Василий Петренко . Тел.8 965 691 6504
ЧТОБЫ БЫЛЬЕМ НЕ ПОРОСЛО.*** Один мой сверстник сказал: « Среди тех, кто имел несчастие родиться в предвоенные годы, нет ни одного здорового человека. Война, оставив нам жизнь, поставила на нас свои чёрные метки, и теперь старуха с косой в руках находит нас и гибнем мы раньше сроков отпущеных нам на жизнь природой» . АНТИПОВЫ Фёдор Антипов умер, не дожив до своего тридцатилетия два года. Результаты анатомического вскрытия объявили за поминальным столом. Толян Шавкин по этому поводу выдал своё заключение: Федька, мол, умер от того, что отравился селитрой. На вопрос, почему он так думает, Толян ответил: --Чтобы у свиней не было глистов, я даю им древесный уголь. В прошлом годе в место древесного я, на погрузочно-разгрузочной площадке железной дороги, набрал бурого. Бурый уголь свиньи пожирают с не меньшим аппетитом, чем древесный. Только на тот раз уголь оказался смешанным с селитрой. После такого угощения кабанчик перестал расти, пришлось прирезать. Желудок у него, как и у Фёдора, тоже был чёрным. — Ты что же, хочешь сказать, что Фёдор вместо сахара в чай селитру сыпал? — ехидно заметил зоотехник Иванов. — Ну, тоды я не знаю, — не желая вступать в спор со специалистом, ответил Толян, —Тоды его, наверно, война достала,— ни к селу ни к городу ляпнул Толик. Этот манёвр Толяна отразился на лицах присутствующих сочувствующими улыбками. Бухает, мол, Толян не просыхая — вот и забыл, когда та война и была-то.
Однако слово, случайно сорвавшееся с языка Толяна, угодило прямо в точку. Именно война была виновницей ранней смерти Фёдора. Это по её вине всё моё поколение вступило во взрослую жизнь со множеством болячек.
Село, конечно, знало, что колоски пшеницы, пролежавшие зиму под снегом, собирать не следует: зерно в них к весне становится ядовитым, и употреблять его в пищу опасно. Но Федька со своей сестрёнкой Валькой собирали и ели. А что им ещё оставалось делать! Голод ведь — не тётка. Они и по соседним сёлам с сумой ходить пробовали. Только обнищавшее за войну население ничем помочь не могло — у него и свои-то дети жили впроголодь. Колхоз тоже не помогал. Если тётя Маруся — их мама-- шла в правление колхоза просить подводу, чтобы привезти дров из лесу, ей говорили, что нынче свободных подвод нет: все заняты на колхозной работе. Однако селу было известно-- не дают потому, что помогать семьям дезертиров запретили власти.
Отец Федьки и Вальки, дядя Егор, с фронта дезертировал. Его поймали и отправили в Воркуту. С Воркуты он бежал. Его снова нашли — где-то в тамошних лесах. Таскаться, по снегам с обессилившим человеком, не захотели и пристрелили Словом, дядя Егор Антипов погиб при попытке к бегству.
Сестра Федьки, Валя, дожила до седых волос. Замужем не была, но наши сельские «доброхоты» ей поспособствовали: от них Валя родила двоих деток. Сын Валентины от рождения был уродлив: позвоночник искривлён, левое плечо выше правого, шея не выдерживала тяжести головы, на лице застывшая гримаса обиженного ребёнка. Создавалось впечатление, что через него трактор переехал. Осознавал ли он своё уродство, я не знаю. Но горько больно мне было видеть существо, с которым меня связывали нити родства ( тётя Маруся приходилась моей бабушке Аксинье родной племянницей)
Дочка, Верочка, оказалась ребёнком благополучным: и разумом, и внешностью была не хуже других невест села. Замуж вышла удачно. Родила, на радость Валентине Егоровне, внучку Верочку — умницу и красавицу. Но счастье Валентины Егоровны было недолгим. Верочка после окончания обучения в институте торговли прожила всего две недели — не справившись с управлением, погибла в автокатастрофе. На Верочке и закончился род Егора Тимофеевича. Антипова. Похоже на то, что война поставив на нас чёрные метки, ещё и обязала нас передавать их по наследству нашим потомкам. . . КОШАЧЬИ ВЫЖАРКИ Я не знаю, что у меня в моём детстве было: коньков не было, лыж не было, санок не было, резиновые мячики я видел только во сне, велосипед даже и во сне не снился. Штанов и ватной телогрейки, видимо, тоже не было. Если бы они у меня были, то я не в окно смотрел бы на новобранцев, с песнями маршировавших по улице, а бежал бы за ними вместе с другими мальчишками, за околицу села, где будущих бойцов Красной армии учили драться с фашистами.
У бабушки, Аксиньи была шубейка из овчинки — хоть и великоватая для меня, но не настолько, чтобы я не мог её использовать. Мальчишки на улице играли в войнушку, бабушка грела свои старые косточки на лежанке. Можно было в её шубейке принять участие в сражении.
От снежка, угодившего в меня, в бабкиной шубе образовалась дыра. Выпучился, серым кустом, клок овечьей шерсти. Мальчишкам это показалось забавным, и снаряды обеих противоборствующих армий полетели в мою сторону.
Ощупав свою дублнку, (бабушка была слепая) Аксинья Ивановна пришла в ужас: "Я эту шубу тридцать лет носила и ещё бы пользовалась, а ты, недоумок, за один раз превратил её в Тришкин кафтан!" — едва не плача, укоряла меня бабушка. Больше Аксинья Ивановна свою шубейку не надевала. Шуба, кроме как на подстилку для новорожденных ягнят, уже ни на что не годилась.
С одёжкой у нас было плохо. Морозной зимой на улицу из избы я выходил редко. Валенки-то были, но вот штанов..!
Когда-то моему дедушке Павлу, Гермоген Филатыч Лебедев, на которого дедушка батрачил свыше тридцати лет, отрядил, перед своей смертью, подворье. Подворье было обнесено стеной из каменных плит. Колхозу для строительства коровника потребовался стройматериал, и дедушка продал свой плитняк за 120 рублей. Мамка съездила в Сорочинск и привезла оттуда кусок материи под названием "чёртова кожа". Из той чртовой кожи мать Мишки Данилова сшила мне штаны. Отменные были штаны! Новые, густо-чёрного цвета и, главное, звучащие! Таких штанов ни у кого из мальчишек нашего села не было.Ну, как было не похвастать обновой! Прошёл я в обнове по нашей улочке — соседи в окна повысовывались: кто это в наше время смог раздобыть кровельное железо, да ещё, не скрываясь, везёт его по улице? Польщённый вниманием народа к моей персоне, я стал бегать из одного конца улицы в другой. Куры и кошки, заслышав моё приближение, спешили укрыться в подворотнях, Зато мальчишки смотрели на меня с завистью.
С наступлением жаркого лета мои штаны радовать меня перестали. Разогретая лучами палящего солнца "чёртова кожа", касаясь моей кожи, причиняла нестерпимую боль.
