Он простудился и заболел. Когда стало совсем плохо, поднялась температура и он весь горел, изнывая от сухого жара и такого же сухого кашля, то понял, что умрёт, потому что не было сил ни на что, ни на то, чтобы дойти до кухни, чтобы там открыв шкафчик, достать оттуда аптечку, найти нужную коробочку с лекарством, с правильной надписью и выпить так нужную ему в тот момент таблетку. Достать не мог! А выпить, так тем более, потому что сильно болело горло с гландами, распухшими как сладкая, вот насмешка, вата, которую в детстве он просто обожал. И потому Николай Никодимович продолжал лежать и ждать смерти.
Он тихо лежал, слегка принакрывшись одеялом, чтобы совсем уже не изойти от жары и от обильного пота, который пробивал его через все многочисленные поры его болящего тела, на сбитой в некрасивую кучу сероватого цвета простыне, лежал и тихо умирал.
Ходики, стилизованные под старину, одиноко висящие на стене, медленно отбивали последние часы или даже, можно сказать, минуты его жизни. Он давно сбился со счету, сколько же раз они уже пробили, сколько раз вылетала из своего домика-гнезда кукушка, и отсчитывала, прокуковав, оставшиеся ему уже не годы, а секунды и минуты, он перестал считать ещё и потому, что должен был по его разумению, он же заболел, давно умереть, а всё никак не умирал.
Эта чертова кукушка, птица лесная, могла бы и поторопить время, — думалось ему, — и не отбивать чечётку своим пластмассовым клювом, будто дамочка лёгкого поведения каблуками на танцплощадке, потому что толку от этого всё равно не было никакого, он не умирал! А этот стук, больше похожий на стук дятла по коре дерева, сильно раздражал Николая Никодимовича, у него же ко всему остальному просто раскалывалась голова, готовая разлететься как дерево, на котором сидел паршивец- дятел, под ударом топора дровосека на мелкие щепки в разные стороны, и кстати, тоже, почему-то не разлеталась. Но Николай Никодимович, которого женщины звали просто Николаша, не смотря на его уже преклонный возраст, продолжал тихо лежать и тихо умирать, в ожидании неизбежного, своей неминуемой смерти, не смотря на кукушечьи сбои в работе.
Так на то она и кукушка, что б вечно сбиваться и обманывать. Своих, вон, детей, сколько раз обманывала, отдавая в чужие руки, подкидывая в чужие гнезда, и ничего себе, живехонькая продолжала жить, да поживать, а не тужить, как он, умирающий и вечно больной. Ну, а с ним, Николаем Никодимовичем, ей тогда и сам бог велел так не хорошо обойтись. Сам Николаша никогда в своей жизни не врал, даже женщин никогда не обманывал. Правда, они не ценили его такую порядочность, были же в основном, как эта кукушка его, всё ку-ку, да, ку-ку, а он всё жив, да жив, и не мертв, а должон был быть мертв, и давно уже, раз заболел.
— Дура, ты. — Подумал про себя умирающий, и почти сплюнул в сердцах, но болящее горло с опухшими гландами не позволило, и он только поморщился от сильной боли. — Дура, как и все бабы, — продолжил размышлять Николаша. — Я вас хоть и люблю, но дуры, вы дуры, ой, какие же вы дуры, ну, ладно, за редким исключением.
— Вот ты, ну, чего ты всё щебечешь, птица ты лесная, — обратился Николаша к кукушке, стилизованной под древность, — не видишь, я уже покойник, мне марш похоронный исполнять пора, этого, того, ну, как его, Шопена что ль? Знаешь такого, нет? А ты всё про то, что осталось… Или не осталось?
И Николай Никодимович тут же напряженно прислушался к звукам, редко за исключением его кряхтения, раздающимся в квартире.
Может, она, стерва такая, уже и не кукует, молчит, и давно ему пора собирать манатки, и на тот свет шагать бравой, не болящей совсем походкой, а он из-за своего чихания постоянного пропустил такой важный для него в этой жизни момент?
Он снова прислушался. Ничего не было слышно. И только ему показалось, будто бы в пластмассовом домике -гнезде, что-то зашевелилось, то есть эта вестница его смерти хотела видать, ему еще что-то сказать, и может быть, уже на прощание, или предупредить, что дела не меняло, что б готовился, собирался что б, с вещичками и на выход. Только он решил,что сейчас всё узнает, наконец, как у него в носу, уже в какой раз, предательски защекотало, будто туда залетела залетная муха зелёного цвета и лапками пыталась расшевелить стенки его ноздрей, особенно правой. Рот умирающего приоткрылся от неимоверного желания чихнуть, он откинулся на подушку, мягко ударившись болящим затылком о мокрые наволочки, в горле, где-то около гланд тоже, что-то защекотало, но туда - то муха, слава тебе, господи, не залетала, а то он давно был бы уже мёртвым, даже раньше не назначенного кукушкой времени. Короче, его раздавшийся громкий чих помешал узнать ему все новости дня и особенно главную, когда же он наконец, закроет навсегда глаза, ибо заболел, а раз заболел значит, и умер.
