Утром за Тёмой приехала большая чёрная машина и увезла в неизвестном направлении.
– На электричке ему больше ездить не придётся, – фыркнул Розен, наблюдая эпичное отбытие из окна кухни.
– Куда его? – жалостливым взглядом проводил Гранин кинематографично бликующее среди снежных отвалов авто.
– К папе конечно, – снисходительно глянул на него Розен. – Ты серьёзно опасаешься, что Тёму нашего ждёт что-то нехорошее?
– Счастливым он не выглядел, – осторожно заметил Пётр Яковлевич, оглядываясь и невольно засматриваясь, как эротично Герман слизывает с ложки творог.
Розен, конечно, заметил его интерес, разулыбался. Зачерпнул побольше варенья и поднёс ложку Гранину ко рту, пачкая его губы белым и розовым. Пётр Яковлевич послушно слизнул угощение, нарочно не торопясь и глядя тяжело, со значением.
Розен впечатлился. Нервно облизнулся и сглотнул, не в силах отвести глаз.
– Знаешь, Петенька, – заедая эротический стресс остатками творога, хохотнул он, – Сколько не делаю карт, наблюдаю постоянно одно и то же. Как только человек начинает по этой карте жить, он принимается яростно отпихивать от себя тех людей и ненавидеть те обстоятельства, которые и должны вывести его на новый уровень. Он же не помнит ничего, просто чувствует давление, ограничение. Он не знает, зачем оно ему, и стремится освободиться – чисто инстинктивно. Приходится в качестве противовеса совершенно непрошибаемых людей подбирать – таких, которых убить хочется. В общем, мало кто бывает доволен и счастлив, попадая внутрь карты, в которой имеется долженствование. Именно туда, куда надо, человек никогда не хочет идти. Как правило. Тёма не исключение.
– Герман, а я посмотрел твою прошлую карту, – вспомнил вдруг Гранин.
– И? – напрягся Розен. Взгляд его взметнулся болезненно и спешно потупился, скрывая самый настоящий страх.
– Я наконец понял, зачем я тебе.
– Тебе это так необходимо – иметь рациональное объяснение? – сухо поинтересовался Герман. – Просто «люблю» и «хочу» тебя не устраивает?
Пётр Яковлевич забрал из розеновских рук тарелку, отставил её на подоконник. Обнял Германа, крепко прижимая к себе, как обнял бы друга, сына или брата.
– Мне без конкретной задачи и чётко обозначенных сроков тяжело. Но я понимаю, что этим всё не исчерпывается, не беспокойся.
– Неужто не будешь меня изводить очередным допросом: «что ты во мне нашёл», да «точно ли ты меня не бросишь»? – поддразнил Розен. Но жался он при этом к Гранину так отчаянно, что ехидство его до сердца не доходило, а только сильнее хотелось защитить и приласкать.
– Мне Тёма одну важную вещь сказал, – признался Гранин, не ослабляя объятий, чтобы не дать возможности Герману сделать глупость, отстранившись из дурной своей гордости. – И я теперь больше не буду тебя таким вздором мучить. Потому что понял наконец, что зря сомневался.
– Что же он сказал? – Розен немного расслабился и перестал топорщить свою виртуальную пушистость иголками.
– Он сказал, что одиночество сродни фантомной боли. Человек не переживал бы его так болезненно, если бы оно не напоминало о том факте, что тебе что-то отрезали. Именно наша ненормальная оторванность здесь от тех, с кем мы составляем единое целое, заставляет нас страдать и стремиться преодолеть это ущербное состояние разделения. Заставляет искать и ждать. Короче, именно боль одиночества является доказательством его неправды. Мы бы не страдали, если бы в самом деле были самодостаточными монадами, которые один на один со своей жизнью и один на один со своей смертью.
– Хорошо сказал, – сдавленным голосом ответил Розен. И подозрительно шмыгнул носом. И руками стиснул в ответ как-то уж очень страстно.
