В сером доме, отравленном холодом, дрожали в конвульсивном ознобе ненависть и гнев, пробивающеся сквозь сомкнутую железом щель губ белесо-алой пеной.
— Они боялись меня, и их страх не был беспочвенным.
Морозная-белая бумага была обезображена витиевато-грубыми буквами приговора. Приговора смертного, который у подножия облезлой и оплеванной кирпичной стены растекался багровой жижей, пахнущей мерзостью.
— Зовите меня тираном.
Скрипели до блеска твои начищенные сапоги, черные, как самая холодная ночь, в которую от твоей руки кормилась жадная, костлявая смерть-уродина. Она лакала проклятья, которые посылали тебе тобою угнетенные, давясь отчаянием и слезами беспомощности.
Но ты был таким не всегда. Отнюдь не всегда.
Помню, как я сидела на скамейке, под старой липой, которая почти изогнулась дугой над заросшим прудом. В руках Александр Грин. Бегаю по волнам страниц, словно чайка над гребнями морской синевы. И вдруг слышу знакомый шаг. А это ты идешь. Уставший, хмурый. Вспархиваю со скамейки, с хлопком кинув книгу на землю. Обнимаю легко и осторожно, будто боясь, что оттолкнешь. В липовом золоте твои глаза тонут-тонут, и ты преображаешься на глазах. Улыбаешься.
— Ты чего вскочила? Я мог бы и так подойти и к тебе сесть, а ты... — говоришь с детской укоризной со взрослой хриплостью и усталостью.
— Уже и обнять нельзя, — посмеиваюсь я, сцепив руки в замок и уложив голову на твое плечо. Над ухом блеснула заколка, на мгновение ослепив веселым отблеском.
Солнечный зайчик ютился в глубине твоих глаз, мерцая шерсткой, будто усыпанной пыльцой радости.
Покапал дождь, а мы, не спеша, идем домой, будто не боясь, что с нас смоет всю взрослость. Капли скользят по прядям волос и капают на плечи, расцветая горчичными цветами на желтом платье, от которого пахнет ромашками. Синяя фуражка, утеряв всю чернилость, стала васильковой. У меня, кстати, дома, в старой пыльной вазе стоит васильково-ромашковый букет, перевязанный серебристой лентой. Мне так легче вспоминать тебя, пока ты торчишь на работе и задыхаешься от скуки и равнодушия. Вдруг спрашиваешь.
— А чего ты домой не торопишься? Вымокнешь, заболеешь.
— А зачем куда-то торопиться, если ты рядом?
— Ну, не за чем.
— Вот и оно, друг. Не волнуйся. Со мной все будет хорошо, пока ты рядом.