Лист 1
Из жизни Башмаков (Вместо предисловия)
Circulus vitiosus
1
– Есть такой вопрос. Он не обозначен на географической карте ни так, ни этак. Можно сказать, что он не был обозначен, как обозначают вопрос. Обозначения, они, конечно, были, но обозначения – другие. И в других обозначениях, например, «шла дорога», но дорога шла, как все другие идут – если в одну сторону – то к одному месту, если в другую сторону, то к другому. А общее название того, куда приходит любая дорога имеет имя – «куда-то».
– Все правильно – именно так и есть. Дальше.
– Дальше – туда, куда приходила обычно дорога, было уже не важно потому, как шла она мимо одного дома. Дорога и – дорога.
– Так, значит, был – дом?
– Был. Этим вопрос и разрешается.
– Так был, значит, все-таки дом?!
– Ну конечно был! Здесь надо объясниться.
Видите ли, ну, что такое, например, когда «моно» или «ветки», ну или «посередине»? В сущности – ничего. Важны связи и простые направления, такие как: «она видела, как он идет, а за ним дальше прошли – кто?» – в этом, в дальнейшем, в самом этом разнообразии, мы и будем разбираться и прояснять. Понятно?
– Вроде, все понятно.
– Мимо дома шла дорога. И в этом единственном числе самая точность – можно увериться. И проходила она сначала мимо вопросов Роту, а только затем приходила к вопросам Лифопа Камушкина. Роту был хорош тем, что, в основном, мерил левосторонности, имел свой цвет и по-своему составлял любые связи – от самых простых связей до самых сложных связей и в разном виде. Но отлетали только маленькие пластины и пух, животным образом плыли к пойме и там навсегда пропадали, как будто и вправду были вместе с ними и «широко идет», и « кожаный», и «изящность мыска». Так в чем состояла сложность связей составляемых Роту?»
– Но, об этом не говорить лучше – не так ли?
– Так, в чем же?! Ха… Сложность связей, которые умел составлять Роту, состояла во множестве секретов! «Тонкий» угол заострения мыска при повороте меньше заметен, чем «толстый» и т.п. Вот в чем состояла сложность! Итак, мимо дома Лифопа Камушкина шла дорога, но шла она в начале мимо дома Роту. Так?
– Так.
– Он берет часть, как слово, например, «жир» или «моно» (шумный балаган, который продавал «разноцветность» и не имел никакого понятия о «чистоте нравов» в прилавке у Мерлуньи (известный прилавок, где и «резина», а, следовательно, «пот», и где говорят: «э, – говорят – такие связи составляет Роту!), – и подставляет к ним «сольдо». Не обязательно, какие именно существуют связи и слова, важно какие связи и слова существуют у Роту. Пух оставался на скамейках, но цвет не терял. Шел ли рядом грамотей Миманкус из ювелирной лавки и наступал уже сентябрь ему на пятки. И получалось из этих слов: «2-я Фарватерная». Почему именно так выходит? Не знаем. И так он назвал первую улицу в городе, назвал самую первую. Но вы знаете, что назвал он именно – «улицу»?
– Ну, безусловно, – не знаю.
– И я не знаю. Может то была «устрица», а не «улица». Потом были и другие название, какие бывают везде, повсеместно. Когда улицу переименовали, и она стала называться «Старая улица», все пошло именно так, как всегда было. Но слово «старая» не имеет никакого смысла, если не знать саму историю связей. И потому только теперь «так» называема. И вот теперь, каждый называет каждую исчезнувшую улицу «старой», потому, что – как же ее и называть, как не Старой? Реакция связей, проще говоря. Ну, скажете, – как же!? Не знают, просто, от каких слов Роту назвал ее раньше Фарватерной, вот и все, – потому и называют. Очень, ведь, все просто! В общем, здесь ясно, как божий день. Разберемся дальше. А поскольку никто не знает еще и о том, откуда взялось впоследствии расписание поездов, – дорога то дальше, как раз проходила мимо большого коксового завода, – то вот тогда и – «расписание». Какая же это, – дорога?! – спросите вы. Как это вдруг – откуда ни возьмись – дорога?! Еще бы! Вот здесь то и нельзя ничего сказать.
Расписание висело на главной улице. Лифоп Камушкин сидел за столом у себя дома в новом виде. Дочь пришла только что из гостей: «Как было?!» – спросил он, на что она ничего не ответила. Потом он спросил о расписании: «Висит?» Поезд обычно приходил точно по этому расписанию, но дочь ушла в свою комнату, дочь – ушла. Вы не сердитесь, если я начну говорить быстро. Сестричка Машмотита, падчерица гостя, который пришел тогда к Лифопу Камушкину, встретилась дочери только у двери. А так, как у многих гостей в городе вопросы отображались в большом радужном стекле, следом почти всегда спрашивали: «Почему некоторые насекомые ходят на головах?» Глупый вопрос. Потому, что у некоторых насекомых ноги на голове. Вот и все. У Севринта Попрана – отчима Машмотиты – когда вернулся от Пиатоцу Цимуцу, у которого тоже бывал в гостях, так же была привычка долго слушать Роту. У бедных дефицит ваксы. Потому он сказал: «легка». Они сели за стол и начали говорить. Какими связями? Теми, которые выдумывал Роту. Потом начали вырастать из комнаты и прямо в окно (время было к обеду) подозрения. Дело оказалось вот в чем (это очень важные вещи – вы постарайтесь ничего не упустить).
Лифоп Камушкин говорил так: «Если из окна прямо на рельсы растет плющ, то это много чего значит». «Что же это значит?» – спросил гость. Лифоп Камушкин подумал и добавил: «Очень много». «Но что же?» – не унимался Сервинт Попран. Тогда, в тот день, мимо окон пробежал черный смоляной жеребец, и сосед в третьем этаже, который стоял у окна, стал хорошо виден. И в это время Роту сочинил новую связь. Оно было – «кизим». «Попались» – сказал тогда Лифоп Камушкин.
Это слово «попались», а за ним образованную связь, он вывел на свет по поводу вчерашней свары. Некто пришел, посидел рядом, и ничего не сказав, покинул помещение.
– Как же это так – как не в чем ни бывало, значит, пришел, и вот, так запросто, покинул помещение?! Этого не бывает. Не бывает, что вот «некто», будь он даже Сервинт Попран, оставил помещение!
– Говорю вам – было! Именно так все и было. И мало того, даже могу уверить со всем уважением.
– Да что вы, папаша! Ничего, даже для всех, можно сказать, ни-че-го такого просто не мо-же-т быть!
– Да было – говорю вам! Например, если мимо дома или мимо «посередине» идет какая-нибудь не сросшаяся между собой «однородность» или «спаренность», и ее видно отовсюду, Кузгород Амитеич может вполне себе позволить захохотать. Секунды не пройдет – хохочет. Ведь вы – хохочете же? Ну, и зачем спорить? Крыши на домах, как прыщи, все сплошь оловянные, землю забирает всякая подошва. Дождь когда пойдет – о…о… – лопаются просто струны! Значит, дорога и шла мимо дома Роту, и нигде ей больше, по самой сути дела, невозможно было идти, как только рядом с домом Роту. А рядом с домом стоял городовой. Был в тот день, помню, праздник (или «розмарин», например, или «щур», – сказал тогда проходивший мимо этого события незнакомец). Пусто. «Рыбы» – сказал другой. Игра была подле прилавка «много на показ», глядели на «красу Щиколотки», замечали «изумление Брови», а после разошлись все по домам и никто уже ничего после этого не вспомнил. Но я же помню. Все было точь-в-точь именно так!
Так вот, с чего мы начали? Шла дорога. В тот день, когда Боборовский брал чеснок и сажал, брал телегу и катил, и когда катил, было ясно – «вон, Боборовский катит телегу», – случился сверху какой-то день. Тогда собрали со столов всю игру, сказали, кто кому проигрался, и вывели на двор. На дворе в это время, в Сметанный день или в тот, который объявит погода, обязательно часы с кукушкой, и рядом парадной обязательно стоит машинист. У машиниста в руках большой Шаровмановский арбуз, с огорода мичмана Шаровмана (известный по всему пешеходному альянсу он коллекционер дамских фоток), а за пазухой у него топор, но не настоящий.
– Да, ладно вам врать! У Шаровмана сроду такого топора не было.
– Я не вру – из поезда видели. Сперва начинается действие в двурядь и с правой стороны – подходят сначала «новые», потом арбузники, за ними «посередине» или «моно», и говорят хором: «Здравствуй Шаровман! Арбуз-то есть?» «Есть». Ну, и так далее. Этот сюжет досконально взят из стоптанной уже давно жизни Жо. Не надо спорить.
Дорога тогда начала уже уходить и в другие места – местища. А куда уходила то – спросят? Был город блеском обогащен. Сирень росла (или «пекли печения в доме Машмотиты»). Мы еще не говорили о том, что дом Машмотиты был совсем простой – на словах. А слова и связи, как мы знаем, придумывал у нас Роту. Римбулир Грасспорит был его друг, и как раз жил в окраинной части города. Туда дорога то шла, то не шла. Там вообще и все другое так было. То идет дым из трубы, то не идет. То Монторана Хохлимана пойдет по улице, то дома сидит. Точь-в-точь, как подчерица Сервинта Попрана! У всех наших несчастья, например, – нервный день. Что это для таких друзей, как Римбуляр то, как он, и похожие на него ходят!? Ничего. Значит, туда дорога и уходила. Жил там и я в свое время – тихий район, без праздников, – идешь себе, только радуешься. Камней нет почти (а куда уходила дорога? – ну за город, должно быть, – туда куда-нибудь, куда ей еще уходить?) В не удобной и сложной жизни Жо всегда так было (я просто смеюсь, как представлю эти сложности с завязкой), а до того, все это часто встречалось в области откровения Хвита Хавота, когда на земле только начали расти цветы. Цветов сначала вырастало много, потом стало вырастать больше, а после стали цветами вдвойне. Была и такая – Ванпа Кацуская – заведующая всякими «печами» и расстояниями во втором часу дня, а после нее уже до двенадцати никто не осмеливался заседать. Жила она в то время, как раз рядышком с делами из жилконторы (маленькие связи были у нее и с легкими турецкими завихрениями), а иногда прямо на причале, где в нее и влюбился Шаровман. С топором тогда дело не вышло, дело это до конца не выяснили, но в нее был влюблен и сам Липоф Камушкин. О том и – речь! Тогда Лифоп спросил: «Шаровман нес вчера полено?» «Нес». «Куда нес?» Надо еще кое-что сказать об этом происшествии.
Шаровман иногда занимался выпиливанием. Он отложит фотки в ящик, возьмет пилу. В окно тогда заглянула к нему девица, но окно было сальное. Затем слышали стук…
– Но вот здесь вы ошибаетесь. Стук слышали потому, что постучали в двери соседнего дома. Никакого отношения этот стук к Шаровману не имел.
– Имел. Было ясно, кто стучал. А потому, как нес Шаровман бревно, значит, он и стучал. Дело не в этом.
Когда стучал Шаровман по бревну, дело, оказалось, было к вечеру...
– Это не тогда, когда пошел снег?
– Не перебивайте. Нет, не тогда. Это произошло тогда, когда в вечерней газете точно было сказано, что Шестнкос Валундр (червонный король «моно») пал после обеда или, говоря нашим языком, оступился во временной провал Хвита Хавота, и случилось такое несчастье от вспашки мыслей в голове самого Роту. Пал он тогда низко, и был у него после этого разговор с нами всеми. Кто он такой – Шестикос Валундр? Всем известно. Именно к нему и принес Шаровман свою новость. Первому. «Нос большой» – сказал Валундр, и затаился в галошницу (видно увидал последствия).
Тогда в темную ночь, как только появились слухи о том, что речь зашла о «бревне», а дальше появилось «нос», из одной книги в шкафу Нармодана Отота выбежал персонаж. Он был известен. Затем из другой книги, в другом шкапу, выбежало похожее, и начало картавить. Первым был – пекарь, второй – картавый, везде говорил «всеравно». Выбежала посмотреть и Машмотита, оставив хозяина и отчима сидеть в одиночестве, – «похож – не похож». Посмотреть. И оказалось так, что, вовсе не девица посмотрела тогда в окно Шаровману.
Я почему подробно говорю? Потому, что здесь Роту нужен был, но его не было. А без его головы никакая другая мысль здесь не разобралась бы. И, потому, никому не известно: «какое может быть дело, и почему, например, расписание для всех? Что выражает этим именно саму мысль Роту: «источник каждого дела в траншее, которая поперек, и каждый «кожаный» или «простой» здесь вправе только догадываться».
Итак, они сидели за столом и говорили между собой – Лифоп Камушкин и Сервинт Попран. Был тогда ветер. Ветер смешался и понес в нашу уже часть города эту новость. «Ах, вот оно как!» – кричал Рипупс Мадитон – извеснный сплетник. «Ай, да «секретники», «двуночники», то есть. Тогда, что такое «секретники», никто не понял. Даже не подумали – я вам говорю, – что Систупка Пупека была здесь соучастницей. У Систупки Пупеки есть потрясающий «ободок» – от мыска ботинка прямо к нашим поклонениям – молодая девица... И пошел перебор!
– Словей Сичун, что ли, с дерева сказал вам о таких новостях? О масштабах не подумали?
– Я о масштабах подумал. А вы не кричите – хватит кричать. Вспомните того незнакомца! Он знаток дела постройки. У него спросите! А Шаровман его превзошел – железная подошва. Незнакомец пришел тогда в город, и, не назвав своего имени, жил десять лет и исчез неизвестно куда. Явная промашка со стороны администрации и, в частности, нашего билетера.
– Какого такого билетера? Пиатоцу Цимуцу што ли? Так ему вокзал не построили, он и ушел. Теперь кто куда!
– Я опять уверяю вас, что не лгу. Его из поезда видели. Шел мимо зала заседаний, обминал Маципуцу Цуцинаки – брата …. за плечо. Затем одна связь, как сказал Роту – «один «гвоздь» – пошел в одну сторону, другой – в другую. И потому-то у Цуцинаки одна нога пошла в один угол, а другая за угол. А до этого их видели на ипподроме, и только уже затем – исчез.
Между тем район «пролегающий» строили долго. Роту задумался тогда, как назвать? Взял слово «туз» и прибавил к нему связь «чаша» и получилась – «Малая Кацуская», потому, как ново и хорошо (или потому, что был влюблен в Кацускую). Но, после переименовал в Вишневскую. Улица та, как раз и выходила навстречу дому Вишневских.
– Это не та ли улица, которая выходила на старую улицу Вишневскую, которая теперь называется 35 Старая?
– Нет – совсем не та! Жена Шаровмана, как все знали, всегда, в таких случаях, брала паузу в час времени (которое обозначено временем равновесия или «запаха ваксы» равное Пи = 2 Х умножить (просто) на 5), и потому у не; эта пауза оказывалась именно тогда, когда Шаровман пилил.
– Вы путаете...
– Может быть. Но я не спорю, и вы не спорьте, что все-таки без Кацуской не обошлось и здесь. Она разоткровенничалась с женой Шаровмана, и пошло-поехало. Об этом знал сам Шаровман, об этом знал и Лифоп Камушкин, который сказал о том Сервинту Попрану, тот Машмотите видно тоже сказал, а если знала Кацуская, то знал и Роту. Конечно Олон Попарог «хороший» закатывал бал своими заседаниями в педсовете и был физкультпривет известный в городе и уважаемый человек, но даже видимо и он – знал. Но улица шла именно в сторону причала, где у них произошло «пошло-поехало». И тогда, когда произошло у причала, об этом вполне мог догадаться и сам Шаровман. Потому – не до топора было. Таинственная история. Даже нельзя сказать – был, не был. Но скорее всего – был.
Пришел, значит, Шаровман в гости к Шестикосу Валундру, принес, и прямо с пилой.
– Пилу то он зачем взял?
– Не знаю. Роту после говорил, что исчезновение мыслей происходит, в основном, и от «пил» и от «не правильной разметки». И потому, наверное, они ничего отпиливать не стали. (Шаровман потому и принес к Шестикосу «это» потому, что у него не заладилось – оставлять, не оставлять – было жаль).
Тогда Лифоп Камушкин встал и произнес: «Ничего не понятно!» Потом сел и задумался. Дочь вышла из комнаты и поздоровалась с Сервинтом Попраном. «Здравствуйте», – сказала она...
– Постойте! Вот оно как?! И после вы говорите, что никто ничего не знал в начале! Ха… Да, если знала Кацуская и сказала подчерице Сервинта Попрана Машмотите, то сама Машмотита сказала отчиму, и сам Сервинт Попран об этом знал уже до того, как пришел в гости к Лифопу Камушкину! Не правда ли?
– Никто не спорит, что «знал». Важно, что Сметанный день вовсе не тогда должен начинаться. Потому никто даже не подумал, что поезд был остановлен (доказательство – машинист). Значит, в городе были посторонние.
– Ах, вот вы о чем! Изумительно! Вот так номер!
– А вы как думали! Конечно! Представьте себе – у вас мысль-дорога, и вдруг она простым образом соединяется, мечется, выпиливается! Или вот – Маровый Спуск – кто не катался на одной ноге?
– Я теперь понял. Потрясающе! Значит Шаровман осмелился?!
– Ну да. Именно это и хочу донести в вашу голову. Разуйтесь. Присмотритесь. Нос только длинный, а все остальное!..
Машмотита после говорила своему брату Шамотиту, чтоб тот оформил чрево в записях официально, после такого происшествия. Тот (было дело) однажды решил – был у него аппендикс с подошвой – вырезать его из внутренности сапога без согласия Роту. Роту сказал: «НЕЧЕГО». А Вузу Потемана вспомните. Он хотел стать пластмассовой ручкой от двери вагона. Ему сказали: «СПИ». А медовый месяц у Жармицы Зоо кончился, как вы должны знать, с наступлением лета. Вот так! Хотела стать «судьбой», а кто-то сказал «чисть справа налево», и Роту ее переименовал! И теперь она как «махровое полотенце» или как «шлепанец».
– Ну, и чем же закончился разговор? Что решили?
– Не знаю. Откуда мне знать. Но я знаю, что видели, как пилил Шаровман долго. «Оно» ходило затем «везде», – деревянное и с носом. Из поезда тоже видели.
Знаю еще, что Лифоп Камушкин преподавал этот разговор тоже долго и проводил гостя. Они через важную составляющую потом разошлись. Как, примерно, если помните Калишмундрикау Юол-Тапику. Неужели забыли? Она с трудом однажды завязалась на два узла (когда с роду никогда так не завязывалась), после таких новостей. Потом распушилась, и был скандал. А здесь – другой вид в проекции, другой стиль на подиуме – где видано?! Пусть Машмотита увлеклась красивостью, за нею и Шамка Тудуская (известная модница самим фактом). Но вниз посмотрите, господа! Что получится-то? Сумбур.
Они тогда говорили долго о «сменах» и о «спальнях», о – возможностях. Но каков, все-таки, Шаровман! Постоял, посмотрел и пошел. Лень-тяй. И кого мы называем после этого не только лень-тяем, но и называем по-другому!? «Выскоблили?» – спросила Машмотита, взяв отчима под руку и став, как целлофан. Сверху не видно было, какая она стала после такой новости, но я хорошо все видел снизу. (Ха…Сейчас, скажу вам по секрету, у них, у модниц, странные кружева …) Нос только у того длинный. Роту сначала ничего не сказал и придумал связь: «вата» и «правое направление». Машмотита хихикала.
Тогда на следующий день, во время другого праздника «Много плясать» (точно нарочно), обстоятельства уже были другие. Пришел Кукулонбитроп Осава к себе, выглянул из окна и сказал в окно – «можно». Вдали замерцал месяц, сели на березы дятлы. Потом, на вокзале сделалась табличка с названием, и расцветанием по краям узоров, а рядом стоял Роту. Новое слово было «не везучий», и за ним последовала молчаливая связь «…» Сложилось новое направление от ремешков «с нахлестом» и от «застежек необыкновенных», а они, в свою очередь, от: «Мыс горы надежды» и «секретники». Милизмистрон в то время засомневался (широкая пряжка на каблуке), а Шаровман пришел на рынок и сказал: «Надо одеть». Вот тут и началось.
– Вы упускаете еще одни важный момент. Ведь Лифоп вместе с Сервинтом Попраном, когда уже догадались о бревне Шаровмана, должны были предупредить Роту о рынке.
– Да, должны были. Но тогда дочь Лифопа Камущкина, оставив Машмотиту наедине с самой собой, шепнула на ухо ему: «пусть» – и Лифоп промолчал. Лифоп любил дочь, а ей давно хотелось перемен, потому, что любила бахрому и все такое. Тогда в то же самое, примерно, время, шел Милизмистрон по улице и как раз увидал Шаровмана: идет боком, слева чаша, справа Кацусская, а сзади «бревно» Милизмистрон прошел другим переулком. Его точно видели очевидцы – потому как праздник был в разгаре (а он не любитель праздников). И вот опять рядом со всеми дверями можно увидеть, как во все другие праздники идут, обняв за плечо – Пиатоцу Цимуцу и Маципуцу Цуцинаки, как вчера, рядом стоит Шаровман с арбузом, кукушка, Кацуская плачет, парусник у причала.
– Так, значит, сделалось с ними сообщество «фей и дверей», надо полагать? Вот так новость! А я, то думал – к чему вы клоните?
– Вот именно! К тому и клоню. Видите – вы сами обо всем прекрасно догадываетесь. Но это только начало наших разветвлений. Именно в такие «дни фей и дверей» и происходят из предметов вещи. Это наши правила.
Представьте себе, что может выйти из этого. Идет, предположим, тот же Калишмундрикау Юол-Тапику или тот же Сервинт Попран в нормальном виде, а рядом идет не пойми что! «Преображенное время попутчиков и незнакомцев». Некто сидит, бросает пепел, и ему плевать. Таким Маком выросла и высохла Валенка Нишкина, если помните, – летела, летела, а там стена. Потом валялась. Сколько разговоров было! Замшевый сват сватал ее за простую колодку, и вышло б дело, да опоздал.
И Лифоп дальше не захотел догадываться, в чем тут дело и простился с Сервинтом Попраном. Сервинт Попран взяв под руку Машмотиту, как было уже сказано, перешел к празднику и ничего больше у Лифопа не спросил. А ведь мог! Например, о том – «кто выдал полено?» У нас известно – за каждую нить разговора и за каждый вызывающий блеск приходится, как минимум, «не торопится», а здесь целое полено! Ну, и повеселели оба! Разговор то – вышел. А голым ходить никому не следует. Что бы сказал Роту на такой произвол? Шаровман ведь и к нему пришел!
– Да ну!!!
– Истинно говорю вам – приходил. Хотя инкогнито, но все видели. По всем правилам одел на спинку кресел табличку «инкогнито», сел туда, и все не мог признаться. Машмотита, когда посмеивалась – знала над чем. Неслыханная дерзость привести в дом от выпиливания другие слова, другие связи, другие направления. Что скажет Роту?! Вот такая новость.
– Потрясающе!
– Теперь, говорят, приведут к Роту «того» с носом, и начнется другая история. С поезда много тогда сошло и затерялось незнакомцев. Грядут теперь перемены.
2
– Ну, и как – надогадывались!? Чтоб вас... В прошлый разговор, когда ждали у столба новых новостей, кто пришел и сказал: «будут»? Вы и сказали.
– Но я вовсе не знал точно, каким образом Машмотита уедет и приедет с новостями. Прошло уже много времени с нашего прошлого разговора – я склеивался не раз. Городские фразы были? Были. Много было рядом, и с рельсами и без рельсов, нового. А о Ничгат Шукине слыхали? Опять объявился в обход всего древесного. Бранился и говорил, как вы – «неслыханно!» Тогда вот и случился тот самый «другой» разговор.
Пришел однажды – говорю как на духу, – не Севринт Попран к Лифопу Камушкину, а Выдор-Тудор Чирипский к Риспотон Мникину. Выдор-Тудор Чирипский знаете кто такой? Он привел с собой другие дурацкие вопросы: «Почему от простого выпиливания случаются связи, противоречащие простой ходьбе?» «Потому, что все взаимосвязано». Вместе с этим вопросом, он привел другой пример и задал его Риспотону Мникину. Возникло слово другое тогда – «мус». Видор не долго говорил, потому, что боялся не успеть к разъяснению, и захотел понять, что « мус» происходит от слов «хоть» и, собственно говоря, – «чирипский». Видор-Тудор сам этому конечно удивился, да и было – чему. Не в нем дело. А Распотон Мникин, как раз, в то время уезжал на семинар, долго его не было, и только недавно вернулся. «Насмотрелся» – сказал он. Не долго они поговорили в тот случай, но после этого, почти сразу, образовалась целая пойма разговоров о самом Роту.
– Да ну!
– Ну да! Что, мол, не много мыслей в голову дает уже давно. Сначала, то так, то сяк, начали, было, говорить о «пелене», о «посередине», затем о «полимерах», и сразу стало понятно, что говорят то именно ни о чем другом, как о «полене». О полене то тогда как бы забыли. Дорога и – дорога. Собиралось оно, как обычно собирается – ветки, потом росло, потом и т.д., и только затем пришел Шаровман и взял. «Так размеживаются на единицы суммы» – сказал, уходя, Выдор-Тудор Чирипский. Был ли он прав?
– Ну, вы скажите еще, что Сарасторана Дугана не любила его за такие вещи!? Помнится, на берегу, только и делала, что пела.
– Так-то, оно – так. Но, знаете ли, что? Как вы думаете, сказал ли Сервинт Попран о всяческих колпаках и неправильных подошвах не нашего времени, которые могут войти, таким образом, через подражание турецким завихрением мыска и прочими новшествами, в обиход и продаваться из-под прилавка, а затем (вероятнее всего) могут вытеснить привычное «моно» и «посередине» (Машмотита была в гостях у дочери и говорила, что слышала)? То есть, мог ли сказать об этом Сервинт Попран Лифопу Камушкину уже тогда, когда тот вздумал перемениться?
– Не знаю. Может быть, и сказал… Как – переменится? В кого?
– Держитесь за разум, любезнейший! Сначала в «тихий час», а после в «ночную солому». Понимаете – куда клонит?
– Не совсем.
– Ну, проведите параллель: Сметанный день – поезд – дятлы – Маципуцу исчез – посторонние… Ну?!
– Точно! Понял! Потрясающе! К полену!
– Вот именно! Как о своем визави – а!? Каково! «Я переменился» – сказал Лифоп Камушкин – железный болт вылетел, будто. Я, еще помню, на сенокосе был, в поездке за границу для следующих праздников, а вернулся и обомлел. Вот так – любишь Широмоту, как брата, а он уже по ту сторону 2-ой Фарваторной. «Одни высмеивания» – как скажет Нанимик Мимикий. Тогда у стороны с названием «мус» появился новый смысл – левая, как выяснилось, сторона 44 Старой улицы (где куча лежит) ушла, но появился указатель – маленькая нечеткая стрелка, какую вытащил из-под старого дивана Роту и сказал «куда» ее надо. Отсюда – недоумения. Потом пришла Машмотита и села; дятел (как связующее звено) постучал и пришел Пиатоцу Цимуцу и сел. Все, как вы видите, – возвращается. Во-первых, если мы правильно понимаем зиму, в которую был рожден Шаровман, то, следовательно, во-вторых, должны были понимать жизнь его истинной смелости. Но вопрос – вопросом. Отсюда и явились возражение, и телеграф сказал верно – «пересмотреть». И Роту – бессилен. Я догадывался сразу о том, что ведь не просто так дело коснулось Видора-Тудора Чирипского потому, как именно он запросил по телеграфу уточнения на счет правильного значения «мус». Кто бы еще дерзнул?! А Лифоп оказался умней, и только что сказал – «переменюсь» «из тины в сольдо» – потому, что перестал жить на 2-ой Фарваторной. Знаете в чем дело?
– В чем?
– В то время затеяли в одном доме тишину – мышь было слышно. С зубами то исключительно «грызть», и опасна сама по себе, она только испытывала неудобства, но скоро привыкла. Машмотита тогда еще не знала о том, что Роту в нее влюблен. Но в доме тишины не вынесли, и мышь исчезла сама собой. Вроде не стало опасности. А теперь представьте – связи. Первое, как задумывался Лифоп, еще во время первого разговора, это – связи! Второе – привычка…
– Постойте, постойте! Я, кажется, понимаю – о чем вы! Но, это же невероятно и очень опасно! Пойдут казни, грязи, и пойдут опасные привилегии!
– Поняли, до чего может привести обыкновенное «бревно»?! Ладно бы был простой армейский сапог – черт бы с ним! Но, представьте, что будет с маленькой Машмотитой, когда заведется мышь?! Она уже вчера стояла, дрожала, плакала только при мысли об этом. И третье, и самое основное – материя. Материя эта, как вы должны понять, – из простого волокна. Нанимик Мимикий. и Видор-Тудор Чирипский, и даже сам Роту, об этом знали давно. И ничего! Ничего не знала только жена Шаровмана – где, и в каком виде может быть для ее мужа «название», а где – «спасение»? Чувствуете связи? Припомните. Зачем ушел Цимуцу?
– Известно зачем – за разговорами в четвертый день от Халама Тусама в четвертую долю Хвита Хавота, и дошел почти до обратной стороны «Па» с изнанки времени.
– Так-то оно так. А зачем он брал за плечо брата Цуцинаки? По правилам, если заходишь с изнанки времени, откладываются на чешуе разного рода «размеры», «сомнительные линии», «прозаические выводы». Все это следует одевать и тащить с собой. Салазки едут плохо. Паната Жо дает пробоину в области кормы обязательно (или может дать), и сверху почти ничего не видно, не то, чтобы снизу. Мичман Шаровман об этом тоже должен был знать. И, с другой стороны, преобладания всяческих связей Роту над формой старой материи найти почти нельзя – четверть ответного хода дать может целую треть, и в проекции 7+ SGD дробь от пятого числа выйдет в угол отражения иначе, чем всегда выходила, и картина, вместе с Машмотитой, если та идет в это время по улице, сузится. Выбирайте, что лучше. И мы еще не упомянули о том, что при таком сечении нити, которая бывает у Чускупу Сисмиланки, и вплоть до того, какой может быть у Машукиваты Кинкиного временного провала, может произойти чувство ответственности и потеряться сама суть ходьбы! «Синий цвет» или «спящий слон» – не совсем понимаемые связи в наше время вещей, но это не значит, что таких связей не бывает.
Или другими словами – все, что выходит за границу 2-ой Фарватерной улицы, уже будет 3-я Фарватерная. А такой улицы у нас еще нет. И получается, что этот принцип уже за углом – «другой плюс». Вам нужен – «другой плюс»?
– Вы прямо целые баталии выводите из простого, в сущности, стремления Цуцинаки быть ближе к брату. Шуливана это или не Шуливана была или не была в нижнем белье у Видора в гостях – какая нам здесь будет разница, и какое «другое расписание»?
– Именно. Лифоп о них даже не упоминал! Здесь дело не в самой мысли. Но когда бы пришел Титус Нычкин с женой – как думаете – разрешилось бы? Здесь может быть были серединные убеждения – уйти и создать. И, наверное, тогда подумали о «бревне». Пусть так – нужны на прилавке нововведения. Но извините меня – думайте и о маленькой Машмотите, черт возьми!
– Вы умно рассуждаете. Если квадрат в руках Лифопа течет, то это совсем не значит, что Роту выйдет из дома и принесет нам что-нибудь другое.
– Совершенно верно. Не в одном, как оказалось, Роту дело. Всем надо просто понять: еще один Сметанный день – не все наши заботы. Но один Сметанный и второй – подряд не идут. Какой смысл Машмотите, Пиатоцу Цимуцу и Маципуцу Цуцинаки вместе ходить? Роту – сказано – влюблен в Машмотиту – и сделайте из этого себе, пожалуйста, убеждение. Все проще на много. Цимуцу просто видел зерно мысли, когда уходил и многое предвидел. Здесь – поезда и вокзал – только причина. Его зерно мысли это – «вокзал». И если б не понимал дела в зерне, то не понял бы мысли в сути дела, – а не то, чтобы ему «не построили». Ведь и без него, кто-нибудь да приедет.
– Вы правы. Приедет только то, что уже «едет», а не то, чего нельзя найти даже у Роту.
– Об этом и хочу сказать вам. И что из того, что, вот, Роту замолчал как-то, и пошел снег?! И всем стало скучно.
– Но, ведь это комедия – с древесиной то!
– Конечно – комедия и будто говорят: «что вам до великолепия таких связей?!» Но кто после этого развеселит Машмотиту?! Не тот ли замшевый туфель, на который все мыши зарятся потому, что – материя по зубам?! Как говорил земский врач – «просто не новость». Все мы скоро обретем вместе с прочностью такую форму, о какой не слыхивали. Да с такими бляхами куда пойдешь?! Объявится ли после всего этого за своими наградами Титус Нынчик?
–Это тот самый, что веселил на третьем пароходе всех, кого довелось веселить танцем, и который не упустил бы случая посмотреть на «бревно»? Умру сейчас со смеху! Это тот самый?!
– Да – тот самый! Он продырявился, но был удачно сшит, и был, хотя, не так счастлив, как остальные галоши (проговоримся), но виду не показал. Он даже потерял Сулискуму Пятачную в дороге. С нею и Евкатубу Тучкину – тещу, с Митрофаном в руке. И со всем этим истинную цену происходящего! Картина маслом. Ну, а если уж Титус Нынчик так обманулся, что говорить об остальных?!
Видор-Тудор Чирипский, чтобы, в принципе, ни говорили, ничего не сказал такого. Но, вы то, небось, не знаете – что сказал Роту?
– Не знаю.
– «На 44 Старой уже никто не ходит и не появляется, как обычно в день 44 Старой улицы по ней ходят и появляются. Сбилась очередь в наш прилавок». А вы говорите!.. Я просто хорошо знаю, что когда появился день влечения к Машмотите после Кацуской у самого Роту, именно тогда сам Лифоп и сказал – «переменюсь». Роту увидел важность перемен, а Видор-Тудор только подхватил. И все – вся проблема. Затем увидали в новом виде и самого Шаровмана – шел по причалу, встретил баркас, улыбнулся. Из бедер у него уже росли две грот мачты, причем самого нового образца, а на плече завязанные на большой узел такие вещи, как у того – из «бревна». Мачты новые и полированные, чистые и складные. Люди меняются и нам меняться. А в шляпах знаете «что» происходит? Там скоро тоже заведется когда-нибудь такая блажь, и пойдут носить солому. Что оставалось делать Роту? Тогда придумал новое слово – «сольдо» потому, что старое уже забыли. И сложилось оно из двух связей: «кончитта» и «не помню». Только гораздо позднее прибавили «полено». После чего последнее утвердилось и стало поглядывать в рощу. Там много таких «полен».
Обратите еще ваше внимание на то, что сам Шаровман, да вместе с Лифопом никогда не ходил рядом – не было у него таких связей, чтобы заподозрить в чем старика. Будет ли он секретничать с Шестикосом Валундром или нет еще раз? Никто никогда не скажет. Внизу текла река, у реки бывал берег, и Видор-Тудор, в силу сложившихся обстоятельств, мог вполне узнать то, о чем говорил Лифоп Камушкин с Сервинтом Попраном, и уличить, и повторить, и перевернуть. Ведь могло быть все, что хотите!
– Но вы забыли! Ведь, на том, на первом празднике в Сметанный день, не было известно о том, что Шаровман принесет бревно и затеет свару.
– Так-то, оно так. Но еще неизвестнее было и то, что скажет об этом Роту! Вот в чем дело. А коль так – где надежда на умное окончание дела? Куспиндерок Мничкин. свояк Мникина, тогда заартачился: «Почему мне ничего не сказали, да почему мне ничего не сказали!» А никто сам ничего не знал!
Между тем бревно появилось именно на 2-ой Фарватерной и постучало в дверь соседнего дома. И этот дом был домом Роту, между нами говоря.
– Единственное, что для меня не понятно в этом деле, так это то – Лифоп был, здесь, причем или не был?
– Наверное – был, как говорят. И потом, теперь уже мало кто знает о том «первом» разговоре Лифопа Камушкина с Сервинтом Попраном. Мне говорил сам Роту, когда я у него вчера был. Он назвал новое слово, новую связь – «крупа». Далее, надо думать, будут немалые намеки на движение именно в эту сторону. Левосторонняя ли будет подоплека при этом – никто не осмеливается предполагать. А взялось это слово из других двух: «пила» и «сольдо». Кастрана – его теперешняя уже жена, тоже взяла себе привычку, как Сперик Кузовкин, уходить дальше изнанки времени. До нее иногда не дойдешь. Кстати, я Сперика Кузовкина нигде там не видал. Врет, как пекарь. Полено теперь ходит, его всюду видят, оно растет вглубь наших подиумов. Мышь, блуд, бат, и другое «посередине», вливаются уже в стройную взаимосвязь, а Лифоп Камушкин, чтобы ни говорили, вовсе не переменился. «Расписание висит?» – спросит он, играючи, Монторану. «Как было?» – спросит он Монторану, когда та придет из гостей. На что она ничего не ответит.
Лист 2
Из жизни Шляп
Вчера сверху был дождь,
а сегодня опять снег.
– А теперь поговорим о другом происшествии.
Временной провал времени Хвита Хавота похож вот на что: берет Валисас Валундрик головной убор, бьет кулаком по одной стороне, и та сторона, по которой он бьет, вылетает с другой стороны. Форма остается та же и даже нельзя сказать, при этом, о каких бы то ни было изменениях формы – точь-в-точь такая же. Звук, правда, странный – как будто банку открыли. В этом звуке все – и шум ночного поезда, и Монторана Хохлимана в новом платье сидит, и «по левому борту не сильно заносит», и «не бей меня сильно». «Шпара», «гвоздь», а за ними «гроздь», следующие связи, которые вылетают тут же, в этой последовательности, и хорошо слышны после. Свисают тихо вишни на высокий забор, ширится улица. Но, может быть, это не «улица» вовсе, а «устрица», и подается она, быть может, не в сумбуре взгляда на вышину сатунчаковских переименований вообще, а, как самая настоящая «муть», подается под острым соусом, и нельзя сказать, чтобы в привлекательном виде. И, может быть, не на площадь выходит она, а на Зазбаржу – второй поворот от светофора налево от дома Суслимова.