Пётр Яковлевич с восторгом и ужасом осознал, что довёл Германа до слёз. Это было так… возбуждающе. Не в каком-то там болезненно-садистком смысле, а в самом что ни на есть сердечном. Потому что даже в самые интимные моменты близости Розен никогда ещё не был таким открытым и уязвимо-доверчивым, как сейчас. Откровенным – да, беззащитным – нет. Пётр Яковлевич остро почувствовал, что именно теперь Герман ему по-настоящему отдался. Без неизбежной игры и самоконтроля, который мог ослабнуть, но никуда на самом деле не исчезал.
Нужно было срочно это закрепить. Самым простым, телесным и очень приятным способом. Нежно.
Розен не возражал. Он стал как пластилин, как воск. Ему нравилось в этот момент – растекаться, лепиться под гранинскими руками. Он вдруг с лёгкостью допустил, позволил переплавиться своей сути в качество абсолютной женственности. И с удивлением обнаружил, что это совсем не страшно, потому что абсолютная женственность сама по себе служит абсолютной защитой. Это озарение было таким пронзительным, что Розен расчувствовался окончательно и вновь прослезился, надеясь, что Гранин этого не заметил. Он не был уверен, что созерцание плачущего в момент соития любовника хорошо влияет на потенцию. И подозревал, что потом никакие рассказы про то, что катарсис и оргазм – близкородственные явления, не исправят положения.
– Я готов рискнуть, Петь, – шепнул он, как только дар речи вернулся ему.
– Что? Чем? – встрепенулся благодушно отяжелевший на нём Гранин. Как они добрались до постели, он помнил смутно.
– Я хочу прожить ещё одну женскую жизнь. С тобой.
Пётр Яковлевич сглотнул припадочно забившийся в горле пульс и приподнялся, чтобы взглянуть Герману в лицо и убедиться, что он не шутит.
– Соглашайся, Петь, – умоляюще тормошил его Розен. – Я не хочу передумать.
– Я согласен. Конечно же, я согласен, – поспешно подтвердил Пётр Яковлевич. Он тоже не хотел, чтобы Герман передумал. – Но… как?
– Что – как?
– Как тебя… зафиксировать? В этом намерении.
– Подпишем секретный протокол.
– Он же… к картам прилагается?
Розен не понял его замешательства, отмахнулся. Спихнул Петра Яковлевича с себя, натянул штаны, схватился за телефон, принялся вызванивать кого-то. Просил прийти. Срочно.
– Герман, так как же… без карт? – осторожно напомнил о себе Гранин.
– Ты мне не доверяешь? – подозрительно покосился на него Розен.
– Что? В каком… Как ты мог подумать?!
– А что тогда?
– То, что секретный протокол это же приложение – к картам. А их нет. Пока.
Розен плюхнулся рядом, отчего матрас колыхнулся пружинисто, и приблизил своё лицо к гранинскому – нос к носу.
– Петенька, не забывай, где ты теперь служишь. У тебя имеются определённые преференции по сравнению с простыми смертными. И возможность оформить секретный протокол здесь и сейчас – одна из них.
– Даже так? Приложение без основного документа? – не сдавался Гранин.
– П-ф-ф-ф… Вот же въедливый какой! Сразу видно – юрист, – обиделся Розен. – Хорошо. Скажем так: это особый секретный протокол.
– В чём же его особенность? – нежно притиснул его к себе Гранин. Герман ненавязчиво попытался выскользнуть, но Пётр Яковлевич также нежно его зафиксировал.
– Для него не нужны карты, – вынужденно сдался под этим ласковым напором Розен. – Он безусловный.
– Без привязки к обстоятельствам? Только ты и я?
– Да.
– Герман, это похоже на заключение брака. Вечного причём.
– Почему вечного? Ничего вечного не бывает, – нахмурился Розен.
– Правильно, потому что условия всегда меняются. Но это же безусловное соглашение!
– Ты юрист, ты и разбирайся, – после недолгих размышлений оскорблённо бросил Розен.
– Котенька, я разберусь, конечно, но если дело обстоит так, как ты говоришь, то это очень важный документ и, на мой взгляд, подписывать его следует в более торжественной обстановке: фрак, цветы, шампанское и гости.
