Еще раз про отречение Николая Второго.
(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/09/20/452)
Перед тем, как продолжить рассказ о жизни «наследников» короны Российской империи, сделаем небольшое отступление, касающееся некоторых, малоизвестных у нас, деталей отречения Николая Второго.
В последнее время у нас развелось великое множество нью-монархистов, которые начали утверждать (и активно распространять) версию о том, что «никакого отречения не было!».
Дескать, подпись свою под текстом отречения, Николай Второй специально (!!!) сделал карандашом, чтобы все его сторонники догадались (!!!), что на самом деле он не хотел отрекаться, и сделал это под давлением «жидо-масонов» (либо агентов кайзера, либо большевиков, либо «генералов-заговорщиков», тут бывают разные варианты, в зависимости от интеллекта и фантазии сочинителей).
Однако туповатые современники-сторонники Николая Второго отчего-то не смогли тогда разгадать великую тайну его карандашной подписи и, вместо того, чтобы «поднять на штыки» коварных заговорщиков и «жидо-масонов» приняли отречение за чистую монету, начав, в быту и газетах, презрительно именовать бездарно отрекшегося императора, «гражданином Романовым».
И только через 90 лет после этих событий нынешние нью-монархисты «разгадали» этот ребус с карандашной подписью, и стали «заваливать» интернет и СМИ своими сочинениями на тему «никакого отречения не было!!!»
Что тут скажешь…
Во-первых, ни в одном законе Российской империи вообще не была «прописана» процедура отречения императора (да еще и за собственного сына-наследника, как это сделал Николай Второй).
Никаких требований о том, что отречение это должно было быть обязательно подписано чернилами (или, к примеру, гусиным пером и кровью) НЕ БЫЛО.
Самодержец волен был подписать любой документ хоть чернилами, хоть карандашом, никакого влияния это на его юридическую значимость не имело.
Кстати говоря, знаменитую карандашную подпись Николая Второго на отречении, своей подписью скрепил Министр Императорского Двора Российской Империи граф В.Б. Фредерикс.
Разумеется, Николай Второй, подписываясь карандашом под своим отречением, НИКАКОГО «тайного послания» своим подданным не передавал.
Пользоваться остро отточенными карандашами он очень любил, это было его маленькой слабостью.
Многие резолюции Николая Второго на различных документах как раз и были сделаны карандашом.
Например, генерал П.Г. Курлов вспоминал о резолюции Николая Второго на его телеграмме, сделанной еще в 1911 году:
«…я послал дворцовому коменданту, генерал-адъютанту В. А. Дедюлину, телеграмму, прося его повергнуть к стопам Государя мою беспредельную благодарность и готовность служить Его Величеству, как служил в течение 35 лет Его державному отцу и деду.
Через два дня дворцовый комендант прислал мне при своем письме мою телеграмму, на которой карандашом рукой Государя было написано:
«Благодарю. В верности службы генерала Курлова никогда не сомневался».
Как видим, и здесь Николай Второй написал свою вполне благосклонную резолюцию КАРАНДАШОМ.
Так что, повторюсь, никакого «особого смысла», или тайного подтекста в использовании карандаша Николаем и при подписании своего отречения нет.
Он просто взял в руки то, чем привык пользоваться (карандаш) и поставил им свою подпись.
Во-вторых, «принуждать» Николая Второго к отречению из Петрограда приехали всего 2 гражданских «шпака»: депутат Думы В.В. Шульгин и А.И. Гучков (оба, кстати, по своим взглядам - убежденные монархисты).
Поезд Николая Второго охранял Георгиевский батальон, составленный из сплошных смельчаков, георгиевских кавалеров.
Царю ничего не стоило (если бы его действительно «принуждали» к отречению), приказать этим смельчакам арестовать этих двух «шпаков», да и генерала Рузского (который был крайне непопулярной в войсках фигурой) заодно.
Но, вместо этого, у Николая и «заговорщиков» состоялась милая беседа, о деталях которой подробно рассказал сам непосредственный участник этого события, депутат Государственной Думы В.В. Шульгин в своих «Воспоминаниях»:
«Мы вошли в салон-вагон, ярко освещенный, крытый чем-то светло-зеленым. В вагоне был Фредерикс (министр двора), и еще какой-то генерал, фамилию которого я не знаю.
Через несколько мгновений вошел царь. Он был в форме одного из кавказских полков.
Лицо его не выражало решительно ничего больше, чем когда приходилось видеть в другое время.
