Провинциальная жизнь.
Впервые в Фоминское я попал в младенческом возрасте и мало что помню, но мать рассказывала, что добираться тогда приходилось окружным путем, через Рыбинск, так как дорога на Вологду еще не была построена. От Рыбинска пароходом по Шексне до пристани Козьмодемьянское и на лошадях до Фоминского. Сейчас же мы следовали от станции Шексна, что у железнодорожного моста через реку, и через деревни Остров, Тяпино, Мачево, Верховье, Шалимово в Фоминское. Шли налегке пешком с двумя котомками за плечами. Дышалось мне легко, все пережитое осталось где-то далеко.
В шестнадцать лет, а это было уже в конце лета 1917 года, память не задерживается на прошлом, оно не волнует, и если сейчас ничего не беспокоит, то и будущее кажется радужным. Иные мысли одолевали отца. Нельзя сказать, чтобы к крестьянской работе он не был приспособлен, он ею не занимался лет тридцать, то есть с детства. Работы портновской не только в Петрограде, но в деревне и подавно, не было. Отец хоть и не крестьянствовал, но свою деревню, свою родину любил самозабвенно. Уйдя от семьи и проживая вначале в Нижнем Новгороде, а потом в Вятке, он сумел сколотить сотни две-три рублей и построить для себя на том месте, где стоял дом деда Фаддея, дом крестовик.
Так как в этом доме еще не была установлена печь, то некоторое время мы жили с дедом Артемием. В Фоминском в то время проживали одной семьей: дед Артемий, бабка Аксинья, мой дядька, младший брат отца девятнадцатилетний парень Дмитрий, моя тетка, несколько старше меня - Парасковья, и моя тетка, младше меня Анка.
Напротив дома деда стоял дом выделившегося, второго по старшинству дядьки Василия. Были и еще сыновья. Степан, преуспевший в Петрограде, и два других - Николай и Федор, находившиеся в немецком плену. Дед Артемий был абсолютно неграмотным, не знал буквально ни одной буквы, но исправно вел счет пудам молока, которые семья продавала местному богатею Соколову, никогда не сбивался в счете суслонов нажатой ржи, в числе копен накошенного сена. Работал он всегда. Пил только в праздники. Праздников в Фоминском было только четыре: Пасха, Рождество, Николин день (летний) и день Кирика и Улиты. Не отказывался сходить в соседние деревни на Троицу, Петров день, Иванов день и прочие. В возрасте шестидесяти лет он говорил, что в зимнюю стужу, на морозе без рукавиц, сможет, при случае, на дровнях установить завертку (свернутый из лыка ели жгут, связывающий дровни с оглоблей).
Дед в деревне принадлежал к числу справных мужиков. Еще от деда Фаддея в наследство он получил несколько десятин покоса по реке Сарке, как говорилось За Саркой, в Дулино или в Копылово,... Дулино верстах в шести, а Копылово верстах в двух от Фоминского. Эти пустоши мой прадед Фаддей купил у помещиков Дулина и Копылова на заработанные деньги при приработке на проведении или восстановлении Обводного канала в Петербурге.
По одной из версий, наша фамилия Коновалов происходит от этой деятельности Фаддея, так как он, как тогда говорили в деревне «канаву валил». Кроме этого, как положено, он обрабатывал и положенный на душу земельный надел от общины. Земли в наших местах бедные, поэтому на одну душу, а душами считались одни мужики, земли нарезали достаточно, чтобы часть мужиков отправлять в город на заработки. Кроме «общественного» пастуха, никогда работников не нанимали.
Как-то однажды дед Артемий решил посмотреть на городскую жизнь. Он был с почетом принят моим отцом, «нужно же было как следует угостить батю». Хлебнув водочки и закусив чайной колбасой, ругнул ее слегка матерно, заявив, что у него в Фоминском копченая баранина куда скуснее, по привычке деревенской стал искать печку, чтобы забраться на лежанку и соснуть с дороги. Приняв за печку стоявший в углу черный умывальник, полез на него, понося мою мать за то, что она плохо топит печку или даже за то, что ее совсем не топит.