По совету Витьки Черемисина (для охлождения) я влез в речку. Намокнув, "чёртова кожа" потеряла эластичность. Снять штаны я не мог. Пришлось плыть. На берегу, я из своих замечательных штанов выпрыгнул. Штаны на негнущихся штанинах остались стоять торчком. Со стороны казалось, будто меня перерубили пополам и нижнею часть моего тела со штанов не вынули.
Под лучами осеннего солнца "чёртова кожа" создавала благостное тепло, а холодные капли моросящего дождя с неё скатывались, так что осенью мне в моих штанах было комфортно. Но вот зимой...! Если бы я в сорокаградусную стынь вышел на улицу совсем без штанов, то и тогда мороз, наверное, не так больно обжигал бы мои тощие ляжки.
В конце февраля я заболел, температура зашкаливала за сорок градусов. За полтора десятка дней обессилел до предела: не хватало сил перевернуться со спины на бок. Фельдшерица тётя Тоня установила диагноз — крупозное воспаление лёгких— и, сказав,что люди при температуре в сорок один градус умирают, велела семье готовиться. Бредил я постоянно.
Однажды, открыв глаза, увидел сидящего у меня в ногах дедушку Павла. Дедушка смотрел на меня и тихо плакал. Из семнадцати детей, рождённых ему Аксиньей Ивановной, в живых оставалось только двое, но и те на войне сгинули. И вот теперь умирает его последняя радость, его внук, единственный и последний наследник фамилии. Умирает на его глазах, а он бессилен чем-либо помочь ему. Средств от температуры не было. Я должен был умереть.
Но я не умер! Температура спала сама собой. Через неделю встал на ноги. Но ходить пришлось учиться заново — сначала в комнате, держась руками за стенку, потом вышел во двор, а там и на улицу потянуло. Однако без должного питания силы ко мне возвращаться не хотели. Мой приятель Мишка идёт своим обычным, неспешным, шагом, а я, так мне казалось, бегу изо всех сил, но догнать его не могу.
Моя двоюродная сестра Настя жила в Ташле, работала в ресторане буфетчицей. Своим родителям привезла гостинец — маленькую скибочку колбасы. Тётя Ефимия, Настина мама, от той колбаски отрезала для меня дольку не больше моего указательного пальца.. Вот это было лакомство! Никогда, в своей последующей жизни, я ничего подобного не ел. Возможно, тот кусочек колбасы дал какой-то толчок моему организму, а может, наступившее лето вернуло силы, словом, к осени я уже был в состоянии ходить в школу.
К весне, снова заболел! На этот раз уложила меня в постель, под дедушкин тулуп, злая "лихоманка". Трясла меня та злючка не менее, чем полтора месяца. Никаких средств борьбы с ней, кроме таблеток хинина, у нас не было. Таблетки же были невыносимо горькими. Я их, отвернувшись к стене, чтобы дедушка не видел, выплёвывал.
Наконец, дед вспомнил народное средство: приготовил снадобье из шишек хмеля, налил до краёв литровую кружку — на, пей! Сам сел напротив. Противно было вливать в себя то горькое зелье, но дед сидел рядом. Пришлось выпить до донышка. Уже на следующее утро тело моё ( я ощущал это) звенело весенним звоном. Дед из меня «лихоманку» выгнал, но я оглох. Оглох напрочь! В сентябре в школу, а я глух как пень. Мир вокруг меня жил, двигался, но безмолвие было полным.
В школе меня посадили за первую парту, напротив классной доски. Но толку от этого не было никакого. Вижу, учительница что-то говорит, открывает и закрывает рот. То левым, то правым ухом поворачиваюсь к доске, по- гусиному вытягиваю шею — глухо! Слух прорезался только к середине ноября.
Болезни и бескормица сделали из меня дистрофика. Собаки меня не трогали, видимо, не хотели марать зубов о дохлятину. Наша соседка, тётя Ксеня Семиколен, дала мне прозвище «Кашачьи выжирки»
Если бы в те времена была «Книга рекордов Гиннеса», моё имя внесли бы в неё непременно: в первый класс ходил я три года.
. . СТЕПАН При росте метр, с не большой добавкой, весил Степан не на много больше суслика. Не было в нём ни силы, ни ума. Наши сельские хулиганы, подростки лет шестнадцати, забавы ради поставят его вниз головой, скажут: "Стоять, Степан!" и отойдут в сторонку — потешаются. Так и торчит Степан посреди улицы вверх ногами, пока кто-либо из взрослых прохожих не вернёт его в нормальное положение.
Родом Степан был из города Сорочинска. Но, как инвалида войны , на содержание его определили в наш колхоз. На фронте Степан получил контузию: зашибло мозги и нервную систему нарушило. И стал бывший акробат –любитель беспомощен, как муха.
Однако во время припадков бешенства сила в нём появлялась. Завалит, бывало, какую зазевавшуюся бабёнку наземь, приставит нож к горлу — зарежу, так твою мать! Баба визжит, отбивается — бабе страшно. Ножичек хоть и маленький, перочинный, а всё-таки нож. Степан-то безумный — может и в самом деле дырку в горле сделать.. Одним словом, женщины и дети боялись Степана пуще лешего, жившего в ольховой роще.
Склоны увалов, меж которых располагается село Бурёнино, покрыты супесчаной почвой. На таких почвах получаются отменные арбузы. Охранять бахчи поручали деду Садовникову. Но детей в сёлах в те годы было не меньше, чем мух в коровниках, деду одному справиться с ними было не под силу. Зная дурную славу Степана , дед брал его себе в помощники. Когда Степан находился на бахче (а он был там неотлучно), пацаны бахчу обходили стороной. Дед мог из своего шалаша всё лето не вылезать.
К моей тётушке Ефимии из Ташлы приехал внук, Колька Краснов — сын той самой Насти, о которой я уже упоминал. Кроме дедушки Павла, у меня был ещё дедушка Фёдор--отец моей мамы. Кольке он тоже приходился дедом, только двоюродным. Дедушка Фёдор жил в самом дальнем конце села. Огород у него был полон разных разностей: смородина, малина, крыжовник. Самая сладкая морковка тоже была в его огороде. На моё предложение, наведать дедаушку Фёдора, Колька согласился. Дорогу к дедушке мы почему-то выбрали ту, которая пролегала за крайними избами села. Получалось так, что по правую руку от нас — село, по левую — увал с бахчами. Две недели назад, возвращаясь с прополки, метров на пятьдесят ниже бахчи, я приметил арбузный кустик с двумя маленькими арбузятами на нём. Когда мы шли к дедушке Фёдору, у меня появилось желание посмотреть, на сколько арбузята успели вырасти.. Колька глянуть на те зародыши арбузов не отказался. Но — там Степан...
Самого Степана нам не видно. На фоне синего неба, мы видим его дубинку . Возвышаясь над белёсыми соцветиями ковыля, дубинка перемещается то в правую, то в левую сторону. Степана мы боимся, но любопытство сильнее страха.