Поздоровался он с нами скорее любезно, чем холодно, подав руку: Затем сел и просил всех сесть, указав место А. И. Гучкову рядом с собой, около маленького столика, а мне – напротив А. И. Гучкова.
Фредерикс сел немного поодаль, а в углу вагона за столиком, сел генерал, фамилию которого я не знал, приготовляясь записывать.
Кажется, в это время вошел Рузский и, извинившись перед государем, поздоровался с нами и занял место рядом со мною – значит, против царя.
При таком составе (царь, Гучков, я, Рузский, Фредерикс и генерал, который писал) началась беседа. Стал говорить Гучков.
Я боялся, что Гучков скажет царю что-нибудь злое, безжалостное, но этого не случилось.
Гучков говорил довольно долго, гладко, даже стройно в расположении частей своей речи. Он совершенно не коснулся прошлого. Он изложил современное положение, стараясь выяснить, до какой бездны мы дошли. Он говорил, не глядя на царя, положив правую руку на стол и опустив глаза. Он не видел лица царя и, вероятно, так ему было легче договорить все до конца.
Он и сказал все до конца, закончив тем, что единственным выходом из положения было бы отречение царя от престола в пользу маленького Алексея, с назначением регентом великого князя Михаила.
Когда он это сказал, генерал Рузский наклонился ко мне и шепнул:
– Это уже дело решенное.
Когда Гучков кончил, царь заговорил, при чем его голос и манеры были гораздо спокойнее и как-то более просто деловиты, чем взволнованная величием минуты несколько приподнятая речь Гучкова.
Царь сказал совершенно спокойно, как-будто о самом обыкновенном деле:
– Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от престола. До 3 часов дня я готов был пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться со своим сыном я не способен.
Тут он сделал очень коротенькую остановку и прибавил, но все также спокойно:
– Вы это, надеюсь, поймете. Затем он продолжал:
– Поэтому я решил отречься в пользу моего брата. После этих слов он замолчал, как бы ожидая ответа.
Тогда я сказал:
– Это предложение застает нас врасплох. Мы предвидели только отречение в пользу цесаревича Алексея.
Потому я прошу разрешения поговорить с Александром Ивановичем (Гучковым) четверть часа, чтобы дать согласный ответ.
Царь согласился, но, не помню уж как разговор снова завязался и мы очень скоро сдали ему позицию. Гучков сказал, что он не чувствует себя в силах вмешиваться в отцовские чувства и считает невозможным в этой области какое бы то ни было давление.
Мне показалось, что в лице царя промелькнуло слабо выраженное удовлетворение за эти слова. Я, с своей стороны, сказал, что желание царя, насколько я могу его оценить, хотя имеет против себя то, что оно противоречит принятому решению, но за себя имеет также многое.
При неизбежной разлуке создастся очень трудное, щекотливое положение, так как маленький царь будет все время думать о своих отсутствующих родителях, и, быть может, в душе его будут расти недобрые чувства по отношению к людям, разлучившим его с отцом и матерью. Кроме того, большой вопрос, может ли регент принести присягу на верность конституции за малолетнего императора.
Между тем, такая присяга при настоящих обстоятельствах совершенно необходима для того, чтобы опять не создалось двойственного положения. Это препятствие при вступлении на престол Михаила Александровича будет устранено, ибо он может принести присягу и быть конституционным монархом. Таким образом, мы выразили согласие на отречение в пользу Михаила Александровича.
После этого царь спросил нас, можем ли мы принять на себя известную ответственность, дать известную гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-нибудь осложнений.
На это мы ответили, что насколько мы можем предвидеть, мы осложнений не ждем.
Я не помню точно, когда царь встал и ушел в соседний вагон подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого царь вновь вошел в наш вагон, – в руках он держал листочки небольшого формата.
Он сказал:
– Вот акт отречения, прочтите.
Мы стали читать вполголоса. Документ был написан красиво, благородно. Мне стало совестно за тот текст, который мы однажды набросали. Однако, я просил царя, после слов: заповедаем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут установлены», – вставить: «принеся в том всенародную присягу».
Царь сейчас же согласился и тут же приписал эти слова, изменив одно слово, так что вышло: «принеся в том ненарушимую присягу».
Таким образом, Михаил Александрович должен был бы принести присягу на верность конституции и был бы строго конституционным монархом. Мне казалось, что этого совершенно достаточно, но события пошли дальше…
Акт был написан на двух или трех листочках небольшого формата с помощью пишущей машинки. На заглавном листе стояло слева слово: «Ставка», а справа «Начальнику штаба».