– Это не тот ли поворот, который ведет на улицу, где ничего не видно не только днем, но и вообще никогда ничего не видно?
– Да, тот самый – на Зазбаржу. У нас, ведь, много таких улиц числится, где не только их самих не видно, но и того, кто идет по ним – тоже. И вы устраивайтесь сейчас удобно, не скачите на стуле, сидите прямо – я сейчас такое расскажу, что встать будет негде, и ни в какое «решето» не вмещалось никогда.
И, вот, представьте, в этот раз, в настоящий четверг, то есть, так и случилось. Время раннее, наносное, и, вот, идет Валисас Валундрик по Замащеной. Выглядит он арнаутом – красивая куртка, пьян, – чего-то думает себе мимоходом, но никто его мыслей не знает. С Первого Ремонтного переулка смотреть – желтый замшевый воротник запачкан у него мелом; идет, не оборачиваясь по сторонам; шаг спокойный; сено на голове, конь в поводу. Мимо – забор, посередине – шелуха всякая, разночинный запах, а впереди Музимчайский Трамвай – трамвайная линия поперек рельсов идущая параллельно Музимчайской площади и пропадающая вовнутри. Начерченная вчера, только очень просто, усиливается на повороте шлагбаумом и заканчивается легкой дымкой навесу (улица с дымкой, что баба с придурью), а на деревьях трепыхается прошлогодняя листва на ветру. И тогда, как будто невзначай, поднимается по улице густой клуб пыли. Но, Валисас, не смотря на это, продолжает по ней идти, но видно больше не «его с конем», «а ружье с ведром» – как смеется обычно Музумрик Осикин – известный комический парадокс – из приезжих.
– Это не тот ли Музумрик Осикин у которого постоянно подошва отклеивается, а он только и делает, что смеется, глядя на нее?
– Да, тот самый. Как знаете, подозрения наши в прошлом разговоре на счет незнакомцев вполне оправдались. Много сошло тогда их с поезда и разбрелось по углам...
– И не говорите – просто жуть. Такого насмотришься, что хочется дома сидеть и на улицу не выходить.
– И здесь, прежде чем говорить дальше, нам надо осветить событие более подробно, чтобы было ясно и стало понятно – «какой такой Валисас идет по Замащенной», какая такая «Замащенная», и почему, когда Валисас идет по ней, у него «сено на голове, конь в поводу»? Такие вопросы не маловажны.
– Еще бы.
– И, здесь, как скоро увидим, дело, безусловно, в самом Валисасе, то есть, – в нем самом. Потому, как, похоже, нет у него настоящих предпочтений в выборе направления, и что на голове у него, то и рядом, и ни на что больше он не хочет смотреть, как вперед, и ни на что больше не похоже у него это «на голове», как на «площадь». Очень похоже. То же самое, закричал в этот раз и Попорон Попагор, увидав Валисаса идущим к Музимчайской площади. Он шел тогда, как раз, оттудова, и, по-видимому, нашел очевидное сходство. «Площадь и есть!» – закричал он, удивившись. Или, если смотреть пристально, то ведь так и получится – «площадь» (от связей «чур великолепный»» и «новизна утомительная»); на «площади» этой – стог сена (намек на канотье); далее, вокруг тульи, широкая канва из бисера, – а тут еще конь в поводу и солнечно. «На голове все, что хочешь можно носить».
– Как говорит Роту – «можно все, что хочешь носить, но не всегда нужно, не всюду практично, а в иных случаях – противопоказано». Это мы знаем. А Папарон Попагор всегда что-нибудь закричит. То «ура» закричит, то «караул», и часто без повода.
– Вы правы. Но здесь повод был. «Эта» в меньший размер «площадь» и, как будто, вокруг горят фонари. Если издали смотреть – бенд без столбов. Бесподобно похож и стог сена, а сверху аист. Следом идет конь, – на коне попона, на Валисасе нет. Конь, хоть и фыркает и жует сено с головы Валисаса, сам Валисас тому не перечит, – по-прежнему идет по Замащеной, по Обхоженной, по улице Широких полей, и хотел бы проделывать «это» – с одной стороны, а она с другой, – да теперь нельзя. Следом вылезают из-за углов другие улицы; Крузогод Амитеич тоже вылезает в широких парусиновых брюках – вокруг тишина, «щур» на балконе с «щурихой», Мизинтроп идет по 2-ой Фарваторной – витрины блестят, блестины ветрят (а, бывало, в связи с этой парусиной, спит в чем попало). И видно это действие по улице чрезвычайно долго, после чего и начинают происходить преломления в воздухе.
– И вечно чем-нибудь Кузгород недоволен. Как только случается что-нибудь не ординарное, из ряда вон выходящее, он тут как тут, прямо, будто, безусловно, сам хочет поучаствовать. Не так ли?
– И, – то! Главное, здесь, чтобы связей в голове не придавливало слишком сильно такой «площадью», и оставались пустоты для них (и чтобы сами здания, увидав такую «площадь», тоже не надумали на голове разместиться). И, если точно сказать, без разных смешков и криков, то, как верно заметил Шестикос Валундр о таком появлении: «Доселе не было, а теперь есть». И реплика эта, как поймете после, так же к незнакомцам относилась, и ко всем тем странностям и новшествам, которые они с собой привозят. Кстати, о незнакомцах...
– Он ко мне в прошлый четверг приходил. Тоже высказался. Говорит: «Ничего такого не было бы плохого, если взять Кузгорода и выкинуть». А Валисас конечно – выдал номер – растревожил спокойствие. Я слышал. Но меня долго не было в городе, и подробностей не знаю.
– Подробности будут. А в общей картине происходящего, если в профиль смотреть, – вид не очень, признаться. Вид сверху, если смотреть (как говорил Щикин), – помягче выходит. А если вместе – хочется набить коробку ватой и удалится.
И для того, чтобы впоследствии понять подробности этого происшествия, а там, вероятнее всего, провести параллель, нам следует, преждевременно, позаботится о том, чтобы и подробности самих подробностей тоже никуда не сгинули. Но для начала, так сказать, для предисловия, нам необходимо разъяснить теперь кое-что не только в них самих, но и в общем контексте происходящего, чтобы появилась возможность подробности с общим совокупить. А то нельзя будет ничего закончить самостоятельно, многие вещи невзначай разбредутся, следовательно, появится сомнение – стоило ли начинать? А коль мы уже начали и пошли вперед, то будем определять это не только мимоходом и по касательной, а в самой сердцевине.
– Разумеется. И так лучше будет. Разберем это происшествие во всех тонкостях и во всех швах. Продолжайте. Продолжайте тем же Макаром гнуть свою линию, как начали. Я в детстве тоже, бывало, брал в руки какую-нибудь линию и гнул Макара. Вроде прочно, не ломается, а нацелишься его серьезно гнуть – ускользнет до набережной. Тут же подойдет сбоку Амитеич с собакой, за ним Франц Гюргер тоже обязательно подойдет, затем кто-нибудь еще. И вот нацелишься вместе ее собаку гнуть, а управиться все равно нельзя. Не соединяются «подробности» с «общим».
Итак...
1
– Итак, как известно, во второй день Холомрока Ботомбота или в чешуйчатый перевертыш тумбы времени, как составляющей первой стадии Сатунчаковского провала – а сам Сатунчаковский провал (правильно – Черзменский) – первый акт начальной доли Хвита Хавота, – дни идут зараз. Или, как говорит Машмотита, – дни «не идут, а собираются… хи…хи…» Если без «хи…хи.», но тоже просто – горы стоят острием вниз, а в небе дырка. Стало быть, можно вполне убедиться, прочищая этот вопрос, что когда Валисас Валундрик идет в это время или кто-то еще идет, то в самой ипостаси шаблона общей мысли и если без губной помады и прочих аминокислот, то Валисас – проекция, Замащенная – узел проекции, путь – тезис, конь – антитезис. Так? И сомнений не вызывает. Или, говоря формально, чтобы после не приставали и не требовали разъяснений, – «вечнозеленый утес» или «один пирог» или «не поезд». И хотя Машмотита употребляет разные смешные фразы, вроде «как червячок на веревочке» или «как тучка умножилась» или другие словечки, Шестикос Валунд сразу резонно кричит: «Червяка не за что вешать, дура!» И он прав. Так и здесь. Если долго смотреть на то, как Валисас идет по Замащенной и ведет за собой коня, можно так же закричать: «Не куда!»
– Согласен с вами. Всяческие «хи, хи», да неточности всякие, ни к чему хорошему не приведут.
– Совершенно верно. А, что касаемо самой поездной сути Сатунчаковской Пустоши (о ней ниже), то Сатунчаковская Пустошь уже сама по себе исключает такое появление Валисаса даже в подростковом возрасте, не то, чтобы теперь. А здесь, вдруг, во всесторонней самоизоляции появлений и под спудом прошлых воспоминаний о запрещенности появляться «где попало и в чем попало», случился сбой и Валисас – появился. И вот именно тогда, когда случился сбой, начался тогда и гуд, какой еще не слыхивали, и не от поезда он начался, и, безусловно, не случайно – ведь «что не едет, то не едет», – а начался этот гуд от неизвестного. Ну, а за гудом, как известно, случается зуд, за зудом в мозжечке блеск, блеск и в пойме. «Началось!» – сказал тогда Периптик-летописец, записывая это происшествие.
Итак, для того, чтобы уяснить для себя самые важные, основополагающие моменты общности данного положения, давайте теперь подведем небольшую, но жирную черту под вышесказанным, чтобы обозначить данный инцидент в его начале, и посмотреть, что имеем?
– Что?
– А имеем мы следующее.
В день Холомбока Боломбота на Замащеной улице появился Валисас, и вид у него невозможный. К тому же – пьян. Одно уже это – фраппирует. Шляпа на нем тоже сильный аргумент, и похожа она на площадь; на площади – стог сена, на сене – аист, а сзади конь. И, если перевести увиденное в звуковой формат, то получится: «шамк, шамк» по тротуару, «иго-го» – конь, и цоканье копыт. Тогда Мизинтроп сразу поворачивает за угол, чтобы не стать участником, «щур» берет «щуриху» за постромки, Пепитрик-летописец останавливается на полуслове, потому, что после «такого» увиденного, не только штаны перепутать можно, но и запад от востока не отличишь. И, каламбур этот, надо сказать, довольно скоро распространился повсюду и закончился не скоро – «критический минус» – пояснил билетер. Связей тогда тоже практически никаких не бывает. И только тогда, обязательно и безусловно, действие «шел», как общая проволочка прикосновений к правильности настоящего момента, начинает вычищать себя еще больше, и тогда Мазундор Постомон оказывается выше ростом, чем вчера был, зовется тогда Вогроном Поримским, а никаким не Постомоном, и другого пола. Заметьте эту особенность. Другого «паркета». Очень много тогда из привычных положений в корне переменивается – розы начинают бледнеть и куксится, и трамваи едут без направлений. Мало того, каждый сколько-нибудь приличный вид или заоконный пейзаж имеют основания двоится и растекаться в подворотни, и поделать с этим ничего нельзя. И можно, безусловно, спросить несведущему – «какое нам будет от этого «началось» особенное неудобство, если всегда получается так, что какие не примеривай застежки, и какие не нахлобучивай фижмы, все равно лужи такие, что сам момент происшествия суше не станет?» Но на самом деле неудобства есть. Все вокруг перепутывается, и никого не сыщешь! Аманка Варда, и та даже, хотя говорит не часто и не всегда говорит то, что слышат, и та, в основном, говорит не «шел», а «пчел», и не «идет», а «преисполнен надежды». «Пчел» – увеличительное иносказательное в удивительном наклонении действия «шел» с головой вперед, ходьба – ходьбой, противоположенность – противоположенностью. А, что касаемо всего остального, то все остальное лишь от ходьбы насущной, – без причины, куда занесет, без трапов, мостов, подиумов, и, если простым шагом, то не остановится. Но, даже в сложном переборе с рыбьем хвостом внизу, тоже не далеко уплыть можно! Роту только обещает разобраться в хитросплетениях, только намеревается разъяснить подоплеку связей – да махнет, бывало, рукой – «сделать глубину помельче, чтобы и плыть и ходить одновременно можно было и ничего не потерять – очень сложно» – говорит он шутя. И только «посторонним» такие неудобства просты и не обязательно интересуют. А тут – надо. Да и возраст Аманки Варты детский, а зуд ошибочный – глупа еще. И, вот именно отсюда, таким манером, и определяется в первую долю Хвита Хавота паническое постоянство. И, вот тут, как раз Кузгород Амитеич появляется.
– Постойте, дайте сообразить – вы очень быстро говорите, и я не успеваю понять. Значит, Валисас пошел по Замащенной во второй день Холомбока Боломбота в таком виде и никто, значит, даже не намекнул ему о последствиях?
– Именно так.
– Но, как сами улицы пустили его по себе пройтись?
– В том и дело, что «дали». Ведь и на них тоже данные закономерности распространяются. И, мало того, надо еще раз сказать и говорить неустанно: разная сволочь связей в Сатунчаковскую Пустошь, под насущным разворотом связей Роту и ввиду его склочного характера, самого Роту не вмещает. Он на каникулах. Сейчас он много чего боится, много от чего «не в силах», и вечно закрывает дверь. И представьте себе «что» тогда вообще может произойти, и не только с улицами! И вы, хочете, наверное, спросить: «как это так, «самого себя не вмещает» и «боится»?
– Безусловно – хочу!
– Да вот так! Связи развязываются и устойчивых нету. И, если сказать, например, «сегодня», то это будет означать – «обязательно сегодня», а если сказать «сейчас», то «безусловно сейчас». Или – шершавая натуралистичность, произвольная закономерность, риторический «мус». И, потому, противоречить здесь даже не чему, и стоять на своем совершенно бессмысленно – так надо. И так надо уже два года. Таков Сатунчак! Значит и самая реплика Шестикоса Валундра (он всегда скажет) – «попытаемся только поднять мост, а сжигать не будем» – чистая правда. И хотя все это начинается в неудобствах и четрыхается Попорог, тем не менее, дело хорошее. К тому же, прозаический шелест чешуи их обоих, и вечная вражда в понимании взглядов Роту, не риторический имеют смысл. Поняли? Цвет тот же – бежевый, а в уме – колесо.
– Цветовые гаммы, надо полагать, здесь тоже важны, в удел, так сказать, звуковым.
– Разумеется – важно! И, казалось бы, что из того, что Валисас Валундрик идет теперь к водопаду, и все что идет за ним? Первое, что нужно усвоить при таком появлении и больше не сомневаться – «не надо смотреть»; второе, что надо сделать – понять, что самое то, «на что не надо смотреть» – сено; третье – аист; четвертое – тоже аист. В общей аббревиатуре сдвига в Сатончаковскую Пустошь градус прикосновения к настоящему наклону во вторую долю Хвита Хавота – кол посреди поля, – и в анимации неподвижности взгляда весьма низкий уровень может иметь, а теперь, так и совсем маловероятен, – и по самой архитектонике туфель сам мегаполис понижен до риска сесть в поезд..
– Но тогда ведь обстановка может попросту поломаться!
– Ха! В том то и весь «розмарин»! Тогда Роту берет мел и пишет на лбу – «нельзя». Ну и что из этого! Берешь мокрую тряпку – трешь. Дальше – щелчок тумблера и «снова по новой». Тут же, может появиться опять Франц Гюргер со своими мыслями на ходу, и опять спросить может: «От чего самый утонченный эстет иногда хамит отвратительней пьяного дворника?» Глупый вопрос. От того, что понятие «эстетика» понятие напускное и – надоедает. И это еще самый общий фосфат, самый червонный арбуз – до тонкостей мы еще и не прикасались!
Вот сегодня – начальная пойма, расточенная. Но уже завтра будет вертеться не туда и наворачивать резьбу. Сдвиг вначале всегда приблизителен и далек от сдвига; серединные убеждения пока, что откровенно не мыслимы и чертеж без особых мостов. Но скоро, и очень скоро, Шаровман появится – плечи врозь, следом Кацуская, Валисас вдалеке, справа река, а время к обеду – и завернет на Обхоженную. И что тогда? Тогда вот и получится, что идет Валисас Валундрик по Замощенной «как ни в чем не бывало» в то время, как идти «как ни в чем ни бывало» по Замащенной «не должен», и потому сложно его осветить сразу и сделать какие-то прогнозы. Почему «не должен»? Потому, что неизвестно – куда придет? Без ведра. Но, зато теперь, мы вкратце, кажется, посмотрели на общую сторону вопросов и кое-что прояснили. Теперь приступим дальше.
2
– Сегодня день – «решето», потому, что день «решето» – никакой более. Далее, в Сатунчак Хвита Хавота, просеивание будет делаться. И что видим воочию? Водопад имеет большой вид и хороший цвет; озеро внизу, как мешок, и, безусловно, туда падает вода, и именно туда надо смотреть. Только «мешать внутри мешка рукой – не безопасно» – говорит Роту, и указывает на мешок рукой. Но в этот раз подошел к мешку Валисасов Мартродор-конь и захотел заглянул вовнутрь. «СКАЧИ!» – сказал тогда Роту. Тогда конь поскакал к водопаду и начал там, на берегу, ржать, мотать гривой и прыгать с задних копыт на передние. Но поскакал-то он, как понимаете, только в проекции, а на самом деле по-прежнему шел за Валисасом сзади, по Замащенной, без аллюра – спокойно. Мешок с водой, между тем, был полный, а водопад высокий. Та же, в сущности, привычная двойственность, привычная натуралистичность, и вроде самая, что ни на есть обыкновенная двойственность и обыкновенная натуралистичность – не рябая. Но не рябая, то она – не рябая, а вот посмотреть сбоку – та. И лучше не скакать теперь никуда на коне. Сам фарватер на пути узок – рукой можно подать от берега до берега, – да и мысль на скаку всегда слишком резва; цель, как понимаете, на скаку тоже – скачет, потому и попасть трудно. Видите сколько всего!
– О мешке я, будто, слышал что-то. Мол, изобрел Роту мешок в виде водопада, схему опубликовал в вечерней газете, и по поводу события этого был банкет и целый день били в колокол. А больше я ничего об этом мешке не слышал. Но вы правы. Если мысль в данном положении слишком резва, что наводит на размышления о производстве более прочных подошв, следовательно, и сама натуралистичность данного происшествия не подвернется под ногу и не вызовет никаких сомнений, и можно будет с уверенность утверждать – «не приснится»! Это понятно. Но куда смотрела сама двойственность, если допустила такую натуралистичность?
– Но вот, именно потому, не зря Попорон Попогор-хороший возводил обвинения в административном собрании: «Видел – говорил он – своими глазами – идет». Встал Попорон Попогор на возвышенность и постучал молотом по полотну из тряпки. Собрались не все: Маминкий Так – идущий впереди экипажа; Слончак Кишкин – без ведра; Вармалион Роторов – худой и несколько обидчивый; Папра, Курятская, Кацуская, Шаровман и др. Вроде повеселело в собрании, поблестело над балюстрадой, но Роту дверь закрыл: «Без меня» – намекнул он. Кстати говоря, Роту боится и Сатунчаковского водопада тоже – «гремит громко» – жалуется он – любит, где сухо. Ночи вокруг нет – не видно даже. А Монторан Тырдычный, в предвкушении низости полета настоящего события и когда нашло на Валисаса показаться в пойме в таком виде, обрезал весь свой плюмаж, спрятал в сундук, сундук утопил в пруду, а после возьми, да открой плотину. Думал, что унесет. Теперь не выходит из дома. Сидит. «Показывайся не показывайся – думает он логически – что изменишь!? Пупок развяжется.
– Но, погодите – здесь загвоздочка. И прямо не загвоздочка, а целый гвоздь. Спрашивается, каким местом думал Роту, если пустил Кацускую на собрание? Немыслимая вещь. Кацускую никогда ни на какие собрания не пускают, потому, как никакого «собрания» тогда не получится. Все будут на нее смотреть. Это – первое. Второе: по четвергам, как известно водопад не работает – вспомните указ от седьмого числа прошлого года, – следовательно, река не течет, а, следовательно, – поднимай плотину не поднимай, толку не будет. И третье: отчего это, спрошу, Пепитрик-летописец все пишет и пишет, даже тогда, когда еще ничего конкретного не произошло? С какой целью?
– Правильно – сомневаетесь. Но к этим вопросом мы обязательно вернемся и их, безусловно, затронем. Но главный вопрос теперь совсем не в том, «в какой парусине показываться», и «в какой замше ходить», а в том – боится ли Монторан Тырдычный или не боится? А кто, спрошу, смел? Это только так принято думать, что щебенка на 2-ой Фарватерной перевелась окончательно и ее давно нет – ничего подобного – есть. И в большом количестве! А то еще ввертывается гайка на предмет благоразумия – мол, не то чтобы от страха пятки натираются и ходить больно, а от того, что глупо спорить на предмет благоразумия с тем, у кого такого предмета в помине нет! Но если двери на ночь запирают изнутри, значит, запирают их от того, кто снаружи! И потому, связи только в том случае остаются прочными, когда все идет туда, куда надо идти, или туда, куда смотрят – без новшеств, нововведений, новизны и новостей. Тогда – поспокойнее будет. А теперь – что? Теперь вышло так, что если и можно танец плясать, то в одиночестве. Мало ли чего может произойти! Кузимун Комков, всего вероятнее, вызовется вам помочь. Хорошо – пусть поможет. Не надо здесь только много усложнять и ребячиться. Главное, чтобы – без лишнего!
– Погодите опять. Вот вы говорите, что щебенка не перевелась на 2-ой Фарватерной, и следом вдруг – танец?! Как это можно?
– Да так и «можно» потому, что само явление Валисаса с конем, а коня с попоной, полностью противоречит не только упомянутому вами указу от седьмого числа, но в связи с данным противоречием согласовываться стало с самим понимаем «нельзя». Где же видано, чтобы без ведер ходить?
– Да, очень неудобно. Новшества конечно не нужны – и без них тошно, Но какая будет повсюду в том новость, если за Валисасом и раньше числились подобные выходки и ни о какой низости полета речь не шла? И в чем здесь тогда – новшество и в чем – инцидент?
– А в том «инцидент», что вот тут-то и начинается, собственно говоря, само происшествие. Именно тогда, когда Валисас пошел по улице в таком виде и шел вперед, подвернулся к нему под ноги в резиновой шапке незнакомец, и в резком движении нахлобучил «площадь» до самых плеч (даже перья разлетелись в разные стороны). Не стоило этого делать. Но коль нашло на него – пусть – сойдет – сено на макушке осталось. Умора просто! Валисас и не понял кто и, как такое могло случиться, и абсолютно с ним?! Глупо? Глупо. И, ввиду такого насмехательства, все остальное, что могло его вразумить, еще менее важно показалось тогда для него. И, вот именно здесь, события и начинают разворачиваются с той быстротой, которую и представить трудно. Представьте себе! Потому, как стало досконально известно, что в тот самый круговорот появления незнакомца (как то вдруг и точно специально появился он), Монка Спирдячная (танцовщица) оказалась здесь невольной зачинщицей, когда накануне ехала с незнакомцем в поезде и таким образом получила его в попутчики. А получив – подучила. В процессе разбирательств и в выборе наказания для Монки, все это впоследствии попытались выяснить до мелочей. Но тогда она была еще Монкой, ехала пред тем, как приехать, с незнакомцем в поезде долго, а ездила она за Маршевый Спуск в Пешеходную Заграницу Альянса по своим делам и просидела рядом с незнакомцем на одной подножке заднего вагона. Водопад уже тогда был на грани. Говорили «ни о чем» (сама признавалась): смотрели вдаль, поезд летел, в небе луна. Монка Спирдячная знаете кто такая? Теперь ее натура не столь важна. Но, что бы ни говорили о ней злые языки, она никогда в преступных связях не была замечена (ни в чем); у нее и походка слишком легкая для этого, и любит она всякие ленточки, шнурочки, заколочки, чтобы бунтовать. Но, между тем, не смотря на ленточки и заколочки, казнят ее чуть ли в каждую тумбу Хвита Хавота именно за них (чтобы скромней была), и тем самым Шаровмановским топором! Отрубят, правда, как правило, одну только башку, не больше, и вот теперь, наверное, тоже отрубят. Потому, как если сверху не ведро, то, значит, и нет ничего, а когда нет ничего, то и само то «место», где нет ничего, не обязательно. По логике. В ведре надо ходить. И потому, если нет на голове ведра – ее рубят. Она и не подумала в этот раз, что «могут», а незнакомец возьми и намотай на руку шаль, был весел, а сам – вздумал. Ну и, чтобы вы думали? Да ничего!
«Как у Шонке Разутой пятка торчит» – сказал Расти Парный, глядя на помост, когда Монка нагибалась.
«А у Вотуна Кармагора теща уехала» – подумал Пипит Тиронский.
– Постойте, не торопитесь слишком. Давайте целенаправленно разберем, без присущей беготни, данное происшествие. Значит, говорите, перья разлетелись? Перья, надо думать, ни от кого другого, как от аиста?
– Точно так.
– Вопрос второй: в резиновой шапке очень неудобно ходить, если сверху ведро. Голова будет, как тот же колокол. Значит, незнакомец был без ведра?
И третье: Монка Спердячная. Это не та ли Монка, которая раньше тихо в прилавке лежала, а после по рукам пошла?
– Она и есть! Мода на Монку тогда пошла. И весь абсурд этот вышел не о того только (башку то можно было на месте оставить), что навсего всего, когда «нахлобучил» «площадь» незнакомец на плечи Валисасу, не стало видно только ботинок (закрылся весь обзор), а в том, что сам вид Замащенной, как будто, не испортился! Хотя испанские воротники нынче в моде, и в другое время их «можно» носить, но самое странное здесь заключается в том, что незнакомец, по общему своему статусу, не мог догадываться, что по Замащенной так ходить нельзя (только в ведре), да еще во вторую долю Хвита Хавота! А, следовательно, кто-то подучил его «так сделать», а, следовательно, подучив, посвятил в «тонкости» перемен, а, следовательно, посвятив и подучив, развязал тайну связей и показал грань понимания и проникновения в саму суть взаимосвязей. И здесь – не шуточно! Вот в чем стала заключаться сама география подозрений!
– Вы не будете против, если я ударю сейчас ладонями по своим коленям. Вот так новость! Да это – бунт!
– Увольте. Это – цветочки. Железобетонные обстоятельства случатся после!
– Но это же просто – Чуткин Провал какой-то, а не Сатунчак! «Что» в данном случае получается? Получается, что в силу мгновенности переименований и оттопыренных на свой градус оттопыривания замшевых воротников, градус нахлабученности такой шляпы превышает все мыслимые пределы, поскольку данный головной убор, если надеть ведро, будет способствовать полному отсутствию видения того, что под ногами! А это, в свою очередь, означает полное отсутствие не только понимания «пути», но исключает собой саму «целенаправленность», а, следовательно, «целеустремленность».
– Конечно! Мало того – видеть, «куда идешь», и в другие дни не обязательно – все маршруты и так известны. Но, когда в такое положение дел вмешивается посторонний, это – не шуточно!
– Еще бы.
– И вот еще одна деталь. «Любая тень, как известно, легче того, кто бросает ее на стену», – поговорим дальше. Дальше – даже сомнений не вызывает. (Давно предлагают в Сатунчак использовать «тень» в качестве строительного материала, и не только зданий – много получается преимуществ, но есть сложности). Во-вторых, открыл дверь, допустим, Хохок Мундорок уже после того, как ушел Роту из ложбины своей на улицу – и сказал Валисасу: «Входите, любезнейший, – у меня походим». Мол, заходите, туда-сюда, обмозгуем, – в гости. Опять хочется спросить – откуда такое гостеприимство взялось? Вам, значит, в такой день не откроет никто, как не стучи, а тут, вдруг, – «входите»! И на чьих усах крошки хочется вблизи посмотреть, и почему их не далеко только увидеть можно? Ценности ведь только до тех пор остаются ценными, когда посторонним не известны. Но когда получается, что можно в Сатунчаковскую Пустошь созывать гостей, значит, того гляди, можно будет вскоре и назвать Пустошь, как хочется! Где это раньше было видано!? А тут, еще посреди улицы, какой-то «чунь» (незнакомец) демонстрирует такую прыть и демонстрирует он прыть ни в каком другом месте, как в окружении этих стен, и в ус он даже себе не дует, потому что – ветра нет. «Где ветер?» – закричал тогда Шестикос Валундр, насторожившись, а Попорон Попогор, подражая ему, закричал: «Ветер где?»
– То есть, хотите сказать, что образовалось, как бы, случайное намерение немножко обогнуть наступающий изгиб Хвита Хавота таким приглашением, и приблизить ожидаемый за тем праздник «Много плясать» еще ближе?
– Именно.
– И возник вопрос – как сделать?
– Ну, безусловно.
– Но, ведь, это очень просто. Берешь кусок цветной бумаги и т.д. Простейшая клизма, в сущности. Но эта клизма простая, а надо было, как понимаю, сложную, чтобы все запутать. И кто, спрашивается, замешал эту «муть»?
– И я о том же. Ведь Роту мешает не так. У Роту не бывает, чтобы смешивались и не различались две разные стороны одной и той же плоскости – смешивают обычно крупу и воду и получается каша. Роту делает иначе. Он стоит подле котла, мешает большой алюминиевой ложкой внутри, но если посмотреть внимательно, то получается так, что крупа замешивается, а вода нет. Время он мешает так же: окна, дома, даты, зимы и весна в одну сторону, Кацуская в другую.
– Так кто?
– Сейчас выясним. Предположим, Хохок Мундорок свои цели преследовал, принес «свою» ложку и хотел принять в том участие. Но не тут-то было! Он подсмотрел тогда из-за плеча «в какую сторону надо мешать», но его прогнали. «Иди отсюда» – сказал ему Шестикос. И ничего у него из этого не вышло. Значит, не он изначально думал выделить из основной массы содержимого себе выгоду. Вы следите?
– Я прослеживаю.
– И хотя чешую эту не особенно легко можно сварить, и вонь стоит такая, что улицы начинают терять правильное направление, тем не менее, и в простые дни склизкий на взгляд тротуар увести может до самой окраины, где можно только предполагать – кого там встретишь. У него, у Хохока Мундорока, не получилось бы этого. Еще бы! Жена в старомодной каске ходит, а он туда же! Умник. Так кто? Но тут же, сразу после этого, образовалась наполненность в зале не маленькая и больше именно к слуху. «Чего, чего?» – как обычно стоял на своем Казумуд Комков. «Не молчите. Ищите»; «Чтобы глядеть и видеть, надо стоять и смотреть» – сумничал Шестикос; «Одно обязательно получается из другого» – подхватил Пипип Севряжный. Все это, положим, – так. Но, не смотря на эту наполненность, в связи с создавшимся положением, все-таки смотреть было «надо» да и «было на что», и в первую очередь, именно на то «куда» и «что» мы положим, и к тому же, для того, чтобы «искать», надо обязательно знать «кого», «в каком виде», и «где», и только тогда уже разводить философию. А здесь – что? «Когда луна светит в спину незачем смотреть ей в лицо» – известная ретроградная реплика. Вот – что! И здесь надо бы другой Сатунчак (весенний) иметь – там попроще, и ведро только одно на голове надо носить, а не два. А в «этот» – больно умудриться надо.
– Да еще если посмотреть вбок! А? Да пришить бляху, да замастрячить молнию! А после пришпандорить сюда, где «если» и «следовательно» – «предположим» – вообще неизвестно «что» может получиться! Я уже начинаю понимать. Сумбур!
– И не «клизмы», а «катаклизмы». Ведь у реки открывается тоже берег в одночасье, если с другого смотришь. А он, Хохок Мундорок, вообще никогда не был намерен и никогда не принимал участия. Дальше – больше пошло. Закидали его бумажками. И только затем уже (ведь пока события были здесь, другие события не прекращали развиваться в других местах), на первое место вышел – «водопад», на второе – «собрание в здании администрации», на третье – «древесный уголь». Все, как видите, складываться начало единообразно. А, между тем, Валисас Валундрик продолжает идти… Все идет и идет по Замащенной и не собирается никуда сворачивать! Замащенная, в свою очередь, тоже никуда не собирается сворачивать, и потому теперича, их обоих вообще не надо упускать из виду и смотреть в оба. И все равно – неизвестно!
3
– И вот тогда, уяснив для себя подходящий момент, Шестикос Валундр спросил из первого ряда и от первого лица: «Можно?» «Можно!» И, облокотившись на того «шапку», кто рядом сидел, встал. «Где водопад?» – громко так, во всю глотку. Тут же его передразнил голос с задних рядов: «А где билетер?» Но Шестикос Валундр умножил: положил одну ладонь на другую ладонь и показал уплывающую щуку. И сел. В зале воцарилась молчаливость – потолок стало слышно, а стекла заволокло. И тогда в самой тишине залы Машмотита громко икнула – и пошли шепоты. «Отчего в судне нельзя доплыть материка?» – зашептал свой вопрос Кузумун Комков. «Зачем слону хобот?» А, Вармалион Роторов, который сидел в это время в углу и сидел тихо, подозвал к себе Шестикоса Валундра и спросил: «Пожалуйста, скажите – рядом со мной Слончак Кишкин стоит сейчас с какой стороны – с правой или с левой – не могу понять?» «Сразу, друг мой – ответил Шестикос, – трудно сказать. Для тебя – вопрос сложный. Надо много учиться, чтобы различать». И поехало!
– То есть, на лицо – полная потеря направлений и субординации!
– Поняли теперь! Это не то, чтобы «не шуточно», это прямо перпендикулярно самой противоположенности. Шиш с маслом! Словом, Валисас Валундрик хотя не закладывал больше за воротник и не искал на спине пуговиц, все-таки попал в забытье, но сам об этом еще не знал. «Глупые вопросы задаете!» – крикнул под конец Мазимбоик Тутин и вышел. «В чем смысл – сюда идиота!!!» Но Роту улепетнул. И, правда, – вопросы самые глупые задались. Во-первых, в судне нельзя доплыть материка потому, что мешают больничные койки; во-вторых, слону нужен хобот для того, потому, как без хобота – какой же это будет – слон? Да, и до какого материка доплыть конкретно?» А древесный уголь на самом деле уже разгружали!
– Объясните мне такой момент. Если вышло так, что события, не смотря на «случайности» начали разворачиваться «преднамеренно» (а по всему видно, что так и было), какой смысл было затевать разбирательство в здании администрации, а не просто приколотить подошву Валисаса к полу, чтобы вообще никуда не шел? Ведь известно, если билетер не на месте, то и поезда начинают ходить вне расписания. И потому незачем распространяться на вопросы «почему» и «зачем», найти билетера, а не закладывать в топку? Кто оказался виноват в отводе глаз в сторону, и преднамеренно вынес данную чушь к обсуждению?
– Видите, как все стало не просто! Безусловно – чушь! Но дело в том, что сразу пошли слухи и быстро нашли своих слушателей о том, что незнакомец был в курсе, что Валисас пойдет по Замащенной не в том виде, в котором надо; и, затем, о том, что было предательство, но не было еще раскаяния; затем, оказалось, что неизвестно отчего прекратил свою течь водопад; и что, в конце концов, «а не связано ли это с тем, что кому то не нравятся ведра?». Чуете – в чем смысл подобного откровения?
– Даже страшно становится...
– Догадка эта поначалу не имела под собой достаточно оснований верить, а между тем, нельзя не согласиться, что выглядела чудовищно! Как это без ведер ходить? Непонятно! Даже Спирик Фортаи и Кузумун Комков и те обычно, хотя не часто ходили к водопаду и не особенно «с большим удовольствием» туда шли, и те вдруг сейчас захотели. Посмотреть. Билеты можно еще сейчас купить. Вчера вроде разобрали все места, а сегодня опять есть – в гротах и на соседней горе.
«Где билетер?»
«Свистать наверх!»
«Спасите!»
«Живи, поскуда!
«Волька, займи место!»
«Возлюби ближнего! Кого именно?» и
«Пчел вон!»
Так закричали.
– Скандал! Просто – невероятно!
– Тогда же услышалась песня – «Водопад». Время было – половина второго: «Брезжит от нас в высоте вдалеке, уходящий от нас в высоте, в глубине …», и – подробное описание воды. Пел Василимон Мумкин. Кристельник Куст тоже сразу появился, и тоже – двоякий. Начал было повторяться в радужном стекле ресторана, затем еще раз повторился, но уже на дворе в дровах, затем в третий раз – с Мумкиным. Так и повторялся. И где только ни был! И дальше события начали развиваться таким образом.
На Обхоженной, в этот момент, произошел другой инцидент. Монторана Хахлмана шла по дороге – смотрит – железный люк лежит.
– Это не та Монтарана Хохлимана, которая...
– Нет – не та. Не перебивайте. Открыв люк, она посмотрела туда, вовнутрь и... – высота просто страшная! «Ау» – приподняв ведро, сказали она туда. Слово только истратила – ничего сверхъестественного не произошло. «Что вы можете сказать о самой сути происхождении у вас этого звука «ау»?» – будто сказал кто-то у нее в голове. Но Монторана Хахлимана даже удивиться не успела, ничего поначалу не поняла, и только после додумалась, что там внутри никого нет. Смешной случай. Смешной случай и сам билетер. Его ищут, а он тут сидит, или сидел в это время за столом у себя дома и выглядывал из-за штор. Двоякость. А Шестикос Валундр еще спорил в Рамидинский тупик с погодой, ставил под сомнение целесообразность наступления осени после лета, говорил, в основном, о себе, и хохотал, стоя перед чужим пьедесталом. «Примитивно, дескать, шамкать одним ртом и переворачивать. Надо глазами смотреть» И он всегда говорит, что всюду не две стороны проложены, а четыре, мол, «всюду четыре стороны входу, а не две»! Тоже мне – философ! Но, все же, иногда видно, по особенному расположению его вверх ступни, есть у него неопровержимые доказательства данному утверждению, если никому их до сих пор не представил. Но мы, как бы ни хотели этого, и как бы ни уважали Шестикоса Валундра за буйный нрав, не можем согласиться с данным утверждением. Четырех сторон вообще не бывает. Вы спросите – почему? Я попробую объяснить. Отвлечемся.