От окраины села до самой бахчи кто-то проложил плугом борозду. Легли, значит, мы в ту борозду, ползём. Колька впереди — я следом. Мы не видим Степана, Степан не видит нас. По дороге с бахчи идут три женщины, они нас видят хорошо. Слышу, одна дурёха кричит: "Степан, вон они!". Я поплотнее вжался в борозду, но вдруг увидел голые Колькины пятки, пролетающие надо мной. Хотел окликнуть Кольку, поднял голову, а Степан — вот он! В каких-нибудь десяти шагах от моей головы.
Бежал я… быстрей, чем снаряд выпущенный из рогатки.. Ни камней, ни канав на своём пути не видел, свиста ветра в ушах не слышал, земли под собой не ощущал. Не ноги несли меня — крылья страха уносили от неминуемой гибели. Степан настигнуть меня, десятилетнего мальца, не может, зато его матерщина летит через мою голову и липнет на загривке Колькином. Слышу, вместе с матом, через мою голову летит и шишкастая дубина. Не на много успел я отбежать, пока мой преследователь подбирал свою пужалку. — Стой туды-т твою мать! — заорал Степан. Обдав ветром мою короткостриженную голову, дубина летит под колени Кольке. Но Колька бегает быстрее, чем летают дубинки.
Вот уже и крайняя изба — Дорошенковых. Около избы толпятся женщины. — Стой! — гаркнул Степан, и я, как кролик под гипнозом удава, замер на месте.
Оглянуться не успел — дубинка ударом в плечо свалила меня на землю. Рухнул я, словно трава, скошенная острой косой моего дедушки Павла. Женщины рядом, но подойти боятся. Я слышал их голоса: "Стой, Степан! Брось, Степан!". Женщины Степану не указ.. Дубина плясала по моему тощему телу, будто матрос на палубе корабля отбивал «яблочко». В плечо, в спину, в голову сыпались её удары. Боли я не чувствовал, визжал больше от страха. Краем глаза вижу — приближается дед Алейников с длинной палкой. Деда Степан послушался и ушёл на свою бахчу. Его там нашли подростки. Лежал Степан на бахче со ртом, забитым пеной. С ним всегда так бывало, когда он нервничал.
Визжать я перестал сразу же, как только Степан повернулся ко мне спиной. Теперь я думал о том, как мне явиться домой. Шишмаки, полученные от дубины, красовались по всему телу. На темени сидела бульба, не помещавшаяся под ладошкой — не заметить её моя мать никак не могла, а заметив, могла ещё и от себя добавить.
Время было предвечернее, стадо коров возвращалось с пастбища. В стаде был свирепый бугай — бык-производитель. Вот на него-то и надо свалить вину Степана, — нашёл я выход из затруднения.
Конечно, мамка мои украшения заметила, но слушать объяснений не стала. Она спешила в очередь на сепаратор. Молоко сепарировали у Завражиных. Это на соседней улице. На полу был расстелен тулуп, теперь уже покойного дедушки Павла. Распластав на нём моё, потоптанное дубиной, тело, я уже собирался отдаться в объятья Морфею, но, с треском, чуть не слетев с петель, разверзлась дверь. В дверном проёме возникла не моя застенчивая, затурканная колхозным начальством мамаша. Передо мной стояла тигрица. В её округлившихся глазах смешались тревога, ярость и безграничная любовь к умирающему дитяти. В напряжённом теле чувствовалась готовность к схватке хоть с самой смертью.
Оказывается, в очереди мамку спросили: "Феня, твой сын дома?". И рассказали о моём общении с безумным Степаном. Оставив очередь, мамка ринулась спасать сыночка. Если бы ей по пути встретился Степан, она бы в тот момент из него рыболовный крючок сделала. Но моя мать была человеком быстро отходчивым — увидев меня в добром здравии, быстро успокоилась и вернулась в очередь на сепаратор.
Вскоре в Москве объявился человек, заявивший, что это он Степан Тупиков, а тот, что в Бурёнино страдает от увечья, — его брат Юрий. Через пару месяцев тот, московский, "Степан" приехал и забрал нашего Степана в Москву на лечение. Только наш Степан до Москвы не доехал, где-то под Куйбышевым свалился с баржи и утонул в Волге.
Услышав эту новость я позлорадствовал: мой обидчик наказан.
Через два дня мне стало Степана жалко. И я его простил. А простив Степана я и сам почувствовал облегчение— будто с моего сердца скорлупа спала.
. МИШКА. В ночь с 11го на 12 февраля 1937го года, заглушая рёв пурги, мы с Мишкой Даниловым, своим первым «Уаа!», известили жителей села Бурёнино о том, что их мир стал теперь и нашим миром и что им теперь придётся благодатным воздухом ольхового леса, вклинившемся в улицы села, с нами делиться.
Через четыре года и шесть месяцев после нашего первого "Уа" началась война. Появился лозунг "Всё для фронта, всё для победы", нам, кроме воздуха ольховой рощи да её крапивы, ничего не оставалось. Наши мамки за год обязаны были выработать минимум сто сорок трудодней. На те трудодни осенью получали от колхоза сто пятьдесят — максимум двести килограммов зерна. По подсчётам стариков, этого количества зерна на пропитание одного взрослого человека могло хватить только на десять месяцев. Одному — на десять месяцев! А в наших семьях на одну работающую мать приходилось по пять нетрудоспособных. Выручала картошка. Чтобы экономить зерно, хлеб пекли из муки, наполовину смешенной с толчёной картошкой. Но недаром же говорят, что хлеб — всему голова. Если нет хлеба, то чем бы ты ни набил брюхо, всё равно будешь голодный. В наши животики вселился какой-то изверг. Своими когтями царапал наши желудки. И только придавленный какой-либо снедью вроде щавеля, земляники или плодами степной вишни, на время засыпал. На поиски подножного корма мы ходили с Мишкой вдвоём, и никого другого в обмен на Мишку, я не взял бы.
Мой приятель, в противоположность мне, прирождённому молчуну, никогда не умолкал. Его круглая голова была полна невообразимых фантазий, которые он на протяжении всего дня вливал мне в уши. Мишка теперь и сам, наверно, не смог бы вспомнить всех небылиц, которые я должен был принимать за действителность. Но я-то был слушателем не только активным, но ещё и ехидным. Пэтому, то, что я оспаривал, в память мою врезалось. — Вань, (мой прадед по матери был Иваном Ивановичем Ивановым, с той поры для села мы все стали Ваньками) ты не шибко испужаешься, если я тебе расскажу страшную-престрашную историю? — понизив голос до шёпота, спросил меня Мишка. — Не испугаюсь. Мой дедушка Павел никого не боялся, и я ни чего не боюсь. Рассказывай! — Шли мы с Петькой по лесу (в рассказах Мишки всегда присутствовал какой-то неизвестный мне Петька) — вдруг, из куста как прыгнет на меня мышонок! Маленький такой, серенький, да как завизжит мне в ухо! — Ух, как страшно! Даже есть расхотелось. — Ты, Вань, дальше послушай. Схватил я его за шкирку и в сапог сунул. А голенище верёвкой перевязал, чтобы не вылез. Пущай, думаю, в сапоге сидит, неча на людей бросаться. — Он что, и сейчас в сапоге сидит? Чай, задохнулся уже! — ехидничая, посочувствовал я мышонку. — Нет, Вань. Ты знаешь, какие зубы у мышей острые! Были бы у меня такие, я бы берёзки грыз, и хлеба мне было бы не надо. А этот дурак сапог прогрыз, вылез через дыру, посмотрел на меня своими злючими глазками да как вцепится зубами в мою штанину! Упёрся ногами в асфальт — и держит. Я и туда, и сюда, штанина трещит, а он держит, гад! — .--Не заливай, Мишка! Тот мышонок весит чуть больше таракана, и ты его с места не мог сдвинуть! — А он, Вань, хвостом за берёзку зацепился — как бы я его вместе с берёзкой-то утащить смог?
