Дорогой читатель, я должен это написать.Прочитавший сию исповедь, должен знать, в какое болото я сам себя загнал и какую непростительную ошибку я совершил. Он должен это знать. Меня зовут Андриан, и это моя повесть о том, как я обрек себя на гибель. Осталось мне очень мало времени, поэтому обойдемся без долгих прелюдий.
Началось все это давно, но я помню всё, как будто это произошло вчера. В ту пору в нашей стране наступали тяжелые времена. Каждый день по новостям: убийства, грабежи, терроризм. Мои родители часто становились обеспокоенными моим состоянием, в особенности мать, которая на самом деле является моей мачехой. Ей не нравилось, что наследник богатого семейства, кричит и плачет от того, что в мире много жестокости и насилия. На самом деле, у меня просто все болело от осознания того, что мир несправедлив, и я ничего не могу исправить. Вскоре, отцу и мачехе это надоело, и они решились на "отчаянный шаг". Тогда, среди элиты проскользнули слухи о докторе, который мог вынимать сердца и вырезать души. Поначалу, это мне казалось бредом, ведь человеку не может быть дано железное сердце вместо человеческого, но моя мачеха и отец убедили меня, что стоит попробовать.
— Андриан, милый, неужели тебе хочется биться в истерике, с пеной у рта только потому, что кого-то убили? Ты все равно не можешь повлиять на это. Зачем тебе эти лишние, ненужные тревоги? — спрашивала моя мачеха каждый день. В один момент я не выдержал и крикнул, чтобы мне наконец повырезали все, что необходимо. Мне тогда самому показалось, что мои душа и сердце - раковые опухоли противоречивых чувств. Мачеха и отец только загадочно переглянулись.
Дальше — все как в тумане. Единственное, что я помню как меня повезли на операцию. Подо мной тихо постукивали колеса каталки, на которой я лежал в каком-то одурманенном состоянии. Я не видел ни лиц врачей, ни лиц родителей. Надписи на стендах и плакатах размывались, превращаясь в черно-серые линии. Казалось, что меня везут по тоннелю, стены которого были окрашены в жёлтые, серые, голубые и белые светящиеся полосы. Пахло спиртом и чем-то медицинским.
Меня привезли в операционную. Родителей не пускали на таинство извлечения сердца, и я остался наедине с незнакомыми врачами, которые выглядели угрожающими. Их бездушные взгляды, белые халаты и маски, серо-голубые стены напугали меня до чёртиков. Я рванулся в сторону, силясь убежать, но почувствовал себя настолько плохо, что я едва ли не грохнулся на пол при попытке сбежать из страшной операционной. Около моей головы что-то блеснуло. Шприц? Скальпель? Я так и не понял. Неожиданно, что-то укололо меня и с садистской неспешностью вонзилось мне под кожу на шее. Мне вдруг стало неистерпимо жарко, будто каждая клетка моего тела начала гореть адским пламенем, а потом все обдало мертвенным холодом. Все кругом померкло, погрузившись в душную темноту.
Я очнулся спустя четыре часа после операции. От наркоза тошнило, хотелось плакать. В груди все болело, я не мог вздохнуть полной грудью, будто кто-то положил мне на верхнюю половину тела тяжелый булыжник, который одним углом упирался мне прямо в сердце. Рядом попискивал аппарат слежения.
— Очнулся, Андрианушка? — спросил кто-то женским голосом над моей головой. Лицо размытое. Картинка складывается, стоит мне проморгаться. Это моя мачеха с маской неподдельного беспокойства на лице. Она ждала словесного ответа, но я просто молча кивнул. Язык отек — я не мог говорить. В горле было адски сухо, словно туда засыпали песок. Мерзко и противно. Доктора и родители задавали вопросы; я кивал и качал головой невпопад. Я хотел, чтобы меня просто оставили в покое. К сожалению, я вынужден опустить все то, что происхожило во время моего унылого пребывания в больнице. Да, по правде говоря, там не было ничего интересного: капельницы, постная еда, ласковые мёдсестры и грубые врачихи. Одним словом: скука. Спустя недели две меня выписали, и начался кошмар, в который я влип по горло, сам того не подозревая.
