письмо И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
16.V.42 12-30 дня Ну, ласка моя, Ольгуночка светленькая, све-женькая… радостная, здоровенькая и… неукротимая… стой, возьму тебя в оборот, наконец. Поговорю с тобой сугубо всерьез о том, _к_т_о_ и _п_о_ч_е_м_у_ _е_с_т_ь_ творящий в искусстве, и кто _н_е_ _е_с_т_ь. Не лекция это, не глава из «эстетики», а вывод из личного опыта, разбор собственного «состава». После сего я и не заикнусь уговаривать тебя писать-творить в любой области, а, просто, закончу: «имеяй уши слышати да слышит» — или — «тан пи» {Тем хуже (от фр. tant pis).}, как говорят французы. Ты, непокорка-неверка, все вопишь — «я могу лишь подражать, «списывать», я — маленькая, я же знаю себя…» — и прочее. Когда я был во 2 кл. гимназии, я писал по Жюль-Верну, — да, как бы подражал в приемах, хоть и брал героями гимназических учителей: «путешествие «мартышки»» — учитель географии, сын известного историка Соловьева! — на воздушном шаре, сделанном из штанов «бегемота» — учителя латинского языка — толстяка неимоверного. За это я отсидел два «воскресенья». В 4-м кл., — я тогда читал Гл. Успенского, и его рассказ » Будка» — не помню точно содержания, — произвел такое впечатление, что я сам написал рассказ… «Будка» — !! — вывел в нем «страдающего будочника», потерявшего от скарлатины своего мальчика — жена померла от родов! — и как он в дождь осенний несет бедный гробок подмышкой… а будка «осиротела, мокла под дождями, и покинутое гнездо ласточек — отсвет Майкова? — одиноко плакало под крышей, дрожа соломинками, словно и оно оплакивало бедного мальчика усопшего»!!! В пятом кл., — под впечатлением «В лесах», Мельникова-Печерского, — начал большой роман из жизни 16 века, причем дал трескучий мороз, когда «термометр (!!) показывал свыше 40 градусов» — !!! — это в 16-м—то веке!.. Под влиянием Загоскина — писал исторический роман из времен Грозного. Под влиянием Толстого — «Два лагеря», — о сем прочтешь как-нибудь рассказ — «Как я ходил к Толстому», — публика влоск от смеха падала. И, уже в 17 л., оканчивая гимназию, написал рассказ «У мельницы», напечатанный в толстом журнале, — был чуть под влиянием «Записок охотника», что хвалившая рассказ критика и отметила. Помни закон творчества: все без исключения рождаются в творчестве под чьим-нибудь влиянием, до гениев! Пушкин — ряд лет — уже 20-летний был во власти классиков, античности, ложно-классицизма, Державина, затем — Байрона и прочих… многое из его — и очень высокого! — является, просто, «заимствованием» — !!! — но это никак его не порочит: он оказался _в_ы_ш_е_ тех, у кого _б_р_а_л. Его знаменитые «Песни западных славян» — материально взяты у Мериме. Брал у англичан, немцев, у француза Парни, у Данте… не боялся исходить из Гете, — «Сцены из «Фауста»», подражание «Песне Песней»… — да раскрой — увидишь. Лермонтов — _в_е_с_ь_ из Байрона, и до бесстыдства из… Пушкина! — возьми же его «Демона», — целые строки… — Пушкина! «Мцыри»… — да кру-гом…! И это не помешало ему стать гениальным Лермонтовым. Достоевский здорово напитался от Бальзака (а ныне: Он и — Бальзак!), Мопассан от Флобера, вначале… Толстой — от Стендаля… — его батальные картины! и немцев, и все — от Шекспира!!! и все — от собств[енного] на-ро-да… и все — от — «Божией Милости»! И все, _т_а_к_и_е, стали «самими собой «. Пушкин — в самом замечательном из своего — наполовину от… Арины Родионовны, ну — в кавычках: особенно, за 30 лет перевалив, стал черпать из величайшей