– Да, объясните, пожалуйста. Я в этой арифметике мало что смыслю. Мне объясняли, да я не понял. Какая такая – арифметика?
4
– Пришла, например, Машмотита, будто ее ждали – в капроне. Села, посмотрела – вчера. Посмотрела направо, посмотрела налево – все поняла – собрание. Все намного проще оказывается! Говорите после о каких-то законах! Этот «вопрос» из одних и тех же счетных палат, можно сказать, задействован, можно сказать, в одних арифметических гекзаметрах. И потому, в полной точности счета и без заискивания перед цифрами, можно полностью увериться – «о четырех ли столбах разговор или их пять?» После чего любая гипотеза – невинная пастораль. Потому, как «есть» всего только две стороны – налево и направо, и два ведра. Третья сторона – лишняя. Смотрите сами: пришла Машмотита в залу, посмотрела налево, посмотрела направо, все поняла – «собрание».
Если знаете, и если читали, в последней работе Римкостана Тобона о разности ассоциативных форматов действительности, дается точное определение этой закономерности. Существует некое точечное видение объектов в субъективном взгляде на вещи (и независимо от того, какие это вещи и где находятся), и существует особая форма восприятия окружающего мира посредством определенных и предписанных правил. Исполнение данных правил обеспечивает «правильное» видение объектов именно в субъективном взгляде и таким образом высвобождает индивидуума от посторонних вмешательств в поле его зрения посторонних и не идущих к делу, а, следовательно, ложных подробностей действительности, и таким образом пропадает у него желание вертеть головой в «разные» стороны. То есть, сосредотачивая взгляд на определенных предметах (будь то камень в темной подворотне или пролили молоко), каждый «мус» в отдельности от общей фактической приближенности к месту события, вынужден обобщать левостороннее движение с правосторонним, вследствие чего, все то, что обоняет нос и видит глаз, охарактеризовывается в единый, многофункциональный и целостный организм, в некую «общую» «всеобъемлющую» картину происходящего, вследствие чего общая картина происходящего фокусируется только на Наобъектах по левую и по правую сторону от мыска и ни на чем более. Все остальное, что проносится мимо при повороте от одной точки наблюдения за объектом к другой, подразумевает под собой второстепенную значимость и является придаточным, ассоциативным фрагментом общей картины происходящего, поскольку все то, что видимо «мгновенно» не имеет под собой достаточно оснований существовать в «настоящей», «целостной» реальности, и потому не может являться «значимым» и «действительным» по самому факту данного отображения. В свою очередь, будь то предмет или какая-нибудь иная форма отображения действительности, если не несут в себе определенных качеств для данного условия их восприятия, так же не могу считаться действительно существующими.
Здесь же Римкостан Тобон высказывает и свое предположение об эволюции данного положения. Если случается так, что организм стремится к некоей целостности посредством избавления от подробностей и сосредотачивает свой взгляд в силу предписанных правил, то единственно возможным результатом данной закономерности во взглядах, вполне может и имеет все основания быть «прогрессивный ментальный паралич конечностей (до состояния шоковой ремиссии в сторону телепортации), где двух сторон станет не обязательно». Тогда мы вынуждены будем утверждать, что сторона – одна...
И все это я могу преподнести вам со всем уважением. Небольшой томик из научной библиотеки обшей Карл Марл Шабировой Ассоциации «Новых Переименований», издание «Шлепок и Туня» за 1212213343 год. У меня есть в двух экземплярах.
И вот давайте теперь мы постараемся сами, простыми словами, разобрать симптоматику данного утверждения, так сказать, симметрично, без резни на площади, и определить суть данных утверждений в прямом виде. Копеечный кашемир, в сущности. Но для этого (для более пространного понимания), отвлечемся на другой постулат в, так называемой, цифровой закономерности, и увидим, что в цифрах, при определенных связях, выходит еще проще. Пример такой. Сами судите.
5
– В пересечении Римидиндонского тупика (едут сани не туда), если сложить его от стены до стены и начать смотреть теоретически – вроде 4 стороны видно. Но если сложить без предубеждения складывать и, как всегда «черти знают что черти знают с чем», то выходит другая хурма. Насчитаем и в самой точности расчета и в самой приблизительности, как в единстве. Допустим: «два плюс два и плюс семь равно пятьсот шестьдесят пять» (2+ 2 + 7 = 565). Почему? Теперь отройте Кусимов на Цусимов сдвиг, а там числовой словарь, и взгляните на его прелести и градусы. В градусниках оно еще точнее выходит. Судите сами…
Мало того, если идти дальше, и попробовать не останавливаться на пути, тогда ведь только «два» (2) может остаться! Опять – почему? Проговоримся. Возьмем, к примеру, такой эпизод: Валисас Валундрик, допустим, идет по Замащенной, и встречает по дороге идущую навстречу Монку Спирдячную и идет с ней рядом. Так? Дальше, в гуще веток на улице, а точнее на пересечении со зданием первым на Сервяжной (дом без стен), к ним подходят Монторана Хахлимана и Клипта Хривная. Так? Только, предположим, что «так» – согласитесь. Куськин и Федор Ихотон и такие же пять суслопарые морды, присоединяются к ним публично и рамбулярно по касательной слева, и пусть мы это тоже себе – предположим. И чего тут думать? Дальше толпой идут себе, куда глаза глядят, и пусть не далеко идут, хотя путь не близкий. День то – плоский и не замешивается. Доходят они, предположим, до Та площади, а там – велосипедный марафон. Вот вам и – «пятьсот шестьдесят пять» (565)! Но предположить только, что конь-Мартрадор, идя вслед за Валисасом, уперся и стал, и став, стал, в том числе, глядеть на Монку, а та на него – чтобы тогда вышло? Тогда вышло бы, что конь Мартрадор сказал «иго-го», и все «те», кто теперь присоединился – мимо прошли бы и никаких велосипедов! И вот этот «простой счет», на мой взгляд, по свежести мысли, лучше сложного. Судите сами. Сложный не такой.
Вернемся. Поняли?
6
– Вот теперь все стало ясно и очень обстоятельно. Спасибо. И, правда, – то же мне – философ! Куда уж понятнее!
– Чаю хотите? У меня вкусный есть, без ржавчины, из старой ботиночной коробки. Вольтарамский принес. У него нынче именины, вот он всем и носит. Знаете еще одну историю, параллельно этой? Гости вчера прилетали, в заштатный момент. У них галоши прямо на голове, потому гордые. У вас, смотрю, тоже гвоздь вылез. У них побывали?
– У них.
– Смотрите. Я вчера немножко загнул свой гвоздь на целых 45 градусов. Вбок. И вроде, как видите, ничего – незаметно. И смотреть на него – одно удовольствие. Или – два? У меня – одно удовольствие. А, вообще то, я не люблю чаепитий. Сидишь себе, пьешь и ничего больше не делаешь. Пустое занятие. А тут кто-нибудь прихлебывает рядом. Дует. Или анекдот слыхали? Как то собрались всем собранием идти зиму встречать. Ну, скажите, – зачем ее надо ходить встречать, когда она, к тому же, не всегда придти может? Следовательно, и не встретишь никого. Но – пошли. Идут, значит, зиму встречать с бубном, а навстречу идет такая же многочисленная процессия с торбой, только что проводившая весну. Как думаете – «что» процессуально вышло? До драки дошло.
– Но лучше вернемся...
– На чем мы в принципе остановились?
– На Монке
– Так вот... У Монки Спирдячной, двоячницы Валисаса (потому, что навстречу пошла) теперь голова болит. Кому надо? И пока в собрании гримасничали и наводили лупу на ерунду, что-то уже в антропометрии раздвоений пошло не так – я это говорю без акцента – в самой репетиции. Не так что-то, и – все. Чувство такое было! Сначала в доме, а после на дворе. Потекло сначала сверху – полило просто – хоть выжимай, а после разнеслось снизу. И в два часа по полудню был удар, и ударилось уже так, что обратили внимание. А когда дошло до центрального квартала, а там до почты, и дошло в три, испугался сам Шестикос! «Водопад» – прокричал он (или, предположил – «щур»). Взглядом берешь Спиридон-башню за купол, переставляешь с места на место, как мяч ногой: там – на канал, оттуда обратно. Так и здесь. И вот в самое это время на сцену, как раз и вышел ни кто иной, как Шаровман, и не без оснований подумал, что обязательно до него доберутся. Предчувствие такое у него появилось. Дальше, зафыркало издали поездом, появилась уставшая после казни Монка Спирдячная, и появилась она на смоляном жеребце – в дымке. Видение такое было, как во сне, и голос: «Если ты не дьявол, тебе мой выстрел не повредит». Тут же отпилил Шаровман с боков свои мачты, пошел по дороге, много не думал и выглядел молодцом. И случилась-то эта шаровмановская догадка о том, что мачты теперь «лишнее» и вызвать много подозрений могут, именно в тот самый момент, когда Роту дверь закрыл, а Шестикос начал противоречить и открыл. И потекло! Ух – даже мурашки разбегаются, как только вспомню об этом! Но это в мысленной резиденции чувств. В кабалистике же материальной (где школа, баня, дрова и хирург в белом халате, как снег зимой) у Валисаса в тот самый момент и случилось, что конь потерял попону, и никто ее до сих пор не нашел. Паотоцу Цимуцу даже спросил удивленно: «Где попона?» И ее до сих пор не нашли. И, как понимаете, все получилось именно так, как будто «одно к одному». Но так, как всегда должно получаться «одно к другому» – говорить следует «не всё сразу». И только затем уже в поле появился другой факт – два кола посередине, а после – «древесный уголь» (Роту уже отсутствовал). Что делать? Старая песня. Но еще раз неукоснительно повторяю: «Все мысли, что случаются наверняка и обязательно ежедневно, происходят потому только, чтобы повторяться». Вон, Музимбоик Щикин не помнит уже давно ничего – ему три ведра на голову надень, он не станет от этого лучше. Он семь раз на дню может повторяться и всегда в одном и том же свитере. Называется же тоже – по-разному. И в этот назначенный раз сначала стал трубой фабричной, затем стал трубой подзорной, а в третий – свиньей. Не помнит ничего и сейчас. Он и во сне никогда не спит. Его, что ли, заставить или обвинить в чем? «Чего заставить то!?» – спросят. Как – чего?! К Мимункусу Мимикрию опять в гости завалиться и надоедать ему целый день всем своим видом! И вот тогда, в собрании, бросил он свое спокойствие и потрудился встать – заходил Щикин уверенно, руками начал взмахивать, кричать: «Сами захотели, сами все выдумали!» – а чего кто хотел? Жару только в огонь подлил. За ним и Монкина голова в карете приехала. «Нет – говорит – водопада».
– Скандал!
– Хуже. Забродили и заходили вокруг. Заходили – Монка Спирдячная и «та» – из ювелирной лавки. Люк в преломлении могли бы даже постараться закрыть, а Вампа Кацуская и Роту и Пипитрик-летописец, могли вернуться и закрыть люк покрепче, чтобы туда больше никто не кричал. Но, как раз в этот момент подходит, значит, опять Калмастер Приступничий, какой еще не подходил к водопаду, и начинает смотреть вниз: «Точно – нет водопада – засыпан». Затем потрогал себя за голову – канопе. Сразу и тут же посмотрел на себя в озеро, чтоб увериться – точно сено. И тут же заговорил, почему то, об урожае в прошлый четверг, о самом прошлом четверге во время урожая – для общей, так сказать, видимости – видимость создать (мол, я ничего не вижу). Но все-таки невозможно было пропустить. А когда донесся гул и закрыли люк, то, следует напомнить, что это всегда значит, что скоро будет новая фотография у Шаровмана на стене висеть. Теперь три висят: прабабка Шаровмана, сам Шаровман и какой-то промасленный пейзаж. Шаровман изображен на холсте в длинной до пят хиромантии, жилы на шее видны набухшие, видно, что напряжен, а вдали в окне за собором виден закат и бьют куранты.
– Значит, получилось так, что опять «некто» преминул воспользоваться чьей-то болтливостью, и ввернул болт прямопротивоположенно изначальной резьбе действительности и, как всегда, остался незамеченным?
– Цифры, как понимаете – цифрами. Но когда начинают менять без ведома общественности общедоступное «ха» на другие вещи, это вам – не рамбулярный сдвиг какой-нибудь – похлеще»
7
– Прошло три дня...
– Постойте. Это какие – три дня? Я вчера только приехал, и было у меня два дня в запасе до того, как к вам пришел. Значит, всего и было после этого происшествия – три дня.
– Нет. Было еще во время этих дней другие три дня, только шли они по другим улицам, на которых я не был. Я ведь рассказываю только то, в чем сам принимал участие, и уверен только в том, что видел. Не забывайте – где сейчас находимся. Вы, может быть, сейчас дома сидите, а то, что ко мне пришли, это вам только кажется потому, что – хотелось придти. Вот вы и путаете.
– А... понятно.
– Вот в прошлый провал времени Хвита Хавота ничего такого вроде не случалось: ну, повторялись, как помидоры на грядке – было; ну, видел Кристельник Куст убегающего по проспекту самого себя – было; ну, путали Валисаса Валундрика свитер с другим свитером – тоже было. А Монке Спирдячной после того, как казнили ее особенно случайно в тот раз, подарили мармеладу (очень она его любит) – тоже, тоже было! Но никто не пропадал никуда! Наоборот – долго не бегали, утрамбовывались и лежали. А тут, что за притча? И билеты точно такие же продавались у причала, и никто их друг у друга из ботинок не вырывал. «Отрывать корешки билетов лежа на призрачных шезлонгах, и таращится, позволено только билетеру», – по радио даже объявили. И вот, когда прошло именно эти три дня, как думаете, кем выглядел Шестикос Валундр, когда щуку показал? У него будто свисток в кармане и вечно несет его. И сам все чего-то несет. К тому же, «если простой резиновый мяч окунуть в глубокую лужу, он выпрыгнет оттуда очень резво». Точно сказано. И Шестикос Валундр так же стремительно отреагировал своей характеристикой этого происшествия на это происшествие: «Очень похоже» – сказал он. Но на «что»? – черти тебя побери! «Вы весельчак, господин Тиронский!» – сказало радио, и его выключили. Нет никакого Тиронского нигде – грезы! Есть долина, в долине холм есть. И, казалось бы, никто иной, как сам Мимункус Мимикрий должен бы перечеркнуть все это карандашом и должна получится «мифология» – ничего подобного. И вот тогда то, в силу подобных неурядиц и непонятных взаимоотношений между «случайностями» и «закономерностями», и вступают в свою роль известные переумножения и перевычитания.
Тогда Шистикос Валундр вступает в свои права и не кричит больше. Когда он вступает? Когда видит (а может, чувствует), что наступил момент. Но сначала спорит. Наденет свой плащ, махнет подолом, и спорит. И в этот раз надел плащ, поводил ногой по полу, осмелел и подошел к фотографиям на стене: прабабка Роту, сам Роту, промасленный пейзаж – и поспорил с реверансами. (Подхалим). А когда Роту явился однажды в ежемесячный педсовет на костылях и в рваном виде костюма (куролесил с дворничихой, был застигнут дворником, едва не прибит лопатой и был вынужден прыгать в окно) – тайно издевался. (Не следует никогда юродствовать подле фотографий. Фотографии иногда видят – запомните это).
И, если взять в учет, что не страдал он морской болезнью, то кто думает, что не заболеет после?
«Где водопад?» – спросил он. «А тебе – чего?! – ответили ему. «Поглядите! Да какая тебе разница, старая подошва – «где»! Еще не то пропадает – с ландшафтами, черевичками и в мешке!»
Но ведь если вдуматься...
«Поприслушивайтесь – сказал тогда Шестикос Валунд, а Попорон Попогор не найдя синонима, растерялся. С одной стороны – сказал Шестикос – «вряд ли», с другой – Спирик Фортан будучи не предрасположен к предрассудкам, делает три отверстия в ведрах, вместо двух. Куда смотреть? И чем? У Монки Спирдячной под каблуком такой асфальт, какой и не клали. Зачем ездила? Чего дома не сиделось? Городского пруда тоже больше нет – стоит на дне сундук – что внутри? Никому дела нет! И продолжают строить на 3–й Малой Кацусской вглубь широкий дворец; пишу и я, Шестикос Валундр, в реляциях и конструкциях о сваях – «эту защель туда, а ту долбоструну сюда». И вот по дороге тыква, трактор и барабан. Посередине – ночь. Прямо перед тобой светит месяц, чуть ниже – второй. От старых нововведений давно следует отказаться! Есть – новые. Роту берет мел и пишет на лбу «нельзя» кому хочет. Но кого это может удивить? Берешь мокрую тряпку – трешь».
Затем, после такого митинга с единственным оратором, Шестикос Валундр закончил и сошел с балюстрады.
«Браво!» – хлопнул кто- то в ладоши.
«Какое там – браво! Дурак».
Но от чего, скажите, происходят такие связи? Отчего так закрутилось впопыхах все вокруг? Никто ведь не торопился никуда и даже не намеревался торопиться. Шел бы себе и шел Валисас Валундрик, куда шел – все равно, что дома сидя.
– Прямо бравадное что-то! И шторма вроде не было в море видать. Но вижу по вашей речи, что развязка все-таки – была.
– Еще какая. Развязался не только Шестикос Валундр, и Попорон, развязалось основательно и все остальное. Хотя, казалось бы, какие речи такому прозаизму подобны?! Истинно говорю вам – «щур» из ничего.
– А какой общий градус прикосновения к данному происшествию имел каждый присутствующий в собрании лично? Этот вопрос был поднят в собрании или не был? Амфитеатр к чему?
– Вопрос в собрании поднят, конечно, был, но сразу был опущен. Даже сами улицы такого произвола не вынесли и быстренько захотели свернуть картину происходящего к «началу», но не тут-то было. Ситуация, как всегда вышла из-под контроля, билетер, собака, свой компостер забыл. А чтобы проще!
И вот тогда я обязательно вспоминаю, как ровно сто двадцать лет назад посадил Роту селекционно дерево в лесу и назвал: «кристофер». Помните, наверное, это памятное событие! Росло дерево дубом, еще лет двадцать. Ну, дуб, казалось, и дуб – красив, раскидист. А после начал плодоносить и получилось – свинство. Сам же Роту и удивился: «И не ожидал!..» И вот тут-то что-то такое похожее произошло. И даже сам Кузгород Амитеич, помнится, прочел тогда все книги в шкапу, умнее от этого, правда, не стал, но даже ему не нужно сейчас других достопримечательностей. А когда рядом с ним идет Монка Спирдячная или Кацуская, то ему тогда кроме них тоже ничего не надо. «Таковы преимущества отыскивать вокруг только то, что должно находиться рядом».
– И, как подозреваю, на этом дело не кончилось. Если нельзя ничего вернуть к началу, то и закончить ничего нельзя в принципе.
– Совершенно так. Какое там! Продолжение было! И стало ясно без проволочек – плоскость уже преимущественно наклонилась, преимущества в минусе больно откликнулись, и, обманув, сгинули. Сгинули «виды сзади» и молча, без оборотов назад, стали выпрямляться. И вот что странно!
8
– Если из разных окон смотреть в Музимбоик Щикина подзорную трубу, а после в него же, но в трубу фабричную, само то, что видно, начинает смотреть на того, кто смотрит! Именно тогда то, с неба в окно, и заглянула сама Хвита Хавота (вонь как от ветчины с луком) и поинтересовалась: «Как тут у вас?» Величиной она и роста неимоверного, и по чертам лица – мордоворот Шаровмановской пассии (последней – в грязных сапогах), а то похуже. Находится она, оказывается, гораздо ближе, чем можно себе представить, и находится в разном расположении духа, а находясь – плюется, разворачивается, знаете, мысленно так – по идиотски. Видали когда-нибудь?
– Да неужто – сама невзначай прилетела?
– Какое там – прилетела! Пришла... Своими ногами и в фартуке
– Да ладно вам врать. У Хвита Хавоты не было, отродясь, фартука.
– Был. Музимбоик Щикин видал, а за ним и все остальные Щикины тоже видели. Важно ведь «ни что видишь, а как на это смотришь». А, посмотреть было «есть на что». К тому же, если посмотреть до двух часов по полудню, можно уяснить для себя – все-таки разворот параллельно и сам по себе нисколько не к Казарменной площади,– а посмотреть доскональнее и прокричать в рупор, то в округлости трубы обязательно появится Спиридон Мникин (племенник Мникина (башнестроитель)) и труба задымит. Это уже после стало понятно и «шельма кондуктор – не дал знать, куда улицы начали разъезжаться», и «замшевый воротник испачкался», и многое другое. Но Валисас то, согласно мудрости Шестикоса Валундра «куда не иди, куда-нибудь, да придешь», наконец-то спарился с конем да испарился! Где теперь Валунрик? «»А теперь – кто где» – крикнул Титус Нычкин с последних рядов.
И вот еще один не маловажный момент. Ведь когда Монка Спирдячная писала, что приедет накануне в поезде – писем ее ждали, смотрели за окно почтальона – и вот письмо пришло и за ним приехала Монка Спирдячна. А, что если она, в письме этом, предупреждала кого, делилась, так сказать, впечатлениями о незнакомце, и уже тогда признавалась в своей болтливости, и потому не сильно кочевряжалась на помосте? А кто, спрашивается, распорядился повесить транспарант от берега до берега и написать там: «Приехала»? За транспарантом пусть не усмотрел городовой, но сразу же, и тогда же, явилась на площадь сама Хвита Хавота и начала граблями сгребать дома в кучу. Тут же послышался и Телеграф и выглядел безошибочно. А дробь от него донеслась такая, какой в прошлом году стучал Сидор Муникон в доносах! Вроде ничего особенного. Я даже этому не придаю сейчас особенного значения. Но ясно было, что Монка к водопаду не причастна.
9
– Вот, сегодняшний день – какой день? Никто заранее не знает – какой? Может быть тоже – никакой! Аппетит у дней всегда разный. Хотя пишут: «Пожалуйста, приезжайте к нам в гости и не думайте, что приехали «куда попало»» и можете делать «что хотите». Да только нужно еще раз и еще раз повторять – приехав, утруждайте себя, пожалуйста, соблюдать дистанцию и субординацию, когда выходите прямо и по Замащенной, да еще во вторую долю Хвита Хавота! Нельзя без двух ведер на голове. Нельзя. Через одно – все слыхать будет. А кому надо? Можно, но только ненароком, где-нибудь за границей понимания собственного местонахождения, и чтобы без новшеств, нововведений, новизны и новостей. Систупка Пупека, было раз, тоже ходила куда хотела – ну и чего? Пошла по дороге – хотела к водопаду, а получилось назад. «Судьба!» – говорит. А не надо ходить, где не надо – надо вправо от булочной, спокойным шагом и в ведрах – субординацию соблюдайте! И все это происходит в простые дни. А что получается – в эти?!
«Опростоволосилась» – добавил тогда, не выдержав, Типирон Тарамон (то есть – обрили)
«Ялугвятина» – согласился Пипит Тиронский. Куда ни ездий.
– Но неужели обстоятельства до такой степени растеклись по тротуарам, что даже не предприняли ничего кардинального для успокоения ситуации? Лежать ведь оно всегда приличнее выглядит, чем пускаться за разными происшествиями.
– Может оно теоретически – так. Не следует пускаться. Но с точки зрения целесообразности существования и в целях нащупать свой собственный смысл в понимании собственного предназначения, стоит иногда и четыре дырки в ведре делать, а не только две. И, думаете, не нашлось после всего этого «новых» идей, новых «откровений», новых «задумок»? Как же! Без сомнений – нашлось и – много! Тот же Горпортсир Ванглуг сказал тогда еще проще – «предположим» – а затем попытался успеть на теплоход (уехать на теплоходе, чтобы вернутся капитаном – сказал Комкин): Кукулонбитропа Осава, высунул тогда голову из окна (апельсин видели?) и сказал вслед: «До свиданья»; Боборовский катил телегу. Здесь всегда маленькие такие тонкости возникают – встречки разношерстные, чуньки всякие, шепотки на ухо, когда улепетываешь. И вы не осуждайте меня за такой несвязный рассказ, не возражайте вслух, глядя на перечень событий, не обескураживайте сам материал событий сомнениями. Что есть – то есть. А на самом причале Горпортсир Ванглуг, когда убегал от происшествий (лучше убежать, чем участвовать), встретил самого мичмана Шаровмана и ни о чем у него не спросил, хотя давно хотел. И вот тут и начало проясняться.
А Бездон Томский знаете кто такой?
– Это тот, который всегда точен и в основном – цел – не троится. Похож сам на свою же улицу, и всегда заметает по ней следы?
– Он самый. Умора просто! И хотя подуло теперь ветром ясности, да и мало ли у кого есть привычка простоволосится или, говоря проще, – «брить ум под чистую» (шамк, шамк – смотришь – готово), он то, именно Бездон Томский, и встретил Шаровмана у причала, да якобы вспомнил, что забыл на столе пальто. Видите ли, сделал такой вид, будто – «черт возьми, ах – забыл!» А после оправдывался и убегал: «Не я!» Мол, Спирик Васим Нечастный, Видор – видели. «Истинно доказываю – не я...» Вот именно он то, Томский, и вспомнил о Шаровмане, и хотя с большим опозданием, но доложил собранию. «А чего ты раньше молчал, за голову тебя возьми» – сказала голова Монки..
И почему вдруг стала такая лужа в оторопях и предпочтеньях? Откуда такой «мус»? Тихо ведь было. Против чешуи никто ножом не скоблил. А я скажу – почему.
Был тревожный сигнал: «Древесный уголь, никто, оказывается, не кидал – зачем утверждать?
– Но почему тогда – водопад высох?
– Говорю вам – здесь что-то не «то» было, не к тому причалу головой причалилось. Общее затмение. Похоже на вышедшее из-под колеса «сообщество «фей и дверей», но тут – что-то уж совсем – вышедшее. В этом, надо полагать, и стала заключаться сама мысль подозрений. «Но в чем смысл у мысли?» – спросил Манчик Сипкин, а Шестикос Валундр опять накричал ему: «Иди отсюда». И где теперь искать ответов? Где арбуз? В прошлый раз я не удосужился осветить вам, какими стали обыкновения в нынешний Сатунчак Хвита Хавота и скажу – что кое-что вышло совсем не так, как оно всегда выходило. Бывает ведь как?: входит фея, дверь закрыли – сначала шум, хруст, затем крик, гам, после стон и бульканье, а выходит – Монка Спирдячная или – «кизим». Сусло. «Секунда» показывается на краю леса, и добраться может почти мгновенно, как птица, до редкого места, и сделаться «часом» на стуле в каморке Шаровмана, и, посмотрев вокруг, вполне может показать себя с другой стороны. Но ведь и хлесткий нрав водопада тоже не всегда буйным бывает, не всегда хлещет, не всегда камень точит – ему, иногда ведь тоже спать хочется. И вот именно потому, вспоминается мне, как правило, особый случай».
10
– Кузгород Амитеич, однажды, в такое время, находясь у себя в сундуке, назвался, ни кем иным, как Амитеичем, и даже Кузгородом – без изменений. Случай этот можно назвать неописуемым, но мы все-таки постараемся его описать. И в этот раз, после собрания и уже на ночь снимая портки, сел он на край кровати и в мыслях поразмышлял: «Какой может быть «внутренний» охотничий нюх на то, что бегает снаружи?» А после, добавил: «Зачем двоиться?» Встал, походил, подумал и продолжил: «В отличии тыльной стороны от лицевой стороны, есть ли какое-нибудь отличие?». Вернулся и лег: « А почему в люке никого не было?» Ответил сам же: «Виноват не я».
То есть, как бы внутри своих собственных размышлений Кузгород Аметеич, как видим, попытался отвести от себя подозрения в причастности к исчезновению водопада, чтобы отвернуться от него к стене и уснуть. Что казалось бы странного в этом? Но этот его монолог в виде диалога, был реакционный, вообще то! Будь он произнесен в голос – неизвестно «что» вообще могло бы тогда случиться! И, хотя Кузгород Аметеич не то, чтобы «заводило» с гаечным ключом в кармане, не то, чтобы «фразер испытанный», но ведь он даже не стилист вовсе и далеко не мастер раскрашивать книгу мохнатыми виньетками. И такие монологи бывают с ним крайне редко, или, можно сказать, – вообще никогда не бывают. Следовательно, его менталитет здесь не причем. То есть, не он – Шамаханская царица.
– Согласен – не он.
– Ну и что, что с тыльной стороны медаль не та, что с лицевой стороны? Просто от частой ходьбы ее завернуло на обратную сторону, и получилось взятие Рипоборской крепости с юга.
– Согласен.
– Ну, и что теперь из того, что суслопарые морды и велосипедный марафон встретились не Кузгороду, вовсе, а Валисасу Валундрику? Водопад засыпан, и «засыпал» его даже не Роту – тому и днем не спалось. И кому нужна теперь Рипоборская крепость?
– И, здесь, с вами согласен полностью, ввиду полной очевидности событий.
– И опять вопросов много неразрешенных появилось – глупых. Упрекнут и скажут: «Практически неизвестно «от чего» и практически не ясно «зачем», но – «очень может быть». «Вполне» – отвечу я. «На что-то намекаете?» – спросят меня, подначивая. Ну, вот опять – приехали! И я так отвечаю на подобные вопросы: «Уясните для себя, пожалуйста, – на «что-то» намекать ни к чему не имея предрасположенности урезонивать – плохая манера, а мистический густой бас во сне от того только слышен и потому только внушает страх, что ваты в ушах засунули мало, и есть он, ни что иное, как самостийность понятия что такое «бывает»». Вот – вся притча. Или на Пустоши никого не бывает только теоретически. На то она и – Пустошь. А тут опять – «злато место всегда не понятно» – еще одна известная ретроградная реплика. Отсюда ли появилась параллель? И когда люк закрыли, чтобы Велисас туда не упал, начали слышать вдруг, как зазвенели шпоры по мостовой, а затем – топот. И это было, как ни наворачивай резьбу, – суть момента. И с еще большей вероятностью можно предположить, что высокая степень правдоподобия этого момента, если разворот фарватера четко по линии убывания и ничего кроме убывания под собой не подразумевает (не зависимо от концепций), обязательно должна привезти к исчезновению самого события уже завтра. То есть, если хобот задран вверх и предполагается боевой клич – двери забиваются крест на крест круглыми предметами, и скоро будет и спячка. А это значит, что момент хоть и «увидели», но все же виноватого не нашли – и вряд ли теперь найдут, потому, как искать негде. Все кончилось заранее. Крики – для видимости, и ничего изменить не смогут. Потому, как – уезжай на теплоходе не уезжай, все равно – назад приедешь. Во вторую долю Хвита Хавота оно и вообще вперед никогда не бывает. И потому искать бессмысленно то, что само, как ни крути – найдется. Весь – «розмарин» и – баста!
– А не будет ли после чертеж в последующей секунде чертежа похож на мамонта?
– В общем – может. Вопросов сразу много возникает. Может и будет похож. Начертил, стер – стер, а в мешке осталось. Затем появилась вместе с исчезновением Валисаса Валундрика следующая логичная связь: «древесный уголь мог взяться только оттуда, где Шаровман». Ну, вот вам один ответ на все последующие вопросы! Ну, и кто бы еще! Ведь из полена именно он тогда выпиливал, а затем сжег дотла. Потому, как в том то и дело, что во время Хвита Хавота, как самой частности истинных переименований, каждая вчерашнее действие не имеет никакой ни длительности, ни протяженности. «Дни вместе собираются, хи…хи…», а следовательно, собирается вместе и все остальное. И все это может быть не сиюминутным вовсе и не в проекции где-то, куда рельсы, а на полке лежать, в пыли, и быть обоюдоостро. Только вчера было – вошла Монка Спирдячная – хруст, крик, гам, шум, бульканье – вышла опять фея – голова на месте, брови накрашены, туфли новые. Так что – там аплодировали и говорили «пятка торчит», а здесь уже Шестикос Валундр не помнит.
11
– А вот интересно – каким манером на все это Роту отреагировал? Ведь не мог же он глядеть на такой произвол спустя рукава.
– Конечно, не мог. Но Роту в данном случае поступил мудро. Он не то, чтобы спустил рукава, – он просто взял, засучил брюки и пошел на рыбалку. Взял на плечо удочку и пошел. Очень мудрое решение – оставить все, как есть, и поучаствовать за место этого дела в другом деле. Или переименовать не только значение и название самих предметов, но попытаться переименовать сам смысл действий. А то, ведь, как ни называй арбуз тыквой, он все равно красным внутри быть не перестанет. Конечно, когда спелый.
А, что касаемо Шаровмана, то Шаровман вовсе не опрометчиво поступил тогда – огляделся вокруг, сразу все понял, почесал затылочную часть головы, и преждевременно решил исчезнуть (к тетке уехал, в Кисловодск, – предположил Титус Нычкин). Мало ли самого сожгут, вместе с Монкой! Ее ведь, Монку то, и жгли тоже. В прошлый Сатунчаковский Тупик, в Сметанный день прямо. В простыню обмотали и в топку. Даже испугаться не успела. Это только на Сатунчаковской Пустоши теперь вроде нет никого, (да и ее самой уже нет), а в Тупике – сколько угодно! Но Шаровмана-то нигде и не оказалось после этого! Затем оказалось, что подозрения эти, оказывается, не лишены были мысли. И, хотя Шаровман давно спилил свои мачты и стал визуально не способен на отлучки в обратную плоскость Сатунчаковской Пустоши, и был, что говорится, натурален в истинную величину и обозрим при рассмотрения его дел в судебном порядке, – чтобы подозрения от себя отвезти (в поезде), досконально известно – была у него пробоина по ватервейсу о скалы, и был у него щуплый, почти умоляющий разговор в доках. Починили тогда бок его судна или не починили – не знаю, но, что бы ни говорили, это – повод. Так же видел Шестикос (а за ним и Дидолон Фарамон тоже видел), как на прошлой неделе вел он в поводу другого жеребца, который хотя и не ел сено, но тоже был «не подарок». Чувствуете перебранку и пробирочную суть теорий, которые теперь – сплетни – больше ничего?! Что было сенсационного в том, что облизалась сама Волька Хривная в позументе и хлопотах? Охарактеризовано стало, как «отвод глаз в сторону от издержек» – и только; прямые улики есть, при достаточно раскрывшемся обстоятельстве – «отвезти». И только затем уже, как бы еще параллельнее, ум наткнулся на известный казус: засыпан водопад. Случайность? Совпадение? Единообразие момента? И не говорите ничего! Таких случайностей не бывает нигде, даже теоретически. Завалить, закрыть, засыпать, но тихо, без происшествий, бывает только в сказках. Но это просто – смешно! Скажите еще, что работали ночью, и было три самосвала и четыре захода! Куда это может влезть – такие предположения? Но между тем не вызывает никаких сомнений, что водопада все-таки нет – не течет. Это – факт. А ведь – должен! И, вот, здесь то, и нащупывается и вылезает наружу самая настоящая брешь в обороне, самая настоящая «крупа», самый невозможный «чирипский»! Здесь то и получается основной «розмарин». Как думаете?
– Что такое? В чем дело? Где «туз»?
– Ведь тогда – четверг был... между прочим... Понимаете ли какой оборот событий к нам теперь лицом поворачивается? Вы, верно, забыли в процессе разбора данных обстоятельств и увлекшись «последовательностью» событий, что был именно – четверг. Каково?!
– Ах, вот оно что! Точно – забыл! Ведь точно – четверило! Просто – невероятное сумасшествие какое-то! Ха!.. И – правда! Как же это я, слушая вас, упустил такую капитальную и совершенно изумительную важность?! Ну, безусловно – ведь было ясно указан день в самом, можно сказать, каркасе происшествия, в самом его природном теле! Значит все это – ни что иное, как самое обыкновенная «феерия ситуации», «фееричность в открытом виде», «фантасмагория ходьбы» – кажущаяся действительность, минимальный разворот фарватера в сторону от правдоподобия или, как говорит Шестикос Валундр – время всмятку, ничего в самой сути происходящего нет, а только пустое, как скорлупа без начинки, воображение! Ведь – ясно. В четверг – все таковым бывает! И никакой-то «ситуации» тогда тоже нет и быть не может, ни – происшествий! Ай да – поворот вспять. Что-то такое я, в общем, и предполагал. Вы к тому вели.
– Что – догадались теперь?! Именно к тому и вел. Только не «обыкновенная» ситуация, а «не обыкновенная». Я тоже поначалу сразу о том подумал, как только сам бросил участвовать в данном происшествии. «Лучше убежать, чем участвовать». Ведь – четверг был. Я тогда посмотрел, было, на общую картину происходящего критически, подумал про себя, что такого, что вижу, произойти, в сущности, не может, и понял, что все это только «кажется». Где видели такого Шестикоса и такого Попарога, чтобы сказать – реальность? Иди, другими словами, казалось бы, что никакой Валисас Валундрик не шел по Замащенной, и даже не собирался идти, по той простой причине, что как известно, сама Замащенная по своем окончании завершается началом 2-ой Фарватерной, та, в свою очередь, выходит другим своим концом на Та площадь, и дальше по касательной путь ее идет прямо к коксовому заводу, и снова вливается в себя же с другой стороны. Ну, а там – щебенка! Ну, и какой нормальный «мус» туда захочет пойти?
– Безусловно – только не нормальный. Надо полный карман сусла с собой брать, чек от Мерлуньи. Потому и выходит так, что никакого происшествия изначально в помине быть не могло, никто в поезде не ехал, никто время не крал, и все это – феерия взаимосвязей, как особенный наклон к фантасмагории и общему шутовству и соответствовать действительности не может по определению!
– Вроде бы – так! Я было вначале тоже так подумал, то есть, с самого первого шага подумал о том, что Пустошь намеревается не только теоретически и аллегорически преодолеть мощное свое стремление к происшествию (DE3 &Nhe? D gh) и не только в проекционной зависимости своего движения к перевоплощению опустится в ящик «Хухры-Мухры» хочет, но намеревается переименовать самую суть своих «закономерностей» к практическим целям! После чего, следовательно, казалось бы, и конь Мартрадор и сено и аист вроде бы не могли находиться в котле с кашей по этому определению, поскольку Кацуская готовила данный сосуд для других целей ввиду действий Роту.