Чтобы сбить Мишку с панталыку и не спорить дальше, я спросил: — Мишка, ты сказки любишь? — Нет, Вань, я пшённую кашу люблю! — закрыл тему разговора Мишка.
Однажды Мишка в своих фантазиях совсем заврался. — А ты ведь, Вань, мой сынок, — бухнул он неожиданную для меня новость. — Это я тебя родил, а ты думаешь, тётя Феня. — Э-э , Мишка, тебе, наверно, солнце в башку ударило, вот ты и несёшь чушь всякую. Я больше тебя — как бы я у тебя в животе поместился-то? — Это я щас маленький, а тогда большой был. — --Это как же? Был большой и вдруг маленьким стал? — А я, Вань, об асфальт стёрся. Заметив мой удивлённый взгляд, Мишка пожал плечами, показывая своё пренебрежение к моим мыслям. Потом продолжил: — Если бы ты когда-нибудь видел асфальт, Вань, ты не удивлялся бы. Ты бы знал, какой он шаршавый. Хуже, чем точильный камень в кузнице у Проньки!
Я стал догадываться: Мишка несёт чушь, чтобы верховодить в нашей компании на правах родителя — так, как это делает его мать в их семье. Пыль с Мишкиных ушей надо было сбивать. — Мишка, не ври! В Сорочинске асфальта нет. Мне Витька Наседкин говорил, там пыль да песок на улицах. — Сейчас нет, а тогда был, — не сдавался Мишка. — Куда же он делся, если был? --Стёрся! — зло ответил Мишка. — Как это? — начал теперь психовать я. — Мы, Вань, — смягчил тон приятель, — тёрлись-тёрлись друг о дружку, и вот теперь я стал маленьким, а он совсем в песок стёрся.
Я знал, Мишка в штаны напустит, а в споре не уступит. И я решил утихомирить его, надавив на жалость. — Да, замолчи ты!, — сказал я, — У меня от твоей болтовни живот уж заболел. — А ты, Вань, разбежись и о ту вон берёзку животом стукнись. У тебя будет выкидыш, и твой живот болеть перестанет. — Ты-то откуда это знаешь? — удивился я познаниям друга. — Моя мамка так делала, когда я у неё в животе был. — Почему же ты тогда живой? — Мамка только один раз о берёзку стукнулась, а нас двое было. Братик вывалился в воду и утонул, а я умный был, я за камышинку схватился, — продолжал вешать мне лапшу на уши Мишка. --Ну и дурак!- сказал я в отместку за пренебрежительное отношение Мишки к моим умственным способностям. — Почему, Вань? Почему я дурак, Вань? — нисколько не обидевшись, стал донимать меня Мишка. — Был бы умный, плавал бы теперь в прохладной воде голенький, а не парился бы сейчас здесь под солнышком. — Нет, Вань, — не заметив моей колкости, продолжал мой обидчик, — я, Вань, был не голый, я в рубашке родился. — Ну, ты даёшь, Миня! Так не бывает, чтобы в рубашке родиться. — Бывает, Вань, мой дедушка Ефим тоже в рубашке родился, потому и с войны живой возвратился. Бабушка говорит — счастливчик! — А ты тоже счастливый? — Угу, — промычал Мишка. — Вань, я есть хочу! Мишка был всегда и всем довольный, только всегда голодный.
Когда из Мишкиной, разогретой солнцем, головы, с того места, которое темечком называется, появлялся сизый дымок, мы шли на берег Грязнушки. Там, под сенью берёзок, наши мозги дымиться переставали, но Мишкино "Вань, я есть хочу" будило во мне того изверга, который был у меня в животе, и я приходил в состояние, когда говорят: "Кишка кишке бьёт по башке".
Однажды, не выдержав мук, я сказал Мишке: — Ладно, Мишка, вон трактор стоит, пойдём к нему — может, нас по-быстрому домой довезут. — Вы, ребята, чего хотите? — спросил дяденька, поднимаясь в кабину трактора. — Бури! — выпалил мой неугомонный друг. — Зачем вам буря?! — удивился тракторист. — Чтобы домой быстрее домчаться. Мы есть хочем, — опять Мишка высунулся вперёд меня. — Понял я вас, — сказал дяденька, — только мне в другую сторону. — Тогда твой трактор пусть совсем никогда не заведётся! — съязвил мой приятель. — А ну, брысь отсюда, шантрапа! — осерчал тракторист. — Шантрапа — у попа, а ты — крыса! — это было уже хамство с Мишкиной стороны. — Вот я вас! — Тракторист замахнулся большим гаечным ключом. Отскочив от злого дядьки на безопасное расстояние, я спросил Мишку: — Ты зачем дяденьку крысой назвал? — А чаво он брысь сказал? Я што, котёнок, што ли?
Когда мы с Мишкой закончили третий класс, из города Уральска приехал Мишкин брат Алексей. — Нечего тебе в этой глуши делать, — сказал Мишке дядя Лёня, — здесь ты оболтусом вырастешь. Поедешь со мной. В городе будешь учиться.
В Бурёнино Мишка больше не появлялся. Был слух, что Мишка выучился на прораба и работает на стройках Уральска. Если это так, то я рад за своего приятеля. Тогда Мишке повезло. Тогда, из всех наших сверстников, только ему удалось выйти в люди. .********************************* ************************************** . ВАЛЕНТИН. Ташкент—стольный град Узбекистана и пограничный город Термез связывают две дороги—железная и БУТ (Большой узбекский тракт). На этих транспортных артериях, на 50км южнее Ташкента, находилось поместье генерала Вревского ( одного из покорителей узбекских ханов). Посёлок расположенный в 2х км от крепости (иначе не назовшь) генерала до конца 50х годов значился под именем генерала, т.е. назывался-посёлок Вревский. К началу 60х догодались переименовать. Дали название «Алмазар» Это название не совсем правильное. Учитывая то, что порядка пятисот гектаров земли в окрестностях Алмазара заняты виноградными плантациями, посёлок следовало бы назвать Алмаузумзор, в переводе на русский это означало бы-- яблочно-виноградное место, вернее—место где яблок и винограда оочень! много.
Под кроной карагача, бросавшего густую тень на асфальт перрона железнодорожной станции, сидел незнакомец. На его лице лежала печать глубокоих раздумий. «У мужика случилось что то не ладное», подумал я. Из ответов незнакомца на мои вопросы я понял, что он у нас оказался случайно, но хотел бы остаться здесь на постоянное место жительство. Только за что зацепиться не знает: ни земледельцем, ни животноводом он ни когда не был. Был специалистом по ремонту швейных машин, а швейного производства в Алмазаре не было.
