Часть первая.
Годы надежд и выживание. Мои предки.
Итак, предки, имена которых сохранились в моей памяти. По мужской линии: Ермолай, Фаддей, Артемий, Иван, по женской - Апросиния, Аксинья, Матрена, Екатерина. Сами имена уже свидетельствуют, что мои предки принадлежали к тому сословию, которое не имело права выбирать имена своему потомству, да и стремления к благозвучию у родителей не появлялось, а называли детей так, как поп при крещении, руководствуясь святцами, именем святого, в день которого ребенок появился, называл. Последние два имени, отца и матери, звучат более современно. По-видимому, к концу Х1Х века предоставлялась большая свобода в выборе имен для новорожденных, а, может быть, попы стали более образованными и не всегда глядели в святцы. Мои предки происходили из крестьян самого глухого угла сравнительно известной Ярославской губернии государства Российского.
До сих пор в памяти моей встают бородатые лица прадеда и деда. У первого прадеда Фаддея - борода седая длинная, щедровитое, как говорили в деревне, после оспы лицо и с большой лысиной голова. Он обретался большей частью на печи или на полатях. Дед Артемий, у которого я был первый внук,был тоже бородат, только борода была покороче и значительно темнее, более темные и густые на голове волосы. К тому времени, как я появился на свет, моя бабушка Аксинья, благополучно родила и вынянчила шесть сыновей и одну дочь. Да почти столько же рожденных ею перемерло отдали богу души в детстве. Нужно упомянуть, что, как дед, так и бабка, ко времени моего рождения были, хотя и не первой молодости, но еще трудоспособны и жизнедеятельны. Так уже после того, как родился я, их первый внук, у них, в свою очередь, родилась дочь Анна или Анюта, как обычно ее звали. Ярославцы славились отхожими промыслами. Как я позже выяснил, из нашего самого глухого из самых глухих углов Пошехонья мой отец был первым, кого направили в Питер в учение портняжному ремеслу. Так из шести сыновей мой дед для продолжения хозяйства и для работы на земле оставил только Василия и Федора, остальные, вслед за моим отцом, отправлялись в Питер обучаться тому же ремеслу. Полагаю, что успех первенца на поприще питерской жизни сыграл не последнюю роль в направлении в Питер других младших сыновей.
Почему-то впечатлений моего раннего детства, связанных с городом, нет. Хотя я девять месяцев в году, не менее, жил в городе. След оставили, в первую очередь, события в деревне. Вот вижу себя на лавке за столом, и моя бабушка, обращаясь ко мне, говорит: «Коминец, съешь яичко». Коминцем называли ласково внуков и сыновей (Возможно, испорченное «кормилец»?) Вот я отошел за три дома от зимовки, где в то время проживали дед и бабка. И это впервые. Широкая, как мне казалось тогда, улица между двумя рядами домов, поросшая ромашкой и лепешками от прошедшего стада, и следами колес.
Избы в большинстве своем приземистые с низкими небольшими окнами и только выделяются два дома, строящийся пятистенок моего деда и пятистенная большая изба, расположенная напротив за четыре дома от нас. Чтобы посмотреть на окна этих пятистенков, мне приходится задирать голову. Свой пятистенок мой дед строил в основном на те деньги, которые обязаны были высылать ему сыновья, вышедшие из учеников в подмастерья, и, в первую очередь, мой отец. Но видно заработки сыновей, да и доходы деда от хозяйства были невелики, так как эта пятистенная изба, постройка которой началась до моего рождения, была закончена, когда мне стукнуло семнадцать лет. Пока собирали и сколачивали деньги на кладку печи и отделку и протесывание стен внутри, нижние венцы подгнили, и их пришлось заменять новыми. Но, тем не менее, по сравнению с зимовкой, пятистенок, где уже можно было жить летом, поражал мое воображение: потолки выше, окна больше, стены белее.
Через месяц-два после меня в гости к деду приехали отец и мать. Достаток у них был нищенский, но таков уж был неписаный закон, сложившийся в нашем краю, что питеряк со станции к родителям в деревню, а это было тридцать верст, должен был ехать в тарантасе на паре с бубенцами. Приехать в телеге на одной лошади, а тем более, прийти пешком считалось совершенно невозможным. Если за зиму не удавалось сколотить трешки для найма злосчастной пары и тарантаса, то питеряк ехать в деревню не решался засмеют. Родители сгорят со стыда перед соседями, так как всякий из питеряков, который не мог позволить себе эту роскошь, рассматривался в деревне или как отъявленный лентяй, или пропойца. В это, так и в последующие лета, по велению деда, отец с матерью приезжали гостить в деревню. Для меня особенно радостны были эти годы, когда привязывали корзинку к задку тарантаса, а впереди укладывали свертки и узлы с кой-какой питерской снедью, я забирался на колени отца или матери и отправлялся в сказочное, как мне казалось тогда, путешествие. Нанятый на станции Шексна ямщик не особенно гнал лошадей, полями и перелесками ехали почти шагом. Но вот деревня, и наш кучер старается проявить и собственную и лошадиную прыть. К деревне подъезжают под грохот бубенцов с наибольшей быстротой и еще быстрее проносятся через деревню. Деревенские ребятишки, услышав звук бубенцов и колокольчика, бегут открывать отводок, а мать или отец столпившейся у отводка детворе бросают несколько баранков в награду за их работу. Как это ни странно, но баранки в наших местах считались не меньшим лакомством, чем конфеты и пряники. Я так и не видел, чтобы питеряки одаривали ребятишек, чем-либо иным кроме как сухими, последнего сорта баранками. И вот мы подъезжаем к Фоминскому. Бубенцы уже предупредили о приезде питеряков, и навстречу выбегают из избы дед, бабка и дядьки. Меня подхватывают на руки и с торжеством несут в знаменитый пятистенок. Мать и отец достают свои нехитрые гостинцы и одаривают братьев и сестру, а деду отец торжественно вручает десятку, а то и две. Мы, вернее отец и мать, угощаем деревенскую родню теми же баранками и, почему-то всегда, селедками. Селедок, по-видимому, в деревне приобрести было невозможно. Я даже помню, что разговор о приобретении селедок и сохранении их начинался у отца с матерью еще задолго до выезда в деревню. Поднимался и обсуждался вопрос, не на какие деньги брать ее и не какие лучше брать, это, как видно, было определено традицией, а о том, как их паковать, сохранить и довезти. Видно, разговор о селедках переносил отца с матерью от забот о хозяйстве в городе к радостному чувству освобождения от питерских невзгод при поездке в деревню. Позднее этот вопрос с селедками решался проще появились бочонки селедки весом по десять двенадцать фунтов. Конечно, на стол ставилась водка, а иногда на столе появлялся и привезенный из города кусок колбасы, тонко нарезанной еще в лавке. Меня угощали все тем же яйцом и опять с таким же ласковым обращением коминец. На стол ставился огромный самовар, в котором, уложенные в полотенце, варились яйца.
(из книги П.И. Коновалова "История одной жизни")