сокровищницы народного творчества. А что такое — «народное творчество»? Творчество отдельных, безымянных, наследство коих подхвачено и стало бессмертным в нас. Все мы — от земли, но и… от Образа Божия. Вот этот-то Образ Божий, всеобъемлющий в нас, он-то и дает творцам их _о_с_о_б_л_и_в_о_с_т_ь, их _л_и_ц_о, их — _с_в_о_е. А земля (персть) — это преемственность,ткань-сермяга, по которой гений вышивает _с_в_о_й_ узор. Ласковка моя, нежная, робкая… — и — ох, какая напористая-огневая! — зато — еще и особенно люблю, это же «пряность» твоя, огонь этот, он меня жжет, эта твоя «купина», разжигает, влечет страстью, страстностью твоей… — да ты и не могла бы быть истинным художником, если бы не была так страстна, так кипуче-огнедышаща, так опаляюще прелестна! Художником не будет «тепловатый», «лимфа», душевно-вялый, душевно-духовно скудный, тихий… Художник — (большей частью) — всегда вулкан, всегда извержение, «орел», огонь-огнь, с пронзенным или «горе вознесенным» сердцем, и… всегда _д_и_т_я_ (как вот ты, девчурка!), всегда «наивный», всегда изумленный новою красотой, какую будто бы только что увидел… — а он уже давно все видел, а каждый миг видит по-новому, все «раскапывает» вновь и обретает уже в перерытой до него «кротами» (более мелкими) куче — чудесные жемчуга, алмазы, рубины, сапфиры… Каждый миг — новые глаза у него, потому что его душа миллионно-многогранна, налита таинственной силой, и эта-то ее сила множит в простом — чудесное, мно-жит мир! И как же не права ты, гуленька моя, умная-умная — !! да, да, умная, как Христова детка, — когда лепечешь: все описано, все _б_ы_л_о… У тебя глаз мушиный, пчелкин, глаз Ангела, наконец: ты, через свои душу-сердце (о, какое богатое, огро-мадное!) _в_с_е_ воспримешь и все дашь, как раньше _н_е_ давали. Я-то _з_н_а_ю. Любовь — штука вечная, до-человечная… — в Небе зачатая! — и подлинные писатели дают ее _в_н_о_в_ь_ и вновь новорожденной. Поройся в своей литературной памяти. Любовь Наташи Ростовой, Лизы Калитиной, Герман и Доротея, Эмилия (нем.), Дамаянти, Елизаветы Николаевны из «Бесов», Настасьи Филипповны из «Идиота», «Первая любовь», Соня Мармеладова, Дуня, Катюша Маслова, Елена Тургенева — в «Дыме», Вера («Обрыв»), «Нана» Бовари, Джульетта, Дездемона… Татьяна, Ольга, Даринька — тебе знакома? Паша, Анастасия Павловна — не кощунствую, что дерзаю взять честь стать рядом? Нет, _з_н_а_ю. Нургет… — да сотни «любивших» и _в_с_е_ — _с_а_м_и, в _с_в_о_е_м. А разве я по твоим «рассказам о жизни» — я теперь мирно их могу перечитать и еще больше чтить и возносить и любить, и душить тебя от любви, и впиваться в тебя всей силой… — не вижу, что у тебя — _в_с_е_ — _с_в_о_е_ — и потрясающе _с_в_о_е!? Не веришь? Ну, тогда поставь между мною и подлецом знак равенства: лгун и пошляк? Нет! ты это _з_н_а_е_ш_ь, моя горячка, гордячка и вопилка-нытик, и птичка-трель, и голубка моя пугливая… и соколка моя ярая, вот-вот хватишь клювом и разорвешь, и сама истечешь кровью, что уже не раз и было. Нет, милая моя, меня ты не обманешь, хоть ты и воплями истеки вся, и все свои ножки оббей о мое настойчивое сердце, я все равно не поверю, как не могу поверить, что искусство когда-нибудь исчерпает… — Ж_и_з_н_ь! Искусство — бессмертно и бесконечно, и всемогуще… — ибо оно — от Господа, и все определения свойств Божиих — применимы к определению Искусства. Я эстетик не изучал, они — _в_н_е_ меня, по ним ничему не научишься, как не научишься верить в Господа и Ему молиться и