Я работал начальником электросилового хозяйства и насосных станций . На должность электрика взять не подготовленного человека водяных не мог. Но мне нужны были операторы насосных установок. И я подумал: если мужик в швейных машинах разбирается, то в насосах разобраться сумеет.
С Валентином (так звали моего незнакомца) мы условились , что до первой получки он будет жить в моей семье, потом перейдёт на временное жительство в помещение насосной станции.
Моя жена поинтересовалась родителями постояльца. Рассказ Валентина меня заинтересовал, и я предложил ему изложить рассказ на бумаге.
Валентин написал: «До шестилетнего возраста я жил в Караганде. Улицы этого города заполнены угольной пылью. А от камушков, гонимых ветрами, можно получить ушибы. Поэтому мы с мамкой на лето 1941го года уехали на Украину-- к бабушке Кате.
Когда над бабушкиным селом стали летать чужие сямолёты, мамка сказала: от войны надо держаться подальше. Давай Валёк вернёмся к папке. Что-то написала химическим карандашём в моих сандалях и сказала: теперь Валёк твои сандалики стали твоим документоп; береги их . Если потеряешь то своего папку ни когда не найдёшь.
Мы проходили какое-то большёе село. Помню магазин и колодец напротив. В это время над селом пролетели самолёты . С них посыпались чурбашки. Падая чурбашки так визжали. А там, куда они падали, раздавался грохот и поднимался фонтан чёрной пыли. Меня кто-то толкнул и я упал. Упала и мамка. Я поднялся, а мамка вставать не хотела. Пришли две тётенеьки. Послушали мамкину грудь, пощупали ей голову и сказали, что мою мамку убила бомба. Потом подъехал грузовик. Из кабины вышел зелёный дяденька, спросил где сельсовет, заставил тётенек сесть в кабину и показать, дом председателя.
Как я оказался за селом, на чёрной дороге, я не помню. Мимо меня грохотали какие-то железные машины (я тогда ещё не знал, что танки), обдавая запахом гари, проносились грузовики. Дяденьки в них сидели с ружьями. Мне хотелось пить и умыться. Только рядом ни колодца, ни речки я не видел. --Куда это ты малыш топаешь? –услышал я над своей головой хриплый голос. Подняв голову увидел над собой обросшее чёрной бородой лицо. –Где твоя матка и почему ходишь босым?-- продолжал спрашивать меня хриплый голос. Выслушав меня, дяденька дал мне напиться, смыл с моего лица следы слёз и сказал: «Давай теперь будем искать твоего папку вместе.
У дяденьки была тележка, в которой сидел такой же, как я, малчишка. Меня тоже посадили в тележку. Мальчишку звали Стёпкой. От Стёпки я узнал, что дяденька его отец, и зовут дяденьку Ромкой. Дядя Рома катил впереди себя тележку, а мы со Стёпкой спали.
Разбудилди нас голоса обступившей тележку толпы мужчин и женщин. Стёпка сказал, что это его родственники. Стёпкина сестра Лиля сказала мне: ---Ты теперь тоже будешь цыганом.
В сёла, если там были немцы, цыгане не заходили. Ночевали в скирдах соломы, в холодные ночи танцевали вокруг костров. Чтобы не мёрзли, тётя Лиля и нас заставляла скакать во круг огня Она же учила нас со Стёпкой тому, что надо говорить людям, чтобы те дали яйца или картошку. У меня не было тёплой одёжки- тётя Лиля где-то взяла старый ватник. Ватник для меня был велик, зато под него можно было спрятать от холода и уши и пятки одновременно.
Четыре года я ходил с цыганами. Мамка мне снилась редко . Редкая ночь проходила без того, чтобы не приснился отец. Говорили, что во сне я говорю о нём в слух.
На каком-то железнодорожном разъезде дядя Рома сказал мне: --Валёк, Караганда где-то в заволжских степях. Мы туда не ходим. Ты теперь совсем большёй стал. Ищи теперь своего батьку без нас.-- и, свесив свою большую кудлатою голову на грудь, ушёл.
Дальше я ехал в солдатской теплушке. Солдаты кормили меня тшёнкой, я танцевал для них цыганские танцы. В Соль-Илецке солдаты сказали мне , что в Караганду теперь ехать надо по другой ветке. Милиционеру дежурившему на перроне, сказали чтобы он посадил меня на карагандинский поезд. Но милиционеры отвели меня в детский приют. Детские дома в послевоенные годы были переполнены детьми, оставшимися без родителей. Но продуктами питания снабжались плохо. В цыганском таборе было сытнее. Дождавшись весны, из детского дома я ушёл. Милиция раз пять снимала меня с крыш вагонов и помещала в детские приюты. Так я добрался до Чимкента. Там моё бродяжничество закончилось. Я был «копия своей мамки»-родной сестры тёти Зины. И тётя Зина меня узнала. Оказалось, что в Караганду мне ехать не надо. Моего папки там уже не было. Потеряв продовольственную карточку, он умер от голода. У тёти Зины своих детей не было и она оставила меня у себя. Тётя работала на швейной фабрике и меня устроила на свою фабрику учеником мастера по ремонту швейных машин. И заставила ходить в школу рабочей молодёжи. Совсем не далеко от Чимкента был Ташукент. Который . почему-то называли городом хлебным. После похорон тёти Зины я решил наведаться в тот загадочный город. Добирался испытаннывм способом- в товарном вагоне. В Ташкенте из вагона не вышел- на перроне было много милиции. Так я оказался здесь- в Алмазаре.
По обе стороны БУТа, на протяжении 20 километров, наполняя атмосферу ароматом зреющих яблок, тянутся сады совхоза.Через ограду дворов алмазарцев свешиваются янтарные гроздья винограда, источая тёплые запахи солнца, золотятся персики. У Валентина создалось впечатление, будто он нечаянно попал в край несметных сокровищ, будто живут здесь небожители. Поэтому мысль о возвращении в город стала казаться ему кощунственной.
Насосная станция, куда определил я Валентина, находилась между оградой животноводческой фермы и не большим посёлком животноводов. На ферме дояркой работала не замужняя женщина Люба. Возвращаясь с дойки, Люба заносила Валентину парного молока. Потом забрала его на свою на свою жилплощадь. В том же году, для снабжения животноводства питьевой водой, была запущена в работу артезианской скважины и построен двухквартирного дома для её операторов. Валентин дал согласие на обслуживание и артскважины.
Чета Подавинниковых заняла новый четырёх комнатный дом. Санитарную зону вокруг артскважины можно было использовать как приусадебный участок. Валентин, не имевший ни какого представления о сельском хозяйстве, под руководством Любы, стал втягиваться в быт сельского жителя. Санитарная зона облогородились зеленью кормовых культур, дворовые постройки заполнились живностью, персики и гроздья винограда говорили о благополучии обитателей подворья. Люба родила Валентину дочку Аннушку и сына, названного, в память об отце Валентина, Иваном.
