стр 4. О дер. Фоминское

             
(из книги П.И. Коновалова "История одной жизни")


               Из семидесяти дворов в деревне только в трех дворах, и то на лето, нанимали работников (слова батрак у нас не существовало). Эти семьи имели большую запашку и сенокосы при незначительном составе семьи. В остальных же хозяйствах, а семьи были большие, сыновья выделялись поздно, работниками были младшие члены семьи, да и старики ломали спины всю жизнь. Скуден достаток был, а труд, особенно летом, тяжел и изнурителен. У нас до лета тогда никто понятия не имел о плугах, а большинство пахало не сохами, а косулями, бороны в абсолютном большинстве были деревянные. Вспахать клин яровой, а потом сжать рожь и ячмень, а у нас их жали только серпами, вытеребить лен и, наконец, заготовить на зиму сена и вспахать еще озимый клин это заставляло работать всю семью от рассвета до темноты. Во время сенокоса в деревне не оставалось никого, кроме ребятишек до восьми лет, да стариков, которые уже не могли ходить. Все остальные задолго до солнца - уже на покосах.
                Мы, ребятишки, стайками бегали от дома к дому и, часто собравшись где-нибудь в овине, рассказывали услышанное от кого-нибудь, страшное. Кто-то слыхал, что когда хозяев нет дома, то ухваты и сковородники начинают ходить по избе, и мы, подкравшись к окнам, расплющив носы о стекла, высматривали в пустой избе, не пошли ли по ней ухваты. И стоит кому-нибудь вскрикнуть или охнуть, как все бегут прочь, так как казалось, что пошевелился в углу сковородник. Избы пусты. Они никогда не запираются. В любую можно войти. Как свидетельство, что в избе никого нет, к дверям приставлен  батожок                Нельзя не упомянуть об одной особенности нашего Фоминского.
                Деревня имела три края, каждый имел свое название: Барыковский, Дурновский и Цаплюговский. Названия произносились как - Барыкоський, Дурноський и Цаплюгоський край. По-видимому сказалась близость Вологодской губернии. Как там, так и у нас вместо Ц произносилось Ч (чарича, чапля вместо царица, цапля). Каждый край имел свои три поля, выгон выгороду, и каждый край имел свой надел (душевой надел). Бырыковский край больше. Цаплюговский меньше. Деление деревни на три края напоминание о крепостном праве. Она принадлежала трем барам Барыкову, Дурнову и Цаплюгову. Но сведений, где жили эти господа и как они правили своими крестьянами, мне установить не удалось, так как, когда меня этот вопрос заинтересовал лет в шестнадцать, все старики уже перемерли.
                Во всяком случае, ясно, что в деревне не было ни одного господского дома, и крестьянами управляли старосты. След старост тоже исчез, кто они были, куда делись неизвестно. Интересная деталь - мне рассказывали старики - барин Цаплюгов был, как видно, одержим страстью, по особому нравящемуся ему рецепту, составлять семьи. Владея животом и душами своих крепостных, он взял за правило некрасивому парню давать в жены красивую девку. Чем больше разница, тем ему лучше. Мой прадед Фаддей был щедровит, лыс и невзрачен зато бабушка Апросиния, выданная за него по воле барина, была одной из красивейших девок на деревне.
                Еще были живы и прадед и прабабка, когда они выделили своих сыновей Артемия и Дорофея, оставаясь жить в своей старой покосившейся избенке. (Позже на этом месте мой отец построил себе избу). Жили они отдельно, но были такие ветхие, что не знаю имел ли мой прадед свою запашку. Все эти этнографические и экономические воспоминания встали передо мной значительно позже, а до того я жил, как и все ребятишки в деревне летом в городе зимой.