Но, так как сквозь громкое своё чихание он снова ничего не услышал, то ничего более не осталось, как так же громко чертыхнуться, проклянув в очередной раз кукуху, и помянув заодно недобрым словом всех женщин. Тех, что бабы -дуры, и продолжить свое тихое лежание в смятых простынях и в тихом ожидании смерти. Правда, его нос, ох же подлец такой, точно не даст ему тихо скончаться под звуки кукушечьего щебетания.
И потому Николай Никодимович всё ворочался с боку на бок, уже начав считать, сколько же раз он повернулся налево, а потом, сколько раз направо, раз кукушка, предательница такая, не выполнила своего назначения и обещания, не сказала, когда же, когда он закончит свой путь на этой бренной земле, где все бабы — дуры, кукушки — предательницы, нос — гад, он тоже мешал узнать самое важное, чтобы можно было тихо уйти, ни с кем не прощаясь, так может он сам, ворочаясь с боку на бок и считая свои повороты, назначит себе дату отхода в иной мир?
Короче, мужчина так измучился, сначала от своих поворотов, слева направо, потом от подсчётов, туда и обратно, что совсем позабыл о том, для чего он вообще тут лежит, в кровати и ещё что-то считает. Обычно он считал деньги, правда не свои, работая бухгалтером в маленькой фирмочке, а потом считал овец, от невозможности с вечера заснуть, переживая, что считал не свои деньги, а их было много, потому что считал он по обычаю долго, весь свой рабочий день, и тоже тогда перед сном, лёжа в кровати, ворочался с боку на бок, но продолжал считать овец и баранов, белой парой, проплывавшими над ним, а тут он зачем-то подсчитывал количество своих поворотов, реально ведь заболел, а как иначе.
Эта мысль настолько обескуражила его, что бедолага, замерев на минуту, как тогда, когда пытался услышать кукушачий щебет, а он всё не раздавался, потом как-то странно дернулся, будто от предсмертной конвульсии, но не умер, а снова задумался. Задумался над тем, что ещё живой, а если живой, то значит и не мёртвый и не больной, потому что только больные, заболевшие чем-нибудь люди, умирают, если ещё и серьезно заболевают, или от старости, а он, хоть был и не молод, но был ещё полон сил. Вон, его и те бабы - дуры всё ещё очень любили, хоть и не уважали в нём его, порядочность. Да и кому он нужен, этот порядочный мужик, который вместо рыбалки отправившись к любовнице, потом вместо рыбы, трусики женские и не женины, на крючке или в кармане принесёт домой. Скандал ведь будет, а потом, глядишь, и на развод подаст его благоверная. А на непорядочного за что подашь? На него даже сердиться не будешь, не за что! Сходил к любовнице, принёс домой жене рыбу, она такого самого к любовнице в следующий раз на рыбалку отправит. Но, тем не менее, женщины, потому что были видно, бабами -дурами, любить, Николая Никодимовича любили, а уважали других за непорядочность и потому не с руки умирать такому мужику, как Николай Никодимович, и кукушка, сволочь такая, тоже потому что женского рода, определиться никак не может, вылетать ей из гнезда или нет, куковать или не куковать.
— Ну и черт с ней тогда, буду жить, если даже и заболел, ну, так что, ну, бывает. — Подумал про себя мнительный по всем статьям Николаша, ещё раз повернулся слева на право, погрозил кукушке кулаком, шморкнул носом и заснул.
А на утро проснулся совершенно здоровым, ему даже показалось, что это сон ему такой приснился про то, как он тихо лежал и тихо умирал, и про то, что только чихающий его постоянно нос не давал ему тихо умереть, как полагалось, раз заболел. Он, вспомнив ещё кое-что из вчерашней почти оратории на тему своей странной смерти, поднял голову и посмотрел на стену, где висели часы-ходики, и увидел нечто странное, его пластмассовый вестник смерти, свесившись из своего гнезда, своими искусственными широко открытыми глазами насмешливо смотрел на выздоровевшего, только что почти умершего Николая Никодимовича, и широко ухмылялся во весь свой кукушечий рот.
— Лицедеи, мать их. — Подумал про себя Николай и даже чертыхнулся, потому что гланды его больше не походили на сладкую вату, встал с кровати и пошёл в ванную комнату принимать душ, чай новый день начался, и не на том, а на этом свете, и он тоже широко, но не насмешливо, а радостно улыбнулся…
28.09.2109
Марина Леванте
.