Об Аннушке, моей крестнице, много говорить не буду; она нам и в детские годы хлопот не доставляла и замужем наслаждается семейным счастьем. Но вот с Иваном…с Иваном у нас не всё шло гладко.
Ванька ещё в шестилетнем возрасте сдружился со скотниками. Научившись у них водить трактор обслуживающий нужды животноводства и крыть матом непослушных бурёнок, ни чему другому учиться не хотел. Как мы с ним ни бились , после третьего класса в школу не пошёл. Трактор да животные стали его делом. Скотники были непьющими и Ванька к выпивке остался равнодушным.
Ближайшим соседом нашей МТФ было хлопководческое хозяйсиво-колхоз им. Будённого.Члены этого колхоза на своих подворьях выращивали виноград, торговали вином и пьянствовали.
. Так было до прихода на должность председателя колхоза Кондрата Матьвеевича Саулькина. Став во главае «пьяного колхоза» Саулькин создал для колхозников условия приличного заработка и убедил население ликвидировать свои виноградники. Всего пять лет потребовалось Саулькину на то, чтобы колхоз имени Буденного стал колхозом миллионером. Желающие жить и трудиться в бывшем «пьяном» поселении становились в очередь.
Едва достигнув семнадцатилетнего возраста Иван Валентинович надумал жениться. Кондрат Матьвеевич, проведав, что Иван берёт в жёны одну из красавиц его колхоза, решил, что наш Ванька ему нужнее, чем садвинсовхозу. Свадьбу справили за счет колхоза имени Букдённого, Молодожёны в качестве свадебного подарка получили в собственность дом из жилого фонда колхоза.
Казалось бы всё: судьба , за загублпенное детство, с Валентином рассчиталась полностью, но нет! старуха , та, что в чёрном капюшоне и с косой в руках, вспомнила о чёрной метке и, не позволив дожить до пенсии, лишила Валентина жизни. Врачи констатировали рак желудка. Годы бродяжничества не прошли моему другу Валентину даром.
Наступило последнее десятилетие 20го века. Узбекистан встал на путь капиталистического развитья. Передовое хлопководческое хозяйство республики, с годовыми доходами в три миллиона рублей, развалили. Герой социалистического труда Кондрат Саулькин переехал на ПМЖ в Сибирь. Я вернулся на свою отчину в Оренбург. Как проходит жизнь Ивана Валентиновича теперь -не знаю. Надеюсь, что свою чёрную метку отец в наследство ему не оставил. . . .
. УРОКИ ШТРАФБАТА. Название этой горной речки созвучно со звуками издаваемыми пернатой мелочи---Чирчик--. звучит умиротворяюще. Но звучание это обманчиво. Прорвавшись через ущелья и теснины, мимоходом оплевав холодной пеной стены Ташкента, Чирчик с рёвом дикого зверя мчит свои воды к руслу судоходной реки Сыр Дарьи. .Жарким летом снега в горах интенсивно таят. Русло реки не может вместить в свои берега изобилие вод, левый берег уходит под воду. И только верхушки тугайного леса , чернеющие над поверхностью вод, скажут вам о том, что под их поверхностью не солёное дно Аральского моря, а плодородная. полная жизненных сил, почва.
На правом берегу Чирчика находится селение Резинка. Поселение получило такое название потому, что его обитатели выращивают каучук-сырьё для производства резины.
После схода полых вод тугаи наполняются голосами птиц (чирикают воробьи, воркуют голуби, щебечут синицы). Жители Резинки ночами слушают песни соловьёв и плач шакалов. Русло Чирчика и его заводи кишат разнообразными породами речных рыб, а улицы посёлка каучуководов— человеческой молодью. В гуще этой людской поросли рос и набирался сил паренёк с исконно русским именем Ванюшка — Ванька Потапов. Ванька в речке удил рыбу, в тугаях гонял лис и шакалов, ночами лазил по чужим садам, участвовал в набегах на виноградники соседнего колхоза и пил самодельное вино. Одним словом, Ванятка рос шкодливым романтиком.
В 1941 году началась Великая Отечественная война. Ваня был рослым и крепок телом. Это помогло ему скрыть свой возраст и добровольцем уйти на войну — защищать Москву. Однако климат в Подмосковье не такой, как в Ташкенте. На морозе под 40 градусов зябко. Ване захотелось погреться под жарким узбекским солнцем, захотелось к маме. А как?! Только через госпиталь. Ну, Ваня взял, да и прострелил себе руку повыше локтевого сустава.
После госпиталя — военно-полевой суд. Учитывая возраст Вани, расстрел заменили штрафбатом. Командование штрафного батальона малолетку Ваню в штурмовую роту не послало, определило заряжающим гвардейского миномёта "Катюша". А "Катюша" как воевала? Даст залп — и тут же меняет позицию. Вражескиекие снаряды рвутся уже на пустом месте.Конечно, через стужу , и суровый армейский быт Ивану всё же пришлось пройти. С войны Иван вернулся без единой царапины на теле. А шрам на руке говорил о том, что воевал.
Моя двоюродная сестра Клава в конце 1947 года, оставив свой родной колхоз имени Валерия Чкалова (село Бурёнино), уехала в Среднею Азию. Там и встретила она самострела Ваню.
В среде моих сверстников особой популяностью пользовались моряки. Матросов, вернувшихся с войны живыми, в Бурёнино было три. Четвёртым стал участник боёв на Малой земле Александр Юрченко. Александр имел ранения и контузию. Но это, быть приличным работником колхоза, ему не мешало. Геройский краснофлотец женился на Завяловой Фросе и увез её в том же, 1947, году в Ташкент. Однако перемена климата пагубно повлияла на психику Саши. Фрося повезла Сашу в Москву на лечение. По пути заехала в Бурёнино--навестить своих родителей.
На Александре теперь не было ни ватной телогрейки, ни кирзовых сапог, ни валенок.Теперь на нём была чёрная шинель, сверкающие чёрным лаком штиблеты и фуражка с лакированным козырьком. Ни дать ни взять командир какого-нибудь торпедного катера. Только вот без кортика... Зато на груди болтался карманный фонарик, и в руках была железная трость.
Был канун праздника Октябрьской революции, после торжественного собрания -- танцы. Саша пригласил на танец Аню — жену Чапрасова Михаила, позволил себе лишнее. Аня стала визжать и биться в руках у Саши. Муж вмешался. Краснофлотец Михаилу исполосовал ножом ватник, потом пошёл по залу бить тростью стёкла керосиновых ламп, освещавших зал. Итуация стала пожароопасной. Ни молодые ребята, ни мужики, увешанные медалями, не решились утихомирить буяна. Хотя видели, что нож у Саши сапожный, т.е. с коротким, заточенным наискось, лезвием.
Получилось так, что одновременно с Сашей приехали и Клава с Иваном, привезли с собой груши, виноград и рис. По случаю праздника тётя Ефимия напекла пирогов. Пришёл проведать своих бывших земляков и Саша.
Накрыли стол. Саше угощение не понравилось. Хлестнул по тарелкам тростью. Стал требовать плова. Семён Самойлович, отец Клавы, вышел во двор позвать сына Тихона. Когда они вошли в комнату, Саша уже лежал на полу со связанными руками. Ни геройский вид Саши, ни молва о его неукротимости, ни его трость Ивана не испугали.