                Нравы и природа Быт и нравы были предельно примитивными. Дед и бабка, не говоря о прадеде, были абсолютно неграмотными. Познание заключалось в двух-трех молитвах, если знание их считать элементом грамотности. Но рожденные и выросшие в непосильном крестьянском труде, они были большими практиками и одержимыми неуемным желанием работать. Весной, летом, осенью, за исключением праздников, не оставалось ни одного свободного от работы часа. Иное дело зимой, когда работы сводились к уходу за скотом, заготовке дров и подвозу с дальних покосов сена. Нравы были самые первобытные. Дед мог говорить и считал совершенно нормальным говорить обо всем, называя своими именами все вещи, о которых принято говорить намеком или обычно вообще не упоминать. Дед никак не мог понять, когда питеряки пробовали убедить его, что это нельзя говорить, или, почему вдруг нужно называть то или иное действие или предмет по-другому, когда оно имеет всем понятное название. Но говорилось это без какой-либо задней мысли. Все увещевания старика ни к чему не привели, хотя сам по себе дед был очень мягок и даже плаксив.                Хозяйством заправляла бабушка. Она являлась средоточием жизни в семье и ее, а не деда, побаивались сыновья. Моя мать, женщина твердого характера, волевая и настойчивая, конечно не могла ужиться с бабкой; так получилось во второй приезд, что она повздорила с бабкой и заставила отца перейти к деду Фаддею. В его избе мы и заканчивали то лето.
                Нельзя не сказать и о природе деревенской жизни. Фоминское расположено на холме, круто спускавшемся к речке. Выйдешь в овин, глянешь под горку на речку, и сами ноги понесут тебя к ней. Бежишь, дух захватывает и боишься задержаться, чтобы не упасть. Бежишь мимо двух окрашенных в красный цвет дверей сенного сарая, амбара, который на камнях фундамента приподнят и кажется избушкой на курьих ножках, мимо гуменника и вот выбегаешь на берег ребячьей радости речки Юг. На другом берегу мельница, стучит пестами толча и выбивая льняное масло на маслобойном заводе, и чуть слышно шуршат жернова. Против мельницы мелко, так как речка выше деревни перегорожена лавами. Вода на мельничное колесо подается по канаве. На мелководье бабы били кичигами портки мужей, а ребятишки плескались или ловили рубашонками малявок. Выше лав пруд, плотина, подперев воду, делала заводь до семидесяти метров шириной, глубина выше лав была порядочная. Ниже лав омут. За лавы и к омуту нам, малышам, вход запрещен - утонуть можно. Зато ниже лав и омута, где падавшая вода нанесла песок, мелко, тут все захвачено нами - детворой. Реку здесь можно перейти вброд, вода доходит до пояса, здесь много пескарей и еще больше малявок. Тут же и купаться можно. Вот почему большую часть дня проводим здесь, сюда нас пускают - здесь мы на виду. Нам, малышам ловить пескарей трудно, не владеем удочкой, но малявки наши. Странная рыба малявка беспородная, как дворняжка. Они стайками ловят всякую соринку, упавшую в воду и сразу по несколько штук попадают в наши бредни. С уловом, гордясь, мы возвращаемся домой. Иногда забираешься на лавы и всматриваешься в выбитый водой ниже лав омут. Видны в воде стаи голавлей, которые недоступны не только для нас, но и для взрослых. На червя он не берет, а с бреднем не пройдешь. Лежа на бревнах и глядя в воду, видишь, как в тени лав стоят небольшие застывшие, как крокодильчики полосатые щурята. Смотришь на него стоит, и вдруг стрелой метнулся в сторону, значит, попалась ему малявка или пескарь. Больших щук ниже лав нет, их ловят еще ниже. Уставшие до изнеможения, поднимаемся в гору. Еле переставляя ноги, идешь по тропинке, по которой, сломя голову сбегал утром.
                Часто домой идти не хочется, и я ложусь в тени сарая дедушкиного овина. Высокая некошеная трава почти все закрывает. Лежу и, кроме неба и травы, ничего не вижу. Порхающие бабочки, прыжки кузнечиков, гудение над кашкой пчелы отрывают меня от забот. Лежа на спине, гляжу в небо. Смотрю на плывущие облака и выдумываю, на что они похожи. Наконец, хочу себе представить, что там еще выше. Мне как-то отец сказал, что небу нет конца и края, что оно бесконечно. Лежу и хочу представить себе эту бесконечность и думаю: вот если полечу быстро, как ласточка, то буду лететь бесконечное количество дней, а небо будет таким же далеким, и до конца его я никогда не долечу. И тогда я чувствую, что в голове у меня что-то туманится, какие-то круги появляются в глазах, и кажется, что я уже не на земле, что связь с ней потеряна. Такое состояние длится долго, но на самом деле это был лишь миг. Такое ощущение в течение всей моей жизни повторялось трижды и всегда почти в одном и том же месте, в траве дедушкиного овина, лежа и глядя в небо. Я говорил об этом матери, но она не поняла меня, да и я сам до сего времени объяснить свое состояние в эти минуты не могу.