– То есть, вы хотите сказать, что и соус должен был быть в быту совершенно другой для приготовления данного блюда из рыбы, и само критическое состояние замшевости не могло никак попасть на воротник Валисаса Валундрика в виде мела потому, что сам Валисас отродясь был беден и всегда был способен только на ситец!
– Как будто – так...
– Почему – «как будто»?
– А вы сами, как думаете – могло, не могло быть такое происшествие?
– Я уж не знаю!
– Разумеется – с одной стороны вроде бы – не могло такого случиться – иной соус, это вам похлеще будет, чем «другой плюс». И стоять тогда следует подальше от варева, чтобы данная материя в конец не пропахла ни пойми чем. Вспомните (или, по крайней мере, постарайтесь вспомнить), как размениваются подробности на общий вид из окна и получается феерия не меньшая. И я, было тоже, подумал поначалу, что вот тут, значит, такое и вышло. То есть, и Монку никто не мог казнить в таком случае, и никаких всадников на смоляном жеребце ей тоже не могло присниться. Но я – ошибся!
– Ха! А, я то думаю – почему вы начали говорить «казалось бы» и «поначалу», когда говорили о том, что вот «казалось бы» никакой Валисас Валундрик не шел по Замащенной и т.д. Почему – «казалось бы»? Если – ничего из того, что вы преподнесли к рассмотрению, «не было» в сущности, тогда причем здесь такие слова? Если никто никуда не шел, никого не казнили вдвугорядь, тогда почему тут вдруг – «казалось бы»!
– Правильно заметили. И вот теперь, когда вы вроде уверились в обратном и испытали некоторый шок от перемены мест слагаемых, давайте теперь все-таки посмотрим на это с другой стороны «по настоящему». Что значит здесь – «по настоящему»? Ведь, – как бывает? Вроде смотрят на ту или иную вещь и так и этак, переворачивают, смотрят на станину, и задом наперед тоже смотрят, а получается всегда одни и те же выводы. Но мы давайте теперь «по настоящему» посмотрим «с другой стороны». Сядьте прямо.
– Я прямо сижу. И что значит опять – с другой стороны?
– А то опять значит «с другой стороны», что если с другой стороны посмотреть «по настоящему», и на минутку забыть о невозможности такого происшествия, в чем мы вроде сейчас уверились, то никаких одинаковых выводов не получится. Феерия то она – феерией, но какая теперь может быть на фабрике Пистана Попаяна, если она уехала? «Действительно» уехала.
– «..?»
– Не понимаете? То есть, присмотритесь теперь к выводам, которые вы только что сделали, внимательно, и, присмотревшись внимательно, – что получите? Коксовый завод стоит, трубы дымят, Монторан Тырдычный сидит, а Пистаны Папаяны – нет. «Действительно» – нет! Или, говоря другими словами, когда понятие «кажется» обретает вдруг реальные очертания, в которые, как видим, и Шестикос Валундр поверить может, тогда и сами реальные очертания вполне могут прикинуться минусом в кубе и преспокойно перекочевать от булочной к действиям преднамеренным, к убежденьям мыслимым, и, соответственно, к последствиям предсказуемым и утвердиться. Тогда само то, что называется «воображение» или «вымысел» начинает приобретать вполне реальные очертания, не явное вдруг становится явным, фантазии обретают смысл (и даром, что подошва худая). И что толку тогда, в вашей теперешней уверенности? Было – не было – не в том дело.
– Но, в чем же тогда?!
– А в том, что изначально устроено все именно таким образом, чтобы прежде не было скучно, а только после этого, чтобы было смешно. Разве ни повторялся, как прокаженный, сам Роту по нескольку раз, когда Музимбоик Щикин смотрел на него с разных точек зрения, то в трубу подзорную, то в трубу фабричную, и потому видел его в разных ракурсах? Вот в чем фокус! И тогда, быть может, действительно, Шестикос Валундр прав и действительно – стороны четыре? (Я серьезно уже начинаю о том задумываться). Сами подумайте! Вот, например, – такой пример. Говорят, например, «произошло вчера событие» и на этом «произошло» ставят печать отверженности. И скоро забывают о нем. Но «что» этот глагол означает сегодня?
– Что?
– Получается так, что взяли листок бумаги в виде какого-нибудь произошедшего вчера события и вырвали это событие из общей тетради. Но дело в том, что произошедшее вчера событие вовсе не означает «отсутствие» этого событие «сегодня».
– Но ведь это и так понятно.
– Едва ли. Никто уже давно эти понятия не связывает, а скорее – стараются развязать. Берешь кусок цветной бумаги и отрезаешь ножницами сегодняшнюю подошву от вчерашнего «наследил». Ведь «параллельно» никто уже ни о чем не думает. Все думают «последовательно».
– Но с этакими рассуждениями мы в конец можем запутаться
– Именно так. Потому, что сначала, для того, чтобы запутаться нам окончательно, кое-кто (не будем говорить – кто) меняет понимание значений глагольных форм в самом каркасе грамматических отклонений в сторону от самих действий, после чего уже не надо будет ничего менять в самих действиях, поскольку действия переменятся сами. Меняешь блюдо – меняется не повар, а аппетит. Так и здесь. Зачем говорить – «кажется, не кажется» и пытаться разбираться в этом с лупой в руке, когда и без того ясно, что Пистана Папаяна – уехала? Мы только начали сомневаться «было – не было», «кажется, не кажется», только начали углубляться в суть проблемы, а она уже – фьють! Легко и просто. И тогда какой нам резон утверждать «было – не было», если фактически то, о чем говорили «казалось» – на самом деле было и есть и до сих пор происходит? На кой нам эти сомнения понадобились? И сможет ли, после всего этого безрассудства вопросов, помочь нам в чем-нибудь тот, с Кацуской под мышкой? Нет. Как раз – напротив.
Поскольку иначе, когда в самих мыслях становится не формальной самая любая «старость», и всякому оказываются важны важные обстоятельства (поскольку, какими бы призрачным и прозаичным ни казался для нас Мундорок – это важно – он ведь рядом ходит), то какой нам будет в том «особый» резон от «призрачного» отнекиваться и утверждать что оного нет и быть не может в то время, когда оно существует? Вон оно ходит, пузырится и никуда невозможно его деть. Но если все вокруг и всегда остается в одной плоскости, и мы начинаем сосредоточенно разбираться в том, что «кажется», а что «нет», внутри остается один только песок! Больше ничего. Кричи не кричи… А, между тем, кто видел когда-нибудь, как исчезает водопад? Необыкновенное зрелище… Валисас Валундрик может и шел тогда посмотреть, куда падает с водой, куда падать намеревается без воды, что внизу, чего это конь не идет, и когда падает не туда, какое можно принять решение, чтобы присвоить падение себе и положить его в свой сундук и никому больше не показывать. Чтобы не заостряли взгляд на картинах природы…
– Так, значит, все-таки шел Валисас Валундрик по Замещеной?
– Шел.
– Ну и обороты у вас...
12
– И в завершении хочу сказать вот о чем.
Монка Спирдячная на самом деле в тот назначенный раз купорос везла. Могла пешедралом, но села в поезд. Зачем, спрашивается? Зачем Монке Спирдячной понадобился купорос? Неясно. Все, что в голове, ведь незнамо откуда берется и еще неизвестно кем – укладывается. Мало того, мысли в голове находиться могут и в вертикальном положении, а вовсе не «лежать», да еще находиться могут в другом месте. И вот тогда же, еще в пути, появилась тревожная нота сверху (даже ведра приподняло): «Покидать левостороннее движение без достаточного основания покидать, шагу не позволено». То есть – предупреждение, как бы. Но, если в голове ничего нет, то ничего и на голове не будет – солома только. Да и кто ее просил ехать, когда в такое время все дома сидят? Лазают мешочники, могли поклажу украсть. Но, поскольку, орел всегда падает головой вниз – везла. А незнакомцы они ведь везде попадаются…
И Эгорг Лундорик, теперь-то уж точно, раскаялся по поводу того, что не он был зачинщик. Я об этом точно знаю. И хотя нет вообще никаких инструкции перепроверять «почему» вместо аиста на сухой водопад сел орел и до сих пор там сидит, об этом ни в каких справочниках не сказано ничего. Но об этом он будет в будущем разочаровываться, (то есть – Эгорг Лундорик), а теперь – только посмеивается и почесывает начищенным мыском ботинка щиколотку. За ним и Долотон Хопкин вдруг захохочет, и захохочет так, что захочет прочесть реляцию «снизу» – «больше не аукать». Здесь – ясно. А куда все-таки исчез сам Валисас и осталась только сбруя? Нет уже натурально никаких капитальных догадок об этом. Да к тому же возник слух, что после того, как первая доля Хвита Ховата ушла и наступила Сатунчаковская Пустошь, а затем пришла третья доля, и настал Тупик, из жерла телеграфа послышалась дробь и все – матом. Общий смысл был: «не ездила – врет». То есть, – Спирдячная! Но вот тогда – кто ехал в поезде и подучил незнакомца? И вообще – кто рамбулярным сдвигом манипулировал? Ведь все указывало именно на это!
Есть такое подозрение, что все – большая не случайность, хотя и маскируется под нее. И зачем, спрашивается, сам Роту, после таких событий, нашел самого себя в молодости (не знаю на фотографии или априори), где-то засовестил, где-то обругал, где-то выгнал из дома – в общем – вышел из себя? Здесь тоже что-то такое было. И я думаю так: чтобы заблаговременно не отражаться в чужих мыслях и попусту не охотиться на мамонта, задуматься следует не о новизне видов и блеске падающей воды, а об настоящих предпочтениях (хотя, может быть, просто не было клёва – тоже может быть).
И посмотрим теперь на Видора-Тудора Чирипского, когда он вошел в собрание тогда, когда оттуда все вышли. «Здравствуйте» – сказал он, поглядев вокруг. «А почему в зале никого нет?». Глупый вопрос. Никого нет, потому, что, во-первых, все давно разбрелись восвояси и возвращаться назад ни в коем случае не собираются; а, во-вторых, «есть» – Видор-Тудор Чирипский! Не надо о самом себе забывать, когда входишь в пустое помещение. Он тогда тоже уехал на теплоходе, но за день раньше этих событий, и вовсе забыл о грядущем Хвита Хавота.. «Зачем это снег на Обхоженной лежит?» – спросил он удивленно. «А где все?»
И на этих вопросах этот день и закончился. Остался стоять высокий камень в виде скалы, и – сидит на скале орел. В общем, как всегда, и как оно раньше бывало, вопросов осталось больше, чем ответов. И признаюсь, в этот раз – намного больше, чем в прошлый раз.
– Теперь – ясно. Я что-то такое себе и представлял в начале нашего разговора и вижу, что именно так и вышло. Вечно не вовремя уеду. Очень жаль. Всегда ведь хочется поучаствовать в событиях. А энциклопедию Римкостана Тобона Карл Мар Шабировой Ассоциации Новых Переименований – пришлите. Прочтем. А я вам за это новую ваксу обещаю. Привез.
– Договорились.
Алгеброиды и геометризы
(сопутствующие примечания)
Параллель
Что такое «параллель»? Геометрия, как понимаете, здесь не причем. Нет у нас пока никакой геометрии или – только формируется. И для того, чтобы не вести всевозможные линии зря и куда попало, будем сразу говорить о них, как о линиях непосредственно в приближении к настоящему моменту, и понимать их однозначно, применимо именно к определенному моменту, а не в целом. И в данном положении, допустим, линия есть, но куда ведет – неизвестно. Здесь, конечно, может возникнуть принципиальный вопрос относительно формулировки «допустим», а следом неминуемо вопрос о «направлении», – куда, мол, если «есть» линия, она ведет. Но эти вопросы преждевременны. Сначала необходимо понять, что само понятие «линия», даже если рассматриваем мы ее непосредственно в приближении к настоящему моменту, может быть совершенно различно в понимании ее с разных точек зрения. А то получается не понятно уже в самом аперитиве рассмотрения. С одной точки зрения вроде – «линия». Но вот с другой точки зрения – «нет». Не учитывать такие противоречия мы не можем, поскольку едва ли тогда поймем и само понятие – «линия». Следовательно, разбираться мы будем поначалу именно «в этом». (И вовсе не обязательно здесь, что «следовательно» обязательно вытекает из «если» – никто еще ни в чем не усомнился, ни у кого не возникло никаких подозрений, никто ничего не собирается выяснять капитально, следовательно, и отвечать на сомнение каким-либо утверждением абсолютно бессмысленно).
Теоскик Пармарен Гастотский, а за ним мнимик Фородон Кочин в своих не безызвестных на весь бомонд лабораторных опытах прямо доказали, что дым от положенной на край пепельницы гаванской сигары струится слишком уж произвольно; запах от этой струи совершенно не запах, а вонь; форточки закрыты, а, между тем, дым, если можно так сказать, иногда ложится горизонтально по отношению к ровной плоскости стола. Линейное ли это «струение» или нет, нельзя утверждать точно, поскольку совершенно пока не ясно не только «почему» плоскость стола допускает над собой именно «такое» движение дыма, и не только не понятно «зачем» это «делает», но так же остается до конца не выясненным то положение, в котором пребывали сами лаборанты по отношению к этой «ровной» плоскости стола? И потому еще более немыслимыми становятся рассуждения о направлении этого «струения». равно, как о его целях. Поскольку здесь необходимо учитывать цели и направления самих Пармарена Гастотского и Фородона Кочина, и преждевременно выяснить – зачем они этот опыт начали проделывать, диалектику этого опыта, в каком году этот опыт был произведен на свет (и на свет ли?), какая стояла в это время года за окном погода, чтобы держать форточки закрытыми и т.д. и т.п. И только тогда можно будет надеяться на адекватный вывод. Понятие «формула» здесь так же преждевременно. Ну, какую можно вывести формулу такого положения, когда само это положение не устойчиво для того, чтобы сдвинуться с места к положению «следующему»? Не зная конечной цели все промежуточные выводы (а формула это – вывод) неминуемо окажутся ошибочными. (И не лишнее было бы здесь выяснить – были ли цельнометаллическими ведра у них на головах, по какой цене в этот день продавались, и где находился в данный момент времени Сатунчаковский водопад?) И это только «маленький» пример, показывающий нам всю праздную кабалистику данного положения.
Потому, прежде, чем говорить о понятии «параллель» и фактически выяснить основные ее параметры, следует сначала непосредственно выяснить массу предварительных положений, (в том числе массу в килограммах), и проделать это гораздо раньше «начала движения» в эту сторону, то есть, не применяя пока никаких «лишних» для того шагов, дабы по ходу дела не свалилась к нам на голову какая-нибудь неожиданная сопутствующая «концепция». Итак – «линия». Что это такое на самом деле?
Надо сказать, что происхождение таких вопросов, как правило, имеет свою предысторию. и эта предыстория, как правило, приводит нас ни к чему к другому, как к понятию «философия». Гостан Ваден в своем известном трактате «Холода в начале мая» – иносказательное название («Математическая ретушь подошвы или строение сторонних наблюдений за мнимыми закономерностями»), – обсказал эту синонимичность достаточно амбициозно: «Коль берется откуда-то сомнение в том, что видно невооруженным глазом, то в авангарде искать первопричину этого сомнения следует вовсе не в исследуемом предмете, а в тех головах, где это сомнение возникло». И потому понятие «линия» он характеризует достаточно просто: «Чешуйчатая, одинаково рыхлая сторона реального понимания 2-ой Фарватерной улицы до поворота её на Будунчайскую, при нормальных погодных условиях, или заострение (вертикаль на графике) верхней части Спиридон-башни, как перст указующий и клянящий». В визуальном же отношении действительности к фантазии (общие «простые» формулировки), и если говорить исключительно простыми словами, – «линия, идущая поперек, всегда несколько иначе выглядит, чем та, которая идет вдоль и уходит вдаль, и уже совершенно иначе выглядит, если начерчена «жирно» и в 2 часа по полудню». Были и есть, в оппонент таким вольным разъяснениям, не менее издевательские опровержения, что, мол, если говорить по сложней, то «какой бы линия ни была, и куда бы она ни вела, важно не ее «значение», иже – «предназначение», а «название» И с этим нельзя не согласиться. И прежде, чем приступить к точным характеристикам линий (в том числе железнодорожных) для начала следует поговорить именно о «философии сомнений» вместе с их «точностью формулировок» или в связи с ними, или определить ту «мрачность», а следовательно «не ясность» того, собственно говоря, «подвального чулана», откуда они взялись.
Сомнения, как таковые, – понятно – увлекательная вещь. К примеру, Спирик Фортан смотрит на самого себя в зеркало и пока у него не возникает никаких сомнений на счет того, что он Спирик Фортан стоит подле зеркала и смотрит в него. Но вот сзади подходит «некто» в зеленой куртке и тоже начинает туда смотреть. Здесь у Спирика Фортана может возникнуть «три сомнения». «Я ли?» – если сзади подошел, допустим, Монтаран Тырдычный в своем казакине, и тоже начал смотреть в зеркало; «он ли?» – если сам Спирик Фортан стал позади Монторана Тырдычного и начал смотреть из-за его спины; «мы ли?» – если этот вопрос они задали вместе. Сами сомнения, как видим, могут вполне остаться теми же сомнениями, что и были, но что вовсе не дает повода сомневаться в этом на семиста листах убористым шрифтом и предлагать затем проздношатавшимся энтузиастам «хорошенько вдуматься» в эти вирши. На самом же деле – сомневаться здесь не в чем. Потому и любые возражения относительно такой иносказательности во взглядах имеет не такие уж прочные основания сомневаться в чем-либо. Есть, к примеру, такое убеждения, что Манчик Сипкин дурак потому, что слушает частушки. А вот Пипитрик-летописец умный потому, что умеет обходиться без этого. Не факт. Потому, что Пепитрика-летописца совершенно спокойно можно увидеть на площади во время многочисленных и шумных праздников, но вот Манчика Сипкина в городской библиотеке можно восемьдесят шесть дней искать сряду, облазить все закуты и меблированные уборные, и все равно нигде его там не найдешь. Философский аспект восприятия окружающего мира посредством выхолащивания совсем уже никуда не идущих, но не редко присутствующих случайностей (а такие, все-таки, согласимся, есть), конечно, нельзя целиком и полностью выгребать из общей Карл Марл Шабировой фикции отождествления их с реальным положением вещей. Но ведь подобные сомнения вовсе не дают права говорить о таких важных и глобальных понятиях, как «линия», и примеривать ее остов к разным фундаментам одинаково. Отсюда вот и именно следует, что и философия здесь совсем не причем. И теперь по существу.
Фундамент – Спирик Фортан – и его понятие «линия» может быть вполне и совершенно различным для понимания «линия», чем то, которое существует у Монтарана Тырдычного. Почему? Потому, что один любит говорить «прямолинейно», как паровоз, и не находит в этом никакого плохого дела, и даже чувствует в себе некоторую уверенность; ну а другой любит говорить «намеками», через схоластику и прочие шляния по колонным залам морфологии и орфографии с неожиданным заходом в морфологию и орфографию чуждую. А, между тем, привычно думать, что у обоих «такая», мол, «линия» разговора, каждый, мол, придерживается «своей» «линии». Так вот: у одного эта линия «есть», а у другого – «нет», о чем и было сказано выше. Следовательно, существование общего понимания этого понятия, как видим, – «различно», и не может быть применимо в обоих случаях. Отсюда, с этого положения, и будем приступать.
Как видим, предмет для разбирательств существует (понятие «линия»), но общего развития у нее нет. Поскольку развиваться может только в локальной своей зависимости, а не во вселенской, и характеристики иметь совершенно самостоятельные. (Кстати говоря, чтобы было потом понятно, и чтобы не размазывать данные рассуждения до бесконечности, скажем, что здесь, в этих рассуждениях, вполне можно поставить на место понятия «линия» любое другое понятие. Рассуждения при этом останутся теми же. что и были, с небольшими акцентами на современность и по месту. В этом вся прелесть подобных положений, вся их универсальность). Или само понятие «линия» может быть «общим» понятием только тогда, когда все другие понятия станут работать и самоопределяться только в этой связи. Или еще проще: для того, чтобы понятие «линия» стало доступным и «общим» необходимо, чтобы понятие, например, «лузгать» или понятие «Босфор» имели по отношению к понятию «линия» одну основу, один фундамент. Все должно быть «в связи». И для того, чтобы связать данную самостоятельность с так называемым «общим градусом тождественности» всего этого с окружающим миром (который, в свою очередь, тоже выступает здесь, как самостоятельный «мус»), необходимо того же Монтарана Тырдычного или Спирика Фортана сюда же, в эту «общую» «связь» привести. А то гулять будут не пойми где, и никогда тогда никакой общности положения не добьемся. Всех их скотов надо в одну кучу согнать и доходчиво разъяснить: «Вы, мои дорогие, никуда, пожалуйста, не ходите, а сидите в своем порядке совершенно дома». И как было уже сказано выше – прежде, чем идти и предпринимать какое либо действие в полном разумении того, что делаешь, надо сначала в точности знать «куда» и «зачем» идешь, и является ли это в действительности настоящим твоим желанием, а только тогда уже разводить философию.
Светофор в чем? Любые преждевременные, перед началом действия, умозаключения, не несут в себе ничего естественного и приобщенного к изучаемому предмету, и способны только отдалить исследователя от сути «предмета», коего суть он старается постичь. Не то, чтобы действие – слова нельзя выговорить. Даже если Прозерпина будет издалека подходить в своем подвенечном платье – даже тогда – ни...ни. Линия сначала только должна еще появиться в нашем сознании, появится непременно «сама», без насильственных с нашей стороны действий; ее сначала надо суметь осязать в своем тонком влечении к ассоциативным форматам настоящей действительности, где-то только на предварительном подходе к ней самой. Она – пух в аллеях, или как дождь по мостовой. Все это еще очень зыбко и не надежно. Так какими тогда должны быть наши действия непосредственно с нашей откровенной стороны? Вон идиот Мникин, как только почувствует в своем мозгу приближение понятия «линия» или приближения какого-нибудь другого понятия, начинает вдруг кастрюлей о кастрюлю бить, бегать повсюду и руки расставлять в разные стороны, будто пытаясь эту «линию» в свое сознание таким Макаром загнать. Но такие действия нельзя предпринимать ни в коем удобном для нас случае. В будни – тем более нельзя. Народу на проспектах в будни много, бывает, ходит; ветер всюду в будни летает по проспекту, куда ни глянь; витрины там всякие на проспекте тоже есть, блестя вокруг и воображая. И получается, что получается так, что как не было линии, так и нет ее нигде, и абсолютным образом никак нельзя понять, где она есть, чем привлечь ее, и что это такое на самом деле – «линия»? Бывало и мешает что-нибудь обязательно – мысль какая-нибудь другая приходит в голову, Макар вечно тут рядом стоит, как живой, или сама Фарватерная вдруг возьмет да начнет поворачивать совершенно в другую от наших настоящих желаний сторону. Словом – надо быть очевидно аккуратным.
И вот тогда, сидя на стуле неподвижно и глядя сосредоточенным образом прямо перед собой, можно, таки, нащупать ее фактическое приближение. Не всегда конечно оно удается – нащупать, – но такая практика все-таки существует давно и, мало того, в некоторых случаях полностью, можно сказать, оправдала ожидание. Есть такой факт – приближается. Но и здесь, так же, необходимо соблюдать некоторые правила поведения, некоторые каноны «чистоты» восприятия, чтобы это приближение как-нибудь ненароком не спугнуть. Прежде всего ни в коем случае не следует здесь держать при себе каких-либо посторонних мыслей, не идущих или идущих вразлад этому приближению. Во-вторых, ни в коем случае нельзя здесь иметь и самоего воображения, чтобы не прилагая никаких усилий, то есть, облегчив себе путь к восприятию, таким образом попытаться добиться результата малыми силами. В-третьих, надо обязательно снять с головы ведро (если конечно оный эксперимент имеет место быть не в Сантунчак Хвита Хавота), дабы сама линия, если даже имела неосторожность явиться, не испугалась сама. Так же есть и масса других (в килограммах тоже), сопутствующих наставлений и рекомендаций, о которых знает каждый школьник.
И вот именно здесь, когда уже мы вроде видим и ощущаем, что ожидаемое нами приближение к нашему сознанию есть, и полностью сопровождается оно сопроводительными документами со стороны Телеграфа, здесь, категорически воспрещается не только расставлять руки в разные стороны или вытаскивать из кармана невод, но даже и самоего виду здесь не следует показывать, чтобы не свести данное приближение к нулю. Это так же входит в полный реестр правил. То есть, ни в коем случае нельзя форсировать данное положение не обдуманным в голове, а, следовательно, бесполезным действием, как оно было не раз. Потому, как давно всем известен казус, который случился однажды при достаточно уже выясненных обстоятельствах когда описываемый теперь во всех учебниках этот «трюк» решительно не привел ни к какому результату. А то есть, однажды, в весеннюю пору, в доме №43 по Вишневской улице Щикин Алексей зайдя в гости к Монторану Тырдычному и увидав что тот сидит на стуле и ждет самым сосредоточенным образом приближение в свою сторону долгожданной линии решил в одночасье к нему присоединится дабы получить параллель! Вышло, как известно, курам на смех, жирафу вдогонку, и смеялись не только фонари и окна на всех бульварах до самой Манежной площади, но и сам Шестикос Валундр в синем трико и с великолепной розой в петлице самолично смеялся на такой эксперимент тоже. Получилась чётри что, а не параллель. Или, другим словами, подрядный метод здесь не оправдал себя ничуть, и стало понятно еще больше, что ничего скопом выяснить никогда не получится, и отсюда же, неминуемо, вылезло и утвердилось другое не менее известное теперь убеждение, что и опытным путем пытаться обуздать явную непредрасположенность подобных предметов фокусироваться в нечто определенное совершенно нечего. Надо прежде всего – знать. Знать точно и знать правду. Но каким же образом, мол, это знать, если способов, в принципе, не существует, или существует их до такой степени мало и до такой степени о них трудно догадаться, что спрятаны они глубоко в самой памяти, и не остается никакой реальной надежды добиться искомого результата? Но ведь этот вопрос давным-давно был выяснен, выяснен с точностью, можно сказать, исключительной, до самого, можно сказать, последнего метра. Поначалу никаких действий предпринимать никогда не было нужно. Надо просто сидеть и ждать. И все будет в порядке. Долго ли коротко, но линия сама должна придти, а за нею и параллель.
Движение (приближение) линии.
«Умом постигается только то, что непосредственно в уме находится. Ничего другого постичь невозможно». Данное умозаключение основано на нерушимой логике и нельзя найти ничего более естественного такому убеждению (о логике мы поговорим после – о том «чем» она является на самом деле). Все явления происходящие вокруг нас в ежедневной и, можно сказать, всегда многообещающей обстановке, имеет значение уже заранее обусловленное нашим собственным восприятием, вмещает в себя все мыслимые и не мыслимые откровения самим присутствием, и потому говорить здесь о каких-то доселе неизвестных, мало изученных свойствах и положениях этого окружающего мира, того или иного его, как глобального, так и микроскопического явления, которое целиком и полностью входит в природу самого индивидуума, не несет в себе никакого практического смысла. Сторонний наблюдатель здесь асимметричен. Потому нельзя, и в общем, говоря прямо, не рекомендуется смотреть со стороны на то, что является, в сущности, самим наблюдателем, и отыскивать те его закономерности, которые, собственно говоря, «у всех на виду» – необходимо сразу же, без предварительных теорий и рассуждений, смотреть в корень. Как взял самого себя в оборот (начиная от почесывания по утру спины и вплоть до эквилибристики нервов, которую ни на каком графике правильно не покажешь), таким и будет все то, что вокруг тебя стоит или обращается. Ничего не может взяться из ниоткуда и провалится в никуда – все уже давно есть в самом себе, и присутствует безусловно, и следует только, как было уже сказано, сесть покрепче на стул и все то, что есть в самом себе попытаться хорошенько припомнить. Все дело не в загадках природы, а в нашей неуемной забывчивости (какая может быть загадка в здании казармы на Та площади, когда история этих стен с желтыми и заскорузлыми разводами является точной иллюстрацией собственных действий?) Иначе последствия могут целиком и полностью выйти из под любого контроля и обязательно начнутся сначала, на фоне теорий, споры, склоки, разочарования; после начнутся, как это было не раз, крики, драки, умиротворения; затем могут начаться плачи, смехи и издевательства, – и вполне очень даже может быть, что после таких явных и ярких диссонансов в природе восприятия индивидуумом окружающего мира, дело вполне может дойти, как правило, и прямиком, от молебна к факельным шествиям, и в общей зависимости от личной заинтересованности каждого найти то, что никогда не терялось, может вполне произойти с ним, на ряду каждодневного восприятия диссонанса, потеря понятия контрапункта. Примеров тому целые тысячи бывали и даже десятки тысяч. И самая потрясающая здесь глупость заключена еще в том, когда вместо того, чтобы «сесть на стул и постараться припомнить самого себя хотя бы вчерашнего» и проникновением этим в суть самого себя нащупать путеводную нить к последующим своим добропорядочным действием, вместо этого явного «благоразумия» и однозначного, можно сказать, «здравого смысла», применяются зачастую абсолютно иные, «не явные», отправляющие метастазы влечения к действиям преждевременным, которые по своей спешке направлены, в сущности, на поиск того, чего нет. «Тимкин пропуск» – как о том принято говорить в собраниях, но не с трибуны, а в курительной комнате, где под этим словосочетанием подразумевается некто Тимкин, решивший один раз дойти до одного очень волнующего его постулата, не разобравшись предварительно со своими настоящими желаниями, и вместо того чтобы дойти до него один раз, дошел – два. Шестикос Валундр, как известно, являясь непосредственно червонным королем «моно», охарактеризовал этот математический курьез достаточно просто и с присущей лаконичностью: «Перебор» – сказал он. То есть, Тимкин, как видим, хотел посредством своих действий утвердится в одной концепции, а утвердился сразу в двух. – что противоречит здравому смыслу и никогда не приводило ни к чему хорошему.
И, к тому же, не следует никогда при этом не забывать, что любое открытие это, в сущности, ни что иное, как очень удачно сложившиеся воспоминание о годах минувших, и никакой «эрики» здесь нет и быть не может. Вон, Шаровмана ударили однажды палкой по голове и он все забыл; а затем Кацуская его искренне приласкала и – все вспомнил. А о том, что является в нашем окружении предметов окружающего мира воодушевленными предметами, а что таковыми предметами не является, и говорить абсолютно не стоит. Есть и такой раздел в общем кабинете естествознаний и не сказать, чтобы – достаточно лишний: «Воодушевленные предметы и предметы не одушевленные». Там говорится о том, что воодушевленные, мол, предметы – это мы с вами и дятлы на всяких березах когда сидят, и потому здесь как бы иное восприятие должно быть, более изощренное и истинно впечатляющее своим не поддельным разнообразием на фоне многочисленных реальностей и иллюзий; а вот неодушевленные предметы, как то – улицы, бани, почты и т.д. – это, вот, предметы восприятия меньшего, риторического порядка, и имеют в своем арсенале убеждений и предубеждений совершенно различную составляющую. Ну не смешно ли!? Да у занавесок на окнах Шестикоса Валундра больше ума, чем во всех ныне известных и выставленных на всеобщее обозрение энциклопедических словарях вместе взятых. Суть то, сердцевина вопроса, именно в их связях! Так вот...
Все это, надо сказать, то есть то, о чем мы вначале говорили – достаточно простые вещи и не требуют особенной прозорливости взгляда, чтобы их понять. Просто для того, чтобы было понятно в дальнейшем и для того, чтобы был ясен сам ход данных разбирательств, должных привести нас к одному безапелляционному и явному знаменателю, необходимо-нужно было, безусловно, вкратце, и не слишком топорща взгляд, упомянуть тогда и об этом. Далее пойдет сложней, поскольку говорить мы будем уже о «некоем» движении.
Движение само по себе – вещь казалось бы тоже весьма неопределенная на первый взгляд потому, как не безусловно «всюду», и уж тем более «не везде», можно в точности дать определение тому или иному объекту – движется ли он фактически или только в нашем представлении о том, или стоит на месте. Ведь, зачастую и в основном, в большинстве случаев происходит именно так (и в частности, и в общей аббревиатуре сдвига в какую угодно плоскость), что только тогда, когда мы находимся в так называемом «стоячем» положении и находимся в нем «целиком и полностью», и возникает у нас понимание того, что все вокруг нас «движется». Но так ли это? Сразу приводим для наглядности самый настоящий наглядный пример: Музимбоик Осикин, как известно «мус», как принято считать по пальцам, с большой буквы (у него и в фамилии все буквы начинаются с «большой»), измерил однажды расстояние с помощью самого обыкновенного существительного «лапта» да еще с помощью не более сложного и доступного существительного «море», расстояние между своими штиблетами и глубинной сутью классической литературы. После этих его кропотливых и добросовестных измерений сумма естественным образом дала свой результат. Но он этот результат постеснялся взять. Или, личная не предрасположенность к тому или иному действию, приводит иногда самого индивидуума к нулю. То есть – отсутствию искомой композиции, поскольку в данном случае принять ее не может из присутствия в нем некоей величины в виде «стеснительности», о которой он, по-видимому, позабыл.
Далее, нужно еще здесь сказать о том, что понимание своего «стоячего» положения тоже ведь не всегда безусловно бывает «осязаемым и понятным», и зачастую сопряжено оно со многими и не малыми подозрениями. Какая масса у этих подозрений в килограммах, вопрос конечно тоже исключительно важным бывает, но прежде всего здесь следует поначалу уметь разобраться именно с количеством подозрений. Количество – большое. Штук по восемь, а то и по девять подозрений может появиться в одну минуту времени, и здесь важно так же понять, с какого именно подозрения начинать капаться и разбираться в проблеме, соответственно. Вопрос «стоим мы или идем» для очень многих исследователей (и такое мнение бытует и по сей день) чаще всего представлялся сугубо риторическим. Но, во-первых, с каких это пор понятие «риторика» стало нести в себе «минимум» смысла, и с каких это пор под словом «риторический» стало пониматься нечто не совсем важное и второстепенное? (Отвечу сразу же: с тех самых пор это «пошло», когда некто «замшевый», сказал, что говорить правильно не обязательно. Причем, под словом «правильно» он не находил никакой связи с понятием «точно»). Во-вторых, суть такого отношения к количеству посредством выбора подозрения наиболее «важного» из суммы родившихся подозрений, определить не всегда бывает легко, поскольку в иных случаях сами подозрения могут оказаться одного удельного веса и потому само понятие «выбор» не достаточно оказывается эффективным. Порой бывает, что все восемь или девять штук таких нахохлившихся подозрений приходится складывать в одну сомнительную коробку (чаще всего от торшера) и с помощью гуталина и ваксы расчищать себе путь к истинному пониманию проблемы. И в-третьих, никому и никогда еще не было понятно (и в таком плачевном состоянии пребывает и поныне аналитическая сторона вопросов), что именно «важней» в таком положении – то положение, когда мы, ни с того ни с сего, «стоим», и не находим в этом состоянии ничего плохого, и тогда все вокруг нас начинает удивительным и чудесным образом вертеться; или когда мы сами начинаем не менее удивительным образом вертеться, а, следовательно, тогда все то, что находится вокруг нас – стремится остановиться? Последний вопрос уже вовсе и ни коим образом нельзя назвать «второстепенным», поскольку не ответив на него точно и конкретно, и другие два вопроса неминуемо потеряют всякую разумную основу. Предположим – «стоим», но в каком смысле и где? Если «стоим» в каком-то «одном» месте, и находимся при этом «не пойми где», то это означает не много не мало, что «стоя» во втором месте или в третьем, мы вполне можем обрести уже иную уверенность в своем местонахождении, чем тогда, когда находимся, к примеру, «где-то». Следующая проблема состоит в том немаловажном разъяснении – «стоим на чем?» – тоже, надо заметить, не всегда оно ясно бывает, согласимся. Если «на своем стоим» – это еще – куда ни шло – много сразу же появляется преимуществ и удобностей, если место знакомое и привычное. А если стоим, к примеру, на 2-ой Фарватерной чуть не доходя восточного угла Телеграфа (гиблое место – там вечно выкапывают грунт) – что тогда? Тогда, как видим, здесь к понятию «риторика» вдруг может примешаться не менее широкое в этом смысле, и не такое сквозное, как нам хотелось бы, понятие «диалектика». А это уже, без шуток говоря – не сыр в масле какой-нибудь, и не орехи какие-нибудь. которые можно «риторически» намазывать на что попало и запросто их щелкать! Поскольку без диалектики, без правильного и точного разъяснения «что это такое» и «где должна быть применима» (а применима она должна быть везде) никакую ни «химию» ни «физику» никто не поймет потому, как совершенно становится не понятно «что именно» под теми или иными дисциплинами понимается. Тут уже вылезают, если можно так выразиться, проблемы посерьезней. И здесь же, в смысле этого самого «не движения», ведь существует, к тому же, невероятное количество похожих ситуаций в виде «сидим», «лежим», «молчим», «висим», «не глядим» и «в ус не дуем» – что его, это «не движение» непосредственным образом «диалектически» характеризуют. И ведь сама эта как бы естественная и всем давно привычная разность положений, если посмотреть на нее более пристально, ведь – ужасна! Да, к тому же, не всегда оно и получается понять, особенно в свете последних событий с водопадом и Валисасом Валундриком, потому, как тот же Попарон Попагор в отсутствии Шестикоса Валундра, может вполне и абсолютно не заметить того, что когда сам стоит или лежит где-нибудь – все вокруг него начинает вертеться! Иногда – ничего подобного и не происходит совсем! И это еще самый что ни на есть щадящий пример аналитического ханжества, которое теперь в ходу и на слуху у каждого аналитика, – но не надо забывать, что есть ведь еще и Булдыжный, взявший себе некогда привычку, как ни в чем ни было и особенно по четвергам, и когда на нем прочные брюки, забираться высоко на дуб кристофер и подолгу сидеть на нем. Оттуда, из чащи, надо заметить, вообще мало чего видать, и совершенно ничего не слышно, когда на ветках сидишь, и вертится ли что-либо в его окружении или нет – совсем уже неизвестно? Словом, не до формул. А двумя словами сказать – не до «второстепенной значимости». Здесь каждая значимость важна, можно сказать, априори в самом каркасе мироположений. И все это надо учитывать категорически. (Упало Ньютону на голову яблоко – ну и что? Надо обязательно знать – какое яблоко (сорт); когда именно и в силу каких обстоятельств – упало; почему упало именно на голову Ньютону?; исходя из каких своих собственных «глубинных» соображений он вывел свою формулу?; и с какой стати все кому ни лень начали примеривать ее повсеместно и зачастую именно там, где она не работает?)
