стр. 6. Николай Яковлевич Смирнов

 
(из книги П.И. Коновалова "История одной жизни")               

  Теперь - о наиболее светлой личности моего детства - дяде Николае. Он появился у нас, когда мне было года три, и стал учеником. Отец и мать не могли нахвалиться им. Скромный, услужливый, работящий, он с лета воспринимал все указания отца или матери, особенно последней, которая в первый год его ученичества, да и потом, подавляла его своей силой, сметкой и самоотверженностью. Выросший в семье не имевшей достатка, он знал, как тяжело достаются копейки, и все усилия матери прокормить семью делали ее героиней в его глазах. Николай много возился со мной, гулял, рассказывал сказки, показывал картинки. Я настолько привязался к нему, что в период летней безработицы, когда он уезжал в деревню, не мог дождаться его возвращения к нам.
                Будучи крайне любознательным, и, не видя пользы в учении у нас, он сбежал и поступил в мастерскую Маевского по изготовлению балалаек и мандолин. Большую роль здесь сыграло желание научиться играть хоть на какомлибо инструменте. Там его поставили сразу же на работу, а не заставили нянчиться с ребятишками. Магазинщик был богатый, что сказалось даже в том, что учеников кормили в трактире, а не в мастерской. Кажется, ему бы там и жить, но было одно «но».
                Маевский, хозяин магазина и мастерской, взял за правило за малейший изъян или дефект в работе расправляться с учениками плеткой. И вот, испытав раз другой на себе такую систему воспитания, беглец снова, к моей радости, вернулся к нам заканчивать обучение портняжному ремеслу. Огромная любознательность, работоспособность, пытливый ум, усидчивость позволили ему быстро овладеть портняжным ремеслом, а попутно с этим и овладеть рядом других ремесел и навыков, которые он постиг самостоятельно. Он был неплохим столяром, неплохо владел искусством фотографирования, увлекался живописью (даже выписывал периодический журнал «Академия художеств на дому»), неплохо копировал акварелью картины Куинжи, Левитана, Айвазовского. Пользуясь учебными пособиями, овладел профессиями электромонтера и киномеханика, а позже, когда потребовалось, выполнял слесарные работы, был плотником, печником, ремонтировал швейные машины и ружья, чинил и выверял часы. Сам еще до революции собирал радиоприемники и ремонтировал их. Мог сшить сапоги и свалять валенки. Позже он занимался садоводством, пчеловодством и разводил кроликов. Буквально не было такой вещи, которую он не смог бы починить или сделать. Если бы он поучился в школе не два года, а больше, он безусловно смог бы сделать в жизни значительно больше и был бы известным человеком. Но такой разносторонний талант, заключенный еще в условия жизни нашей семьи, так и остался самоучкой.
                Чем была вызвана записка отца Николаю, трудно сказать, но вероятно, это была со стороны отца сделка с совестью. Ведь кто-нибудь должен позаботиться о нас, часть ответственности он перекладывал на Николая. Положение жены, от которой ушел муж, в то старое дореволюционное время было само по себе убийственным, а тут еще трое детей восьми, шести и четырех лет. Матери тогда было около двадцати девяти лет, а Николаю около девятнадцати. Мать до последних дней своей жизни не могла простить отцу и при всяком удобном случае поносила его.
                С Николаем она сошлась, пожалуй, только перед началом войны 1914 года. Я понял это тогда, когда он, получив повестку, ушел на призывной пункт, и я увидел, как горевала и убивалась мать, ожидая мобилизации. Но к нашему счастью, Николая признали негодным, и он окончательно стал жить в семье на правах моего отчима.
                Злые языки поговаривали, что уход моего отца и его записка Николаю следствие близких отношений его с матерью, но я никогда не слышал от отца даже намека на это и насколько я помню, до 1914 года мы дети жили и спали в одной комнате с матерью. Мы многим обязаны Николаю. Он примирил мать с мыслью о том, что произошло, и, в меру своих возможностей, старался уменьшить ее придирчивость и жестокую требовательность к нам. Но это ему не удавалось. Он сам порой переносил жестокие упреки с ее стороны, но, будучи от природы мягким и слабовольным человеком, сносил их беззлобно. Во время мировой войны заказы на пошив почти прекратились, Николай устроился на курсы электромонтеров-киномехаников при городской управе, с успехом их закончил и поступил механиком в синематограф «Венеция», помещавшийся на Зелениной улице. Там он работал в будние дни только по вечерам, поэтому он успевал днем портняжить, а вечером показывать туманные картины. Весьма неплохой живописец, он для синематографа писал рекламы. По воскресеньям Николай и я отправлялись в солдатские казармы на острове Голодай к знакомому солдату. Николай фотографировал солдат, а я сидел на ящике с кассетами, записывал фамилии заказчиков и получал с них задаток. Так за день делалось до тридцати снимков, которые за неделю обрабатывались и на следующее воскресенье вручались. Недостатка в заказчиках не было. Материальное положение семьи заметно улучшилось. Моральное состояние матери было по-прежнему плохое, так как в глазах всех знакомых она жила, как говорили, вне закона, а для развода нужно было иметь крупное состояние. Без денег, и немалых развод был совершенно невозможен. Только после революции они с Николаем смогли оформить их связь, и осенью 1918 года был даже совершен обряд венчания на родине Николая, в деревне Новинка, что в пяти верстах от Фоминского               