Прожив в Узбекистане 15 лет, семья Потаповых переехала в Оренбург. У них был сын Володя. Когда Володе исполнилось 17 лет, друзья его-как будто бы случайно, убили. (На самом деле –конфликт возник из-за девчонки).
Потеря единственного сына, как сказали бы теперь, сбила родителей с катушек. Оба стали пить. Заливали своё горе так, что Насте, старшей сестре Клавы, приходилось принимать крутые меры.
На 79-м году жизни Клава умерла. Иван Сергеевич осиротел. Во всём подлунном мире у него никого из близких людей не осталось. Моя дочь Галина взяла Ивана Сергеевича под свою опеку.
Иван Сергеевич на протяжении семидесяти лет курил самые злые,(зато дешёвы) табаки, не менее двадцати лет был в добровольном рабстве у "зелёного змия". Много ли найдётся людей, способных победить свои многолетние привычки? Иван Сергеевич смог. С куревом и пьянством завязал в один день. Не пил и не курил в продолжении 12-ти лет.Умер на 92-м году жизни.
Иван Потапов спасовал перед московскими морозами, из-под каблука Клавы выбраться даже и не пытался, но назвать его слабаком, у меня как-то не получается.
НАШИ МАМЫ До начала пятидесятых годов сельское население не могло покинуть колхоз и выехать в город. В городах была паспортная система. Жителям колхозного села паспортов не выдавали. А без паспорта-куда ж поедешь! Но послевоенное лихолетье закончилось. Страна из разрухи вышла. Паспорта колхозникам стали выдавать, не спрашивая на то согласия у руководства колхозов. Сельская молодёжь в поисках лучшей жизни потянулась в промышленные районы страны. Летом 1954-го года, с бумагами, свидетельствующими о восьмиклассном образовании, и я подался в южную сторону.
В Сорочинске железнодорожный вокзал гудел, как пчелиный улей во время активного медосбора., Дяденька в красной фуражке (я тогда ещё не знал, что это дежурный по вокзалу), чтобы пройти на перрон, должен был перешагивать через тела спящего люда, и его, упакованные в мешки и деревянные чемоданы, пожитки.
Достать билет на пассажирский поезд не было никакой возможности. Поезда, трогаясь с мест своего формирования, уже были забиты пассажирами. Люди ехали на крышах и в тамбурах вагонов.
Кроме пассажирских поездов, между Куйбышевым и Ташкентом курсировал ещё и почтово-багажный. В его составе было три пассажирских вагона. Этому поезду народ почему-то присвоил имя Алексея Максимовича Горького.
"Максим Горький" по пути следования кланялся каждому встречному столбу, у каждой встречной шпалы спрашивал разрешение на дальнейшее следование. Поэтому его вагоны редко когда видели транзитных пассажиров. Народ считал, что лучше двое суток бесплатно дышать свежим воздухом на крышах курьерского поезда, чем за деньги неделю париться в душных вагонах "Максима Горького".
В Сорочинске я кантовался пять суток.. Пристанционные клопы высосали из меня столько крови, что я стал бледным, как узник казематов острова Иф. И я решил: лучше долго ехать, чем долго кормить своей кровью клопов. "Максим Горький" был несказанно рад такому моему решению.
Я наживал синяки на жёсткой второй полке мерно покачивающегося вагона. За окном проплывали телеграфные столбы с большими степными птицами, сидящими на их верхушках, --беркутами. Ммедленно вращались, вызженные солнцем степи Казахстана.
Где-то в районе Казалинска тоскливые степи сменились бескрайними, подступавшими к железнодорожнодорожной насыии, водами, вышедшей из берегов реки Сыр-Дарьи. Чугунка в те годы была одноколейной. "Максим Горький" подолгу стоял на полустанках, пропуская мимо себя как встречные, так и попутные поезда. За время стоянки я успевал вдоволь насладиться прохладой придорожных вод. Дикие утки, уступая мне место подле насыпи, отплывали на три-четыре метра и, погрузив головы в лоно прозрачных вод, хватали широкими клювами проплывавшую мимо них живность. Над гладкой водной поверхностью, будто поплавки рыболовных сетей, покачивались их серые гузки. А я, приняв позу ленивой щуки,, наблюдал за стайками полупрозрачных мальков рыб, мельтешивших перед моими глазами.
Нынче, путешествуя по железной дороге, мы начинаем ощущать движение только после того, как состав выкатится за станционную стрелку. В прежние времена на то, чтобы сдвинуть состав с места, у локоматива не хватало мощей. Использовался эффект домино: машинист толкал вагоны в сторону, обратную движению, и, пока лязг буферов катился в хвост состава, резко бросал машину вперёд. Громкий мат пассажиров был следствием тех манёвров.
Обычно люди в пути, кто с помощью карт, кто с помощью бобов, стараются предугадать своё будущее. Мне гадать нужды не было, я и без гаданья знал, что жить буду у двоюродной сестры Насти, из Ташлы переехавшей в какой-то город Янгиюль и, вместе с её сыном Колькой, буду работать на вагоноремонтном заводе, осваивая профессию фрезеровщика. Поэтому был безмятежен, и бессонница меня в дороге не мучила.
На каком-то разъезде при манёвре машиниста я так треснулся головой о перегородку вагона, что Морфей, прикайфонувший на моих ресницах, с шарахнувшись. С перепугу, о противоположную перегородку вагона, вылетел в окно.
С нижний полки до моего сознания стал доходить разговор. — Эх, подруга, знала бы ты, как мне достались мои детки-обревелась бы, — послышались всхлипы. — Что же такого особенного было в твоей жизни? — в голосе говорившей послышались нотки сомнения. — Расскажи! — Рассказала бы, да уж больно вспоминать горько и рассказывать стыдно. — А ты всё-таки расскажи. Авось полегчает. А насчёт того, что стыдно, так я скоро сойду, и вряд ли когда мы снова встретимся. — Ну, ладно, только ты на меня не смотри.
Мне, наверное, надо было дать понять женщинам, что в вагоне есть посторонний, но тогда они засмущались бы, и слёзы рассказчицы остались бы невыплаканными. Поэтому я затаился, будто летучая мышь в чулане. Рассказчица, помолчав минуту, то ли собираясь с духом, то ли обдумывая, с чего начать, заговорила: — В войну я жила в Ташкенте. В те годы приезжих в городе было, наверно, больше, чем коренных жителей. В базарные дни к прилавкам, сквозь голдящею на разных язык толпу, было не протолкнуться. В один из таких дней с меня срезали сумку с продовольственными карточками. Конечно, овощи и фрукты на базаре покупались без карточек. Только без хлеба на одной капусте долго не протянешь.
Соседка Катька, увидев моих детей, сказала: "Пока ты получишь новые карточки, кормить тебе будет уже некого, и дала совет:,- Иди,-- говорит,-на Бешагач, ты там, наверно, бывала и скульптуру девушки с веслом видела. И скамейку около той скульптуры знаешь. Вот иди и садись на ту скамейку. К тебе подойдёт мужчина. Предложит помощь. Чай, не красна дева, сама знаешь, за что.