Далее, допустим, нам удалось все собрать в единый целостный и отвечающий всем нужным здесь требованиям, организм в состоянии покоя, полностью в том уверится, найдя все «за» и «против» настоящего положения, и выгнать, в конце концов, того непонятливого и слишком разговорчивого в таком положении карабинера за ограду в поле. Можно ли здесь быть уверенным в том, что понятие «движение» станет вдруг раскрывать перед нами закрытые двери и с распростертыми объятиями вынесет нам из дому каравай? Ничуть. Линия ни в коем случае не станет от своего ожидания лучше и выносливее, чем была, пока мы приноравливались запустить ее длину на полную мощность. Надо здесь трезво понимать, что само движение не всегда бывает привычным ее состоянием, не всегда оно ей нужно. И здесь важно еще поймать, к тому же, и некоторый подходящий в своей сути для нее момент – не пропустить его – чтобы само действие этой «линии» не стало для нее насильственным отображением на ней эгоистических, в сущности, желаний оппонента. И вот, предположим, оппонент добился, таки, своего, настоял, таки, на своем, и полностью преодолел свое собственное желание, как можно дольше оставаться в состоянии покоя, и все-таки решился на это свое «понимание» движения и – дошел до него. Что тогда? И вот только тогда, только уже после стольких отождествлений и переосмыслений настоящего, видимого момента происходящего вокруг, непосредственно учитывая и саму сутью «настоящего», мы вправе надеяться на дальнейшее развитие событий. И вот только тогда вправе теперь задать два следующие вопроса относительно уже движения: «куда» и «зачем»?
И, казалось бы, понимание «куда» без следующего должного обязательно здесь следовать за ним понимания «зачем», так же не должно нести в себе ничего значимого и конкретного в последующем развитии динамики данного положения потому, как понимание «куда» и «зачем» – это основополагающее единство. Но и здесь не следует торопиться – не в одной конкретике дело. Повторим: мы еще никуда не идем, а только собираемся идти – очень важный момент, на который необходимо и прежде всего, обратить свое пристальное внимание. Даже можно сказать – еще даже «не собираемся» никуда идти. «Сборы» они ведь тоже, как и любые другие, здесь, преждевременные поползновения к скорому выводу, за счет которого возможно будет целиком понять смысл понятия «движения», скорее отдаляют исследователя от нужной цели, уводят он нее к тому же «покою», нежели приближают к ней. Или, говоря другими словами, прежде чем приблизится к такому всеохватывающему и невероятно еще сложному в данном положении понятию «куда и зачем», необходимо не только выкинуть из головы всяческие вперед-сосущиие и привлекательные по самой слащавости этой привлекательности, тихие вопли в виде «надежд», но и выкинуть еще массу других не менее приторных мантр, способствующих убеждению, что таковой вопрос уместен, а, следовательно, возможно применить следующее к нему действие. Ничего еще невозможно применить, или другими словами говоря – нельзя. И даже говорить об этом пока не стоит. Мало того, двигательно-речевой аппарат потому и пишется вместе потому, что «ходить» и «говорить» надо тоже уметь вместе и «в ладу», или хотя бы пытаться уметь соединить в одну практическую и безусловную близость свои возможности, данные изначально, с теми, которые существуют теперь. Манчик Сипкин, если б ни был до такой степени прост, в своем рождении, мог бы наглядно показать самому апробированному скептику весьма впечатляющий набор наглядных примеров. Вот один из них: «Я иду по мостовой, и когда иду – пою», – поет он, когда идет. И он так всегда делает и шагает по мостовой очень весело. И вот это самое его действие и есть ни что иное, как яркий, конкретизированный пример полного понимания собственного местонахождения, свидетельствующий о том, что здесь на лицо полный самоконтроль координации движения, в полном сознании и понимании «ландшафта» местности и собственного нахождения в нем. Дело, ведь, совсем не в том, что от него иногда тухлятиной несет и прыщ на правой щеке. Дело совершенно не в этом...
Сопротивление линии
Сей сопромат, надо заметить, так же не в каждом революционном действии можно категорически усмотреть, и далеко не всюду, в силу множественных простраций и умозаключений, которые являются в прямой зависимости от направления «усматривания», его найти можно. Предположим или допустим, или только постараемся предположить, что «линия» нами уже по сходной цене «приобретена» и, допустим, или предположим, что усвоены нами «кое-какие» ее видимые невооруженным глазом движения (о движении, как таковом, в целом, говорить возможно только в том случае, когда имеем полное представление о завершенности движения – то есть, «знаем» его путь и конечную цель). Но ведь и тогда даже, применимо к состоянию «кое-какие», данное положение вполне может оказаться обоюдоостро по отношению к каждому конкретному выводу и не во всех случаях даст нам точную характеристику даже с одной его стороны. И тогда подходить к каким-либо умозаключениям относительно общих характеристик линий с учетом воздействия на них со стороны внешних предметов, безусловно, не окажется ни в коем случае лояльным, и необходимо будет подходить к этому воздействию так же с учетом и внутренних параметров. Так называемые, «внешние предметы», которые, в свою очередь, могут включать в себя некоторые «внутренние» составляющие «самой» этой линии («простые взаимосвязи») в той или иной мере сами подвержены влиянию извне «других» внешних предметов, находящихся уже непосредственно в «их» окружении, и их тоже совершенно нельзя сбрасывать со счетов по той простой причине, что они являются здесь совершенно «по месту» и многое категорически определяют. По причине же «сложной» (если говорить подробно), то следует так же не скидывать со счетов и то обстоятельство, когда «считает» все это не только тот, кто обязан «считать», но и во всеми любимой лавке Мерлуньи тоже считают – к примеру, Мельчиха Вукина, которую недавно взяли туда на эту должность, и которая может сосчитать все это совершенно «по-своему». Ее непосредственный счет так же надо будет учитывать в той же классификации. И здесь можно привести еще один немаловажный пример. Например, мы взяли, к примеру, линию в виде продолжительно-длинного куска арматуры, протяженностью, скажем, до высоты той же Спиридон-башни, и подняли ее вверх. Что получим? Получим, на завершении ее нечто похожее на букву «гугель». То есть, верхняя ее часть согнется под определенным углом, и угол этот уже соответственно возымеет свое собственное воздействие, образно говоря, «на какие угодно округлости».
В свое время логик Геозгок Плямбу известный по всему периметру концептуальных теорий, как в 23 степени посвящения авиатор конкретики мысли, охарактеризовал данную способность «сгибаться» посредством воздействия на оконечник арматуры не только со стороны тех самых «внешних предметов», которые находятся рядом с линией и гнут ее, но и со стороны многих и многих «посторонних взглядов», которые тоже, в свою непосредственную очередь, «умножают ей цену». То есть, «взгляды» тоже имеют некоторую фактическую, а далеко не схоластическую, составляющую в виде механического воздействия радужной оболочки зрачка на предмет, и вполне способны повлиять на него с не меньшей силой. Где «меньше», где «больше» – мы не будем сейчас о том рассуждать – есть специальная литература в свободном доступе, где все эти положения рассмотрены самым тщательным образом, с теоретическими примерами, прикладными опровержениями и наоборот. Важно здесь – «как посмотреть»! И кто теперь может возразить, что «взгляды» не несут в себе никакого практического смысла, когда некогда Гаврик Шиштейн, как известно, в своей не дюжей сообразительности находясь, и сначала «спостулировав» из портмоне Лорентца некое «преобразование», а после выгнав его самого из своего дома рассуждений, вывел из этого «постулирования» совершенно «идиотские, но «интересные» вещи»?! После чего становится уже абсолютно ясно, что эти самые «взгляды» иногда бывают по своей увесистости гораздо более привлекательными, чем самые прочные закономерности, а иногда даже сами эти закономерности. манипулируя ими, определяют. Важно – чьи именно эти «взгляды», куда направлены и с какой целью? Ведь, к примеру, если, например, Пипип Севряжный держит арматуру в руке, и держит ее крепко, и если смотрит на это «держание», допустим, Мимункус Мимикрий во всей своей сосредоточенности взгляда, то угол наклона оконечника арматуры будет составлять ни много ни мало – 20 градусов. А вот если держит арматуру Дидолон Фарамон, и держит ее на носу, и смотрит на все это панибратство Бездон Томский, то угол наклона будет составлять уже не 20 каких-нибудь градусов, как в предыдущем варианте, а 30 градусов восточной долготы, и, соответственно, 40 градусов западной широты. А это вам – не приблизительности какие-нибудь, до которых привык доходить каждый уважающий себя скептик или Сысой, никогда не уточняющий, впрочем, «на сколько» приблизительно! Во-вторых, гравитационная составляющая... Но об этом довольно было сказано в «принципах гравитационных составляющих» всех мастей и природ, составляющих, как знаем, достаточно большое количество томов научной литературы о том, что, например, у «колеса» – одна гравитационная составляющая, а, вот, у «пальмы» в березовом лесу – другая. Или почему Мазундор Постомон ходит подпрыгивая, а, вот, Вогроном Поримский так не ходит? Да потому, что у них разные гравитационные составляющие! Бывали ведь такие случаи, что и сам Шестикос Валундр летит, бывало, летит гуда глаза глядят, а прилетит обычно туда, куда и не смотрел даже. Потом, ведь, еще и не маловажно здесь – в каком настроении находится тот или иной воодушевленный или не воодушевленный предмет действительности, и, следовательно, такими же и получатся результаты. Если, к примеру, в угрюмом настроении был или, там, в состоянии выпачканного глиной мыска ботинка находился – не только гравитационная составляющая может изменится в какую угодно сторону, но и сама реальная обстановка в данный момент времени вполне может выйти другим своим концом напротив – к веселью. Сами же «воздействия», говоря простыми словами, никогда не следует рассматривать в отношении между одним предметом и другим – следует их рассматривать в отношении «ко многим другим» предметам, которые могут находиться в этот момент времени рядом (и такие дисциплины, как «физика» и «химия», рассматривать в отдельности сподобится разве что Манчик Сипкин). Потому, как коль есть у нас кол в поле зрения, и есть у нас в поле зрения луг или какой-нибудь другой похожий цветущий оазис, следует рассматривать и их воздействие на тот же кусок экспериментальной арматуры. И т.д. А то получается не совсем понятно в конечном итоге, а в некоторых случаях получается так, что ничего в конечном итоге – непонятно «вообще». Значит, если есть у нас опытный пример и по этому опытному примеру видно, что гвоздь под воздействием молотка входит в стену и на основании этого действия можно будет оперировать к физическим характеристикам этого взаимодействия, учитывая только физические параметры «гвоздя» и «молотка», значит ли это то, что мы полностью осведомлены о других обстоятельствах этого «вколачивания» и имеем полное право делать выводы на основании увиденного? Нет – не осведомлены, и права такого не имеем – другие «внешние предметы» тоже здесь имеют свое воздействие. Значит ли, при этом, что если мы не осведомлены о существовании воздействия на них со стороны «других» внешних предметов, что – их нет? Нет, не значит. Поскольку такие предметы в их окружении существуют. Тогда какие выводы можно сделать при этом? Только – ошибочные. То есть – не везде этот пример применим и примеряем воочую, и потому выводов никаких здесь делать не обязательно. Но существует, как всегда, (и всегда существовала) четкая установка противоречить данным утверждениям. Мол, хухры-мухры, – есть основания. Но данное возражение не выдерживает никакой критики. Нет никаких оснований противоречить данному утверждению потому, как само основание этого «данного» утверждения зиждется на здравом смысле. Где мы видели такой молоток, который не понимал бы сути гвоздя? Тогда отчего, когда мы противоречим данному утверждению, главным резоном нашим является лишь однобокая суть нашего собственного понимания, чем и довольствуемся? Все это антилогично. Или, если говорить проще, суть подобных взаимодействий только тогда станет ясна и не вызовет никаких последующих сомнений, когда сам оппонент найдет в себе самом способность соответствовать тем предметам окружающей действительности и отыщет в себе самом данные свойства и отображения. Ведь если мы забиваем гвоздь в четверг вечером перед наступлением Сатунчака Хвита Ховота, и забиваем его полностью и всецело, то при наступлении на следующий день, предположим, Дульского Проема или Сатунчаковской Пустоши, результат данного действия может оказаться таковым, когда острие гвоздя вполне может вылезти своим острым концом с изнанки времени Монаты Жо, и пронизав все существующие на данным момент времени гласные в отглагольных прилагательных, пронизав их насквозь, показать себя совершенно в ином ракурсе. И, причем, вовсе не обязательно, что после такого не санкционированного пронизывающего появления острия гвоздя на плоскости стены в каморке Роту, Кацусская повесит на него свой оренбургский платок. Не безусловно!
Да и само понятие оппонент, надо сказать, здесь, уже само по себе подразумевает под собой «некое», можно сказать, сопротивление...
И, вот, «что», на самом деле будет-то, когда время уткнется в Параллельный Тупик Хвита Хавота и Марта придет?
Лист 3
Гости
Словоблудие это своего рода
тоже – философия.
– Вот вы хотели в прошлый раз рассказать историю с гостями, а никто ничего не дождался.
– У нас разговор конфиденциальный?
– Неминуемо!
– Тогда расскажу сначала о том, что происходило в это утро до прибытия гостей и чем это прибытие закончилось.
– Отбытием, надо полагать.
– Точно так. Был обычный будний день. И, вот, представьте – две пластины по бокам пролегают, внутри, между боков, что-то загадочное белеет, вроде густого насыщенного пара, и пар этот вьется. Представили?
– Предположим.
– Связи на виду самые благоприятные выходят: сирень цветет, весна, хоровод веселый и, как будто, слышно в лесу прятки. И вот Калгузбуд Окосава и Постромон Риссин подходят с двух сторон по краям, берутся за эти края, раздвигают по краям обе стороны и раскрывают самую глубинную матрицу, как под пыткой... А там – свадьба.
– Ух, ты!
– И, на этот счет, как знаем, всегда бывал не приятный и громкий разговор у Шестикоса и Роту по отношению к эпизодам Балбуды, а Чиськин Цезарь смеялся и говорил «кизим».
– Ну, насчет Чискина высказываний – это старая история. А вот насчет этого «тандема» – удивили!
– Что в этом удивительного? Они всегда – большие спорщики. Для виду, конечно, и ничего, как есть, вокруг их не изменится. И потому, Роту иногда молчит, когда Мяткин задирает публику. А та только что размахнется аплодировать Мяткину, только что почувствует некий прилив восторженных чувств, Шестикос Валундр не противоречит, смотрит на все благосклонно и утюга не трогает. Роту вроде молчит. Но как только видит, что дело вплотную подошло к овации, и овация сильно приблизилась, хочет Роту поднять свист – в протест новой редакции Балбуды (старая больше нравится), – но в это время бьет пушка с набережной и свиста не слышно. Шестикос полон, допустим, мысленных оваций, весел и впечатлен внутренне, но показать этот Бахчисарайский фонтан в своей натуре пока не может – права такого не имеет – и на вопрос Мяткина «какой город может быть без заборов?» – тоже молчит. Но, как только начнет приближаться рука его к руке, чтоб выдать не то, чтобы щуку, а целого сома – в ответ – пушка. И т.д. И даже тогда, когда после происшествий Роту уляжется спать и станет уже засыпать, а ему на ухо кто-то спросит – «кто вчера в третьем часу дня сказал что половина первого?» – пушка; «кому запретили чулки носить на носу?» – опять пушка; «кто десять фонарей на 2-ой Фарватерной зажег в одном месте?» – пушка, – тогда вот и не слышно от него абсолютно никаких ответов и «рассержен» ли он или «не рассержен» – никому неизвестно. Такие они и бывают закономерности по праздничкам.
– Это мы знаем.
– Случайности они ведь когда происходят? – спросил тогда, подпивши за столом, Лифоп Камушкин Ведора-ТудораЧерпинского, вылупившись. Видор-Турод Черипский испугавшись, закричал: «А!» – обычная его, сатунчаковская еще реакция на повторения. Тогда Лифоп еще больше вылупившись из яйца, сам ответил: «Всегда». Видор-Тудор Черпинский, конечно, не выдержав этой атаки, спрятался, как обычно, за чью-то спину. Но тогда Лифоп зашел сзади, в арьергард и сам же ответил: «Случайности происходят тогда только, когда конь-Мартрадор берет ферзя при полном отсутствии возможности его взять, а после начинает сдаваться; когда через промолинейнейшую мысль о том же Хохока Мундорока стяжательстве насквозь просматривается утопия его рождения; и еще тогда происходят случайности, когда совсем дамским оказывается тот умысел и тот смысл, когда хошь ни хошь, спина потная. Так-то…»
То есть, оба, как видим, начинают показывать свои возможности в высказываниях не сходя с места. Картина, значит, такая вышла. Не знаю кто, кому и что показывал в этот раз, но знаю точно – не себе в убыток. Задраить и заподозрить надо было, не доводя до вдохновенных речей, данную кабалистику мнений в самом устье. И, в общем, казалось бы, не было никаких намеков и хорошо видимых предпосылок ни к каким происшествиям – можно сказать. Но мы не скажем – были! Одно то, что «общая быстрота движений есть первый признак роста медлительности» говорит о смещении вектора в сторону происшествий. Не до свадеб.
– Вы правы. Случайности только тогда редки, когда Лифоп далеко живет. Ну, а когда речь заходит о чем-нибудь противоречивом и сразу не поддающемся разумному объяснению, тогда Видору-Тудору Черипскому только Лифопа и нужно. Зайдет незнамо зачем к нему, после разговорятся, и ищи их обоих, как журавля в поле.
– С другой стороны посмотреть, по себе знаю – случайности они ведь бывают иногда и как удивительное лакомство. Развиваться того гляди сподобится другая тема, допустим, в самой ширине сомнительных оваций и авиаторов еще нет. Но, как после неприличной скованности неудержимых желаний, как не бывает вздора после сильного снегопада – снег везде. Отсюда хруст, будто распарываются швы, отсюда невольная расслабленность в подозрениях, и отсюда же вроде бы никаких не намечается бедствий. Но посмотрев в лупу Миминкуса Мимикрия внимательно – плохая склеенность подошвы на лицо. У кого грязная, у кого нет – не в этом дело. Если Букин, к примеру, не проснулся бы тогда от сильного грохота по крыше над своей головой, и если не упустил бы он значение своих снов, которые ему в ту ночь приснились и где ему все время подсказывали «как поступить», задумался бы он в этот раз о пропасти, куда потом свалился и где сварился? Обязательно задумался бы!
– Его сварили что ли?
– Ну да! Говорят – сам упал, но я не верю. Вспомните о прейскуранте простых и настоящих обыкновений в их сути. Как обычно происходит? «И снимет кожу с жертвы всесожжения и рассечет ее на части». Это о живности всякой так говорится. Ну, а когда Роту надоедает одно и то же делать – дятлов и сомов ловить, – он смотрит тогда по сторонам и вполне может придти ему мысль «а ни сделать ли то же самое с самим Букиным?» Что тут странного? К тому же, если кто становится на глазах бараном или свиньей – какое будет в том преступление? Никакого.
Я, говорит, «верю». Но во что? В то, когда сказали тебе, что туда, куда идешь ямы нет? Но ты же идешь и видишь, что яма есть. И все равно ведь – идешь! Верить надо только в то, что тебе самому понятно, а не надеяться на посторонние советы, утверждения и убеждения. Сторон то у всех (как было сказано выше) много. А у тебя должна быть «своя сторона».
И в этот день, когда не начался еще новый день, а только начал начинаться, появление таких дирижаблей с такими через борт подошвами, это уже – интересно. «Кому, говорю, – стоять!» – закричал тогда Роту на весь проспект (и мы после узнаем, почему он на дирижабль закричал – здесь важно). И, как знаете, тогда, после такого крика ширина улиц закругляться начинает к искомой нумерации зданий, сиюминутной плакатности афиш, и в самом что ни на есть черном сомнении к старому веретену; во втором этаже не спят, воробьи летят, и валяются листья. «Кому говорю – стоять!» – кричит он уже смеясь – а там хоровод во всю прыть, опять минутка другая сухости в чувствах, но, ни о какой должной здесь быть перпендикулярности взаимных связей разговора еще нет. И зачем это тут, вдруг, видите ли, появилось вдалеке что-то расплывчатое, потом стало пятном на бумаге, а после Чункин Солонмом попытался пятно вывести и начал доказывать, что противоречий, мол, если не существует случайностей, тоже нет – не знаю. Что прикажете делать? А вместо пятна вывели следом за таким событием другую политику. Ведь залезть длинной рукой в саму суть происшествия, вытащишь обязательно пропаганду.
А Роту хохотал, сев за стол, долго. «А я и не знал, что праздник!» – сказал он. В книжку записную надо записывать. Не знал он! Надо знать, когда тебя ждут. Время тоже надо учитывать, начиная с самой обложки и листы надо переворачивать очень аккуратно, чтобы не перелистнуть чего-нибудь значимого. Временная сиюминутность движений имеет множество самостоятельных истин и чутким слухом и не худым предчувствием надо обладать, чтобы вернуть, например, Хохлока Мундорока вместе с женой рядом с галошами стоять, а не в котел подглядывать. Хреновина может из этого огромная выйти. С морковиной. Начался карнавал.
– Наряды какие были?
– Да – разные. И город тогда вдали проехал на облаке, нота упала, кристофер расцвел – звон вышел. Потому и Машнотита как ни шла задом наперед вперед по площади, как ни танцевала под Минкин аккорд свой танец, все видно – подошва не стерлась у нее ни на грамм, улыбка не натянулась, как пузырь какой-нибудь – хороший был танец – искренний!
– Так со свадьбой то – что? Вы о свадьбе сначала начали поначалу говорить, а потом – отдалились. Кто на ком женился?
– А я знаю? Вроде Машматита хотела замуж выйти или кто-то на ней хотел жениться. А может и подменили. Отсюда хочу спросить – скажите, пожалуйста, зачем девицы всегда упираются, когда их куда-нибудь ведут? Может ведь терпение кончится. А тут еще другая подвернется, которая не против. А здесь еще, как раз, на голову с неба дирижабль свалился!
– Это после Сатунчака-то?!
– Я о том и говорю! Представьте себе!
Дирижабль был в такой день очень большая новость, интерес вызывал ошеломляющий, а здесь, видите ли, наверное, у таких капризных особ поважней дела появляются. Башмак Туткин, небось, вдали замаячил со своими выдающимися застежками, подзывал, видать, тайком из-за угла, манил, и Машмотита увлеклась. Ведь ноги иногда идут туда, куда башмак хочет. И после оказалось, что о свадьбе, оказывается, вообще позабыли. (Машмотита капризная, Машмотита тутышняя дурочка, Машмотиту каждый обидеть может!)
Ведь случайности они еще и чудесные новшества приподносят на подносе, чудесные чудачества. Кто нитками шьет, кто взад вперед ходит. И вот именно тогда, как обычно, закончив чертеж, Роту потянется, как обычно, спросонок до вешалки, снимет оттуда нагар, как со свечи, и выбежит, как обычно, на улицу. И вот тогда, он именно так и поступил: закончил чертеж, потянулся как обычно спросонок до вешалки и выбежал, как обычно, на улицу. Тоже гостей почувствовал. Но после, при повороте на Бкудунскую улицу, точно так, как Машмотита, повстречал идущую навстречу Хохлиману Хохирану идущую в свою очередь по площади из булочной – он худой, как шпиль Спиридон-башни, она толстая как бочка с пивом – разговорились, вернулись обратно, и настолько увлеклись друг другом, что обо всем позабыли. А между тем – гостей собрались встречать.
Пасторов Выдвил тут же вдалеке появился и начал уже издалека свои конусы показывать (он «геометр» известный), все наверх задирал голову, соизмерял расстояние между собой и гостями, вышагивая посреди Центральной площади, кричал, куда садиться, и предвкушая, наверное, не малые развлечения. Он всегда так: поставит стул рядом с гостем – гость, разумеется, хочет сесть, а Ведвил Посторов норовит стул убрать. Гость только приноровится сесть, а Ведвил – оп – опять стул уберет. Очень смешно и гостям весело. Да и устали все от недавней волокиты с Сатунчаком – само «время» искали, сами «провалы» еле нашли. Как в дыму еще проплывали даты, Монка, пруд, окраины, поезд. Лирики потом тоже много было после драматургии. Лирика ведь от чего бывает? Лирика бывает тогда, когда отпиливали вам голову очень тупым лезвием, били очень долго подошвой по голове, вешали вас на всех столбах сразу, а после взяли и вдруг отпустили. Вы сначала собирались, разумеется, мстить, ходили ночью с топором по улицам – искали, ждали удобный момент. Но после так же вдруг взяли и простили. Философы называют такое «прощение» глубинной суть миропонимания, не понимая притом простой вещи, что «суть» здесь совершенно «другая», и имеет в своей основе ущербную составляющую самого индивидуума в его отношении к самому себе и в надежде, что, мол, Хвита Хавата сама с такой несправедливостью разберется. Именно отсюдава «лирика» и происходит. А между тем, Хвита Хавота сама, быть может, все эти столбы вкапывала, и дарила эту самую «надежду», а после хохотала так, как заводской сигнал не гудит. Но тут все немножко иначе этих обыкновений вышло – и все из-за чего? Из-за какой-то старой поношенной сбруи! Были даже споры о том, где следует искать и где можно найти. Но «кто» спорит? Спорит по обыкновению тот, у кого дома нет. Чем споры обычно заканчиваются? Известно чем – Шестикосом Валундром?! Арена, пыл, гам, яблоки летят, и тут вдруг – Шестикос!..
– Но прилетели не яблоки, прилетели гости.
– Совершенно верно...
– Или, то есть, еще не прилетели, а только собирались прилететь...
– Ну да. А что касаемо стула (заранее говорю, чтоб не забыть после), то хотя стула после этих событий никому не поставили, зато поставили после этому событию памятник. Высокий – из бузины. Тогда сам архитектор Митронов Рулс Просторов присутствовал. Сказал накануне митинга – «ладно – сказал он – черт с вами, – поприсутствую» – и в точности исполнил свое обещание – поприсутствовал. Он тогда был в отъезде после вышеизложенных событий, был как бы долго «не в себе», долго, после вышеизложенных событий, к «себе» не возвращался, и приехал как раз к прибытию гостей, и пришел на площадь вместе с поездом. Посмотреть.
– Это тот самый Митронов Рулс Просторов, что по праздникам обязательно появляется с тарелкой в руках вместе с Мумкиным?
– Да, об них ниже. И во время начала этого события переменился вдруг сам город. То есть, не «переменился», а, так сказать, «напомнил» о себе.
– Неужто опять в казармах прорвало все наружу и опять колеса по улицам покатились?!
– Это бы еще – куда ни шло! Малибден вышку видали? Высокая такая вышка, как кран. Новая, высокая и схожая по конструкции со Спиридон-башней? Она только что начала возводится на месте точно такой же, но «вчерашней», и вдруг вместо шпиля на острие показался не шпиль, а швабра, причем, вверх основанием.
– Намек, что ли?
– Ну да! Именно тогда-то о свадьбе на время как бы забыли и до сих пор неизвестно – выдали ли кого за кого или нет – не знаю. Так происходит иногда – все меняется. Например, Кристельник Куст задумался однажды сидя на высоком заборе о чем- то более существенном, чем сам забор, и упал. И все вокруг него изменилось. Или сначала порубают утро на колбасу, смотришь, сразу вечер настает, а за этим вечером опять вечер настает, а за тем вечером настает иногда тот «шабаш», когда Роту куролесит. Сами знаете.
– Ну и каким манером переменился город?
– Очень простым манером. Если разслучаются перемены в городе, то город переменивается, как известно, тоже. «Моменто море» – сказал почему-то тогда «строитель» Дидуков. И в этот раз сам город сначала посмотрел упрямо окнами на запад, как скептик, или Сысой, а затем стал глядеть вообще не пойми куда. А Чуткин Махнат опять разбежался было на Спиридон-башне в колокол ударить, да налипла на него вчерашняя слизь (с утра скоблил да не доскоблил) – споткнулся обо что-то, и потому не вышло у него никакого звона. Тогда башню закрыли, должность Чуткина Махната аннулировали, а самого Махната задвинули в галошницу, чтобы больше не обезнадеживал горожан пустыми обещаниями. Но, когда вот не стало за окном на 27-ой Кацуской улице Спиридон-башни, то северная сторона этой улицы взяла вдруг и повернула налево, то есть, можно сказать, в лучшую свою сторону, и больше стала иносказательной. И тогда, поразмыслив, что таковое новшество как бы выпадает из общей схемы нынешнего (сегодняшнего) строительства (об этом ниже), поставили ее на место, а Чуткина Махната реабилитировали. Так оно – лучше. И вот теперь появилось на асфальте черное пятно в виде тени дирижабля, стало сильно увеличиваться в своем диаметре, но когда позвали Кацускую и спросили «чье?», она честно ответила «не знаю».
– Ой, предвижу какие вещи!
– Между тем, говоря просто, если посмотреть, как всегда смотришь, то 27-я Кацуская улица вроде туда идет, куда раньше шла – никаких развалин на ней нет, и никто, говоря прямо, кверх тормашками по ней не ходит; посмотреть через очки – облака вроде опять белые видно, белее некуда, а из окна верхнего этажа Додон Гудзикин высунулся и, чтобы гости белизны не заметили, дует на них во всю свою мощь. В общем, казалось бы, – хороший день, простой – ничего себе плохого и непредвиденного в нем практически не было найдено. Но вот если пойти дальше и начать смотреть уже не через очки, а через лупу, то получиться может такая картина, что лучше не смотреть. Посмотрите на самого себя через лупу – что увидите? Тогда, спрашивается, зачем выводить всякие концепции посредством лупы, следовать сделанным выводам на основании увиденного, когда все это ни в коей мере не согласуется с обыкновенным, натуральным видом или полностью противоречит ему? Это тогда всем надо с лупами ходить!
– Точно сказали. Сразу все оборванные нитки видать. И они – нитки, как бревна.
– А что касаемо свадьбы – что ж – свадьбы они ведь и раньше тоже бывали. О праздниках я еще только вскользь рассказывал, коснулся только прелюдии, а в сам гардероб не залазил. Там тоже, надо сказать, между другими вещами и Кузгород Амитеич попадается, между блузками. И теперь появился. Сам, как обычно, вначале без каких бы то ни было в голове умножений, рукава на нем длинные, слов никаких не говорит, дум никаких не думает, и если с боку посмотреть – вид бодрый. Здравствуй Амитеич – сказали ему тогда. Так вот.
И на этих свадьбах, скажу вам, ведь тоже ничего такого сверх неординарного никогда не происходило. Поставят, бывало, стол, ну – стул рядом поставят, ну – еще что-нибудь – ведь ничего особенного! И на этой свадьбе Машмотиты так же, наверное, ничего бы сверх неординарного не произошло, если бы ни гости?
– Слёз то, небось, было от Машмотиты после отмены, как во время утренней грозы
– Ширму хотели ей подарить в подарок – а зачем ей ширма? От кого, спрошу, загораживаться? К тому же, если бы хоть кто-нибудь знал «что» это такое, и умел отличать сверх неординарное от не ординарного и не ординарное от ординарного, сел бы тогда Праскин Будумный возле дома, задумался бы? Вроде все чинно начало происходить вокруг – по домашнему – без убийств.
И, потому свадьбы эти происходят обычно в пятницу вечером, во второй половине дня, когда только начинает светать и, как раз в то время, когда Машмотита, оказывается очень нарядной (принарядившись), бывает как всегда смешлива (кто-нибудь обязательно ее смешит), и когда она танцует, кто-нибудь обязательно подтанцовывает с ней рядом (обязательно подтанцовывает). И оказывается у нее тогда, если внимательно смотреть, то две ноги, то три (то две, то три), и шляп у нее на голове тоже оказывается тогда то две, то три (то две, то три) – очень интересно наблюдать. Оп…оп…
А здесь вдруг – абсцесс вышел, взгляд пришлось вверх перекинуть и перестать смотреть под ноги. И вот тогда, в таких ситуациях, строго начинает за собой следить и сам Маципуцу Цуцинаки. Он тогда начинает выслеживать свои же желания внутри своих собственных мыслей, чтоб глаза не вострить вдаль и опять не убежать вслед за поездом – благо поезд тоже сюда приехал. Говорит самому себе: «Сиди на вокзале – чего тебе? Торгуй билетами, как обычно сидят в вокзальном окошке и торгуют билетами все добросовестные билетеры – чего не сидится?!» Бывало, и кричать можно: «Крышкой кастрюлю накрывать!» Или « Чего это там за шум? Скажите – меня дома нет». Ну, да ладно – не будем углубляться. Важно, ведь, чтобы сама важность действий в такие дни просматривалась в самих движениях и в самой, можно сказать, инженерной конструкции улицы – а чего там произойдет – плевать. И, чем больше произойдет, тем лучше. Смотрят не за самими происшествиями. Смотрят затем, что если «день выдохнул праздник», значит, извне не должно быть никакой опасности в принципе – и смотрят именно за принципиальностью такого положения, и чтобы кто-нибудь, что говорится, колено не выкинул за город. Там еще ничего нет (проговоримся), не построено. Оловянной подошве понятно! Коммуникабельность строений совсем не причем. Так вот. Подноготная была такая – вроде – свадьба. А получилось опять наоборот – гости.
– Ну, казалось бы, зачем тебе не сидится на умной голове, зачем тебе перья, а иному вакса? Это я о Роту сейчас говорю. Зачем допустил в такой день – новшество?
– А вы сами-то тогда где были?
– Да я все забыл. Памяти совсем нет, ничего от нее в голове не осталось. Иначе не пришел бы к вам.
– Понимаю вас. А получилось из всего этого – чего никто представить себе не мог. Гости ведь они и раньше тоже бывали. И выработана была особая тактика с ними обходиться – с какого края обходить, «что» говорить, и «что» при этом думать. Но здесь, в этот день, оказывается все оказалось из ряда вон выходящим, поскольку гостей никто не ждал. Это много усложнило дело. Потом, среди гостей ведь обязательно бывает некто «капроновый», выглядит всегда молодым, но спорит, что – старый; вечно жалуется он на плохую политическую обстановку вокруг себя; вечно ему кто-то мешает; всюду у него недосдача; часто кашляет – и вроде больной весь насквозь и жалко его до слез; куксится, бывало, простит чего-то, тихо себя ведет – а сам потихоньку ноги на стол кладет и кладет. И под конец смотришь – у него все есть, а у тебя ничего нет. И кажется – так надо.
К тому же, среди гостей бывает и барана с собой привезут, – покажут, какой жирный баран, какой вкусный, сколько шерсти у него на хребте, сколько всего у него есть – а зарежут его только тогда, когда домой вернуться и сами съедят.
Итак...
– Но об этом не говорить лучше...
– Итак, по порядку.
1
– Спроекцировалось сначала стопроцентное серое пятно вдали, – приближалось оно, приближалось, скрипело оно, скрипело, что-то такое насквозь прозрачное показалось вдали, как «розмарин» или «бусынка», а опустилось – оказалось – гости. На папирусе записал это событие Хироманский Вадлен Триворский досконально (мол, спустилось); занес в нисходящий реестр каждого авиатора по заслугам; обозвал по имени новый модный шов вдоль линии бедра и остался доволен.
Через минуту стало видно, что дирижабль большой и, что гости такие, у которых по пять сторон бывает (в широкую даль), и хобот у них ниже колен. «Ах, вот оно что!» – почуяв немыслимое, подумал Поротон Постомон и бросился на улицу. К тому же, дальше стало понятно, что летательный аппарат этот летит с самой, что ни на есть, Кульпийско-Гогомайской параллели – первый поворот от Хвита Хавотской авиаторской мысли с залетом в дворницкую, где стоят метла и грабли. И, потому, прилетит обязательно. И, хотя не надо никогда забегать вперед событий и говорить о том «что» может с ними случиться впоследствии, но забегая вперед, скажу, что оказались среди гостей игривости и подробности такие, что не расскажешь – просто маловероятно! Ведь в таком формате существования внизу того, что должно быть сверху, каждый синопсис подобен лирическому отступлению. И то – правда. Сколько всего маловероятного и непостижимого бывает в простой ветке на заборе, когда ходишь с кем-то в другом месте. Это то же самое, что Кузбалрог Сервяжный, наевшись прокламациями и набегавшись от последствий, станет вдруг отовсюду нежным и мягким. Трогаешь его за портупею, тормошишь его, почем зря, щекочешь его за подошву, а он только хохочет.
– Вот оно, значит как! Странно. Мне говорили, не помню кто, что летательный аппарат этот прилетел с Принскнайской-Васбайской долины, а ни с какой Кульпийско-Гогомайской параллели – в газетах даже было упомянуто.
– Нет. Точно известно, что оттуда.
– И второй вопрос. Сказали, ведь, что Кузбалрог Сервяжный помер. Я сам недавно слышал. Слух такой повсюду распространился.
– Какое там – помер!! Не верьте. Живее всех живых. Как латынь. Панька, Ванька, Сранька померли, а этот – живой.
А тут еще, в самом начале, то есть, до того, как все начало начинаться, пришел в город пришелец (точнее верблюд пришел, а он на нем сидел), привязал верблюда у ворот, долго не был, сказал какую-то мудрость, сыграл на базаре в кости, зашел к кому-то на огонек, там поел, выспался, а по утру сел на верблюда и уехал. Явление такое было претенциозное. И никто, даже, понять ничего не успел, и разглядеть его по основательнее. Говорят, чудеса какие-то показывал, фантазии материализовывал, реальности противопоставлял – нашел, чем удивить! У нас, бывало, и под водой ходят – по дну – не то, чтобы сверху. И безо всякого, заметьте, «специального обмундирования». Быстренько так появился, везде побывал, что-то сказал и исчез. И хорошо Роту не видел ничего, не слышал. Да если б видел, слышал, махнул бы на пришельца рукой. Я это к чему сейчас говорю? А говорю я это к тому, чтобы было понятно: «Никаких истинных впечатлений не может вызвать философ, если туфли всюду одни и те же, и никогда не высиживают яиц на пустом месте». Вот, вы, к примеру, много на своих антресолях зимой высидели, пусть даже с благими намерениями под каблуком?