             Когда начинаются большие перемещения людей, да если это связано с переодеванием, да еще с угрозой стать героем или не вернуться совсем, тогда люди начинают фотографироваться. Глядя на фотографию, взбадриваешь себя и успокаиваешь близких, вот мол и я рядом с вами. Этим мы и начали пользоваться с Николаем, фотографируя солдат в их казармах на острове Голодай. У нас даже со временем появилось и фирменное паспорту с тиснением, правда не золотым, но все же с тиснением на лицевой стороне и даже с указанием адреса «Фотография Н. Я. Смирновъ. Большой проспектъ. Петроградская сторона». С началом войны немецкое звучание названия столицы было заменено на русское, вместо Санкт-Петербурга стал Петроград, а отсюда и Петроградская сторона. Недостатка в заказчиках не было. На подклеивание паспорту и фотографий были привлечены даже девчонки (сестры). По вечерам Николай проектировал фильмы в кинематографе «Венеция». Аппаратура была несовершенная, лампа угольная дуговая, пленка, передвигавшаяся с валика на валик зубчиками по перфорации часто, рвалась. Заметив это, Николай сделал вывод из своих наблюдений, что, если поставить небольшой щиток перед вторичным уходом пленки на шестерню, то он (щиток) будет надежно снимать с зубцов отверстия перфорации и обрывов пленки не будет. Николай прикинул, что и как, и установил в аппарат отбойный щиток. Дело пошло, как по маслу. Щиток снимался с аппарата при смене бобины и не мешал обслуживать аппарат дальше, как положено, конструкция аппарата видимых изменений не претерпела. Война продолжалась. На уроках пения в училище мы продолжали учить и петь гимны: в первую очередь Российский: «Боже царя храни...», затем союзников, Английский: «Правь Британия над морями...», Французский и даже Черногорский, благо жена верховного главнокомандующего Николая Николаевича была Черногорской принцессой и отличалась необычайной красотой. Нам, мальчишкам, нравились гимны и маршеобразные песни. Хотя эти залихватские марши и нравились особенного патриотизма я среди своих сверстников не видел. Никто из нас не только не бегал на войну, но даже и не собирался, хотя в гимназиях, там учился совсем иной контингент, такие случаи были. Открытки, картинки и марки военного времени воспевали патриотизм, так, изображался молодцеватый казак Козьма Крючков поддевшим на свою пику чуть ли не дюжину немецких солдат. Незаметно прошло и превращение пароходов «Апостол Петр» и «Апостол Павел» в тральщики и поднятие на них Андреевского флага. Война продолжалась, и к нам стали заходить солдаты-земляки, проходившие службу и обучение в Петрограде. Они не только обеспечивали нам клиентов на фотографирование, но и рассказывали о своей солдатской службе, о разгроме где-то в мазурских болотах двух армий Самсонова и Рененкампфа. От них мы узнали, что мой дядька, отцовский брат Федор попал в плен где-то в Восточной Пруссии.
                Перематывая ленты, я находил время, наблюдая за работой Николая, не только учиться работе киномеханика, но и наслаждаться содержанием прокручиваемых лент и дивертисментов, бывших почти обязательными в «престижных» синематографах. Синематограф «Венеция» считался престижным. Будка механика была отделена от зала - «Не то, что у других!» В зале сам хозяин расставлял стулья и усаживал важных на его взгляд зрителей. У самого экрана стояло пианино, на котором тапер наигрывал, следуя за содержанием фильма, ту или иную мелодию, которую он сам и выбирал.