Догиня
- Красавица! Красавица!..
Понимая, что ею восхищаются, догиня грациозно проходила мимо восторгавшихся ею людей, приветливо помахивала хвостом и до ушей расплывалась в своей собачьей улыбке, показывая белоснежные зубы.
Она действительно была великолепна: высокая, стройная, с красивой головой на крутой шее, с чёрными пятнами-звёздочками, рассыпавшимися по белой шерсти, легка и изящна, как лань.
Догиня была умна и избалована, насколько эти качества могут сочетаться в красавицах.
Несмотря на возраст, её было всего лишь два года, понимала всё: взгляды, интонацию, тонко улавливала настроение.
Она была учёная, знала все команды, но выполняла их только, когда её очень просили, или одаривали подарками. Особенно ей нравилось сладкое.
Слово конфетка она ловила в любом человеческом разговоре, услышав, сразу делала такую просительную мину, что отказать ей было невозможно.
Услышав шуршанье конфетных обёрток, она вся преображалась, и выполняла просьбы с таким артистизмом, что окружающие невольно умилялись.
Когда ей на шею надевали красивую цепочку или медальон, она, кокетливо жеманясь, довольная, садилась в кресло и гордо поднимала голову.
Было заметно, что она любуется собой, и всем своим видом показывает: посмотрите, какая я красивая.
Тогда она походила на изысканную модницу, но, в отличие от них, не любила зеркало.
Из чисто женской логики догиня протестовала против своего двойника. Этим она как бы выражала их извечное: нет, и не может быть второй, такой красивой, как я!
Сидя в кресле, она принимала такой величественный вид, и так гордилась своим положением, что свысока посматривала на всех. Она могла даже «рыкнуть» и на хозяев, если ей не нравились просьбы, или обращение было не столь почтительно её особе.
Но, в общем-то, она была миролюбива, а это был только фарс за своё положение в обществе.
Своих четвероногих подруг она знала по именам, и на каждую реагировала по-разному.
Увидев из окна кого-нибудь из них на улице, она поднимала радостный лай, как бы просилась: пустите и меня побегать с ними. А по интонации восторженного лая можно было понять, кого из подруг она увидела.
Ещё многие слова и имена она знала на память и кое-что даже могла «рассказать». Если её спрашивали, где кто-нибудь из домашних, она подбегала к окну и долго смотрела в ту сторону, куда ушли. Становилось ясно – ушли в магазин или уехали на троллейбусе…
Когда все уходили на работу, догиня оставалась в квартире полновластной
хозяйкой. Садилась в кресло перед окном и смотрела на улицу, не пойдёт ли кто из знакомых, чтобы поприветствовать дружеским лаем, или следила за ребячьими играми во дворе.
Она зорко ловила все ребячьи движения, и каждый мускул выдавал её нетерпеливое желание. Ох, как ей хотелось побегать с ними.
А если уж очень разбаловались мальчишки-шалуны, она не могла себя сдерживать, высовывалась из окна и лаем ругала проказников.
Её знали и любили все мальчишки во дворе. Ребятишки убегали.
А она, слегка покачивая головой, от напряжения мыслей, принималась изучать всех прохожих.
Как тонкий психолог, она видела кто из них добрый или злой, кто просто спешит, а кто опасливо крадётся. И, надо отдать должное, редко ошибалась в своих наблюдениях.
Если кто-то казался ей подозрительным, она громко лаяла – очень уж не любила злых людей, проказников, драчунов.
И в этом догиня была чрезвычайно справедлива. Даже когда домашние провоцируя, проверяли её: кого же она больше любит, кого защитит в первую очередь, в шутку намахивались друг на друга, она, невзирая на личность, бросалась на того, кто первым начинал намахиваться.
Поднявшись на задние лапы, она становилась выше человеческого роста, хватала зубами «драчуна» за руку. А усмирив, принималась за другого, если тот ещё не успокоился. Так она наводила порядок и спокойствие в доме!
Если вдруг кому-то из домашних становилось грустно, она садилась рядом и широко раскрытыми округлёнными зрачками, пристально вопрошающе смотрела прямо глаза в глаза, успокаивая: ну, зачем грустить, не надо, ведь всё хорошо.