– Ничего не высидел.
– Вот и я о том. Совершенно невозможно ничего высидеть страусу там, где песка нет, и где нет точно такого же страуса, который тебя похвалит. Не выйдет ничего. И я уже говорил, что, по крайней мере, после такого пришествия никто не видал, чтобы птицы что-то почуяли, а лавочники позакрывали свои лавки. Птенцы сидели в гнездах спокойно, клювы свои в разные стороны не раскрывали и есть не хотели; вода, после вчерашнего ливня, текла, как обычно течет – точно по краям тротуара и никто ее за ручей рукой зря не трогал; в булочную никто ногой тоже не долбил и ничего не кричал в запертую дверь, – а у самой Монки-Запонки, запонки «не так» блестели потому, что не такие уж они перламутровые, как можно было увидеть, и опять появилась у нее презумпция невиновности. И следом уже каждый многоразовый трамвай благополучно доезжал до западной стены восточного базара, и никто на нем, на базаре, его, дурака, не валял. Никто, правда, и в поле не работал. Праздник.
2
– И тогда писатель Солодон Курминский ученик Колгоруца Плимского, взялся было за перо и спросил: «С чего начинать то?» «С конца» – хочется всегда ответить. «Все не начинается, а попросту никогда не заканчивается. Вот оттуда и начни». Глупый вопрос. А, между тем, пятно, когда приблизилось еще ближе, стало дирижаблем еще больше, но дирижабль этот был полон вздора, а не высоких принципов. Потом, когда спустился и сел, начал сдуваться. «Их ты!» – удивился Цуцинаки. После осталась лежать на пустыре пахучая скатерть из неизвестной никому материи, и, как будто, что раньше было вдуто вовнутрь, представляло собой на редкость «специфическое». Но мы-то понимаем, что ничего внутри не могло быть, кроме воздуха. Скажут – напротив – все что угодно могло быть. Все, что можно задуть в дирижабль и заискивать после перед облаками его содержимым, может иметь множество хорошо усваиваемых, далеко ни приблизительных химических составов (и в разной консистенции); множество, хотя фантастических и неизвестных доселе субстанций, но, все же, несущих в себе много практических идей (или субстанций, имеющих в себе более сложную в своем составе биохимическую структуру, способствующую более тщательному ее изучению и разбирательству). Пусть так оно все и остается – не будем спорить. Но даже сам Зимун Полимсон всегда скажет: «важно ведь не что задуешь вовнутрь, а что увидим на выходе». И он, безусловно, прав. После чего, как известно, вообще пропадает всякое желание на какие бы то ни было разбирательства внутри события, никто уже не хочет никуда смотреть – все переплетения до того надоедают, что хоть зиму заказывай.
«Я так и сделал», – сказал Цуцинаки.
– Значит и он был здесь тут как тут? Не уехал, значит, никуда?
– А куда ему ехать, если здесь такое начало начинаться, и такое начало намечаться, чего больше нигде не увидишь. Зачем?
Затем показалось сначала одно облако над горой и пролетело над ней; за ним другое облако показалось над башней, и пролетело над ней; а за ними следом по касательной – третье. И когда они сгрудились вместе и полетели в одной неуемной целостности, тогда-то и запахнуло вроде вот этим, самым, «специфическим», и быстро прибрало к рукам пейзаж с цветущей лужайкой и, собирающую на ней цветы, Мельчиху Вукину. Появился инженер с фабрики, фабрикант с иженерихой, за ними листва осыпалась, наступила зима, а когда зима кончилась, Выдор Тудор-Черипский пришел на площадь и сказал: «Сыграем в «треху»?!» И получил согласие. Тогда он на минуту исчез. но чуть погодя привел за собой Долодона Оратога за руку (дома спал и не хотел идти), привязали они к трубе веревку, расчертили линиями на горизонтали асфальт и позвали судью. Но затем все бросили и посмеялись. Машмотита тут же пришла и станцевала. Сверху налетела мошкара всякая, снизу донесся марш, будто подземный полк шел на маневры (шлеп, как по воде) и днем зажгли на всех близлежащих улицах фонари. В общем, как всегда, не смотря на общий интерес к событию и личные замешательства – в самом танцзале имеющихся замыслов, с не дюжей, можно сказать, фантазией, встретили гостей. Услышался, конечно, и вопль из леса, но очень скоро его обрезали с куста события и вверх не проросло. А над площадью, как раз пролетел в это время Шестикос Валушдр (шнурки врозь, подошва дырявая, голос приглушенный), и чья нога была до того внутри – неизвестно.
Так началось.
3
– Тогда же, в это самое время, вдоволь наговорившись с Хохлиманой Хохираной, и с канделябром в руке, и в жерновах только ему понятной жестикуляции, вышел из дому Роту, и, обойдя лужу, спросил городового о своих предчувствиях. «Не знаю» – ответил тот. Городовой стоял посреди площади и смотрел, как из расщелин тротуара растет трава. Роту его спросил, знает ли он что-нибудь о пси факторе троичной ингаляции ночных видений, и ответ хотел записать на манжете. («Намеревается всем всучить валенки» – подумал городовой). Но, не дождавшись ответа, задал другой вопрос: «Кацускую видал?» И тут опять все запуталось.
И вот здесь, для того, чтобы у нас самих все не запуталось окончательно и не разбрелось по углам, давайте попробуем поразмышлять о том, отойдя в сторону. Со стороны поглядеть.
– Вы, наверное, собираетесь намекнуть, что кроется здесь нечто не маловажное.
– Ёбы еще. Тьфу! Еще бы! Но я конечно, ни в коей мере не стану ничего утверждать категорически. Ни...ни. Какой в этом смысл?! Завтра, например, кто-нибудь возьмет и начнет утверждать категорически совершенно обратное; послезавтра кто-нибудь опять начнет категорически утверждать еще что-нибудь; после послезавтра – еще. После чего, как известно, и говорит Миминкус Мимикрий следующие слова: «Вы, – говорит – попытайтесь сопоставить все безумные вещи правильно – говорит он любителям послушать – и тогда, не найдете ничего вокруг безумного». Те, разумеется, слушают – куда деваться? Улицы вокруг одни и те же – далеко не уйдешь.
– Вы это, к чему сказали?
– А к тому Миминкусу Мимикрию я это сказал, что вышло, в конце концов, именно так, что любые подозрения насчет действий Роту, и как бы потом не сплетничали и не говорили «кизим», не имели под собой никаких достаточных основании верить. Если болт железный и с правильной резьбой, значит он – такой. У кого-то, может быть, синий, у кого то, может быть, первый, у кого то, может быть, и не болт вовсе. А у Роту – болт. Впрочем, скоро сами поймете.
А гости, между тем, вышли наружу, заболоболили, заразноцветились, разоркердонились не на шутку, и кто-то из них сказал вдруг – «Лампа Всегулда» – и нельзя было поверить своим ушам. То есть, бишь – целенаправленная реплика, и направленная непосредственно на «неожиданность». Чуете к чему?
– Подозреваю...
– Ну, проведите параллель: Валисас Валундрик исчез; полк под землей ушел; Машмотиту замуж не выдали; щебенки по улицам развелось столько, что уже не обращают внимание. И вдруг – канделябр!
– Точно – к лазутчикам!
– Безусловно. Намек – смотреть во все стороны внимательно и насторожиться. Отсюда и канделябр в руках у Роту...
– Понял.
– И хотя для них, для лазутчиков, тоже подробная тактика выработана к обхождению – «многого не замечать – пусть лазают – главное чтоб «на виду», – и хотя в Сатунчак никто и без этого не сможет пролезть сквозь ограждения незамеченным (сама Фарватерная не пустит или заведет туда, откуда не выйдешь), – но ведь был еще между Сатунчаком и свадьбой целый месяц пустых дней, и хотя не таких длинных, как все другие, но все же – достаточно продолжительных. Не стоит забывать об этом.
– А я то, дурак, стоял, смотрел на все это и ничегошеньки-то не понял! Ах, вот оно что! Понимаю теперь «тот» крик в начале от Попарона Попогора «ах вот оно что!». А, кстати, – ....?
– Об этом – после.
Вторым после вас, не понял этого «вдруг» Шестикос Валундр – в самой, можно сказать, «простоте» высказывания, в самой его сути. («Всегулда» – представьте себе!) Ну, а третьим не понял этого высказывания по видимому сам сказавший, что именно такая риторика слов выглядеть может не к месту. И, тогда же, перемахнув через забор, первым, кто догадался, что «дело не чисто» оказался – Вармалион Гулский – инженер философских конструкций (в основном, «ярких») и отрапортовал: «Здрасьте, здрасте… гости дорогие. Чего невзначай приехали?» Гости, разумеется, в ответ стали озираться по сторонам, искать переводчика, разводить руками, мол, показывать всем своим видом, что опять «не поняли». Но они ведь и вправду ничего не могли понять, поскольку слова – словами, а мысли – мыслями. Слова то они – хорошо понимают. Слово, ведь стало позволительно какое угодно сказать, а вот «что» именно под этим словом подразумевают, не всегда понять можно. И вот тогда, Вармалион Глусский, нисколько не церемонясь, сел за стол и хотел было задать свой вопрос, вопрос каверзный и во всех отношениях критический, но произошло следующее.
Как знаете, какой бы ни была философия туманной и как бы ни запутывала нитки в еще больший клубок – все превосходно ее пользуют и пользуют даже тогда, когда не только баранов режут и парадом ходят, но и когда одни одинешенки на скамейке сидят. Пролетит, бывало, птица за окном – философия; пройдет, бывало, дождь ночью – философия; приснится, бывало, что-нибудь шокирующее днем – опять философия. И хотя каждый «мус» занят ею всечасно, и ни минуты не обходится без того, чтобы не уличить с помощью философии дурака, никто на самом деле ее терпеть не может. Так и здесь. Как только Вармалион Глусский сел за стол и хотел задать свой каверзный, критический во всех отношениях вопрос, стол взяли и отнесли на пустырь. Тогда Вармалион Гулский ни мало не растерявшись, пошел на пустырь, чтобы опять сесть за стол и задать свой каверзный, критический во всех отношениях вопрос, но стол взяли и отнесли в лес. Он опять пошел в лес и хотел, было, снова сесть за стол и задать свой вопрос, но стол взяли и отнесли на вокзал. Тогда Вармалион Гулский нашел в толпе Цуцинаки, взял билет на рядом стоявший поезд, уехал до конечной станции и стал по логике ждать стол там. Но стол взяли и отнесли обратно.
– Ха...а...а...а...а...а!!!.
– И ведь все это – не для одного только высмеивания произошло, и не от одной только философии – смею уверить. Ну, а то, что смешно было – не без этого, – и хохот стоял такой, что вата в ушах не помогла ничуть. Тут же события начали развиваться еще стремительнее и рядом с ними, в толпе встречающих, появился Хохок Мундорок с женой...
– Постойте. Вы прямо сами, как будто на поезде едете. Рассказывайте по медленней немножко. А то я не успеваю сосредоточиться и понять.
– Но я не специально же! Я попросту не имею права говорить иначе, и вынужден говорить именно с той скоростью, с какой все происходило – чтобы не потерять саму нить, саму точность и само правдоподобие события. Здесь такие опять черточки всякие, штрихи неуловимые, маленькие заковычки выходят. Так вот. Появился, значит, Хохок Мундорок с женой, протиснулся в гущу толпы и по настоятельной просьбе гостей, сказать «кто такой», представился: «Манчик Сипкин» – сказал он (то есть, солгал). Но гости посмотрели на него иронически и по наклону взгляда вниз спросили: «Голова у тебя на каком расстоянии от пяток?» И вопрос этот, надо заметить, был задан, по существу, правильный и своевременно был задан или, другими словами, как бы «на опережение» (Ох – не дураки приехали – подумали все). Но Манчик Сипкин оказался «не промах», вопроса не принял, а принял загадочное положение: взмахнул руками, притопнул ногами и стал невидим.
– Постойте опять. Значит, ни кто иной, как Хохлок Мундорок с женой оказался здесь, как оказывается, немаловажный участник этого события? Так что ли? Вы – серьезно? Ничего с дуру не перепутали? Вот так действительно – ландыш к носу! Сам босой, баба в каске, а он туда же!
– Он здесь чуть ли не «главное действующее лицо» оказался. Вы правы – ландыш!
– Кому сказать – засмеют.
– Смеха и без того довольно было. А тут – факт. Слушайте
Все это, как можно догадываться, развернулось впоследствии очень быстро, очень все это обезобразилось с такой быстротой, что не перекрасишь, и чрезвычайно надо бы здесь было сделать паузу – поиграть в бадминтон на поляне, задуматься о насущном, полежать одному в роще – то есть, отклониться от привычной беглости взгляда, от его мнительности – отпустить ситуацию. Или, другими словами говоря, к примеру, что такое, например, «невидимость» в самой своей непреложной сути, из чего она эта «невидимость» происходит? Берут, например, предмет, смотрят на него, смотрят, и вроде видят – галоша. Но затем, когда начинают на нее смотреть пристально, посредством множества внешних «откровений» (и через ту же лупу в том числе), тогда, в конечном счете, получается иногда так, что в начале была галоша, а когда начали разбирать ее в самой сути и в самой подноготной ее содержимого, то получилась вдруг – «арфа». То есть, «галоша», посредством более тщательного разбирательства сама по себе вдруг исчезла, и получилось из нее совсем другое «значение», иная «орфография» (точно так, как Манчик Сипкин исчез, когда стал виден со всех своих исключительных сторон и во всей своей настоящей действительности).
– Вы прямо Аристотеля вывели. Теорию абстракции.
– Она и есть
Или вот другой пример. Подозвал меня однажды к себе Пепитрик-Летописец и начал доказывать на семидесяти двух листах убористым почерком, что равнобедренный треугольник только тогда можно назвать равнобедренным треугольником, когда ... ну и так далее. Два дня рассказывал. А зачем, спрашивается, ему такие рассуждения оказались нужны? Я и так вижу что он равнобедренный и бедра у него такие, как у Монки Спирдячной. Я ему говорю, что мне некогда, у меня в доме бардак, все разутые ходят и надо двор вымести. А он «идите-ка сюда, чего покажу и расскажу». Ему просто делать совершенно нечего, потому и занят такими «вещами». И об этом всем собравшимся захотелось было порассуждать и выяснить «почему» и «от чего» такие обстоятельства повсеместно начинают иногда происходить, но вдруг донеслось с чужой стороны следующая реплика:
«Если вы едите лимон и характеризуете его, как «кислый», зачем в характеристику лимона замешивать анархическую утопию, как разврат нравов?» – послышалось от гостей. То есть, как видим, – еще один «номер».
– Но это же явная провокация! Да неужто «так спросили»?! Вы врете!
– Во-первых – не вру. Во-вторых – не кричите. Я вам говорю – «так сказали». Если сами ни хрена не помните, то хоть слушайте. И такого вопроса явно никто не ждал. Сначала-то, вроде бы, в собрании поняли, что когда гости, то не спроста. Но, после такого «услышанного», отвлеклись от своих парадоксов потому, что новые слаще. «Это – какое такое «едите»?» – послышалось отовсюду в удивлении. «Никто у нас пока никуда не «едет» и ехать не собирается». «И что такое – «вы»? – разнеслось по окружности со всех сторон. Пистана Папаяна у нас яблоки любит, а от лимона у нее морда болит; Фотогин Алобан жир любит и вообще влюблен больше в атрибуты, а не в логотипы; Свышрин Вальчивичус – брат сестры самого Тиронского – предпочитает мед. То же самое и – другие. Не надо обобщать в отдельности для каждого встречного пешехода непрекословность подобных не безусловных утверждений». Двумя словами сказать – начались возражения.
– Еще бы. Я бы, наверное, сам тоже обязательно и безусловно возмутился и вышел бы из себя. Вышел бы из себя – и сказал: «это возмутительно!» Не смог бы я прямо на ступнях устоять и пошел бы обязательно постоять в другом месте. Непонятно ведь, если говорит посторонний – с какими целями? Моих, например, обыкновений неймет, меда, видать, ни за что не любит, Тырдычного, безусловно, совсем не знает, а все норовит свой норов продемонстрировать всем и кому попало категорически!
– И все так подумали (потому, как если мысли везде и всегда повторяются, это говорит о том, что «они» должны быть одинаковые). И тогда: «Пардон», – сказал Дородон Амнимус, чтобы успокоить собравшихся. «Гости неправильно выразились – сказал он. Они просто хотят убедительно показать свой «плюс» в произнесенных словах, и откровенно думают, что общность в выборе пользования одной только «сажи с маслом» вместо «разности» чистильщих средств, объясняет отсутствие индивидуальности. Не так ли? Но у нас ведь, как ни закручивай в «жерло», и как ни приумножай «наперед», таких вопросов не бывает даже в будни. Почему – не бывает? Потому, что вообще не в ходу концепции. Мы ходим потому, что ноги есть, и не критикуем потому, что некого».
«Правду сказал – крикнули из толпы. У нас хоть размышления не такие шелковые, зато моль не заведется».
«Погостили – проваливайте» – крикнул вдруг Манчик Сипкин откуда-то. Но его не «поняли», хотели, было, самого прогнать, но не нашли.
Надо и здесь кое-что разъяснить преждевременно, прежде чем продолжить. Без обозначения некоторых жирных точек в разности положения каждого свободного нрава, не умеющего пока что идти на приманку и пробовать на вкус какие бы то ни было «лимоны», здесь никак нельзя.
– Никак. И я догадываюсь – почему.
– Потому, как истинные и весьма редкие процессы с проблемами мышечных суставов и связанных с ними предчувствий, обычно являются только тогда (и, как правило, внезапно), когда вокруг много свежего воздуха и груша цветет.
– Это мы знаем
– Но мы то – знаем. А вот по каким именно подробностям можно определить что «цветет», и в связи с какими настоящими и привычными особенностями «цветет» – не всегда бывает понятно непосвященному, не всегда оно ему ясно. Потому, сразу следовало бы здесь прояснить и напомнить для самих себя, что именно по тем самым подробностям и с теми самыми особенностями «цветет», когда, после Сатунчака, тот же Сипкин Манитор (тесть жены Сипкина и дальше до второго колена в родне), не как раньше выглядит – «тугой перехлест – не развяжешь», а прямо – «розовая лента»! И хотя его фасон переменивается от изначального гормона «бежать» к приобретенной привычке «стоять», и постепенно уходит от врожденного чувства «обиды», но, не смотря на это, походка его вовсе не становится такой, «что не приведи господи увидеть», а напротив, полностью отвечает тому, что «смотреть можно». И это – не критика вовсе, скорее наоборот. И никакое это ни нравоучение. Вот чего забывать не надо!
– Ну и какой несведущий сможет это понять? Я сам иногда забываю.
– А теперь – вспомните. Постарайтесь, по крайней мере, вспомнить. Ведь если уметь изначально разбираться в таких «вопросах» и не заламывать никаких других, то отсюда и берется, собственно говоря, «груша», и если мы видим, что она «цветет», то это всегда значит – радостное настроение (вспомните логику этого определения: «яблоко раздора», «груша примерения»). И тогда даже идиота можно любить от чистого сердца. Именно потому то, вот именно здесь, когда по расплывчатым линиям всем знакомого и уже давно понравившегося ландшафта появляется добродушная улыбка волн, и видно вдалеке счастливую Монку, глиссирующую на паруснике, вот именно тогда и многое другое вокруг, что можно видеть, подразумевает под собой много счастья и этого самого «добродушия» в чистом виде, а не стерилизованного какого-нибудь!
– Вспомнил...
– Ну, а если вспомнили, тогда должны тут же понять, что именно потому-то, как бы в разлад общему настроению «цветет», и когда данное цветение уже надоедает, тогда в самом этом «надоедает», как в представлении самого понятия «груша», может случиться и само «недоедание», а за ним и «недопонимание», и оно таки – случилось! А именно: возник вдруг самый простой вопрос – почему Хохок Мундорок, назвавшийся Манчиком Сипкиным, «так» повел себя и решил гостей проигнорировать? А получилось следующее.
Заранее хочу предупредить и здесь, что хотя и, не маловажно будет по возможности попытаться осветить подробности еще более подробно и ничего не упустить, но, все же, не следует забывать о том, что слишком большая сосредоточенность в этом смысле не всегда оказывается «истинно» необходима и действенна. Поскольку мы знаем много примеров, когда тот же Миминкус Мимикрий, например, будучи приучен смотреть на мир категорически, перестает видеть, что у него хлопушки разлетаются под ногами, а он даже не замечает этого. Дальше, он сидит в бухгалтерии и пытается соединить в отчете июнь месяц с ноябрем, совершенно не понимая, что в июне тепло, а в ноябре уже холодно. Да и вообще – самому ему давно стало принципиально не важно «Миминкус ли он Мимикрий или не Миминкус». (И чистит свою подошву «как попало», да еще может подобрать каблукам псевдоним). И потому само удивление гостей здесь можно понять. Просто гости мало разбираются в подобных «бытовых» подробностях, они не знают, как можно с большим удовольствием «валяться» под шкафом, и потому, естественно, не могут целиком понять смысл слов, которые им попали в уши. Их можно простить за это.
– И правда – почему, спрашивается, даже для самого посвященного в данные обстоятельства туфля, поведение Хохока Мундорока показалось не обычным? Почему Хохлок Мундорок так повел себя, пожелал быть инкогнито и исчезнуть?
– Дело было вот как.
4
– В утренний час, а может в два, сидя у себя дома, он долго просыпался после долгих снов, лениво глядел на валанданья над головой этих самых снов, уже осыпавшихся, как старая штукатурка, затем, после того, как окончательно проснулся, его надоумило выглянуть из-за штор и посмотреть в небо. И, посмотрев в небо, он увидал дирижабль – большое, приближающееся в небе пятно, летящее над горизонтальной линией горизонта. Через некоторое время он, конечно, понял что «гости», и, присмотревшись внимательно, добавил на счет гостей: «Прилетели». И ему не откажешь в наблюдательности, и вывод, который он сделал, – правильный вывод. Но вдруг он замер и надолго задумался над вопросом: «Зачем?» И он не зря задумался, как уясним после. Ох, – не зря! Затем, он закрыл коробку, вспрыснул себя духами, сел на голову жене и, когда собирался выходить наружу, то на выходе ему пришло на ум нечто поразительное: «А что если…» – подумал он, проходя мимо придорожного столба, и потому на минуту остолбенев. Но здесь мы не станем опережать события, повременим с пояснениями, и вернемся к самому началу.
Что было в начале?
– Что?
В начале, как мы уже знаем, спроекцировалось в небе стопроцентное серое пятно вдали – летело оно, летело ну и, в конце концов, прилетело. На папирусе записал это событие досконально Хироманский Вадлен Триворский (мол, спустилось); занес в нисходящий реестр каждого авиатора по заслугам; обозвал по имени новый модный шов вдоль линии бедра – и остался доволен. Но для того, чтобы нам теперь досконально узнать, «отчего» и «почему» оно летело и могло ли вообще прилететь, и для чего необходимо здесь возвратиться именно к «началу», попробуем вникнуть в те самые подробности и те самые особенности настоящего события и разъяснить некоторые его определения. А, то есть…
Ну, теперь – припоминаете?
– Начинаю припоминать
– Все так и было.
5
– Сначала-то, то есть, с самого вчерашнего вечера, и еще не то чтобы «до» появления дирижабля, а когда и день этот до конца еще не вылупился из пробирки, оказывается, в этот второй с конца день вовсю летало по городу другое событие. Какое это было событие и о чем оно говорило – никто уже не знает – забыли, как вы. Но, скажу вам чистосердечно, что говорило оно, это событие, о том, что разминулись чуть поодаль Сервяжной лавки (как раз против Штурмовых казарм) два обоюдоострых постулата: один был родом из метрики и шурупом привинчен, сетовал за наказание того, кто черпает из внешнего эфира ложкой и в ус себе даже не дует; другой, более поздний, боялся за возвращение в ум вчерашней логики. Проговоримся. «Обычно шляпы летают по городу только тогда, когда сапоги в моде, и Сатунчак здесь может быть только прелюдией – никаких тугих сыромятных ремешков при этом не надо, и никаких прочих завязок не требуется». И чтобы говорить здесь о чем-то серьезно и указывать пальцем на траекторию движения всех мыслимых и немыслимых противоречий и делать после этого какие-то выводы – теперь такого уже не бывает. Черпать – черпай, прикидывать – прикидывай, но делиться своими личными соображениями вразлад общего понимания «чей сапог виновен и чья «шапка» потерялась» ни с кем откровенно не стоит. Сначала надо заново, после Сатунчака, научиться ходить «прямо» – привыкнуть к такому положению – а только после этого ходить «взапуски». Пока что очень неудобно кажется – как в бане. Или вот еще, кстати сказать, – казус (чтоб не забыть)– я имею ввиду – общественные бани или когда встречается в них чрезвычайно большая, всеобщая посещаемость. И кто это, скажите, в обиход ввел такую дичь трехстам индивидуальностям зараз париться и весело вениками махать – такой может возникнуть вопрос? Ведь только сумасшедшему придет в голову мыться в толпе. Это – личное. И здесь выходит некая подозрительная, на мой взгляд, склонность друг другу свои мослы показывать. Странно. Как в картинной галерее. Вот, мол, какими мы стали – без копыт...
– Не понял...
– Ну, проведите параллель. Принято считать, ведь, что, например, «Вакханалия» Рубенса это – мифология. А если – нет? Да и что такое – мифология? Некий вымысел, легенда, фантазия, где фантазия – вранье, вранье – то, чего не было или не может быть; не может быть потому, что, видите ли, противоречит каким то законам, согласно которым, например, тот же Манчик Сипкин «не может» ходить по потолку. А между тем Манчик Сипкин не только «может» ходить по потолку, но еще и очень «любит» ходить по потолку. Особенно по ночам. Его просто никто не видит. Потому что ночью положено спать. Кем положено? А вот тем самым законодателем. Теперь поняли?
– Почти...
– То есть, я хочу сказать, что в этот во второй с конца день, так же случались разные обстоятельства, и происходили разные встречи и разговоры, неминуемо повлиявшие затем на день сегодняшний. И как было уже сказано, именно в этот день, длившийся, если точно сказать, 18 арбузных долек и ночей не имевший, и подходили Калгузбуд Окосава и Постромон Риссин к «сути» происшествий и брали они за края, и затем раздвигали по краям и раскрывали по краям самую глубинную матрицу. Или, к примеру, был, например, такой, к примеру, неприличный, например, эпизод. На парковой скамейке, ровно в час дня, вместо сбруи, была найдена сегодняшняя свежая вечерняя газета (краска даже не высохла) с новым указом от сего числа этого года. И, по всей видимости, на этом указе кто-то сидел. Нонсенс? И не говорите ничего – самый настоящий нонсенс! И отсюда же, влияние подобных и уже исчезнувших обстоятельств неминуемо распространяется дальше, и не только по кривой и касательной они распространяются, но и в самую «лобовую». Ведь – так? Если, все вокруг полно математических повторений и лирических соприкосновений, значит неминуемо, какими бы заостренными постулаты ни были, мешают ложкой все равно «туда или сюда», и вот в дверь опять постучит кукушка, и войдет в незнакомое помещение Миминкус и скажет: «Само собой».
И вот теперь, ввиду именно «таковых» обстоятельств, у Казарменного Сарая и услышался Томский мотив (от фабричного гуда и слоновьей музыки), а на крыше дома на Сервяжной улице замечен был Роту бегущий за Кацуской с кривым бердышом в руке (обычная история его дубинной диалектики – «чего-то не так сказала»).
– Ха! Вот тут то и промах с вашей стороны просматривается. Ведь вы говорили в прошлый раз, что Роту давно бросил свои претензии к Кацуской и заострил свой взгляд в другую сторону! Я обратил на это свое пристальное внимание и теперь говорю...
– Да. Но, дело в том, что городовой в тот день взял выходной, когда понял, что стал невольным свидетелем, когда увидал Роту и Хохлиману Хохирану идущими под руку по площади вместе.
И, вот затем уже, когда увидали Роту бегущим по крыше с бердышом в руке, в этот самый момент, небо заволокло тучами и выбежал в трико и без носок на голую ногу Холмогор Мяткин – городской заводило. Имея баритон, но с утра не в духе, он поначалу гостей не заметил и, как среди своих, нацелился на «фигуру Болбуды» в ее изначальном, старом варианте, и еще без каких-либо интерпретаций – разгоняем тучи и смотрим за горизонт. (Все те, кто сидели дома, разумеется, бросили заваривать чай, встали из-за столов и прильнули к окнам). Это была широко известная гимнастическая групповая фигура и, в сущности, старого образца потому, как в новой его картонмендии «Малиновые шторы» (более поздняя редакция Болбуды – аллегорическая круговерть – а эта более устойчивая) сюжет другой. И здесь он не особенно себя показывает, практически ни в чем не участвует, нигде его не видно, за исключением концовки. Концовка такая.
– Постойте, опять. Дайте хоть немного опомнится. Значит – Заростан Хикрювный да с деверем своим Растопон Мникиным, давеча, когда хотели без очереди пролезть в баню (я стоял сзади и все прекрасно видел), так же намеревались привести себя в должный вид и, по видимому, в должный вид они хотели привести себя ни почему другому, как потому, что....... Но вот – почему? Хочется заглянуть вперед. Не потому ли что – свадьба? Или – наоборот – гости?
– Сейчас мы все досконально выясним.
– А не потому ли (в своих догадках, я это мысленно чувствую), что в баню они пошли для того, чтобы после выглядеть пристойно в первых рядах – они ведь всегда сидят в первых рядах, когда смотрят «Болбуду»? Такой вопрос. Или постулаты как-нибудь опять прилетели, и никто их в диван не успел засунуть? Я, будто, в инфракрасном луче сейчас сижу, как в тумане все. И значит – постойте. А если они приготовлялись основательно не только к гостям, но и к показу, то, следовательно, о свадьбе даже не думали! Потому – бани? Или не потому? Ведра то – до сих пор на них блестят, как новые! А, что касаемо предрасположенности табуном мыться, я об этом еще в прошлый раз знал – не целесообразно. Мыло – путаешь, щетку путаешь, подошву – тоже неминуемо путаешь. Вначале я не понял – причем тут бани. А теперь – понял. Дальше...
– Конечно! Кузимун Комков, Аманка Варда, Куськин и Федор Ихотон того же мнения насчет не целесообразности всяческих соблазнов на почве подобной общности. У Холмогора Мяткина прелюдия даже такая есть, и специально для зрителей первого ряда, где практически показаны явные погрешности в восприятии того, что вокруг, когда смотришь на что-нибудь вблизи, и перестаешь воспринимать объект таким, каким он является, даже без лупы, потому, как занят «другим». И там тоже – очень необычная концовка. Но теперь концовка – такая
Исходя из того, что день приходится на осень (а времена года могут меняться каждый день), тогда вечером обязательно должен быть практический смысл все это увидеть. И потому ходьба применяется только под фонарями и в одном воплощении (то есть, как встал с утра в определенном настроении – такой и есть до вечера – без изменений). Но в Малиновых шторах в новой редакции Холмогор Мяткин превзошел все ожидания и захотел намекнуть на другой вывод – что «именно в том-то все дело, что ничего не бывает зря и в каком угодно виде, даже если сам вид закрыт Малиновыми шторами». Общий смысл где-то такой и был и потому здесь – «Малиновые шторы» уже выглядят несколько иначе. И в концовке он просто берет за края и дергает пейзаж вниз – и летят кастрюли, мухи, Шестикос Валунд, витрины и пр. в виде телеграфной ленты и нового указа за номером 246 дробь 8. Концовка понятна. А вот само событие, в теперешнем своем положении – нет.
6
– Дело в том, что еще за день до этого события, было ведь и «вчерашнее», и именно оттуда, а то есть, «с третьего с конца дня», как раз и выходит, что ни бегать по крыше Роту не должен был, ни гнаться за Кацуской не должен был потому, как Кацуская к тому времени примеряла новый сапог на далеком причале и Шаровману была верна.
– А ведь – правда! Я сразу не уловил – говорю же, что вы слишком быстро рассказываете.
– И здесь выходит уже другая связь, не совсем понятная супротив должной, зато, по всей видимости, более заостренная. Значит Мацыпуцу Цуцинаки, да с братом Пиатоцу Цумыцу, до еще с женой брата, да еще вместе с ними с Почеломом Гускиным на ходу, не то, что в баню не могли пойти, но они даже по 2-й Фарватерной устрице, которую еще не построили, так же, не могли никуда идти и, следовательно, в сумме этих параллелей, ничего параллельного здесь не проведешь. Следовательно, не только не могло быть «ничего» на это похожего и «чистого» для восприятия, но если постараться посмотреть на то во всей глубине подробностей, то выйдет так, что и самого «дна» этого события еще не было, а, быть может, и самой «реки».
– Проясните.
– Проясняю. Второй с конца день имел свои последствия и можно с уверенностью сказать – не лежи на скамейке газета, и как бы не ошибался Миминкус Мимикрий дверями, ничего в дальнейшем, как оно теперь произошло, могло бы вовсе не произойти! А это значит, что третий с конца день имел свои последствия не меньшие, чем второй и т.д. Ведь после Сатунчака десять дней прошло! И хотя в эти десять дней, параллельно, происходили другие дни (ведь если в одном месте происходит «одно», то в другом месте происходит «другое»), здесь, как бы ни было данное обстоятельство обескураживающим и выходящим из всех мыслимых и немыслимых предположений, но именно, ни кто иной, как Манчик Сипкин, как оказалось, умудрился провести здесь параллель и успел даже вывод сделать. Исчезновение то его, как раз и похоже было на некий «вывод не с проста» в самой неуклюжести исчезновения. И получается что? А получается то, что Манчик Сипкин хотел сказать: «А что если корма прохудилась, масло не залили, шестеренки начали заедать, Моната Жо приблизилась к сути переименований, (жуткое время, когда все босые ходят), Роту – провокатор, и «я боюсь»». Глупо, конечно, было так думать с его стороны, но общий «запашок» происшествия Манчик Сипкин все-таки угадал точно. Исчезновения они ведь, как ни крути в противоположенную сторону, как не заводи разговор никчемный, все норовят опять воплотится в какую-нибудь форму. «Печенья не всегда бывают вкусные, даже тогда, когда печет их Машмотита». И конечно Манчик Сипкин по статусу своему не мог ничего знать досконально – но ведь чутье, как особая область сознания, когда ума не надо, имеет свои основания и свою точку Авроры, и иногда может получиться так, что Сипкин оказывается «умней» самого Маминкуса – прозорливее. Такие абструкции довольно часто встречаются. Потому, вполне резонно было со стороны Манчика Сипкина предпринять противоположенные меры и для начала сделать вид, что подошва идет вперед верха мыска, затем обратить на это внимание прочих, а затем выдохнуть и испариться. Потому, как иначе, если принять данную фантосмагорию за обыкновение, какая же здесь может быть привычная для горожан последовательность событий (завтра-вчера-позавчера-послеэавтра), когда и ногу то Кацуская почти натерла, пока ждала, и море было не спокойно, чтобы дождаться, и бердыш этот был еще только рудой, а потому и сам Роту бежать никуда не мог – сидел себе преспокойно в спальне, в колпаке, и пальцами на ногах шевелил.
– Ха!
– Именно отсюда тогда и возникает естественнейший вопрос: зачем тогда надо было обрывать шторы Холмогору Мяткину, и всовывать этот день в зиму, когда Цуцинаки еще ничего не сделал, и сам еще даже из скорлупы не вылупился?
–То есть, вы хотите сказать, что если учесть третий с конца день... Сделайте милость – не тяните за ремешок!
– Следовательно, и сама зима с зимними пейзажами и охапками снега в парке еще не могла придти, и даже права такого не имела остановиться, как столб, и на ветках лежать. И потому хочу сказать, что именно здесь надо спуститься еще ниже и еще дальше, чтобы понять и выяснить каким был четвертый по счету с конца день, то есть, тогда, когда верно и руду для бердыша не начали добывать. И наперед скажем, что Манчик Сипкин конечно ошибся в своем подозрении (он очень мнителен), – все было задумано еще тогда, когда дирижабль находился высоко в небе и еще даже не думал приземляться. А, между тем, четвертый с конца день, как оказывается и вообще был «другим».
7
– В начале этого четвертого с конца дня, а именно в наклон поперечных Восприятий (двусторонний «Клен») и если, подобно Миминкусу Мимикрию «в лупу смотреть», ползут отовсюду разнообразные анатомические слизни, букашки, амебы разные, и по всему периметру широкого блюда хорошо видно что – резво ползут. И трудно после сказать (дело то здесь более касаемо до анатомии, нежели до аббревиатуры и логотипов), что хоть маленькие они и склизкие, но еще никуда ползти не намереваются. Как же! Ясно уже теперь, что намереваются, и намерения эти вскоре будут – о-го-го, какие! И «должны» обязательно появиться у них после намерений – желания – это, как пить дать! Но здесь, как увидим дальше, пока что никаких «типов» и «логотипов» в помине нет, а все только начинается, хотя резво. Но ведь так оно происходит каждый день! Вы что думаете – сегодня с утра, например, такой вот Роту, которого видим теперь, точно таким и был – так что ли?! Так думать просто маловероятно получится. Все и в каждый наступающий день начинается с такого же матового пятна, которое и пятном то не всегда назовешь – тягучая и часто не приятная и неприличная на ощупь материя, из которой не то, чтобы Манчик Сипкин вышел, – из него простого «сверчка» не сделаешь. Мы просто очень часто забываем что так оно на самом деле происходит каждый новый день. А тут мы говорим, и это в минимальный наклон Сознания (а за ним есть еще и критический «напрямик» в Сефолон Дульский проем будет, где само Время только начаться может и то не всегда), говорим, что уже и площадь сама вдруг появилась в своей окружности, и сама 2-ая Фарватерная, как ни в чем не бывало, идет, куда нам надо, да еще сам Госболрот Кискин на углу стоит. Тогда ничего этого, говорю вам, еще даже не предвидится. Сначала маленькая и не редко далекая от «пламени» самого пупка точка дает почти призрачную линию, – и без каких бы то ни было направлений – заметьте. Восприятия еще нет и только под нёбом языка этого пламени происходить что-то может – бурлит, издает запах, ругается, а только после – клякса и лицо Лифопа Камушкина, как провокация, – не больше. Потому, как еще неизвестно – он ли? А мы уже сетуем на то, что вот Машмотиту замуж не выдали, Миминкус вдруг дверью обманулся и пр. и пр. и вот, вот догонит Роту Кацускую! Да он ее в глаза еще не видал, а она его! Какое здесь может быть «вдруг» и какое «посередине»??? А Холмогор Мяткин, значит, подойдет после всего этого «невозможного» «антинатуралистического» и неизвестно откуда взявшегося дня, скажет все свои реплики, как по нотам, и преспокойно поклонится публике?! Ну и де спрашивается: вы столько театральных биноклей откуда возьмете, когда им взяться попросту не откуда?! Приготовления были к свадьбе, а не к гостям – вспомните. Ну, а к свадьбе – много ли надо? Или вот еще загвоздочка разительная получается. В какой ширине и в какой длине и за какой темной ширмой, должно лежать-полеживать полотно прочих переименований и отклонений, когда негде искать орбиты и обороты орбит, а лучше найти разветвления тонкой рукой? Вы где такой гвоздодер отыщете да еще в сиюминутной упаковке? А тут еще Ханька Висвиличюс-полотерша полы натрет так, что диву даешься – и упадешь. Просто – маловероятно!