Умер дед Артемий в возрасте 98 лет почти одновременно с моим отцом, в 1938 году. В девяносто лет от роду дед Артемий был раскулачен. В ходе революции и коллективизации все наделы, не говоря о купленных покосах, обобществились, но дед по старой памяти не позволял выделяться своим сыновьям, памятуя, что большая семья богатая семья.
Мои дядьки, Николай и Федор, вернувшиеся из плена, подросший Дмитрий и, уже отделившийся до революции Василий, решивший, что неплохо было бы еще что-нибудь сорвать с отца, раскулачили его. Что кому досталось - трудно сказать, но вместе с домом Дмитрию достался и дед. У деда, как была, так и осталась праздничная суконная пара (пиджак и брюки) да рубаха ситцевая, а не домотканая (посконная) льняная.
Второй сын моего деда, Василий, был молчаливым и, можно сказать, неуютным мужиком. Он был тугодум, жадноват и не прочь был выпить на чужие деньги, на жизнь не жаловался. В войне 1914 года он повоевал года два и вернулся живым и здоровым к своей жене, тетке Анне.
Судьба и жизнь двух других братьев, Николая и Степана, была весьма примечательна. Николай двумя годами был старше Степана. Поэтому он уже в пять лет был приставлен к Степке в качестве няньки. Таскал его на закокурках, кормил кашей, оставляемой матерью в печи, получал шлепки по жалобам Степки за невнимание к нему со стороны Николая. Но вот семью посетила болезнь оспа. Оба брата лежали в одной постели и болели одновременно. Болезнь по-разному обошлась с братьями. Николай на всю жизнь остался с изрытым оспой лицом и на всю жизнь получил кличку «корявый». Степка тоже пострадал, он окривел, но лицо осталось чистым. Следствием болезни было то, что Николая взяли в солдаты, а Степана нет. Николай остался кривоногим и низкорослым, возможно сказалось таскание на закокурках Степки.
Степан строен и ростом более высок. Оба они, по стопам моего отца, были отправлены в Питер на обучение портняжному мастерству. Оба стали неплохими мастерами своего дела, но Николай, будучи «корявым», остался неприкаянным до конца жизни, не имел детей, хотя и женился со временем. Жена его тоже носила имя Анна. Степан же, как только выжился, скопил деньжат, сумел жениться на довольно смазливой девице, ставшей для меня теткой Ольгой.
И надо было так случиться, что Николаю в Питере пришлось идти наниматься в подмастерья к своему младшему брату, которого он буквально выносил и вырастил. Покосился Степан на своего старшего брата своим единственным глазом, но все же принял его к себе в работники. Я представляю себе переживания Николая, который, глядя на смазливую жену своего младшего брата свою хозяйку и видя в каком достатке они живут, невольно сравнивал все это со своим горьким существованием, одиночеством и неустроенностью. В один из дней, будучи навеселе, Николай не смог сдержаться и излил все накопившееся с бранью на голову брата и его жены. Не зная на чем сорвать свою обиду и злость, не имея ничего под руками, ничего, что могло бы досадить им, решил порезать ножом спрятанное в изготовленных из прутьев, но запертых на замки корзинах, достояние братахозяина. Проткнув в нескольких местах корзины, Николай ушел. Степан подал на брата в суд, но с голого ничего не сдерешь. Братья стали жить и работать порознь, пока голодовка в Петрограде не загнала их в деревню.
Следующим по возрасту братом моего отца был Федор. Федор, как и Василий, был оставлен дедом в деревне. В Питер на заработки не посылался и всю жизнь до раскулачивания деда проработал в его хозяйстве. В первый год мировой войны он попал на фронт, а оттуда в плен к немцам. Там он проработал у бауэта почти до конца 1918 года, после чего вернулся домой. Ни служба, ни плен его нисколько не изменили. Он был полуграмотным парнем, таким и остался. Во хмелю, он был буен и капризен, но в то же время и трусоват. В 1919 году в лесной деревушке Ивлево он нашел подстать себе девку, женился, отделился от отца и, срубив себе избу на конце Цаплюговского края, стал жить, как и все мужики в Фоминском.