Подпись была сделана карандашом.
Когда мы прочли и одобрили акт, мне кажется, произошел обмен рукопожатий, как-будто имевший сердечный характер.
Впрочем, в это время я уже безусловно был взволнован и потому могу ошибаться. Может быть, этого и не было. Я помню, что, когда я в последний раз взглянул на часы, было без 12 минут 12. Поэтому, надо думать, что все это событие огромной исторической важности произошло между 11 и 12 часами в ночь со 2-го на 3-е марта.
Я помню, что, когда это случилось, у меня мелькнула мысль: «Как хорошо, что было 2-е марта, а не 1-е». После этого было прощание. Мне кажется, что злых чувств ни с той, ни с другой стороны в это мгновение не было. У меня в душе была скорее жалость к человеку, который в это мгновение искупал свои ошибки благородством мыслей, осветивших отказ от власти.
С внешней стороны царь был совершенно спокоен, но скорее дружественен, чем холоден.
Я забыл сказать, что мы условились с ген. Рузским, что будет два экземпляра акта, собственноручно подписанных, потому что мы опасались, что при бурных обстоятельствах Петрограда, акт, который мы привезем, может быть легко утрачен.
Таким образом, первый подписанный акт на листочках небольшого формата должен был остаться у ген. Рузского. Мы же привезли второй экземпляр, также написанный на машинке, но на листочке большого формата.
Подпись царя справа сделана также карандашом, а с левой стороны – пером скрепил министр двора Фредерикс.
В получении этого экземпляра, который был нам вручен в вагоне ген. Рузского, мы т. – е. Гучков, и я, выдали расписку.
Этот экземпляр мы привезли в Петроград, и его удалось передать в надежные руки».
Ну и как, похоже все это на «принуждение» Николая Второго к отречению?!
На мой взгляд, следует проанализировать некоторые детали этого судьбоносного события.
Конечно же, так запросто и ДОБРОВОЛЬНО отрекаться, во время великой и кровопролитной войны, верховный главнокомандующий и всероссийский император не имел права ни по законам Российской империи, ни по соображениям обычного здравого смысла.
Своим отречением он освободил войска от присяги (а ведь тогда войска присягали императору ЛИЧНО).
А в те времена верность принятой присяге высоко ценилось, и это было не просто «красивыми словами»…
Даже в мирное время, как показали события 14 декабря 1825 года, «переприсягание» войск в России дело непростое, а уж во время тяжелейшей войны - и вовсе крайне опасное.
Не случайно В.В. Шульгин в своих «Воспоминаниях» проводит аналогию с 1 марта 1801 года. Тогда офицеры-заговорщики попытались принудить Павла Первого отречься от престола.
Они забили его насмерть, но так и не добились этого.
Император Павел НИЧЕГО не подписал, он предпочел погибнуть императором и Помазанником Божьим, сохранив верность своему царскому долгу.
Спустя 116 лет его же правнук Николай Второй преспокойно подписывает свое отречение, предпочтя вместо царского служения своей стране, тихую жизнь простого обывателя, в Ливадии, в кругу семьи…
«Отрекся, как эскадрон сдал», - с горечью написал об этом Александр Блок.
Отрекаться за себя и за наследника цесаревича Николай Второй тоже не имел никакого права.
Отдавать огромную царскую власть во время войны своему брату, в.к. Михаилу, прекрасно зная о его отрицательном отношении к царскому служению вообще, и власти в частности, даже не переговорив предварительно с ним об этом шаге, со стороны Николая Второго было просто необъяснимым безумием.
Подчеркнем лишь, что большевики к этому удивительному идиотизму с организацией безвластия в России не имели ровным счетом никакого отношения.
Тогдашние демократы, либералы и «интеллигенты», да и сам Николай Второй сделали все, чтобы это произошло…
Ну, и еще об одной интересной подробности этого безумного отречения тут хотелось бы вспомнить.
Людмила Николаевна Воронцова-Дашкова, дочь полковника Николая Юстиславовича Сейделера, происходившего из дворян Московской губернии, своим вторым браком вышла замуж за князя Иллариона Илларионовича Воронцова-Дашкова, родного сына знаменитого наместника Кавказа, генерал-адъютанта графа И.И. Воронцова-Дашкова.
Муж Людмилы Николаевны, граф И.И. Воронцов-Дашков, был ближайшим к великому князю Михаилу Александровичу Романову (родному брату Николая Второго) человеком.
Великий князь и граф Воронцов вместе росли, их связывала дружба с детских лет.