Поначалу, все было прекрасно. Я больше не обращал внимания на страдания людей, которых я видел в новостных сводках. Какое мне должно быть дело до них? Правильно, никакое. Разве мне не должно быть всё равно на этих людей, которых я никогда не увижу? Нет. Я так думал тогда, и каким же глупцом я был. Даже вспомнился один весьма постыдный для меня момент. Где-то в школе, где я учился, меня спросили дату теракта в Беслане. Я ее не знал, потому что не думал, что это будет важно для меня. А что такого? В престижное учебное заведение, где учился я, чужих никогда не пускали; ее сторожили несколько хорошо обученных вояк, а забирали учеников родители на машинах с личным водителем.
Но дальше - хуже.
Я стал частенько баловаться тем, что нередко стал травить некоторых малолеток. Я буквально хохотал, когда я со своей бандой отбирал у первоклассницы из обычной школы рюкзак цвета фуксии и вытряхивал прямо на грязь все содержимое. Иногда топтал тетради и учебники - это приводило меня в немыслимый экстаз и восторг. Ребёнок ревел, размазывая сопли и слёзы по лицу, а я просто визжал от хохота. Но моим излюбленным занятием было ловить красивых девушек и девочек. Нет, не для того, чтобы предаться с ними несвойственным моему возрасту утехам, а чтобы, например, насильно подстричь их, подпалить волосы, извалять их в грязи, порвать одежду. Мне доставляло удовольствие безнаказанно тиранить детей. Самой "весёлой" моей шуткой было, когда я и мои друзья облили бездомного краской и клеем. Он выглядел таким жалким, когда пытался оттереть с себя эту склизкую смесь, но, к нашему смеху, бездомный только больше размазывал ее по своему старому пальто. Я и мои друзья хохотали до слёз, пока бомж, жалобно всхлипывая, вопрошал, что он нам сделал такого, чтобы это заслужить.
Но вскоре я прозрел, и это случилось очень страшным путём.
Как-то раз в нашем семейном особняке проходил великолепный приём. В гости в дорогих костюмах и платьях; к фуршету подносили блюда с изысканными закусками; в фужерах кувыркалось и плескалось вино. И я был на том приёме: пил, высокомерно болтал с мужчинами, и пытался подцепить какую-нибудь даму себе на вечер. Неожиданно, краем глаза, я увидел где-то около алькова девушку. О Боги, она была прекрасна: темно-русые волосы уложены в прелестную прическу в греческом стиле, ее фигуру облегало черное платье, расшитое бриллиантами, а на руке поблескивал тонкий браслет. Но она была необыкновенно хмурой и печальной. Было видно, что ей противно общество вокруг. Это меня в ней и привлекло. Я нагло подошел к ней, держа в руке фужер с красным вином.
— Почему же столь прелестная девушка стоит одна? — нахально спросил я, покачиваясь, будто бы я пьяный. Девушка молча, вымученно посмотрела на меня. Вымученное сипло сорвалось с её губ.
— Мне противно все это общество. Я не нахожусь там, где должна находиться, мне из-за этого обидно.
— А из-за чего вам обидно не устраивает изысканная обстановка здесь? Здесь прекрасная обстановка, дорогое вино, тут собрался бомонд Москвы. Неужели Вам не нравится? — спрашивал я с дурацким жеманством в голосе. Неожиданно, моя собеседница отбрила.
— У меня сестра болеет, и она в любой момент может умереть, а я стою здесь! Стою здесь, в этом обществе, где всем наплевать на мои проблемы! О Боги, почему я здесь? — начала сокрушаться девушка.
— А чем она болеет? — спросил я с таким детским любопытством, будто бы я не мог догадаться, чем же болит ее сестра. — Ну, раз не знаешь, тогда, пошли. Посмотришь, — процедила девушка сквозь зубы. Меня из-за её уничтожающего взгляда и резких, колких интонаций в голосе аж передернуло. Только я успел поставить на небольшой поднос бокал с вином, как она тут же схватила меня за руку и потащила к прихожей. Буквально надевая на ходу шубы(была уже зима), мы вместе сели в её лимузин и уехали в неизвестном направлении. Я спиной чуял, что мне придётся узреть нечто жуткое. Спустя полчаса петляния по улицам меж домов, мы подъехали к мрачному зданию.
Это был хоспис.
Мы проникли туда без проблем, поскольку девушка сказала, что я её родственник. Хотя, удя по лицу одной из администраторов, она не поверила ей, но нас все равно пропустили. Мы поднялись на третий этаж по лестнице, а затем прошли в бело-зеленую палату, освещенную тусклым светом лампы.
Меня пробило на дрожь.