За Федором шел Дмитрий, в просторечии Митька. Он, как и его три старшие брата, прошел школу ученичества портняжному мастерству, выжился и, если бы не революция, вышел бы в портновские хозяйчики. Он был, как мне казалось, самым толковым, дельным и работящим из всех моих дядьев. В первые послереволюционные годы был красноармейцем, вернулся в деревню, женился на дочке одного из трех фоминских кулаков, тоже Анне, был раскулачен и уехал жить и работать в Рыбинск. В Отечественную войну он был призван в армию и погиб на фронте почти одновременно со своим сыном Владимиром. В отличие от своих братьев, в том числе и моего отца, он никогда не поносил Советскую власть, воспринимал все события, как естественное развитие революционного преобразования.
Дочерей у деда, то есть моих теток, было две. Парасковья годом старше меня и Анна на два года младше. Обе были чернявые (так в деревне называли брюнеток) в деда Артемия. Анна была довольно красивая, смышленая, бойкая и постоянно веселая. Во время моего пребывания в деревне Митька был в женихах, Паранька - ходила в невестах, а Анька была девчонкой на побегушках.
В Фоминском в то время сложилось три кулацких хозяйства. Братья Соколовы Кирилл и Игнатий, да Степан Гурьянов. Самым богатым был Кирилл Соколов, державший в своих руках восемь близлежащих деревень. Он имел свою торговлю и содержал маслоделательные заводы сыроварни, скупая у крестьян молоко. Игнатий родной брат купчины, не торговал и сыроварен не содержал, так как за пьянство был отделен отцом с меньшим земельным наделом, а главное без выдачи наличных денег. Братья враждовали, и друг к другу не заходили, хотя жили саженях в пятнадцати (около 25 метров) друг от друга. Если Кирилл имел двухэтажный дом с первым кирпичным этажом, то Игнатий жил в простом пятистенке, но обшитом тесом и окрашенном масляными красками. Внутри дом был обставлен на простой крестьянский манер, а для ведения хозяйства нанимался один, а то и два работника или работницы.
Держал работника и Степан Гурьянов, но, несмотря на это вся его семья работала до седьмого пота, чем и славилась в округе. Вот в этой семье и выбрал мой дядька Дмитрий себе в жены одну из трех девок.
Первые месяцы мы с отцом проживали деньжата, заработанные им в Питере, а потом стало туго. Хлеб начали заменять картошкой да овсяными блинами.
Мир, в смысле общественности, в деревне был примитивен. Книг, кроме псалтыря, ни у кого не водилось, если исключить Кириллу Соколова. Люди жили слухами, происхождение которых часто было непонятным. Свежую струю внесли в этот мир темноты, суеверий и полной неграмотности приходившие с фронта солдаты. Таким солдатом был и мой отец. Сейчас полезно будет сказать, что он был человек начитанный. Обучавшись в сельской школе только в течение полутора зим, он с охотой читал газеты и попадавшие под руку журналы. Журналами этими были разрозненные номера «Родины» и «Нивы». Обладая незаурядной памятью, многие из понравившихся ему рассказов он мог пересказывать почти наизусть, чем поражал многих приходивших его послушать. За годы работы портным и солдатской службы в царской армии у него сложились взгляды, которые я бы сейчас отнес к политическим взглядам эсеров правого толка. Он говорил о земле, которая должна быть передана крестьянам, о создании республиканского образа правления, о свободе выборов, свободе предпринимательства и прочее.
К весне 1919 года моя мать с Николаем тоже перебрались в деревню, в Новинку.
(из книги П.И. Коновалова "История одной жизни")
фото 1907 года, семья Коноваловых в деревне Фоминское.