– Не прекословлю!
– Да и саму 2-ю Фарватерную, как думаете, не каждый ли день возводят и прочие другие за ней подворотни? А ведь «она», Фарватерная – не амеба какая-нибудь, где ничего материального не нужно – с гвоздями сложней. К тому же, во-первых, если Кооцаву Стройка еще не заработала на полную мощность и дыма из трубы пока не видно, то и ставить самое появление улицы в резон наступающему дню незачем. Почему – незачем? Потому, что трест работающий, в основном, ночью и, в основном, по принципу оптических ассоциаций, и сначала только в чувственных отображений того же гвоздя, а только затем его материальной формы, только еще собирается в заводской гудок дудеть, и никто никуда еще идти не может, да и не должен. Во-вторых, а, заодно, и в-третьих, например, рядом должен пролегать цветущий парк, висеть плакаты и возводиться другие строения по намеченной и сугубо «авторской» неповторимой разметке (ведь одинаковость – примитивна и ее всегда пытаются избежать). А для того, чтобы «правильно» была сделана «разметка», чтобы строить без плагиата, необходимо в самой подозрительности формул и неизбежности ошибок, провести сначала «разведку». И вот тогда, до блеска натертый хлыщ определенного звания стоит на вытяжку перед Роту и тот дает ему подробный план действий и топографию местности – и только после этого появиться может хоть какая-то «надежда» на успешное завершение дела. Кстати говоря, «Мыс горы надежды», именно потому так и назван был – «Мыс горы надежды» – что многие из первопроходцев дошли только до первого привала. И только после этого... А знаете ли – какая это топография-то? Туда только либо идиоту можно, либо такому бурундуку, которого не жаль. Местность эта обычно такая, что не уступает в своей архитектуре ландшафта самому неприятному пейзажу. Или, вот, например, для свадьбы – что нужно?
– Что?
– Ну, пару клумб посреди площади, два, много – три дерева, чтобы было куды ленты вешать; ну, урну поставить, площадь помыть; гармошку и всякие угощения. Но здесь – с гостями – совсем другое дело выходит, совсем другая «закономерность». И потому-то любой бег, даже пусть по крыше, здесь ничто иное, как легкое возвращение мысли самого наблюдателя, как бы в центр циклона события, в его эпицентр (чтобы не забывать о мгновенности его), а только после этого может приобрести себе хотя какой-нибудь прозаический смысл. И потому, ничего другого нести в себе не может (и ничего другого не должен нести), кроме «приблизительности» даже после того, когда Кацускую догонят. И вот – башни, сараи, крыши моментально проявляются, как одно после другого в фокусе более наименьшего сопротивления настоящему моменту, как будто на дрожжах, и только уже после всего этого нога может выйти на какую-нибудь улицу. Поняли?
– Понял
– Вот именно потому и «Моменто море» – сказал тогда «монтажник-строитель» Дидуков застегивая рукава, (а его спросят обычно – «какое такое синее море?»), но надо бы понимать «что» за этими рукавами стоит! Любая местность поначалу должна обвыкнуться сама с собой, прежде чем дать по себе прохаживаться, затем к вам должна привыкнуть, а вы к ней. Потому и никакого «вдруг» здесь никогда не бывает. И потому Шестикос Валундр справедливо удивляется и развязывает шнурки, – и по этому развязыванию следует заметить, что каждому добропорядочному «мус» должно быть понятно – в ближайший «застой» времени после Сатунчака никуда идти вовсе не стоит. Сказано – «не куда» – и куда же вы после этого пойдете? И только уже после всего «этого» можно будет с приличной и никого не обескураживающей точностью сказать, что проснулся, допустим, сегодня Манчик Сипкин не зря, и за штору выглядывал он не зря, а потом – исчез. Здесь все потому так и начало происходить – и вопросы и ответы и удивления и возмущения – что не было никакой «уверенности». И потому – кому какая может быть разница, и кому вообще может быть интересен вопрос «что» такое «лампа всегулда»?
– Просто – жуть. Но ведь если поразмыслить – все ведь очень смехотворно выходит и не прилично. Значит и о лимоне «так» только возмутились?»
– Ну, сами подумайте – кому нужен лимон? Плюс – минус – другое дело. А тут – кислятина какая-то и столько шума!
– Значит все, что говорил и Зимун Полимсон о выхлопах, тоже к тому относилось?
– Именно так. Вникните в саму суть появления Роту – «канделябр». Этой лаконичностью все сказано.
Ну, да ладно – о подробностях «возведения и продвижения блуда на основе ассоциативных проектов, как первичного замысла», я расскажу впоследствии подробно.
8
– Трудности эти, после сатунчаковских «прейскурантов», наперед скажу, по всей видимости, и были предшествием и спектакля и беготни Роту по крыше и самих гостей. Кто знает о том что-нибудь большее? – как бы спросить хочется. Но это только «так» говорится – «а я знаю!?» – непреднамеренная игра слов и сугубо в их общем, административном смысле. «Всё и всегда и давно все знают» и в самой чуньке Времени и в самой ипостаси Болбуды, только, что заостренный мысок сверху постоянно запачкан грязью, и никто эту грязь пока что не чистит. Ведь ком с горы только тогда может покатиться, когда его с горы столкнешь. А без этого стоять будет там, где теперь стоит. Вот потому и гостей всегда легко принимать и прогонять без особых последствий, поскольку они в «снежных комьях» ничего не смыслят и не предвидят даже – какие они? Дурак дураком только тогда может называться и только тогда «существует», когда умный рядом стоит. А иначе – очень легко будет по-другому его назвать. Вот, например, тот же Шаровман, тот тоже сам никогда не знает, каким сегодня будет и будет ли вообще – будет ли он стоять на широкой палубе и под козырек фуражки смотреть на надвигающийся на него шторм? Фантазии у него вообще никакой нет (ему шторм для того и нужен), потому почти всегда одинаковый вылезает из самой скорлупы воплощения, и скорлупа на нем – на мачтах, на фок-рее, на корме – виснет, как те же ракушки. Но даже он смотрит на все это добродушно и не волочится при этом за мимо проходящими матросами.
И вот уже в нашей теперь концовки, в этот самый момент времени, вошел быстрым шагом в каморку к Роту тот самый «строитель» Дидуков, а так, как при открытии двери забыл выпустить из рук дверную ручку, то принес дверь с собой. «Ничего не построено!» – доложил он. «Что не построено?» – задал бы вопрос непосвященный и стал бы ожидать положенного ответа. Но, каждому дырявому ботинку здесь ясно, что не построено «ничего» – куда уж понятнее – и что в дверном проеме наступившего дня оказывается мало что успели не только построить, но и вообразить. И вот именно тогда встает обычно в полный рост следующая проблема, за ней еще одна, затем пятая, десятая, двадцатая, тридцатая и сороковая. Но первая проблема всегда, оказывается, более важная: куда вести многочисленно прибывших гостей, чтобы показывать им достопримечательности? Пусто. Никаких дорог, строений и набережных еще нет, а, следовательно, вместе с ними нет никаких достопримечательностей! Вот, потому, надо думать, Роту и затеял беготню по крыше, и делал это, как видно было, очень искусно – бежал большими прыжками по крыше на ходулях с алой розой в петлице, кричал; Кацуская на огромном надувном мяче с символикой ромашки, от него «убегала»; и вот, вот, того гляди, догонит Роту Кацускую, но делает незаметно паузу и – ускользнула!
– Вот теперь я все досконально понял! Молодцы! Умно придумали!
– Или, все это было ничто иное, как отвлекающий маневр, чтобы время потянуть – превосходный маневр! Затем Холмогор Мяткин в голом виде ног и с присущей ему всегда важной настоятельностью декламировать, чтобы тоже время потянуть, вызывает из-за кулис кромешную тьму, завертывает ее в сверток, бросает в урну, но только получается из того тьма еще кромешнее (так себе фокус – бывали у него получше). И как раз в это самое наступление аплодисментов, послышалась спасительная пушка с набережной и Манчик Сипкин задал тогда свой следующий вопрос: «А что если – «за тем самым?» Поняли теперь?
– Предчувствие!
– Ну, рассуждая здраво, и когда, протрезвев, шляпы не ищут в тех местах, где вчера их не могли потерять – понятно – возможность выйти на прежний виток хождения «туда-сюда» (вспомните ложку), как признак пробуждения сознания, является здесь поважней любых «лимонов». Следовательно, «они», «лимоны», способны здесь только «помешать» воплощению в определенную форму и в нужных для того пропорциях (или «мешать» начнут не туда, куда надо, и все опять запутается). Вот именно «за этим», как оказалось, и прилетели гости! И отсюда же – следовало бы уяснить для себя следующую немаловажную закономерность – «фанфары только тогда уши не закладывают, когда гостей не ждут». И это только «так» кажется, что вот «так» просто можно взять кромешную тьму и смять. Из чего следует, что Холмогор Мяткин тоже оказался прозорлив, сразу все понял и предпринял надлежащие меры. Потому, как здесь, после таких «гостей» такое может произойти, что не то, чтобы сами птицы заметят и с гнезд начнут срываться, здесь сам Солодон Курминский бывало пишет, пишет свои замечания на больших листах, чертит, чертит, бывало, свои проекты на огромных чертежных досках, после возьмет пересматривать, а корректуру уже кто-то без него сделал и мало того – наложил резолюцию. Вот и думай после этого о разврате нравов!
Вот в прошлый раз, между прочим, тоже свадьба была, правда без гостей, – и даже по приличному выглядела. Свадьбы они ведь, как истина настоящего момента, как чувственная кабалистика без применения ума, но, в общем, положительная область сатирических переименований галош в красные сапоги. И хотя обязывают не ко многим перевоплощениям и многого в них не увидишь, но настроение поднимают. Но и тут выходит иногда так, что – «задумаешься». Было когда-то, сам Ридрисс Пипирус, как ни хотел жениться ото всей подошвы и ото всей замшевости своих желаний на первом повороте в Будунчайскую улицу – женился, на втором повороте в Будунчайскую улицу – фонари разом погасли; Сосуска Покопктина, было тоже, вышла в прошлом году замуж за Городской пруд в черте города – тоже не без приключений закончилось – камыш хотя и по сей день шумит и встречаются лодки, но одни рыбак прошелся бреднем от начала до конца и вытащил историческую справку: «дна нет».
Все оно, положим, и сойдет за самое настоящее обыкновение, за самое «обычное» обстоятельство и нет ничего особенного в том, что «нет». У самой Монтораны Хахлиманы, когда бывает в больших сомнениях и ползет с утра по своим таинствам по улице – тоже бывает в кувшине «дна нет», – но она идет и даже не расплескивает. Но все это – частные случаи и никто еще не занимался сворачиванием в рулон дороги, якобы – не туда ведет. Дороги идут всегда туда, куда сам идешь. Но давайте все-таки различать Холмогора Мяткина патриотизм от жертвоприношения Кацуской! И что тогда – гости?!
– Да, вот именно, гости тогда – что?
– А гости посмотрели в этот раз опасливо вокруг себя, потаращились двумя глазами кое на что, повысматривали кое-кого вблизи, повыспрашивали кое-кого еще раз, ответа, разумеется, не получили, сели в поезд и уехали...
И как думаете – «кто» на конечной станции их встретил?
Лист 4
В Экзотическом парке
Как известно, и, как известно уже давно, когда Роту видит Шаровмана вблизи своего понимания происходящего вокруг или замечает его непосредственное рядом с собой присутствие, он, между прочим, полностью отвергает насущное понимание критического состояния этой «замшевости» и серьезно не воспринимает его (ввиду несоответствия того, «что» видит, с тем «кого» видит). Когда, напротив и рамбулярно, Шаровман видит Роту движущегося по разным направлениям за не имением чего-нибудь «необходимо идущего напрямую» и пытается «уличить» его в чем-то, тогда он, в рутине всеобщего видения происходящего и опираясь на свои собственные палубы, поступает точно так же (ввиду точно таких же несоответствий). И не известно «кто» бывает прав в таком соперничестве взглядов – профессор кислых щей или сами щи.
– А где Лемон Варанюк был в это время?
– Не знаю.
Роту, как знаем, например, стоит подле котла и варит. Жижа поблескивает в самом вареве будущих ассоциаций, в самой целесообразности истинных «размеров события», потом варево начинает поблескивать еще больше и, наконец, полностью заблестит. На ветру рядом листья шумят, трамвай громыхает, Спиридон-башня стоит – а Роту только и делает, что «выискивает нужные для последующей иллюминации пропорции и в деле этом сосредоточен». Кто ни видел, как появляются концепции из «ничего»?! Затем, каждое событие запаковывается во вместительную бутыль, относится в верхний или нижний чулан закономерностей, и в зависимости от того, насколько состав событий забродит, только после этого присваивается ему этикетка «происшествие». Отсюда же, в обиходе, принято говорить «бутыль событий» и «броженье случайностей». Но, все же, не смотря на это, иногда бывает интересно, когда начищенная до сального блеска верхняя сторона галоши сильно выделяется на фоне разношерстности нижней, или когда, после чрезмерного заряда слишком сухим порохом, не только плюмаж разлетается в разные стороны, но и само ружье.
– Это – понятно.
– Тогда Шаровман слегка задумавшись над тем, «что видит», в отличие от того, «что происходит», говорит обычно такую фразу: «А если в другую сторону … ложкой?» – общий смысл этого высказывания в общей примерке свинства к кашемиру, примерно, такой. Роту, как обычно, вопроса не замечает, не узнает своих же связей в шаровмановской редакции, и потому громко поет: «Раз, два, три… раз, два, три… раз, два, три…». И сейчас мы посмотрим «что» именно, в этот раз он пропел, и «что» именно в этот раз у него из этого «раз, два, три» получилось.
– Один вопрос, если можно: вот вы говорите – была ненастная погода? А почему, спрашивается, я в то время в коробке лежал? Подозреваю – соперничество...
– После разберетесь со своими страхами. Кстати, могу посплетничать и сказать вам о том, что был тогда ветер именно в вашу сторону. Юго-восточный.
– Это – намек, что ли?
– Зачем – намек? Я прямо скажу. Вы на какой улице живете?
– На 71 Вишневской.
– Ну, а событие это произошло совсем не там. У вас, быть может, на 71 Вишневской снег только начался идти, а у нас на 37 Кацуской уже грачи прилетели. Теперь вникайте.
1
– Первым делом, для того, чтобы очертить общую картину происшествие или для того, чтобы «посмотреть» и «сказать», а потом, для того, чтобы «отыскать» и «найти» (например, свежий параметр ходьбы или необходимо-нужный для того «фарватер»), для этого необходимо-нужно будет нам самим отправится в некую область отрицания привычных разметок плинтуса, чтобы после на вороном жеребце отправится в довольно темную сторону Экзотического парка (недалеко от Та площади) и увидеть там, на парковой скамейке, кое-кого еще более экзотического.
– Я подозреваю – кого.
– Правильно подозреваете.
Этот «кое-кто», надо сказать, тут же на глазах может вполне обрести форму этого самого «кое-кого», и оказаться впоследствии «ни кем иным», как «тем самым» Перпетимусом из семейства слоновьих, у которого достаточно широкое седло возражений насчет каждого «проходившего», и не в пример сложный пошив мимики (поля да ухабы в основном). Дорогой воротник наплевательств и надувательств ровно лежит на его рыхлых плечах; мрачная подоплека различных и мало понятных привязанностей свисает у него на фалдах пиджака сзади, и ручка от входной двери на груди такая, что привинчена прямо поверх галстука (стучи и входи). И сидит он с хоботом на асфальт вперед метра на четыре и читает газету. Тот, кто проходит мимо, просто перешагивает этот шланг, а если в Сатунчак оное перешагивание происходит, приподнимает ведра в знак уважения.
– Картина достаточно известная.
– «Здравствуй, Перпетимус!» – говорит он тогда, прислушиваясь к сидящему на скамейке Перпетимусу, но сидящий на скамейке Перпетимус молчит. Тогда, ввиду такой «глухоты», нужно сказать это приветствие еще громче: «Здравствуй Перпетумус!!!» – кричит тогда шальным голосом прохожий и приставляет ладонь к уху. «У…у…у…»– доносится до него. Услышал.
– А где был все-таки Лемон Варанюк в это время?
– Не знаю.
Есть у него, как знаете, у Перепетумуса, привязанные снизу к широким ногам толстые веревки, на которых трепыхаются и взлетают над ним разные всевозможные «проньки да ваньки» – мысленные, материальные и прочие фантазии в виде прошлых событий, будущих происшествий, улиц, бань, воробьев или всего того, что теперь видит, или когда-то видел. И его слоновость, надо сказать здесь главное обстоятельство, главный козырь, главное его «но», почему он всегда становится привлекательным и любимым.
«Побольше соли надо положить в котел – говорит, между тем, Шаровман, продолжая стоять рядом с Роту и поглядывая, как жижа все больше начинает густеть. Затем появился рядом Так Преступничий в старой куртке по 36 Старой улице идя, и тоже подошел и начал смотреть в самый вовнутрь. Но Роту попросту одного не услышал, а другого попросту не увидел, и по-прежнему пел свое «раз, два, три» еще громче.
– Понятно... Дальше...
2
– Дальше – в газете Перпетимуса мы не знаем пока «что» написано, и написано ли там о том, что вот в определенный час каждый день на скамейке Экзотического парка сидит Перпетумус с длинным хоботом на четыре метра вперед и в темноте читает газету. Этого пока не видно. Разглядеть можно только тыльную сторону газеты, куда неминуемо устремляется взгляд, и где можно увидеть следующую привычную для газеты логическую последовательность: идут абзац за абзацем, колонка за колонкой; какой-то снимок (если присмотреться – главный вход в Экзотический парк); затем статья о ловле в море сардин, и тянут на палубе длинные сети; за ней фото «будка чистильщика у главного входа в Экзотический парк и длинная предлинная очередь»; за ней заметка о новостях в другой газете; дальше еще пара абзацев, снимок дороги, ложка Роту, и, после сильного замеса, сидящий на скамейке сам Перпетумус, – в общем, дело сейчас не в этом, то есть, совсем не в этом сейчас дело. (Самое важное здесь обычно заключено не в перечне событий с отпечатком дат и невозможностью в них поверить, а в самой туши газетных высказываний, в их подоплеке).
– Но, где был все-таки Лемон Варанюк в это время?
– Не знаю
В самой толщине газеты, а газета такая, что походит на большой увесистый том, тоже многого не увидишь – быть может, там и не пойми «что» бывает. Дело в том, каким манером перелистывать страницу: если справа налево перелистывать страницу и останавливаться на самих абзацах, то можно прочесть «одно» и только в том виде, в котором «это одно» способно перелистываться; если слева направо перелистывать страницу, то можно прочесть совершенно другое и уже совершенно в ином, вольном стиле (но, здесь бывают другие направления – такие, как «слева налево» или «справа направо»). И, пока что мы не станем допытываться об этом у самого Перпетумуса – с какой стороны читать, – а приступим лучше к вопросу – «что» нужно иметь при себе важного и необходимого, чтобы суметь прочесть в темноте о том, что в газете написано?
– «..?»
– Правильно думаете – нужен фонарь. И, как раз, под таким ярко светившим и много обещающим фонарем нам и следует на время остановиться.
– Я так, безусловно, и подумал. Конечно, в таких случаях неминуемо нужен фонарь! При плохом освещении ничего совершенно не будет видно.
– Правильно рассуждаете – ничего.
«Добавить моркови надо» – сказал, между тем, Шестикос Валундр, который тоже пришел к котлу и встал между котлом, Шаровманом, Таком Преступничием, Кацуской, Потоцу Цимуцу, Таком Преступничим-2, Лифопом и Вотуном Кирмадогом, потому, что они все тоже сюда пришли и начали смотреть. Ведь если кто-нибудь «приходит» к одному месту и начинает стоять и смотреть, то за ним следом обязательно приходят и многие другие для того, чтобы стоять и смотреть. А, следовательно, если все они приходят к одному месту «стоять и смотреть», то все они совершенно отсутствует в другом месте, чтобы проделывать то же самое. Мы, помнится, говорили о том подробно. И, потому здесь нам не следует ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах позабывать об этом. Ни…ни! Может случиться так, что распрямится по дороге густой натуралистический пейзаж на холсте; еще в более простую прямолинейную линию разомнется скомканный в луже лист бумаги; шина колеса тоже спустится; огонь не зажжется вновь, как какая-нибудь свеча – и получим тогда то самое что ни на есть невероятное предположение «не кочевряжится», а «лежать прямо», и думать тогда придется не головой, а – ногами. Именно потому к таким, отнюдь, не простым курьезам, которые иногда случаются, надо серьезно относиться.
– Согласен.
– А фонари, между тем, бывают разные (ну или «между этим»)
3
– Когда-то, еще в прошлый четверг, как знаем, события так же развертывались достаточно молниеносно и шел дождь после того неделю. Гроза была бурная и в такую пору, как известно, никаких фонарей не требуется – все без них видно превосходно. И теперь перед нами стоит задача более важная и сложная, чем задача с тремя неизвестными потому, как «неизвестное» только «одно»….
– Опять вы на цифры переключаетесь и как всегда устремляетесь к своим расчетам – можно ли без них? А то очень сложно иногда выходит.
– Как же – без цифр? Есть, например, одна дорога, два столба, три моста – и все это обязательно должно иметь свой счет, и все это обязательно надо считать, хотя – согласен – качественное преобразование чисел намного важней количественного преобразования цифр. И для того, чтобы перейти к качеству, не обязательно бывает вот это «раз, два три...»
– Вот и я об этом хочу сказать! Обязательно ведь скажут (вот и вы обязательно скажете): «какое такое «с тремя» неизвестными бывает «нечто», и какое – такое – бывает «одно» неизвестное?» Начнутся, как правило, после неминуемых вздохов и экивоков, подробные разбирательства происходить, на сковороде подгорит всякая сердцевина вопроса и уведет от сути дела.
– Так. Но, вот, например, каким образом возможно будет понять тот же «указ», если совершенно не знать за каким номером «стоит»? А если – «лежит»? Но, в конце концов, вы, конечно, правы – опять скажут – все это, позвольте заметить, – скажут, – если приглядеться внимательно, – скажут, – выглядит слишком уж подозрительно и мягко, – скажут, – одними цифрами считать – волченогая заросль шерсти под поступью получится, – скажут, – чтобы заяц не слышал быстрой погони; секундная, можно сказать, догадка о том, как его съесть, чтобы он сам даже не узнал об этом, – скажут, – или другими словами все это – близко приближенная к самому мгновению точка сознания настоящего момента и потому точка истинно подозрительная, – скажут. Не станем обращать внимание. Ведь не так важно «сколько шагов» сделал Вассилимион Роторов вперед и сколько шагов он сделал назад, и каким образом после этого переменился. Важно – «куда» и «в кого»? Три окна по дороге, столб, а в проекции вакса – понятно. Или идешь, идешь, а там – яма – тоже. Но, вот, что такое – «одно» вне суммы разложения «общности впечатлений» на многие составляющие «отголоски» этих самых впечатлений – не понятно по самой жесткости определения. То есть, начали вроде бы говорить мягко, элегии начали читать и переводить их в романсы, а получилось – бетон. И никуда уже с этого места не съехать и другие башмаки не надеть. И тот, кто задаст эти вопросы, окажется, в сущности, прав. И впоследствии мы, конечно, чтобы не отвлекаться теперь, эти жесткости, обязательно проясним – «почему»?
– Давайте сейчас лучше проясним, чтобы сразу было все понятно.
– Ну что ж – давайте попробуем. А, впрочем, – давайте потом.
– Ну, потом, так потом. Не очень-то оно и хочется, если взаправду.
– Но я, впрочем, могу объяснить и сейчас, если вы почему-либо обиделись.
– В общем, я не в обиде, не обиделся я ни сколько, но объясните, пожалуйста, сейчас, если можно..
– Ладно, объясню – что с вами делать! Только это займет достаточно много времени и, боюсь, не успею рассказать, то, что сейчас рассказать собираюсь. Давайте лучше – после.
– Давайте – после. А, все-таки, хотелось бы узнать в сумме величин – какая она такая – сумма? Заинтриговали.
– Ну, да ладно, расскажу. Только после не переспрашивайте и не просите повторить в очередной раз. Тема большая. Для этого надо к тому же бумагу иметь, чтобы чертить. А бумаги-то у нас как раз нет. Давайте завтра?
– Завтра так, завтра. Намекнуть то вы намекнули, я уже сам начинаю понимать, что тема интересная, глубокая. Есть такое убеждение.
– Глубже нет. Качественное преобразование чисел это вам не на углу мелочь считать. Там, не включая оттенков, сама математическая сердцевина анфас весьма увлекательная. Из круглого, когда распрямится, прямо канон можно вывести – хоть на стену вешай. А ну-т-ка, расскажу.
– Расскажите пожалуйста – сделайте одолжение.
– Но тогда нам необходимо будет совершенно другой разговор завести, а этот бросить.
– Тогда давайте – завтра.
– Просто здесь нужно еще суметь предварительно не проговориться и не обмолвиться мимоходом о том, что будет за «этим» завтра – поскольку, если разбирать этот канон «как есть», из него можно вывести весь завтрашний день, начиная с будильника. И будет не интересно – сегодня. Вам это надо?
– Нет.
–Так на чем мы остановились?
– На фонарях.
– А задача такая: объяснить «практически», по всем заворотам левосторонней резьбы (с помощью гайки), какими бывают разнообразными фонари (на Та площади), «что», непосредственно и в силу каких истинных своих качеств, они освещают, и в какой близости или дальности они находятся друг от друга, кому нужны и зачем нужны, куда должны и куда не должны они светить, для того, чтобы все стало ясно и понятно. Поняли? Потому, следовательно, как бы мне ни хотелось долго говорить о грозе и подробно распространяться об ее ярких молниях, о грозе мы ни говорить много, ни распространяться долго не будем, чтобы перейти непосредственно к основной теме и выяснить для себя – «что же на самом деле произошло с Перпетимусом, сидящим на скамейке Экзотического парка и вовсе не думавшим ни о каких «посредственностях»?
– Следовательно, говорить мы будем именно об этом?
– О чем еще? К тому же, я, например, и раньше всегда склонялся к мысли, что когда говорить о чем-нибудь слишком «посредственно», тогда, мимоходом очень много можно наговорить, например, еще более «посредственного», да забыть упомянуть при этом о том, что смотря «сверху» на какой-нибудь парк или цветущий похожий оазис, не всегда увидеть можно, что находится внизу. Или, как сказал давеча Лемон Варанюк в пику морским волнам: «Вы как на берег ни накатывайте, как в утесы ни бейте, все же не забывайте о том, что происходит в глубинах». И приводит тут же очевидный пример: «Ха!» – говорит он, поглядывая на Лифопа Камушкина: «Лифоп Камушкин – говорит Лемон Варанюк – давно указывает падчерице Сервинта Попрана Машмотите, как вперед ходить, отчего она, как известно, назад ходить позабыла» – и показывает после этого Лифопу язык. И очень мудрые эти его слова, надо признаться, и сразу настраивают на сердцевину вопроса, чтобы поглядеть в его суть. Но и теперь речь не о том.
Так какими на самом деле могут быть фонари?
– Да, вот именно – какие?
– А то вокруг да около очень долго можно ходить-похаживать, никуда, при этом, ходя и похаживая, так и не придти, и ничего толком, при этом, шастая, не выяснить. Потому, как ведь, невозможно, все время наблюдая поверхностно за происходящим вокруг, добраться до той самой скамейки Экзотического парка, где сидит Перпетимус, перешагнуть через хобот Перпетимуса, отблагодарить Перпетимуса за то, что «сидит», если все время при этом смотреть с облаков к самому Перпетимусу не приближаясь, и потому не видеть, что вот, как ни гляди на него и как не спрашивай его о чем-нибудь, все равно не будет никакой уверенности в том, что тебя услышат.
Но мы и здесь не будем ни в коем случае отвлекаться.
4
– И в чем же заключается мудрость?» – спросил тогда подошедший к Перпетимусу Шаровман, которому надоело стоять у котла без дела, и который ушел оттуда, и который пришел в парк и напропалую гуляя вблизи Перпетимуса, спрашивает его о том. Но только и слышно: «У…у…у…»
– А где был в это время Лемон Варанюк?
– Не знаю
И тогда Шаровману стало интересно – откуда взялось такое противоречие ожидаемому ответу, и он решился спросить его о том более основательно и все-таки ответ на свой вопрос получить. И, тогда вот, в этот самый момент, к нему и присоединились те самые «фасоны», которым тоже надоело смотреть на ложку Роту, надоело поводить глазами то в одну сторону, то в другую, и захотелось кроме всего этого еще на что-нибудь посмотреть. Тогда Шаровман, ввиду собравшихся вокруг, вдруг, подошел к Перпетимусу со стороны хобота (потому, что нашло на него вдохновение), и, вытерев предварительно хобот платком, раскрыл хобот пошире и посмотрел туда – вовнутрь. А там, вовнутри, оказывается, никогда ничего нового увидеть нельзя было, и всегда было видно одно и то же: длинный и глубокий ветродувный тоннель; горят безапелляционно фонари по обочинам; пролетают автомобили – и далее в общей структуре желоба – ни дать, ни взять – не то дождь льет, не то не льет, терем стоит, Шумкин гармонь принес, гавань пуста, Крилманшатай район где-то там, пришел, забыв снять ведро, Щикиной муж в штанах по 27 Касуцкой улице, а военный полк продудел в свои медные трубы и завернул за угол.
– Вот так картина!
– И – то!
И, здесь, для того, чтобы понять почему «надо» и на основании чего «необходимо» к данному действию приглядеться безошибочно и точно его понять, для этого нам вовсе незачем уходить от дружеского разговора Шаровмана и Перпетимуса и искать причины последующих происшествий подле котла Роту. Оттуда, от котла, все потихоньку разошлись, видно поняв, что их присутствие не обязательно – все равно все сделает по-своему. Потому сам Шаровман первым и ушел от котла и остановился теперь подле скамейки Перепетимуса, и гогочет теперь очень громко, взявши Перпетимуса за хобот, и ведет его поближе вместе с газетой к тому месту, где все станет видно еще более превосходно – потому, что первым догадался «так сделать».
– Но где все-таки был Лемон Варанюк в это время?
– Не знаю.
«Надо туда оркестр добавить» – предложила в это время Кацуская, еще оставаясь стоять у котла рядом с Роту, и боязливо поглядывая вокруг. И начинает она уже понимать, что « почти все ушли», и как всегда – «неизвестно куда».
«Тональность не та», – как обычно возразил и Шестикос Валунд, который тоже пока не ушел от котла и смотрит внимательно на жижу.
И, здесь, мы сейчас не будем говорить о том, какими бывают у Шестикоса Валунда фармацевтические принципы смешивать состав своих мыслей отдельно от мыслей Роту потому, как ни до чего определенного здесь явно не договоримся.
– Он всегда так и всему обязательно противоречит. Понятное дело. Такая у него должность, и такая у него профессия. Помните «чу» сказал? Роту еще даже не подумал об этом, а он уже вывел.
– Да, помню. Вот и Шавроман точно так поступил: взял за хобот Перпетимуса и повел его туда, куда ему вздумалось, и не потому повел, что ему вдруг захотелось изменить курс и забыть о существовании Гольфстрима; и не потому только, что все, что касаемо «моря» – его сфера влияния смотреть на то, чтобы мачты стояли прямо, паруса на мачтах развивались туда, куда им следует развиваться, и ветер, раздувающий паруса, был именно – ветер, а ни что-нибудь другое. А для того он повел Перпетимуса за хобот, чтобы раздувались паруса еще лучше, чем прежде, и без всяческих забастовок и лишних каких-нибудь мыслей о каких бы то ни было миграциях в какие угодно монаты Жо, и, как прилично хорошим парусам, быстро заводили полные трюмы в ту гавань, которая у всех на слуху, и где разность переплетений многих теоретических заготовок, в виде потовыделения «идеи», хоть как-нибудь соответствовала общему принципу привычек и действий и шла с ними параллельно.
– Значит – опять осмелился Шаровман на безобразные вещи, как в прошлый раз осмелился! Мало ему прошлых происшествий было!
– Не осуждайте его преждевременно за это – не надо. Очень ведь оно интересно получилось после.
И, здесь, нам так же следует на минутку отвлечься от общего котла событий и коротко объяснить – «что именно под такими «действиями» Шаровмана стало скрываться, и в чем состояла сама суть получившихся противоречий».
5
– Вам сколько лет?
– Не знаю. Но из моды не вышел.
– А, как думаете, на какой камень можно невзначай наступить, когда ходишь почти нагишом, а формулярами пользуешься уже одетыми? Барабан, то, в сущности, тот же. Стучи по нем, не стучи – как в двери – ответ оттуда такой донестись может, что кажется, вот, вот, обо всем догадаешься, а после в ту же баню придешь и убедишься в ошибочности своих предположений. Истины в голове прошлые, а вид из окна другой. «Время ходячих истин».
– Неукоснительно – правду сказали. Новые убеждения здесь, при общей не предрасположенности следовать «старым» убеждениям, могут Маху дать. Вид ведь он – много значит, чтобы ни говорили. Сама обстановка. Новое не обязательно.
– И я – о том же. Меняется обстановка – супинатор гнется – чтобы ни говорили. Потому здесь и случаются разности. И, именно потому, например, Периптик-летописец, Мазундор Постомон, Вогрон Поримский и Монторан Тырдычный откровенно думают, что гастроном должен открываться ровно в три утра или вообще не закрываться. И они, как ни обвиняй их в однополярности мышления и как ни прогоняй их взашей, безусловно, правы по-своему, и никуда их с места данного убеждения не сдвинешь и другим убеждением не переубедишь. Ну, а Пипит Тиронский, Мимункус Так, Калмастер Приступничий, а с ними Мимункус Мимикрий и Боборовский думают в таком случае совершенно иначе, потому, как – совсем не о том они думают. Чего же здесь можно отыскать «не противоречивого»? – такой может возникнуть вопрос.
И сколько, на самом деле, случается, после подобных несоответствий «премудростей», а после казней – даже трудно вообразить; и сколько случается «мути» за разностью понимания, в сущности, простых параграфов – «не надо смотреть по сторонам, надо смотреть прямо» – так же никто досконально не скажет. Потому, что – сколько было после таких экзекуций сумятицы – досконально трудно сказать. Почему – «трудно»? Потому, что «сколько их было» никто никогда не считал. Потому, как тот, кто считает песок в часах и тоже в деле сем сосредоточен, тому время не нужно. И т.д. В следствии чего, как известно, Шестикос Валунд нам вполне мог бы прояснить «куда надо смотреть», а «куда не стоит» со своими доводами и поводами, и как ни обвиняй его в передергивании математических данных все равно – на поводу пойдешь! Но теперь, в настоящий момент, этот вопрос не такой уж сложный и важный оказался, и, проcто напросто, необходимо-нужно было правильно его понять и подойти к нему со всех двух сторон (чтобы не спрашивать после «чем же мы будем?» при общем изумлении). А то только логику рады ругать, но с чем здесь можно спорить? Ведь если все время сидьмя на скамейке сидеть и смотреть в дыру на небе и утверждать при этом, что постоянно обречен делать колоссальные открытия, то вместе с тем, по той же логике, не менее колоссальным будет выглядеть тот факт, что потихоньку, невзирая на тернии к звездам, сам наблюдатель обретает потихоньку (как ни гляди) самые натуральные скамеечные формы, на основании чего само небо таковым и получается – урна, асфальт, хобот и воробьи. Не так ли?
– Ха... Безусловно так! А я то смотрю – к чему вы? Впрочем, есть ведь и некоторые подвижки к некоторому совершенству. Сам, вот, Перпетимус видите теперь – какой! Раньше дома сидел, а теперь – в парке.
– Не прекословлю.
И, вот, теперь, собрались они, значит, все вместе в парке, окружили, значит, все вместе сидящего на парковой скамейке Перпетимуса, и давай все вместе безочередно заглядывать вовнутрь хобота и задавать Перпетимусу самым обычным образом такие вопросы:
«Что делать фотографу, когда между ботинками и шляпой ничего нет?»; «Почему сковорода железная?»; «Сколько нужно отрезов материи отрезать от всего материального, чтобы, в конце концов, получилось не так весело?»
Затем взяли хобот за свободный конец и стали раскачивать его чрезвычайно сильно, по принципу «как барана на вертеле», и через него принялись все вместе скакать (возможно, что дирижабль с гостями в это время мог пролетать над Экзотическим парком и тоже принять в том участие). И, пока спрашивали и скакали, – два года прошло.
После, когда наступил март месяц, придумали себе другое занятие.