Людмила Николаевна Воронцова-Дашкова оставила подробные воспоминания о великом князе Михаиле Александровиче и о некоторых деталях отречения Николая Второго, записанные Романом Борисовичем Гулем и опубликованные в его книге «Я унёс Россию. Апология русской эмиграции».
Р.Б. Гуль вспоминал: «Я пришел в отель «Наполеон» (авеню Фридланд), где она жила. Она поразила меня приветливостью и своей красотой. Близкий к придворным кругам человек говорил мне, что графиня Людмила Николаевна слыла при дворе самой красивой женщиной. В таких оценках, думаю, двор был компетентен».
В октябре 1914 года, повенчавшись с графом Воронцовым, Л.Н. Воронцова-Дашкова поселилась в Петрограде на Английской набережной.
Из столицы она часто ездила в прифронтовую полосу к мужу, командующему Кабардинским полком Дикой дивизии, и всегда в эти приезды встречалась с в.к. Михаилом Александровичем, командовавшим Дикой дивизией.
Практически, они «дружили семьями».
И вот что Л.Н. Воронцова-Дашкова рассказывала Р.Б. Гулю о деталях отречения Николая Второго и последовавшего за этим отречения в.к. Михаила Александровича:
«Помню наше последнее свидание с великим князем Михаилом Александровичем. Это было в Гатчине 4 апреля 1917 года.
Мы приехали туда с мужем и оставались у великого князя весь день.
В это последнее свидание Михаил Александрович рассказал мне, что, оказывается, Николай II после своего отречения послал Михаилу Александровичу телеграмму, адресованную “Императору Михаилу I” и подписанную “твой верноподданный брат Николай”, в которой убеждал Михаила Александровича принять корону.
Но этой телеграммы Михаил Александрович так и не получил. Она не дошла да великого князя.
О ней великий князь узнал от Николая II на свидании в Царском Селе, которое имело место с разрешения А.Ф. Керенского, в момент, когда отрекшийся царь находился под арестом.
Я спросила Михаила Александровича, могла ли телеграмма, если бы она была получена вовремя, изменить принятое великим князем решение?
— Могла бы, — ответил он.
Говорить дальше о своем отречении от престола он не хотел…»
Спустя 65 лет текст этой, не дошедшей до в.к. Михаила Александровича телеграммы, был опубликован в кн. 149 “Нового журнала”.
Вот этот текст:
“Его Императорскому Величеству. Петроград.
События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг.
Прости меня если им огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом.
Возвращаюсь в Ставку откуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь Тебе и нашей родине. Твой Ники”.
Как видим, и в этой «секретной» телеграмме Николай Второй пишет брату, что отречение было ЕГО «бесповоротное» решение.
После подписания своего отречения Николай Второй прожил еще 16,5 месяцев. За это время он встречался и разговаривал с множеством людей, включая своего брата, в.к. Михаила Александровича, вел свой дневник, и т.д.
Нигде и никому он не говорил о том, что отречение было вырвано у него силой, или он, подписывая его карандашом, подавал какие-то тайные знаки.
Да и его современники, убежденные монархисты типа генерала Дитерикса, или следователя Н.А. Соколова нигде не ставят под сомнение «легитимность» и добровольность отречения Николая Второго, спокойно именуя его в своих книгах «бывший царь», или «бывший император».
Так что тут нет никакой конспирологии, или «тайных знаков» в этом процессе не было.
И еще об одном, старательно культивируемым в последнее время нью-монархистами мифе хочется сказать несколько слов.
Стало модным утверждать, что в Феврале 1917 года русские солдаты, в массе своей были истовыми монархистами, глубоко почитавшими царя-батюшку и его «августейшее семейство».
Давайте посмотрим, что рассказывали об этом современники и очевидцы.
Вот что вспоминал доброволец-корниловец, первопоходник и белоэмигрант Р.Б. Гуль о том, как НА ДЕЛЕ относилось большинство русских солдат к "царю-батюшке" в Феврале 1917 года.
Он пишет:
"И я невольно вспоминал о чувстве нигилизма и анархизма, вымахнувшем в России в начале революции, когда в бараках 140-го Запасного полка в Пензе солдаты (народ, крестьяне!) срывали со стен портреты царя и царицы и в каком-то диком (дичайшем!) исступлении и остервенении топтали их сапогами до тех пор, пока не оставалось ни клочка.
Я никогда не был “записным монархистом”. У нас в семье жил дух демократизма и реформизма, но вырвавшаяся наружу (во всем народе!) нигилистическая и анархическая ненависть к монархии была мне супротивна, она потрясла меня.