служить… по бездарным урокам «Закона Божия» в гимназии. Знай же, что я не даром именовал — и буду! — тебя Ангелом, божественной, изумительной, неизъяснимой… — это не потому лишь, что я всю тебя люблю, от мизинчика на левой ноге до темечка, все жилки твои люблю, все миги глаз, все реснички, ямки, складочки, до яблочков и персиков в тебе, — о, прости же, после-ливенная моя прелесть живая!.. — а — это глубже и главнее… — я _р_о_д_н_о_е_ душе моей в тебе ценю-люблю, я «нашего Роду» в тебе поклоняюсь, я знаю, _к_т_о_ ты, силу твою духовную знаю! — твор-ческую силу. Помни — в искусстве «оглядка» — убивает волю-раздолье, полет сердца и воображения, каменит, как жену Лота, — в соляной столб обертывает. Страх и трепыханье — лютые враги. Тревога, страх, подавленность духа — парализуют и физиологический акт любви, —в большей степени — всякий духовный акт — молитвенное состояние, созерцание, взлет парящий, воображение, все, чем творит, и творится искусство! Девочка моя чистая, ласточка, любочка моя желанная, дружка верная, женка, невеста моя неневестная — прости! — пиши — что хочешь, как хочешь. Свою жизнь, куски ее, — у тебя такие склады всего, ты миллиардерша индийская, а строишь из себя скареда голландского! Греметь будешь — предсказываю тебе. Но только тогда, когда вернешь себе все силы телесные, все здоровье. Какую бы жизнь жгучую влил я в тебя, если бы были вместе! Да, и любовью …… — и — прильнув сердцем, душой, — и живым словом! Ну верю, что и в этих буквах моих почувствуешь и огонь мой, и веру в тебя, и мою мольбу! Прошу тебя: тебе необходимо мно-го спать… — очень много! Это устроит нервы и сосуды. Ложись в 10, ну в крайнем случае, не поздней 11, вставай в 8. Не думай о Ванюрке, — нечего о нем думать, дня довольно на этот пустяк, а прочти Богородицу, предай себя Ее Покрову — Водитель она твой на всю жизнь. Под Ее знаменем твое искусство. Во Имя Ее творить будешь, чистая моя. Не убойся, не устыдись, Оля! Сердце мое — твое, с тобой, и пусть и оно будет питать тебя. Твое сердце — наполнит твое творчество, и останется его на любовь земную. Опыт у тебя огромный, куплен страданием, куплен и радостями творческими, они в тебе с детства живут, ты же с детства творила, да, да! Творила в переживаниях, страхах за дорогих, в «безумстве», в «исканиях идеала», — твои рассказы о жизни, в тысячах встреч — и это твое богатство, т_а_й_н_о_е, чуемое вне, как и твоя прелесть телесная — она вы-ше античной красоты, часто охлаждающей влеченье и «вкус любви», — все это такой капитал, что средний «жрец искусства» — нищий убогий перед тобой! Ольга, девчурка милая, верь мне. Больше я не коснусь всего этого, — я же не граммофонная пластинка, с меня и с тебя довольно… — я только знаю, что все эти мои речи не бесследно тонут в твоих глубинах… — в тебе творится — и сотворится, — и — это мой гонорар! — я знаю, что когда-то получу от тебя поцелуй, — лучший из всех твоих _п_о_ц_е_л_у_е_в… и — счастье — тебя читать, твое смотреть — и уже получил — _т_в_о_ю_ Лавру. Ты, глупенок, и тут скулишь: я ее «скрала»! Смешно. Как если бы кто из художников вопил, что он «скрал» солнечный свет, миллионы раз «краденный» у Господа Бога: Лавра — Лавра, и она, единственная, всем принадлежит, и ее «скрасть» нельзя. Ты договорилась-доскулила до… абсурда. Пишешь — «помоги мне разобраться»! — Вот, помогаю, — помог? мало? Ну, тогда… возьми вербу с моего пасхалика и — !!! Вот — по «калачику». Приласкаться к тебе хочу… тянусь, ушко твое беру, чуть, «карасиком»… — милое мое ушко, соску кискину. Олёк, будешь спать, есть, наливаться, алеть, беречься, не грезить страхами, внимать моему сердцу к тебе, твориться, чтобы дарить радость — и себе, и всем? У, как люблю… отень-отень… лю-бу… — Сережечка, бывало, так… сжимал и скрипел даже… — так «любу»! Ну, какой там рецепт на су-нитрат-де-бисмют? Твое немецкое название верно.