Я, худущая девчонка, длинноногая, босая, в голубом ситцевом платьишке, бежала по улице, размахивая руками и громко крича что-то невразумительное. Добежала до переулка, ведущего на Илим, по которому ежедневно таскала воду на коромысле, выскочила на угор и снова прокричала:
- Хац-пе, хац-пе, ха-ца-ля-па-це!
Услышав нелепый крик, бабушка Анна Анисимовская перестала полоть картошку,
уронила тяпку, замерла, прислушиваясь. Я еще громче прокричала:
- Хац-пе, хац-пе, ха-ца-ля-па-це!
И вдруг еще яростней, еще сильней пронеслось через Анисимовский огород:
- Хац-пе, хац-пе, ха-ца-ля-па-це!
Это был ответный призыв Зойки Жмуровой.
Мы добежали до Илима, на ходу сбрасывая с себя платьишки, и плюхнулись в теплую мутную воду.
Ноги спутывала зеленая трава. Было немного противно и страшновато, даже как-то неприятно, но мы били и били по воде ладошками: искрились на ярком солнце водяные брызги, разлетаясь веером пестрых бабочек.
Наплескавшись досыта, мы решили пойти к больнице, где собралось уже много ребятишек, греющихся на солнышке. Завалинка перед амбулаторией была прекрасным местом для обогрева после долгого купания в воде до посинения.
Песчаное дно Илима напротив амбулатории собирало всех деревенских жителей: купались парни и девчата, возвращающиеся с тяжелой крестьянской работы, подростки и детвора особенно любили здесь купаться. Летом редко топили баню. Родители говорили:
- Ребята, вы и так каждый день в воде. Зачем дрова зря жекчи?
Солнце палило немилосердно, находясь в зените. Мало-помалу ребятишки снова потянулись к воде, уже с ленцой, уже без яростного желания поскорей окунуться в воду. Зойка толкнула меня в плечо:
- Пошли. Искупнемся еще разок и пойдем поливать огороды.
Не раздеваясь, шлепнулись в ситцевых своих нарядах в родной Илим, ныряя и кувыркаясь.
Обернувшись, я увидела медленно идущую по реке баржу и стала пристально всматриваться, кто же на барже. Отчетливо увидела красную в белых пятнах корову с длинными, похожими на ухват рогами, двух овечек и красную телочку со звездочкой во лбу. Увидела какие-то огромные узлы, неизвестно чем набитые, большие и маленькие деревянные кадки, а за кадками стояла моя подружка Алька Жмурова. Рядом же полусидела, полулежала на узлах тетя Таня, мать Альки.
- Что это они на барже? Уезжают что ли?
- В Нижнеилимск. Алькин отец новое назначение получил. Я вчера от баб слышала, - сказала Зойка.
- Давай до баржи.
- Давай, - поддержала Зойка.
Огромная баржа шла медленно. Тянули ее верховые, идущие по берегу реки. Я плыла за баржей, что-то отчаянно кричала, не слыша того, что в ответ крикнула та, которую боготворила.
Алька прощалась с Тубой. Она долго махала платком, им же вытирая брызнувшие слезы. Это было прощание не только со ставшей ей родной деревенькой, но и детством, не одно лето проведенном у бабушки Анны Евдокимовны.
Какая-то магическая сила тянула меня к Альбинке. Она всегда с книгой в руке или с карандашом. Качнет братишку в кроватке одной рукой, а другой перевернет страницу романа. Ребенок на руке, головкой крутит, она крепко прижмет его к себе, держа одной рукой, в другой – книга. Читала она все подряд, что попадало на глаза. Часто ее можно было встретить в избе-читальне, где она рылась, выбирая очередную книгу. Дома у них тоже были редкие книги, каких библиотекарша никогда бы не выдала семикласснице. Возраст не тот! Но мы уже читали Голсуорси «Сагу о Форсайтах», рассказы о любви И. Бунина, Драйзера «Американскую трагедию» и много другого.
Светлое лицо Альки с высоким чистым лбом, задумчивый взгляд, не останавливающийся на чем-либо конкретном, уходил куда-то в глубину ее души, непонятной и непостижимой.
Спокойная и рассудительная… А что творилось в ее душе, никто не знал.
- Косая, - слышала вдогонку от обидчицы.
Я же не замечала ее косоглазия, наверно, потому, что всегда удивлялась, как ловко, красиво и быстро на чистом листе бумаги появлялись деревья, любимые сосны, дающие ранней весной сок – лакомство, лычки, длинные тонкие ленты, содранные со ствола тоненькой проволочкой, натянутой на две палочки. Дети природы, мы любили ее бесконечно и пользовались ее дарами, но рисовать увиденное могла только Алька.
Не подозревала я тогда, какой нравственной глухотой отличались мы, дети колхозников. Нравственная глухота детей подпитывалась взрослыми, раздавленными тяжелым физическим трудом.
Да простит меня Алька, если я не могла ее защитить!
Прошли годы. Мы не виделись целую вечность. Пролетела туманная юность, от которой ждешь-пождешь волшебных мгновений, как от сказочной доброй феи. Откуда-то сбоку потеснила зрелость юношеский восторг, и вот уже старость грозит своей палкой – помощницей. «Крючок впивается в самое сердце, и нить, связывающая людей детской дружбой, не прерывается всю жизнь», - пророчит Людмила Улицкая. Не могу не согласиться с ней. Давнего прошлого свет не померк в моей душе и вылился незатейливыми стихами:
Как живешь ты? Не знаю.
Давно не виделись с тобой.
А помнишь избушку ту, с краю,
Где был для тебя покой?
Где ты раскрывалась не сразу,
Тая про себя талант,
Читала роман «Степан Разин»,
Защищала семью Форсайт.
Помню: ты уезжала.
Куда? Непонятно мне.
Река за тобою бежала,
И я за Илимом в волне.
За той неуклюжей баржей
Хотелось кричать и кричать…
Ты в юбке стояла из саржи,
Тихонько скрывая печаль.
И так, улыбаясь грустно,
Ты крикнула что-то в волну.
А я, оторвавшись с хрустом,
Печали твоей не пойму.
И белая блузка из ситца,
И тот непонятный поход…
Она мне по-прежнему снится,
И баржа… и веселый народ.