Вместе с ненавистью, с топтанием портретов вырвалась ненависть и ко всякому “чинопочитанию”.
В этом всенародном нигилизме и анархизме я почувствовал “всегосударственную опасность”.
Конечно, в этом прежде всего была вина самой трехсотлетней династии, не сумевшей привить народу к себе ни доверия, ни любви, ни традиции.
Была вина и церкви, которая, за малыми исключениями, жила “вне народа”…
Как видим, в Феврале 1917 года, на его глазах, в Пензе (которая была обычной российской "глубинкой", где в казармах вовсе не было никаких большевиков, или масонов), простые русские солдаты "срывали со стен портреты царя и царицы и в исступлении и остервенении топтали их сапогами до тех пор, пока не оставалось ни клочка"!
Приведу и еще один эпизод из книги Р.Б. Гуля «Я унёс Россию. Апология русской эмиграции».
Разговор Р.Б. Гуля с А.И. Гучковым (в Париже, в начале 30-х годов):
"А.И. сказал, что он монархист.
Я ответил, что монархия, по-моему, нужна там, где в народной толще есть потребность в ней, вот как в Англии — там народу нужна эта мистико-эстетическая институция, и я бы не хотел, чтоб Англия превратилась в республику.
Но в России ведь — к всеобщему нашему остолбенению — революция показала, что в народе никаких монархических традиций, никакой этой мистико-эстетической потребности не было.
Вы помните, А.И., — говорил я, — как в феврале 1917 года в полках, в бараках солдаты в каком-то остервенении топтали портреты царя и царицы.
И Михаил Александрович был, по-моему прав, что не принял престол, да и уговаривал-то его принять престол один-единственный Павел Николаевич Милюков, даже Родзянко был против.
И Родзянко был прав.
Ведь если б Михаил Александрович принял престол, в России пошла бы такая поножовщина и пугачевщина, что страшно себе представить.
Да, я все это знаю, — как-то уклончиво, нехотя сказал А.И., — и все-таки я — за монархию.
Но, А.И., в теперешней России нет уж совершенно никаких корней для восстановления монархии...
Не знаю, не знаю, все бывает, — еще более уклончиво проговорил Гучков и добавил: — Я ведь и для Франции хотел бы монархии…»
Как видим, оба собеседника констатируют факт, что в Феврале 1917 года «народе никаких монархических традиций НЕ БЫЛО».
В заключение главы приведу еще один, характерный, пример реального уровня «монархизма», на этот раз в среде петроградских «господ офицеров».
О нем, в своей книге, рассказывает все тот же Роман Борисович Гуль:
«В 1951 году в Нью-Йорк из Германии приехал Николай Владимирович Воронович. Воронович — военный с красочной биографией.
В прошлом — камер-паж вдовствующий императрицы Марии Федоровны. В 1917 году (можно сказать) — “камер-паж” Александра Федоровича Керенского.
И вот как-то у нас на 113-й улице в Нью-Йорке Н.В. рассказал мне историю, в которую я спервоначала не очень поверил.
Воронович говорил, что когда государь с семьей был отправлен из Царского в Тобольск, в Петрограде создалась группа офицеров, поставившая задачей организацию побега царской семьи из Тобольска.
У Вороновича с этой группой была связь.
И он сказал мне, что на подготовку побега государя с семьей он (Воронович) передал этой группе офицеров два миллиона рублей, полученных им (Вороновичем) от А.Ф.Керенского из “секретных фондов”.
Несколько ошеломленный рассказом, я спросил Николая Владимировича: “Ну, а почему ж эта попытка не удалась?”
— “Почему? Да потому, что офицеры разворовали деньги и пропили”.
И добавил: “Если б я это только мог предвидеть, я сам бы взялся за это дело”. Одну фамилию из офицерской группы он называл — ротмистр Марков.
(Воронович Н.В. Записки камер-пажа императрицы. Нью-Йорк, 1952.)
Тому, что деньги “разворовали и пропили”, я не удивился. Революция ведь разложила вовсе не только солдат, но и офицеров (и даже генералов!)», -подчеркивает Р.Б. Гуль.
Вот такие, оказывается, имелись тогда монархические «господа офицеры, голубые князья»!
Получили два миллиона рублей на организацию побега семьи бывшего «государя императора», а затем, не говоря худого слова, «разворовали и пропили» их!!!
Продолжение:http://www.proza.ru/2019/10/10/537