Если и это не помогало, она, не отрывая взгляда, укладывала свою голову на колени и начинала жалобно поскуливать. Этим догиня бескорыстно делила печаль. А ведь любая грусть, разделённая с другом, вдвое легче.
Понятливее и преданнее друга трудно найти даже среди людей.
Из её поведения, по интонации лая можно было безошибочно определить, чего она хочет, или догадаться: она сегодня что-то «натворила»
Однажды её оставили одну на очень длительное время, на день и ночь.
С досады, и от одиночества, она изорвала интересную книгу. (Выбрала же!)
А когда хозяева вернулись домой, она притаилась на своём диванчике, прижала уши, хлопала глазами, поскуливая, виновато улыбалась и тихонько помахивала хвостом. Как бы говорила: Не ругайте меня, я всё осознала и никогда больше такого не сделаю!
Хоть и ценна была книга, но разве можно ругать за ошибки, которые чистосердечно осознаны. У кого их не бывает.
Оставаясь одна, догиня сильно чувствовала одиночество: почти никогда не притрагивалась к пище и могла просидеть в любимом кресле до прихода хозяев.
Услышав знакомые шаги, она подбегала к двери и, радостно повизгивая, жаловалась: как я соскучилась одна. Она была очень привязана к хозяевам, и её любили и понимали.
Хозяева собаки были молоды.
По складу характеров они были очень разные: она весёлая болтушка, он задумчив и молчалив.
Оба были горды и самолюбивы. Ещё ничего значительного не сделав в жизни, каждый считал, что только ему «принадлежит будущее».
Не понимая, подчас друг друга, они ссорились по пустякам и, боясь поступиться своим «я», могли не разговаривать целыми днями, расточая любовь и ласки собаке, ревнуя её, когда та оказывала кому-нибудь предпочтение.
Обычно один из них, обделённый вниманием собаки, начинал говорить колкости другому, что тот не достоин её внимания, и, что умная собачка сама разберётся, кто из них лучше, осыпал собаку бесконечными похвалами, переманивая её к себе.
Догиня выслушивала многочисленные комплименты, переходила то на одну, то на другую сторону, пока, наконец, не сбивалась с толку.
Задураченная, она садилась на свой диванчик, и недоумённо поглядывала то на неё, то на него. Как бы соображая: кто же из них прав? В такой непосредственности она была удивительно забавной.
Хозяева, не выдержав своего восхищения, бросались обнимать её. Ласки и нежности в такие минуты незаметно переходили и на одну из сторон. Они мирились, не говоря при этом, прости. Это было выше их эго достоинства.
Просто они молчаливым согласием решали забыть, и не вспоминать о происшедшей ссоре.
Тогда всё снова шло своим чередом. И догиня ещё больше излучала свои белозубые улыбки. Довольная, она, всем своим видом, показывала свою радость, что помирила хозяев.
Казалось, ярче светило солнце, и всё кругом было особенно восторженно, красочно.
Так продолжалось до следующей размолвки. И опять собака мирила своих хозяев, и опять всё казалось прекрасным.
Но однажды, после очередной ссоры, хозяева смотрели друг на друга, испепеляющими, полными ненависти глазами, и никто не хотел начинать объяснения. Произошёл разрыв.
Собаку передали знакомым.
Догиня недоверчиво отнеслась к новым владельцам и очень долго тосковала.
Прежние хозяева навещали свою любимицу, угощали лакомствами, гуляли, стараясь не показываться друг другу.
Но иногда они встречались, и с независимым видом, молча, стояли друг перед другом.
Радости собаки не было предела. Она бросалась то к нему, то к ней, обнюхивала, лизала руки, жалобно скулила, старалась заглянуть им в глаза.
Взгляд её выражал столько тоски и мольбы, что ни одна из непримиримых сторон не могла его выдержать.
Им становилось не по себе, и они невольно опускали глаза.
Всем своим существом, всем своим поведением собака как бы говорила: Ну, хватит дуться, помирились бы, ведь вы же любите друг друга, и мне так хорошо было с вами.
Но сказать этого догиня не могла – она была лишь собакой. А хозяева разучились её понимать.
ЗСВ.