Было время, когда ездил я по краю с беседами об искусстве. Времена те были лихие, неспокойные, поэтому спрос на культуру был огромным, и каждый мало-мальский образованный человек желал побеседовать об искусстве с культурологом в моем лице. Это сейчас у нас искусства, как сорной травы в поле, а тогда его днем с диогеновым огнем было не сыскать.
Все знают, что мешает плохому танцору. Но вот мало кто знает, что мешает танцору хорошему. А уж тем более, практически никто не знает, что мешает хорошему художнику-концептуалисту. А я знаю и вам сейчас скажу. Хорошему художнику-концептуалисту мешает хайдегеровский разрыв между перфомансом и инсталляцией. Ведь там, где инсталляция, охрана не допустит перфоманса, а где перфоманс – там никто не заметит инсталляции. И преодолеть этот разрыв могут немногие. Но мне посчастливилось.
Поехал я как-то с лекцией по искусству в Георгиевск. Всегда приятно ездить в те города и веси, где люди ценят и уважают искусство. Вот Георгиевск как раз из таких городов. И хотя отдельные индивиды нетрадиционной ориентации произносят его название с неким таким оскорбительным парижским прононсом как «Гей-оргиевск», я как ставропольский казак-постмодернист, по этому поводу сильно негодую и с такими индивидами в баню не хожу.
Так вот, после лекции я встретил своего старинного товарища, с которым мы грызли вместе гранит науки, и который отъехал туда несколькими годами ранее на пленэр. Встретились, обнялись и как-то сразу завели беседу об искусстве, а в частности о влиянии символизма и модерна на особенности творчества Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. И вот, перемещаясь всю ночь из одной георгиевской художественной галереи современного искусства в другую, без устали спорили о символистических тенденциях в русской живописи.
Где-то к утру я немного подустал, и задремал прямо на барной стойке, свозь дрему ловя, как мой товарищ рассказывает бармену о переходе Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина от аллегорических работ к целостным монументально-декоративным произведениям.
Я плохо помню, как утром нас забрала машина, на которой за нами заехал еще один наш старый товарищ-искусствовед, и с ним водитель, безмерно далекий от искусства человек, так как был он все время за рулем.
Позавтракали мы чем-то экзотически-кавказским в каком-то вагоне-ресторане на выезде, где хозяином был однорукий чеченец, и отправились в Ставрополь, продолжая уже на троих непредвзятый анализ творчества Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина, попутно отмечая увлечение им стилистикой раннего Возрождения и, конечно, русской иконописью. Отчего-то мне стало особенно жалостливо, когда я увидел труп собаки на обочине, но мое предложение похоронить ее по древнескандинавскому обычаю не нашло понимания в глазах далекого от искусства водителя.
А на въезде в город нас встречала вся ставропольская искусствоведческая общественность, облюбовавшая уже с обеда сувлачную на кругу. И уже здесь, на родной ставропольской горе, как у царя Давида на Храмовой, разговор наш дошел до сферической перспективы и скрытого эротизма в творчестве Кузьмы Сергеевича Петрова-Водкина. И вот где-то в этот момент меня экзистенциально одолела сартровская тошнота мироздания, полное осознание бессмысленности и иррациональности жизни. Вышел я из прокуренной сувлачной на чистый воздух, избегая как Антуан всяческого общения с людьми и чего-то загрустил.
Помню только, как домой меня вез главный специалист по ставропольской танатос-терапии, а я, высунув голову в окно его черной служебной «Волги» изливал свое вездесущее омерзительно-агрессивное внутреннее Я-ОНО, на обочины нашего Бувиля, попутно осознавая всю абсурдность своего существования.
Именно в этот момент я смог раз и навсегда преодолеть хайдегеровский разрыв между перфомансом и инсталляцией, и когда на утро следующего дня, супруга главного ставропольского танатолога спросила его, что это за инсталляция на двери его служебного черного авто, он с долей гордости произнес:
- Эту инсталляцию сделал твой однокурсник, будущий ставропольский поэт и художник-концептуалист!».
(Я, Сверх-Я и ОНО) 1.10.2019