Ближе к вечеру ко мне на скамейку подсел мужичонка, пахнущий укропом и солёными огурцами. Сговорились мы с ним за три килограмма риса. Мужичок в энтом деле оказался человекам опытным, только больно уж слабым. Закончив процедуру скачек, мой наездник сказал: "Иди, подмойся!" и втолкнул меня в дверь смежной комнаты.
Влетев в комнату, я упала на пол. Хорошо, что на полу был расстелен толстый ковёр. Поднимаясь с ковра, я встала на четвереньки. Тут на меня, с рыком, накинулась какая-то зверюга. Я почувствовала, что в меня входит что-то твёрдое, как капустная кочерыжка. Повернув голову, увидела огромную морду собаки, пасть, полную белых зубов, и красный язык, свешенный набок. Стоило мне шевельнуться, раздался угрожающий рык зверя. Хозяин крикнул: "Не дёргайся — порвёт! — Затылком я чувствовала горячее дыханье зверя, на маю голую спину стекала слюна псины, меня сковал страх. Я боялась шевельнуться.
Когда псина соскользнула с моей спины, я голая рванула в коридор. Меня тошнило, от меня пахло псиной. Мой благодетель подал мне моё платье и сказал, "Возьми свой рис". Я хотела крикнуть: "Жри сам!", но говорить не могла. Обида и ярость душили меня.
В трамвае народу было немного. Я осталась стоять на задней площадке. Но пассажиры, казалось мне, чувствовали запах псины и с недовольством поглядывали в мою сторону. Если бы не думка о детях, утопилась бы в Анхоре. Но мои детки голодали, и я снова села на ту скамейку. — Когда дети подросли, — уже сквозь рыдания продолжала рассказчица, — сын Катьки открыл им тайну их благополучного существования. Мои дети стали меня презирать.
Сначала отказались садиться со мной за один стол, потом и вовсе ушли из моего дома. Теперь я совсем одна и на прощение деток уже не надеюсь.
"Максим Горький", решив передохнуть, тормознул на полустанке с мягким, милым названием "Чили". Женщины пошли осматривать столы с выложенной на них снедью. Воспользовавшись их отсутствием, я перешёл в другой отсек вагона.
Если бы собрать все слёзы выплаканные детьми, имевшими несчастье родится в предвоенные годы и слёзы овдовевших женщин, воды Аральского моря показались бы пресной лужей.
Весть об окончании войны принёс мне Витька Черемисин. На попечении мамы была небольшая отара ценных мериносовых овец. Овцы на опушке берёзового колка пощипывали, только что выбравшуюся на белый свет, травку. Мамка с тётей Шурой, нашей соседкой, сидели на зелёной лужайке, залитой весёлым светом майского солнца. Сияя всеми веснушками от счастья, подлетел я к мамке: "Мамка, война закончилась!" — выпалил новость. Вопреки ожиданиям, на лицах матери и тёти Шуры отблесков счастья не увидел.
Причину их апатии понял позже: знали они, что им их красавцев-мужей победа не вернёт, а всякие дяди Вани и Григории Степановичи как «мурдовали» их, так и будут «мурдовать».
В те годы каждый трудоспособный житель села обязан был в течение года выработать не меньше ста сорока трудодней. Тот, кто не укладывался в этот минимум, становился кандидатом на поездку в город Горький. И там, выбагривая из реки набухшие водой брёвна, в течение года смывалть с себя позорное звание "тунеядец". А кто в бригаде распределяет работы? Бригадир. То есть Иван Тимофеевич или Григорий Степанович. Будут у тебя к концу года те самые сто сорок трудодней или нет, зависело от того, на какую работу они тебя поставят. Правда, поедешь ли в город Горький, было ещё вилами на воде писано. Колхозу самому нужны были рабочие руки. Имелась и более веская причина, делающая вдов покорными исполнительницами прихотей бригадиров.
У вдовушки малые детки в нетопленной избе стынут. У неё голодная коровушка мычит в хлеву. Чтобы привезти дрова из леса или сена с дальнего луга, вдове нужен транспорт. К кому пойдёт она со своими заботами? К бригадиру! Потому как всем гужевым транспортом и всей тягловой силой в колхозе распоряжаются бригадиры. И вот, проникнувшись заботами вдовы, её бригадир Иван Тимофеевич говорит: "На этой неделе ничем я тебе помочь не смогу. Надо ж дать!" А у вдовы детишки в стылой избе. За неделю они и заболеть от переохлаждения могут. И коровёнка с голодухи к концу недели на ноги вставать перестанет. И вот вдова решается — раз уж надо дать, так придётся. —Ты, Ваня,-говорит она своему патрону,- нынче вечером к моей соседке Шуре приходи. Её свекровь нынче ночью моим детям сказки рассказывать будет. А кто же не знает: где интим — там и беременность, где беременность — там и аборты.
Аборты в те годы были под строгим запретом. Поэтому женщины делали их друг другу сами. Если операция и не заканчивалась летальном исходом, то всё равно страдания абортированной были ужасны.
Чтобы мы не видели страданий матери, чтобы не слышали её воплей, тётя Ефимия забирала нашу мамку на время «недуга» к себе домой. Нам говорили, что у мамки сердце разболелось. Из-за мамкиной "сердечной"болезни мне приходилось сносить обиды со стороны родственников дяди Вани. Интим между чужими друг другу людьми был делом позорным, и сверстники мои с моим честолюбием не считались.
Один бесшабашный парень, Пашка Абаимов, подбивал клинья к моей двоюродной сестре Нинке. Стремясь добиться моего расположения, Пашка подарил мне свою финку. У ножа была красивая рукоятка из цветного плексигласа. Но финку в кармане я носил не для того, чтобы перед ребятами хвастать. Я вынашивал план мести. При мне было дядей Ваней сказано, что на войне только дураки умирают, а кто по умнее, домой живыми возвращаются. Поэтому, считал я, дядя Ваня заслуживает смерти. Я хотел, за страдания моей матери , и за поношение чести моего отца, мстит.
Я понимал, что с дядей Ваней мне не справиться. Поэтому так размышлял: выберу момент, когда можно будет подойти вплотную, суну дяде Ване финкой в живот. От боли он согнётся, и тогда через его спину всажу финку в его поганое сердце. А когда дядя Ваня будет подыхать скажу: "Дураки умирают не только не войне, но и дома тоже!"
Через неделю Пашка догадался, что для пятнадцатилетнего --пацана финка — плохой подарок, и нож у меня забрал.
Я что-то уже понимал и на свою мать не злился. А вот Колька Железнов прощать не умел, но мстил своей матери: постоянно хамил ей, а когда подрос, начал пить. Потом в Жигулёвск уехал.
Уважаемый читатель, грязь на эти страницы я вылил не потому что, горю желанием мёд побед подпортить ложкой дёгтя.. Я поднять наших мам на высшую ступень пьедестала хочу. Хочу, чтобы жертвенность наших матерей, как и доблесть наших отцов, была видна самым дальним их потомкам.