Розен разулыбался на это заявление и растолковал снисходительно:
– Петенька, торжественным событие делают не букеты и фраки, а накал эмоций. Поэтому я хочу сейчас. И, уверяю тебя, этот момент я запомню навечно, потому что впечатления формируются чувствами – чем сильней, тем ярче. А какое-нибудь первое сентября или день свадьбы не помнит никто по-настоящему, потому что это условность, эмоциями нужными не подкреплённая. Шампанское и фраки – это всё для других. А вот то, что сейчас было – это только для нас с тобой.
Он развеселился, наблюдая гранинское замешательство, и обласкал кончиками пальцев его седой висок.
– Я б вот сейчас обиделся бы, если бы не знал точно, что ты завис от того, что не можешь вспомнить подходящую случаю инструкцию. Но я понимаю, что ты в ступоре не потому, что не хочешь…
– Хочу! – в ужасе от того, что его могли фатально неправильно понять, запротестовал Пётр Яковлевич.
– Вот об этом и думай, – шелковисто касаясь губами его щеки, посоветовал Розен. – Возможно, ты ещё успеешь создать более торжественную обстановку, если она тебя так волнует… – Но услышав серебристый перелив дверного звонка, драматично добавил, – Поздно.
Пётр Яковлевич только и успел, что привести свою одежду в пристойный вид, пока Розен встречал гостя. Тот топал, сбивая с ботинок снег, возбуждённо посмеивался, встряхивая пальто. Слышно было, что он запыхался, поднимаясь по лестнице.
– Куда? – деловито спрашивал незнакомец.
Пётр Яковлевич поспешил выйти навстречу, чтобы пригласить бодрого старичка в кабинет. Тот походил на воробушка и ростом был так невелик, что мог легко разместиться у Германа под мышкой.
– Кого будем связывать? – старичок с живым интересом перевёл взгляд с Гранина на Розена. – Вас двоих? – удивился он. И головой покачал. – Я уж думал, тут умирает кто. Так спешил!
Гранину вновь стало неловко, но порефлексировать ему не дали.
– Возьмитесь за руки, – скомандовал визитёр. – Боже, сколько трепета! – умилился он. – Что ж, всё законно. Я рад, что озарение настигло вас не на смертном одре, – хихикнул он. Расстегнул портфель и ловко перебрал пальцами бумаги, вылавливая нужную папку. С хрустом открыл картонную корочку с золотым тиснением на обложке. – Вписывайте сюда свои имена, – ткнул он кончиком ручки в пустые строчки документа.
– Я люблю тебя, – шепнул, блистая глазами, Розен и чмокнул Петра Яковлевича в губы перед тем как склониться над протоколом и размашисто написать в указанном месте «Герман Розен».
Внутри Петра Яковлевича разгорелся пожар. Он поцеловал Герману руку, забирая из его пальцев перо, и приложил его ладонь к своему сердцу, надеясь, что тот и без слов всё поймёт. Выговорить сейчас хоть что-нибудь он был не в состоянии. Аккуратно вписав в протокол своё имя, он почувствовал, как ухнули в пропасть все те годы, что он провёл здесь один, и тело его потерянно зависло в стратосфере. Отвыкнуть летать, оказывается, так легко!
– Я, как член интеграционной комиссии, – торжественно возвестил старичок, – рад засвидетельствовать ваши подписи и тем подтвердить, что воссоединение состоялось. Показатель освобождённой энергии превышает установленную законом норму в три раза, – он продемонстрировал зажатый в кулачке прибор со светящимися на полоске монитора цифрами, – что позволяет сделать заключение о зрелости и осознанности совершившегося акта восстановления единства. Итак, я ставлю свою подпись, – старичок лихо черкнул внизу документа пером, – опечатываю в вашем присутствии протокол, – он выдавил на свисающие с трёх сторон ленточки какой-то синтетический аналог сургуча, скрепляя их в центре обложки печатью. – И поздравляю вас! Протокол будет отправлен в Канцелярию, в хранилище интеграционных актов. Если захотите получить на руки свидетельство, подайте запрос в установленном порядке. Можете обнять друг друга! И поцеловать. Но это уже на ваше усмотрение.