Прямо передо мной на кровати сидело какое-то исхудалое существо, отдаленно похожее на девушку. Лопатки, плечи, ключицы — кости просто выпирали. Ее голова была обмотана какой цветной повязкой; видимо, из-за химиотерапии у нее выпали волосы. Ее руки были опутаны какими-то проводами и трубками, по которым что-то текло в это искалеченное болезнью тело.
— Кто это, Гели? — спросила та, что сидела на кровати. Я моментально отрезвел от вина, последний хмель выветрился из моей головы. Зрелище больной девушки, у которой в любое мгновение могла оборваться жизнь, было невыносимым для меня. Я посто убежал оттуда, судорожно глотая слёзы и сталкивая с пути всех встречных и поперечных. Я даже слышал, как медсестра, упав на кафельный пол, разбила лекарства, которые она несла в руке. Я не хотел останавливаться. Я хотел послать весь мир к чёрту. Я хотел сбежать из того страшного места.
После того дня я сильно изменился. Меня стали мучить доселе незнакомые мне кошмары. Самое ужасное было в них, что я видел все те сцены расправ над младшеклассниками, над бездомными. Я не мог нормально спать. Успокоительные и снотворные не помогали. Мне было страшно даже закрыть глаза, я думал, что снова увижу ту девушку, что болела раком. Ее угловатое худое лицо пугало меня больше, чем самые кровавые ужастики. Я стал боялся куда-то уходить из дома; порой часами я мог сидеть в своей комнате, и даже не выходить, в уборную. Мне было очень стыдно, поэтому я пытался искупить свою вину перед другими. Как-то раз на улице я увидел эту девочку-первоклассницу, которой я когда-то испортил рюкзак и учебники. Заметив меня на улице, она с гневной обидой посмотрела на меня, отчего мне стало не по себе. Я думала, что она у меня никогда не подпустит к себе и не простит, хотя для этого, у нее было много причин. Вместо тупых и никому не нужных извинений, я молча протянул ей толстую толстую пачку купюр.
— Возьми, тебе нужнее. — сказал я и быстрым шагом удалился от нее, чтобы она не успела до меня добежать. Но она побежала за мной. Я пытался скрыться; уходил в переулки, на более тихие улицы, тесные улочки, но она бежала за мной, как щенок на поводке. Только около помойки я смог оторваться. Я нашел того самого бездомного, которого несколько месяцев назад облил краской и клеем. Он что - то начал шептать своим беззубым ртом, увидев меня. Наверняка он начал меня проклинать, но вместо этого я тоже протянул ему деньги, сказал.
— Прости меня за то, что я сделал. Я не хотел, правда.
Вскоре, моё железное сердце начало барахлить. С каждым днём все больше и больше эмоций и чувств терзали меня. Да ты не ослышался, дорогой читатель, и это не было ошибкой. Чувство вины и стыда терзало меня; мне было очень страшно, но также мне до безумия было стыдно.
Как я мог быть таким бессердечным и жестоким по отношению к людям?
У меня железное сердце. Неужели мне заменили сердце не в фигуральном, а в прямом смысле? Неужели родители специально хотели, чтобы я стал таким? Меня передернуло от этой мысли. Я больше не мог нормально жить; я не мог нормально спать; я не мог спокойно заниматься своими делами и вести себя так, будто бы ничего не случилось.
Я начинаю сходить с ума.
Мало того, что у меня были такие проблемы со сном, что я не спал днями, дык ещё я начал галлюционировать. В зеркалах, на поверхности стёкол, краем глаза — везде я видел или замечал ту девчонку из хосписа. Я стал посылать в тот хоспис деньги, иногда подворовывая у родителей. По большей части, деньги шли на лечение той девочки, но я не успел. У нее была 4 стадия - летальная. Вскоре она умерла, измученная болезнью и противным медикаментами, которыми её пичкали вплоть до последнего дня. Последняя надежда на спасение от мук совести умерла.
Я больше никогда не смогу хоть что - то почувствовать, кроме грызущей меня вины, стыда и неависти к себе? Неужели я обречен мучаться со своим железным сердцем; сердцем, которое являлось просто куском проводов и железкой? Я пытался помочь всем тем, кого знал; я пытался искупить свою вину, но я не смог. Я чувствую себя просто ужасным человеком.
Я должен забыться.
Я хочу, чтобы все меня покинули.
Дорогой читатель, вот и подошел конец моей исповеди. Умоляю, если ты это когда-нибудь найдешь, если ты когда- нибудь сможешь прочесть эти строки, пойми:
Я хотел измениться, но я не успел.