Тяжелый висмут. Всегда его без рецепта. Ничего не вредный, глотал — сколько хотел, — от него всякие «жители» кишечного тракта погибли бы! — и у меня их, понятно, никто никогда и не находил. Если можно, на себя возьми. Найду рецепт проф. Брюле — приложу. Твой доктор и для себя может взять в аптеке. А не может — и не надо. Обойдусь, как уже полгода обходился глинкой, Саоlin’ом. Язва спит, а м. б. и совсем уснула. Болей нет, а если и будут, так это от чего-нибудь другого, — теперь не приходится разбираться в еде, — что дадут, чего найдешь. Ничего тут страшного, что хожу за молоком. Все ходят. Страшное было бы, если бы не доставал молока! Да и надо мне прогуливаться, а то, не будь этого, валялся бы днями с книгой, или тосковал по тебе. Я порой — увлекающийся! — неделями — в книгах, а когда захватит писание — прощай, солнце! Я не умею — «дозами». Милка моя, зачем ты мне вышиваешь, глаза продаешь? У меня есть и рубашка, — Милочка, рижская, ныне берлинская, — вышила — не ношу. Есть чесучовый пиджак, — мне все твое — свято, но мне приятней было бы, если бы Олюша моя спала, ела, набиралась силы, цвела, лежала под березой в кресле, а пчелы слетались бы к ней, — «какой удивительный цветок! и как чудесно дышит! и какой душистый — апре л’ондэ»! — и молитвенно пели — «спящая царевна, баю-баю… ти-ше… ти-ше… сладкая царевна наша… баю-баю…» Ты слышишь, какой нежный гул над тобой, и очарованный червячок готов упасть на шейку… и погреться в твоем _ц_в_е_т_к_е! — молочно-розовом, нежном, как зрелый персик, в ямочке-душке твоей, чудеска. И как ты — верно, _с_в_о_е! — «с каждым крестиком любовь вшиваю!» — Целую бесценные ручки твои, горжусь: Олёль моя, мне… подарила! Ведь во всем твое дыханье, твой взгляд, полный любви, — Ольга, я жду, жду… тебя! Я весь дышу тобой, о, ми-лка! Я ликую: моя, моя, моя Оля — _ж_и_в_е_т! в радости Оля моя! воскресает! Я знал это! Я тебе писал. Ты будешь _в_с_я_ моей — ты _д_а_н_а_ мне! А я не заслужил тебя! но… это милость Божия. Веришь теперь, кто ты мне?! Да, да. Твой Ваня [На полях:] Оля, береги себя! И что ты так скоро разгулялась — после такой-то слабости?! Еду к Фасе, еду в Амстердам! Непоседа-юла! Ле-жи, глупка, набирай сил, не хозяйствуй! Я — при-е-ду!! Спи, ешь, а то не приеду! Да, ты у меня — _т_а_к_а_я..? — первая! Да. Да, я любил Олю мою, и теперь я ее свято люблю — чту. Спокойно. И она, знаю, дала мне тебя. И я — спокоен. И ты — будь. Олюлька, сейчас мне принесли фото — переснято с карандашно-пастельнно-акварельного портрета, писанного художником Калиниченко (помнишь его картину — студент сжигает в печке «нелегальщину»? — Румянцевский Музей — он меня писал в его имении, Рязанской губернии 21.I.1917 г.). Я тут 40-летний — чудесна [репродукция]. Оля любила..! — но я подарил оригинал, когда после ее кончины все разбросал! Как переслать тебе? М. б. сам привезу. Да, да, Олюша моя, я чувствую, что ты вся со мной, все эти дни радостью заливает сердце! Как ты нежна! Ни в чем не укорю! Не ты томила, твоя болезнь. Ты сама истомилась. Люблю. О, как..! Так — никогда еще. Я весь — о тебе, к тебе, в тебе!