Сели все разом в сани, раскрыли хобот пошире, увидали впереди широкую магистраль и, решив посмотреть, «что» находится у Перпетимуса в голове, отправились в путь. И я, конечно, сам, самолично, не знаю точно «что» они там увидели, но знаю точно – никто не был в восторге от зрелища. В общих чертах и коротко если рассказать (понаслышке), говорят, что путешествие было самым обычным; по дороге случались и разные приключения, но сугубо в узких рамках принятых правилами обстоятельств; добрались они до правого полушария мозга, затем, через масонскую ложу, до левого, там зашли в кабак, отпраздновали свое прибытие; затем с утра погуляли в парке, где встретили Перпетимуса-младшего; затем к вечеру погуляли по ночному городу и благополучно отбыли, притащив с собой множество впечатлений, а заодно и Тучиху Выкину с цветущей лужайкой поменьше. В общем – все, как всегда.
– Но вот здесь – давайте уж без возражений – со всеми подробностями.
– Ладно. Да и подробностей, признаться, как таковых, не так много было. При повороте на Бубунчайскую улицу заметили карнавал животных и лилипутов, мимо разумеется не прошли, приняли участие, ударились в мистику и вернулись обратно. Затем захотели докопаться до самих перпетимусовых истин и посмотреть кем, с точки зрения самого Перпетимуса, является, например, Роту – без сплетней. И увидали колорадского жука в поисках молодого картофеля. Тут же увидали рядом Боборовского – стоял в середине 3-й Фарватерной, которую еще не построили, затем шел по бульвару куда глаза глядят, и следом за ним Шестикос рядом с Монкой – тоже куда-то шли. Далее решили заглянуть в таинственную область перпетимусова воображения, но заглянув в начале, вовремя опомнились и решили не рисковать. Оттудова спустились по канатной дороге в горы, отыскали не очень дорогое шале и, переболев гриппом, уткнулись в некий указатель, указывающий короткий маршрут к выздоровлению. И кое-кто даже хотел было остаться здесь насовсем (переменить обстановку), но приставив ухо к стене на Сервяжной улице, услыхали «не желательно» голосом Перпетимуса и просьбу эту решили удовлетворить. В общем – ничего особенного.
– Но ведь от Шавромана не так легко отделаться, не так легко с ним сговориться – договаривайте уж до конца. Он очень умеет липнуть ко всяческим происшествиям, и почти невозможно его переубедить к ним не липнуть. Ведь остаться то наверняка именно он захотел?
– Но Перпетимус пообещал ему в следующий раз разрешить приехать в автомобиле и Шаровману, по-видимому такое предложение показалось заманчивым, и на том порешили. Затем много, конечно, поиздевались и над малым ростом каждого встречного, и над манерой сморкаться, испуганно глядя наверх. Машмотиту тоже там повстречали – шла по Червяжному проспекту под руку с Васимихой – в авоське у обоих по две пачки макарон и модные журналы, о чем-то разговаривали, о чем-то спорили. Обе маленькие, дюймовочные, как булавки, – цок, цок по асфальту, как Мартрадор, – а Машмотиту после за крота замуж выдали – маниакальный такой крот – в очках. И, если рассматривать данные закономерности в общих чертах и не размениваться по мелочам, то по особому расположению Перпетимусовой головы наклоняться к газете, каждый встречный обретает к тому же почти призрачное, невесомое положение и становится мало уловим в проекции самоотождествления с текстом, и витает в основном между строк. Иной раз оно ведь и в натуре не разберешь, где крылья, где ребра, а тут еще примешиваются другие синонимы, иные штампы, хаос начинает казаться раем и застежки к нему продаются такие, что застегнул – не оторвешь. Да и мимо «роту» маленького, никто из путешественников тоже даром не прошел. Он ползет по асфальту, а они его стаканом накроют и гогочут. В общем – весело
– А где был Лемон Варанюк в это время?
– Да не знаю я!
Роту, например, глядя на такое веселье, бывает, – ножницы подавай, и он, безусловно, прав в подобных случаях. Здесь рубить топором с плеча кажется ему бессмысленно и абсолютно безнадежно. Наказания такими мерами они ведь не всегда выуживают подобную дичь. Роту умный философ потому, как надо, в конце концов, научится понимать, сколько затупилось подобного инструментария об, так называемый, супинатор, и сколько назиданий трактовалось всуе, в последствии чего, такой вот «путешественник» бывал только сильно помят и слегка напуган, но по-прежнему норовил влезть в другой фасон, и по интуитивной своей симптоматике чувств (будучи вдохновлен увиденным), и в силу будораживших его воспоминаний о классическом прошлом своих предшественников, намеревался дать деру! Но в каком смысле здесь можно понять – «дать деру»?
– Убежать, значит. Чего еще?
– Совсем не в этом смысле. А в том не приблизительном смысле, что, поскольку, понятие «дать деру» не имеет под собой ничего абсолютно ценного (земля то – круглая, и прибежишь все равно сюда же), то выражение «дать деру» значит здесь – «не подать виду» или дать деру «мысленно», когда при появлении в парке, скажем, самого Роту, но уже в натуральную свою величину, каждый прыгающий через хобот и после уехавший «туда» путешественник, как правило, делает вид, что «вовсе не прыгал» и «вовсе никуда не ехал», а стоял с уважением подле самого Перпетимуса и слушал с большим удовольствием его «у». И бывает даже так, что прежде, чем сесть в сани и отправится в путь, преждевременно засунут в хобот Перпетимуса внушительную щепотку нюхательного табаку для того, чтобы возвращение было «быстрым» и никто не смог путешественников уличить в этом путешествии. Из чего ясно видно – никто не хочет, на самом деле, лежать в сундуке и не выглядывать наружу, – каждый шар хочет катиться, что бы ему не говорили. И, потому, существуют некоторые «исключения из правил», которые гораздо чаще случаются.
Много разговоров об этом слышат, много статей пишут, а, спрашивается, – зачем? Как бы ни было «прямо» и «мудро», все равно и обязательно появится где-нибудь такая дичь, которая ружья не боится. Потому не следует нам углубляться от дружеского разговора вглубь четвертого с конца дня пусть даже, если день этот похож на «праздничный» и много под собой подразумевает свежих форм и причудливых повторений, и целиком утопать в поисках еще больших затруднений, чтобы «этое» самое «праздничное» отыскать. Прудон пускай разбирается во всем этом – папирус все стерпит...
И не будем здесь говорить так же о том, что, мол, бывают другие, не менее обескураживающие «пустые трюмы», бывают другие не менее обескураживающие обстоятельства, связанные с примеркой новых сапог, и бывает все это и в самом пюпитре симфоний, и в самой выпечке высказываний, и в самой «лжи переименований»! (При одинаковости общих данных и разности впечатлений сия «вата» только намокнет).
6
– И далее, после всего этого, представьте себе...
– Да ну!
– ... «гости приехали», – пишется в газете Перпетимуса, как ни в чем не бывало, но не уточняется – «кто именно?». Те, которые были в дирижабле, ощутившие на себе все прелести чрезмерных аэродинамических нагрузок, когда прыгали через хобот – или те, которые «на санях»?
– Теперь постойте. Здесь есть один не маловажный вопрос, который следует разъяснить. Слышали ли чего о тех – давешних гостях? Не заявлялись ли больше?
– Им последнего раза хватило достаточно. Их теперь долго не будет видать. Где-нибудь после 2-го ноября заявятся, в очередной пустой день, ближе к открытию межрегиональной выставки. Им такие «хухры –мухры», как правило, больно нравятся. И, далее, оставляя, как всегда, без внимания, в сущности, вещи одиозные и могущие при случае много объяснить загадочного в последующей проблематике настоящих концепций, – почему-то говорится в статье не о том, «о каких гостях речь», а именно о том, что вот, мол, «посмотрели гости по сторонам и вдруг заметили, как Чуткин Махнат опять бежит на Спиридон башне, со всеми его тоже «перламутровыми пуговицами» – и говорится об этом прямо-таки с учетом всех Чуткина Махната шагов и вплоть до погодных условий.
– Ну, правильно. И о нем самом надо было рассказать. В чем тут – насмехательство? Вы говорите так, будто здесь было что-то такое необычное. Не перебарщивайте сами уж очень с пуговицами. Подробности конечно важны и уже давно все без исключения и поголовно ими не только привыкли обедать, но и ужинать. Вот вы же – подробности выводите и не видите ничего в этом плохого, и награды получаете за это – так зачем другим нельзя?
– Но я говорю о том, что собственными глазами видел и не один мозоль при этом натер, и преследовал я всегда общие цели, а не свои собственные. А тут явно видно – диалектика не та, симптомы больше Булдыжному подходят, который завтра на дерево обязательно полезет или все получится так, когда Монтарана Хохдимана в зеркало смотрится.
– Здесь вы правы. Подробности тоже бывают разные – синие и красные и желтые
– Да, можно сказать без сомнений, – шел дождь, и было такое – бежал Чуткин Мохнат на Спиридон-башне. Но он и всегда бежит даже тогда, когда никто не смотрит на него. Ну и что с того, что «бежал» и какая нам, читателям, в том может случиться особая привлекательность и особая заинтересованность? Он и теперь, если подойти к башне и посмотреть на нее, бежит себе по ступеням, куда ему хочется – не всегда ведь оно и можно – бежать! Затем, если дальше пробежать глазами газету, и очутиться на месте самой Спиридон-башни, то станет видно, что «бегущий» опять «хочет ударить в колокол и закричать «ура»», но уже не по поводу прибытия гостей, а по поводу их отбытия. Но и здесь получилась у него вместо торжественного звона (поскользнулся) – полька. Затем, видно услыхав польку, и совершенно потеряв всякий рассудок, пришла Машмотита и станцевала. Все, вроде, безусловно, понятно происходит и так оно всегда бывает – если где-нибудь слышно играет музыка, приходит обязательно Машмотита и танцует. Она для того и нужна, как Шаровману – шторм. Но, все-таки, каждому любопытному взгляду, глядя на то обстоятельство, обязательно узнать захочется – в какое именно время пришла Машмотита, и какой на самом деле непосредственно танец она станцевала и зачем? Вот вам и те самые – «разные подробности». Все тут – разное и ничегошеньки одинакового. Но, если вокруг все разное и нет в этом ничего одинакового, и никто не находит никаких взаимосвязей нигде, тогда неминуемо когда-нибудь получиться может так, что связующие звенья одной цепи начнут на разные шестеренки наматываться, и все потому, что не хочется повторений.
Но, ведь, «не посредственно», как знаем, можно наговорить, например, очень много еще более «не посредственного», да еще забыть упомянуть о том, что смотря «сверху» на какой-нибудь парк, или цветущий похожий оазис, не всегда ведь увидеть можно, что находится внизу. Не надо об этом забывать! Или как сказал давеча Лемон Варанюк в пику морским волнам: «Вы как на берег ни накатывайте, как в утесы ни бейте, все же не забывайте о том, что происходит в глубинах». И приводит очевидный пример: «Ха!» – говорит он, глядя на Лифопа Камушкина: «Лифоп Камушкин – говорит Лемон Варанюк – давно указывает падчерице Сервинта Попрана Машмотите, как вперед ходить, отчего она, как известно, назад ходить позабыла» – и показывает после этого Лифопу язык. Но теперь речь не о Лифопе, вовсе. А о том речь – в какое, спрашивается, именно время этот танец произошел, кто стоял рядом и учил танцевать? Была ли обозначена вблизи печка, как пункт отправления танца? Был ли обозначен на печке дед (тоже немалый любитель нюхательного табаку)? Где обо всем этом в газете написано – хочу спросить? Нету. А гамак оборвется, а весна не придет, и получится опять так, что у Вотуна Кирмадога – теща уехала? Об этом, так же никто не удосужился рассказать в газете и в точности уяснить в подробностях – с какой целью этот танец станцевался и главное – где? Ничего, как видим, абсолютно об этом в газете Перпетимуса не сказано! Но мы проясним по возможности и этот таинственный эпизод, оставшийся в тени.
– Газета, значит, похожа была на увесистый том, а места, значит, не хватило?
– Вот именно! И здесь еще неминуемо хочется добавить, что самое печальное кажется здесь исключительно то обстоятельство, что, как бы, про кашу, которая в печке стоит и про которую, начав танцевать, забыли, не сказано ровным счетом никакими словами. Почему – нечего не сказано? Не потому ли, что Роту в этот момент направил ложку в другую сторону? Очень может быть, и – направил! Очень может быть! Потому и нельзя найти здесь привычных связей между общностью обозрения и сосредоточенностью взгляда и полностью тому довериться.
7
– Но вот если затем пройти, например, Ща площадь и завернуть к загородному полю, а там передумать и «никуда не пойти», идет статья о том, что газета, которую теперь читает Перпетимус, вовсе не справа налево перелистывается и не снизу вверх, а перелистывается она совершенно в другую сторону. Вот такая, на самом деле, газета! В этом можно убедиться без сомнений, когда посмотреть внимательно. Почему? Потому, что лист совершенно «один», хотя похож на энциклопедию. Говорите после о каких то «качественных преобразованиях» чисел и цифр, в том числе! Но у Перпетимуса – всегда так. Постольку все, что там написано еще не только не подразумевает под собой никаких подробностей – но даже на «общее» претендует мало.
– Позвольте спросить...
– Спрашивайте.
– Газета от какого числа?
– Не в этом дело. Ее могут, быть может, через год только напечатать, но ведь «год» этот может уже завтра на голову свалиться. Не в этом смысл.
Затем в газете, ни с того ни с сего, вдруг упоминается о Таке Преступничем, который никогда и не мечтал в газеты попасть, и о котором говорится что «вылетел, мол, Так Преступничий, как угорелый сломя голову из трамвая потому, что, увидал там штиблеты папуаса и все четыре штиблета разом и сказал: «От одного вида – угорел». Когда два ведра это еще, кое-как – понятно. Но когда четыре ноги – данное новшество совершенно выходит за рамки благоразумия – не правда ли? Здесь и с двумя ногами не всегда сладишь и не всегда знаешь – какая и куда захочет пойти. А здесь сразу – четыре! Сам же Так Преступничий, после того, как ему сказали, что о нем написано, отбрехивался от данного утверждения: «Не был я нигде – утверждал он категорически – и ни в каких трамваях отродясь не ездил!» Что на это можно сказать? Врет. Явно видно, что – врет. Ездил. Но тогда зачем, если даже «врет», казалось бы, здесь нужен этот эпизод с папуасом и его четырьмя ногами и штиблетами на них? Зачем нужен? А вот именно для того он стал нужен, и для того стал необходим рамбулярно потому, как в следующей статье в газете Перпетимуса сказано о том же сером дне декабря, как он, этот серый день, не стал светлым. В аннотации к этой статье мелким шрифтом черным по белому дается общая орфография и пунктуация связей, и с одной стороны мы, вроде, читаем и узнаем о том – «насколько часто встречаются в природе самого подиума катаклизмы, равные Кизкину провалу и кого надо будет ожидать после такого сумасшествия в гости»; с другой стороны, задается вопрос уже по существу и более приближенный к реальному уже непосредственно: «Почему Тутка Волыкина повесила сушиться мужнины портки в таком месте, что их стало видно не только со 2-й Фарватерной, но из Африки?»
И тогда присутствие здесь действий Така Преступничего относительно папуаса и его штиблет становится хорошо понятно и объяснимо.
Далее идет какой-то недописанный абзац, после него идет по Обхоженной – другой, за ним – третий, а следом говорится о том, что после того, как гости сгинули, Мумкин Осикин придумал некий смешной куплетец, и ходил после, орал по всей Обхоженной целых два дня, и думал, что этот спич ему с рук сойдет: «Дровосек колит дрова, гомосек любит халва, продавец любит рублики, молодец бублики». Но после такой самодеятельности, как знаем, Роту пришел к нему самому «в гости», сел нога на ногу (черный ботинок блестел зловеще) и, хмыкнув, поглядел иронически. «Это кто там поет? – спросил он протяжно. В Сатунчак – можно петь. А теперь – нет. Ходи насовсем – приказал он тогда Мумкину». А «ходи насовсем» значит у нас не много не мало, что ходить Мумкину теперь пока не износится и остановится нельзя.
Далее, формула: 17 + GRW – ; + Манчик Сипкин = 10
И уже в самом конце листа следует фотографический снимок: чей-то смотрящий глаз, глядящий на нас с ассигнации проткнутый чьим-то острым пальцем. И если поинтересоваться и попробовать посмотреть с лицевой стороны газеты – чьим именно пальцем проткнута газета – то заглянув со стороны Перпетимуса, можно с уверенностью сказать, что газета проткнута пальцем его – Перпетимуса.
И эта последняя статья в газете – статья огромная, слезоточивая (слышно, как сам Перпетимус выдувает рулады в носовой платок – а носовой платок у него, сами понимаете – какой), и завершается она тем самым возвращением в исходную точку путешественников, и вылетают сначала сани, а за ними уже и сами они.
8
– И вот именно тогда, именно в это время, (это очень важно заметить, чтобы не случилось потом путаницы), будто заранее предвидя этот эпизод, Повар Поварский снял фартук и увидел, как Лифоп Камушкин появился с Машмотитой под руку по 36 Старой устрице идя или тащил ее. Опять, как видите, Машмотита упиралась и ни за что не хотела идти. Значит, опять где-то рядом находился башмак Тутин, опять видно манил и подзывал. Но здесь хочется спросить у автора: «Где был в это время и что делал Сервинт Попран у себя в коробке, чем чистился, во что верил, если нигде рядом-таки не присутствовал?» И если уж «подробно» разбирать данные эпизоды и со всеми формальностями и особенностями, то давайте разбирать их «действительно» «без возражений», «подробно». И потом – зачем это общая динамика действий зависит от таких вот «носовых платков» – такой возникает вопрос? Ведь, по существу тех же сатунчаковских, предположим, привычек, все это должно обязательно, как правило, и по существу, противуречить личному предрасположению каждого и… и идущего идти, каждого и … и шагающего шагать, и каждого и….и двигающегося «мус» двигаться к состоянию «покоя». Не иначе! Чувствуете ли лучшую музыкальную тональность и ритмический диссонанс – с приступами и отступами и заступами?! И потом, когда «одно» яблоко видно вблизи, а другое яблоко вблизи «не видно», все это говорит о том, что выяснить «общее» и сделать после всего этого приличный вывод о земном притяжении, минуя того, кто на дереве сидит – не имеет под собой основания «утверждать», поскольку «объективность», в этом случае, полностью основана на «невнимательности».
– Да... Здесь что-то такое определенно чувствуется. Некий фаршированный постулат, замаскированный под соусом.
– Так, где был в это самое время Сервинт Попран?
– Где?
– Вот именно потому я и начал говорить об этом, чтобы выяснить! А вы говорите – Лемон Варанюк!!! Ведь если тот, кто писал статью, претендует на то, чтобы ее читали, он обязан был донести через Перпетимуса данные соображения до общего понимания и всеобщего освещения данных событий априори.
– Безусловно, должен был!
– Но не тут-то было! И даже путешественники, как было видно, этих соображений в голове Перпетимуса не нашли, и кроме макарон и шале ничего особенного из увиденного не запомнили. Отчего – так?
– На мой взгляд здесь нет ничего удивительного. Если для «одного глядящего на верх» свалившийся на голову плод подразумевает «эврику» и сказать может о многом, то, например, для Шестикоса Валундра, превосходно, как мы увидели, умеющего летать, такой плод и его притяжение будет выглядеть иначе. Конечно, здесь не надо забывать, что во-первых, Шестикосу не всегда хочется, чтобы притянули его на цугундер за такие прокламации, из чего следует, во-вторых – что если опять пятку натрет, то, как всегда, сделается так, что не выведут из этого никакой объективности еще больше. Вы многое усложняется сами. Хотя с подробностями всегда так.
– Ничего подобного – не усложняю. Наоборот, хочу обойтись здесь без циркулей и линеек. Здесь то и кроется самая сердцевина догадок. Уясните для себя следующий момент: если, к примеру, Сервинта Попрана в настоящее время никто не видел подле скамейки, на которой сидел Перпетимус, то ведь это убеждение вовсе не будет являться «правдой», поскольку данное убеждение полностью основано на утверждениях тех, кого удалось спросить. Не так ли? Следовательно, следователь следующий по следу преступника, и того преступника, который переступает что-то «не так», или – ходит иначе, чем остальные – не прав в таких случаях перпендикулярно, если намеревается найти виновного по ботинкам. Да мало ли кто их надевал и надевал ли вообще? Способность мысли к мгновенным перемещениям в пространстве делает подобные обвинения субъективными? Для одного – «эврика». Для «другого – «обычный, в сущности, полет, обычное, в сущности, притяжение». И можно ли тогда, после, утверждать, что Сервинт Попран находился в тот момент в полном одиночестве, находился вблизи известных ему предметов, и находился вблизи своего убеждения, что именно там находится? Тоже – нельзя. Кто спрашивал о том «сами предметы» – «был – не был?» Никто не спрашивал. И кто после всего этого способен утверждать, что «скорее всего – был»? И важно ли, что находясь в другом месте, Сервинт Попран мог вполне повлиять впоследствии на общее настроение, и имел право претендовать после на свой голос в общем голосовании, когда решали «что делать с путешественниками» и на какой гвоздь их после такого путешествия вешать? Важно.
– Но еще важней, на мой взгляд, то обстоятельство, которое говорит нам, что Роту к данным происшествиям, если таковые происшествия вообще имели место быть, не отнесся никак с присущим ему вниманием. Ведь мало кто эту газету читал.
– Ха! Видите, вы сами теперь на все и ответили! В том то и дело – если ничего путешественники не нашли в голове Перпетимуса, где бы они ни были, значит сам факт существование событий, описанных в газете, можно поставить под сомнение и заподозрить тогда самого Перпетимуса в подпольном производстве подобных газет и статей потому, как ведь именно отсюда, собственно говоря, и берутся – Африка и Тутка Волыкина, его золовка. Я сразу обратил на это внимание.
– Ну и ну! Значит сам напечатал и сам, значит, – сидит и читает!
– Каково! А для чего он это делал – как думаете? А для того сидел Перпетимус и читал свою же собственную газету, чтобы и вы, подглядывая в эту газету, тоже ее прочли бы и поняли его, Перпетимуса, желание «заявить о себе». «Вот, мол, я сижу и читаю газету и только посмотрите – какая это газета!» Да и в Африку ему давно хотелось – все об этом знают!
– За яблоками...
– И надо сказать здесь так же безапелляционно и со всею сосредоточенностью взгляда и со всею ответственностью, что никого уже очень давно «слоны и пингвины» не удивляют («орлы и водопады» – тоже). Один смотрит на мир квадратами, другой смотрит на мир философски, ну а Перпетимус смотрит в газету. В зоопарке клетки марки. Что же тут можно найти странного? А странного здесь можно найти именно то самое перпетимусово обстоятельство, что самое перпетимусово тайное стяжательство и эгоизм принадлежат только ему – Пертпетимусу и никому более! В другом каком месте, кроме головы Перпетимуса – не было бы ничего странного. А здесь, на парковой скамейке – хоть зиму заказывай.
«Я так и сделал» – сказал Цуцинаки.
Лист 5
На ипподроме и в других местах. (Факты)
Холопу;шки
– С другой стороны поглядеть, разнообразные мнения по поводу каких бы то ни было сиюминутных обстоятельств, которые конечно всегда будут иметь место впоследствии, и за ними «другие» выводы в последующей переписи случившихся событий, – безусловно неизбежны и обязательно напишутся, как закономерны и неизбежны бывают всякие действия, если имеется им повод произойти. И в данном случае я постараюсь осветить события по возможности в том порядке, в каком они происходили, со всеми подробностями и откровенностями и по возможности добросовестным фонарем, чтобы можно было точно сказать, «что они были», и «куда надо – плыли», и «куда дошли».
– Куда-нибудь да дойдут – согласно известной формулировки...
– Несомненно! И вот теперь наступил другой проем между стен и повлек за собой другие фактические резоны. И, как ни крути, и что ни говори при этом, – какими бы обстоятельства ни были, – ни одно из них не имеет права существовать автономно, и никого нельзя бывает обвинить в произошедшем и повесить на гвоздь, если кто-нибудь возьмет да спрячет факты в старый диван и повесит на старый диван амбарный замок. Ключ от замка, если будет находиться у Роту, это еще – куда ни шло. А если – в другом, каком месте? Что тогда? Вот, я спрашиваю, – что тогда? Тогда не то, чтобы галошницу нельзя будет покрасить в зеленый цвет от беспомощности, но и самый зеленый цвет будет не найти.
– Вы правы. Не всегда оно и возможно, чтобы можно было различать цвета и все время соглашаться с утверждением, что видим именно «желтый», а не «зеленый». Тогда и «ключ событий» не всегда отыскать получится.
– Так и происходит. «Э!» – доносится тогда из пресловутой мнительности. «Это кто там разговорился!» – доносится из третьего отдела всяческих обыкновений. «Мы ногу еще к предыдущим событиям не привинтили, а вы осмеливаетесь продолжать. И что-то уж официально начали – не придерешься». Но затем вошел Спириктон Дыдин – главный конструктор по производству: «Продолжайте» – сказал он.
С фактами же – совсем другое дело. Если есть факты, значит и само событие – симметрически существовало, а не выдумано Периптиком-летописцем, который только и знает что – пишет. Ключа у него нет, а он – пишет. О чем? – хочется спросить только. А, наверное, о том он пишет, что, вот, мол, на кристофере произросло нечто форменное, то есть, имеющее некую форму (какой-нибудь плод); всем знакомое и привычное, то есть, надоевшее, как Цицерон (прости господи); и это форменное и надоевшее оказывается, к примеру, Жерондоном Булдыжным, который залез туда высоко, и существует такая версия, что не зря залез, но фактов никаких нет, чтобы отыскать причину. О ветвях дерева мы пока что говорить даже не будем – сколько их было – ветвей, и о том, каким образом переплетались ветки. «Ну-т-ка, особенно по подробней отсюдава», – предложил сам Жирондон. Но само то, что уже само событие это можно еще теперь видеть, и которое всем оказывается «очень интересно», и вполне оно клипторно, как валторна, и каждому Дидуку Осикину в затылок, фактов не имеется никаких, а те которые имеются – прохудые и этимологически полностью, что говорится, без «привязанностей» (потому, как точно понятно – упадет – потому и интересуется), – зато сами глаза искурят много папирос, видя, а Шестикос Валундр, придя домой, и обомлев от зеленого цвета своей квартиры, позабудет искать художника. Даже – вот так! Хруст – падение. Падение – ноги кверху. И падение здесь вовсе не будет означать прогресс, – скорее регресс, – поскольку Жерондон Булдыжный залез в этот регресс безо всякой даже причины залезть (кто-то просто похвалил и позвал), и от падения этого мохнатость его нисколько не изменится к лучшему, и только, что ударится больно. Потому факты – не только вещь упрямая, как суровая зима, но еще и очень необходимая вещь для настоящего консервирования выводов.
– Безусловно.
«Это вы об ипподроме, что ли, намереваетесь рассказать?» – спросят меня прохожие. Что прикажете им отвечать? «О нем самом!» «Валяйте!»
Итак....
1
– Для того чтобы сегодня первым посмотреть на такую заносчивость, опять пришлось сдвинуть все мыслимые и немыслимые улицы поближе к бане, и первым кто захотел в парилку или кто посмотрел на такое положение дел правильно, был Центральный квартал со всеми его братьями Цуцинаки. Они только что пришли на ипподром и увидали, как там, на ипподроме, конь-Мартрадор пришел первым. Грязей было много из-под копыт, отовсюду доносились даже обвинения в сторону бега; споры были и в других местах и все – по окружности. Спросят – почему по окружности? Ну, вспомните, как все происходит: ложка, теплоход туда обратно, мяч круглый, круг бесконечный и жизнь не заканчивается. То есть – по окружности. То же значит – ипподром.
«Э, постойте», – опять вдруг скажет инженер Кустуруру Бабадору, который подошел ближе. Я не для того циркулем очерчивал все это, чтобы всякий сомневался, а для того я очерчивал циркулем, чтобы не иметь никакого права протестовать, и чтобы поверхность ипподрома не была рифленой, а была гладкой. «Но ведь и я хочу, чтобы – гладкой!». Здесь иногда, в этих спорах, очень смешно получается.
Затем он начал возмущаться, что не совсем правильно начал я изъясняться на счет «грязей» и «обвинений». Не было, мол, никаких «замечаний» на этот счет. Не на то, мол, «смотрят», не за ту гладь «зацепляются», и сами выводят «рифленость», как причину. Положим, в сердцевину глядя, такие возражения вроде выглядят правильно. И какая для нас будет в том последовательность возражений – скоро выясним. Поскольку, как известно, каждая рифленость подразумевает под собой препятствие; каждое препятствие – остановку; остановка подразумевает под собой дуру-Киськину с двумя тачками поперек; прямая линия, по которой идет движение, дает угол; угол стремится к квадрату; квадрат начинает течь, – и тогда время начинает геометрически срываться со своего маршрута и обязательно усомнится. Потому нет ничего удивительного в том, что Бабадору возмутился. И он, в этом случае исключительно прав. Если на окружности есть препятствие, значит она уже не совсем – «окружность». Так ведь?
– Так. Но не забываете еще о том, что на самой окружности так же может находиться «незначительная» рифленость, которая может не повлиять на общую сосредоточенность восприятия круга в целом.
– Это – само собой. Есть и такая. Но встречается крайне редко, и мало имеет влияния на общее понимание округлости.
Вторым, кто начал догадываться, что без фактов любому доказательству – труба – была, конечно, не геометрия, а Музимбоик Щикин, который финишировал следом, но не на ипподроме он финишировал, а совсем в другом месте, и которому своих труб всегда мало было и хотелось третью (водопроводную). Он находился в этот момент совершенно в другом месте и преодолевал другие трудности
«Я, может быть, пятую трубу хочу» – сказал он уверенно.
Ну, а третьим был такой вывод: «убедить, конечно, можно, нахохлившись, в том, что на производстве производительность высокая, но вот, глядя на то, какую вглубь яму вырыли, того не скажешь».
Или, другими связями говоря, – для того чтобы стартуя финишировать, то есть, зажечь факел и прибежать с ним к выводу, для этого необходимо прежде всего пройти обязательно какой-то путь, зафиксировать этот путь в отчетах для последующих выяснений пройденных расстояний, поставить сургучную печать на этом пути, и положить этот путь в тот же диван. Так? По обычным стародавним привычкам – и вопроса не вызывает. Этот каталог будет обязательно нужен, и пригодиться может уже завтра. Правда, здесь обязательно влезет Шестикос Валундр со своими шнурками и скажет: «Хурма где?» Но так оно и всегда было.
– Вроде все точно и по правилам сказано. Но в таких случаях обязательно, как знаем, задается следующий вопрос: «Ну, а, предположим, когда путь, бывает, например, разной протяженности в расстоянии и, например, разной продолжительности, например, во времени, и когда Чуткин Мохнат, например, бежит «долго», например, на Спиридон-башне, – то это «что» тогда будет означать?»
– Давайте будем разбираться. И, во-первых, если говорить сначала о том, что это «на самом деле» будет означать, то это будет означать «на самом деле». Но бывает ведь иногда такое, когда путь бывает «короткий» – не правда ли? И вот теперь давайте попробуем разобраться – что значит этот «короткий путь»?
– Да разное, должно быть, значит!
– Вот именно это и хочу сказать – «разное». Но каким это «разным» может быть очевидно «круглое»? Значит оно – не совсем «очевидно». И вы скоро сами увидите – ничего определенно «очевидного» здесь явно не усматривают.
И потому, вот именно тут-то, и начинаются задаваться вопросы уже не только по поводу пирогов с капустой и дров на жаровнях, но и о самом, можно сказать, официальном пекаре! «Какой такой – «короткий путь?»» «Короче чего?» «И хороша ли она – эта короткость?» «Кто – пекарь?» Скажем коротко и об этом.
2
– Если говорить о «короткости» высказывания, например, то в старости сие означает «мудрость», а вот в молодости скорее напротив – «глупость» означает.
– Не возражаю
– Оно и глупо возражать. Отсюдова, и сама «короткость», как видим, тоже «разная» получается. И можно ли надеяться тогда, что те колоссальные мысли, которые только в старости приходят в голову, придут в молодости? Нельзя. Едва ли. И почти что немыслимо. Без рифлености, как известно, в молодости никогда не бывает. Тогда какой этот самый «короткий путь» – умный он или глупый, по окружности ли он проложен или иначе как-нибудь, в суслопарой и никому неизвестной дальности находится или тут же под ногами болтается, как Семен?
– Скорее всего – «как-нибудь».
– Но, вот тогда, здесь, как всегда, не дав на данный вопрос ответить, в дверь и вошел ни кто иной, как Миминкус Мимикрий в своем новом трико, подвернулся под ногу и попытался данное обстоятельство прояснить: «С точки зрения геометрии – сказал он – между двумя точками прямая линия всего короче». И вот для того, наверное, чтобы вопрос этот прояснить еще более основательно и без возражений, и притащили из города на ипподром Центральную площадь, захватили вместе с ней здание почтампа, вместе с телеграфом и булочной, и, соответственно, не сходя с места, начали в рифлености разбираться. Наступил жаркий, тревожный день. Сюда же приволокли и дуб кристофер, отыскав его заросшего дубовыми ветками в лесу, и содрали оттуда заросшего дубовыми ветками Жерондона Булдыжного (упирался и не хотел слезать). И хотя опять поставили трибуну на крышу, и опять на нее влез оратор, вопросы опять те самые положительные мы слышим, хотя и самые глупые.
«Какому производству нужна высокая производительность» – начал издалека задавать вопросы Шестикос Валундр, не замечая. «Никакая она не высокая, а как раз – низкая, – сказал он. Да и насколько она должна быть высокой и выше чего?»
«Выше тебя!» – заорал кто-то с трибуны.
«Монтажнику нужна высокая производительность, а вот колбаснику нужна мясная» – парировал он.
И, как видим, Шестикос Валундр начал «издалека», но в этот раз, что-то уж «совсем» издалека начал. И вот хочу поинтересоваться у вас – вы его когда в последний раз видели?
– Лет семь назад.
– Вот и я о том же. Говорил вечно, что уедет куда глаза глядят, о том, что найти его будет совершенно невозможно, а сам, как видите – никуда не уехал.
– Да это ни он «никуда не уехал», это я – уезжал.
– А, понятно! А, то думаю – что-то много лет получается, что вы его не видали, в принципе. Он здесь уже давно всем надоел – сил уже никаких нет – хотя встречается редко.
И «что», на самом деле, могли обозначать эти его слова в самом начале и самом контексте высказываний? О чем они сказали? Как увидим дальше, Шестикос Валундр в этот раз пошел дальше понимания геометрической «короткости» в ее натуральном виде, и решил разобраться основательно в вопросах качественных преобразований, но уже не чисел, а предлагаемых расстояний со всею тщательностью и добросовестностью.
«Просто не новость!» – начали кричать с трибун.
«Ближе к сути!»
«Где билетер?»
«Отдайте Мартрадору приз!»
А тут еще показался в каске начальника цеха сталеплавильного производства Манчик Сипкин (в прошлом году – Хохок Мундорок), но в своем старом воплощении:
«А я вчера так погулял, так погулял, что слов нет!» – сказал он весело
«Ты, идиот, что ли?» – притворяясь, что не знает, спросил Слончак Кишкин. «По существу возражай оратору». Но Шестикос не дал.
– Трибуна у него в крови – это мы хорошо знаем. И стакан с водой в кармане постоянно носит. Граненый. И хотя, как правильно вы заметили – надоел всем порядочно и затрагивает такие темы, что скоро его самого задвинут куда подальше, но согласитесь – без него было бы скучно.
– Да. И карандаш в кармашке пиджака у него тоже постоянно торчит и наточенный, и с друзьями своими давно не екшается. Но – продолжим.
Здесь еще следует дополнить, возвращаясь к вышесказанному, что иная «короткость» так или иначе, обязательно и вполне, и особенно в июне, вполне может упереться в такие спорные и не достаточно исследованные пункты самосознания в сфере производственной необходимости, как, например, «экономия» – и как увидим дальше, в данной области рассуждений она и во многое другое может упереться. И коль теперь речь у нас зашла о короткости высказывания, и в некоторых местах нитки от такой «короткости» рвутся по швам, то будет не лишнее упомянуть здесь об экономии, например, «мысли». Кстати говоря, никогда не предлагайте к рассмотрению такие темы Куспиндероку Жиротому на основании подобных рассуждений – можно довести его до безумия. Но, если уж найдет на вас такая необходимость спросить, и все-таки захочется его непосредственно до безумия довести, попробуйте сделать сначала следующее действие: встаньте обязательно на большом, мало достигаемом до него расстоянии и желательно не только руки, но и взгляда; посмотрите, чтобы желательно дорога впереди была никем и ничем не занята; приготовьтесь к старту и только затем уже – начинайте непосредственно говорить. Догнать может.
–Учту ваши опасения. Я не знал.
– Теперь – знайте.
«Нашли что экономить!» – брызгая слюной, и начиная уже искать в толпе того, кто осмелился высказать «такое», возразил Куспиндерок. «Если мысли экономить, то незаметно для себя и, безусловно, инкогнито, можно стать пустым местом, поскольку если продлить мысль о том, что «краткость сестра таланта» до логического вопроса «насколько» «кратко» и на этом не останавливаться, то, пройдя дальше, легко можно будет упереться в молчание и сказать, что «молчание свекровь истины»!
– Что ж – не правда ли – очень умно сказано. Найдете чем возразить?
– Безусловно, конечно и всенепременно найду! И хотя очень трудно будет тогда заботливо искать в шерсти насекомых и сказать, что данное положение только способствует гигиене, говорящей нам о чистоте нравов, и обнадеживает дойти к нужным целям без ощутимых потерь – все-таки здесь я бы не слишком на Куспиндерока Жиротома надеялся. Потому не стоит пока слишком отвлекаться в предлагаемую тему и уходить от своей – тем более, что затронем мы эту тему по ходу дела обязательно.
И Шестикос не дал дальше возражать оратору и продолжил:
3
– Он начал так: «Кто привык «круглое» расчленять на дольки? – перебил он Сипкина и стал прикуривать. Это вам не апельсин! А из квадратного зачем делать такие же вещи?»
Все, безусловно, начали молчать, как мыши.
«Не надо расчленять целое – заявил он – надо к целому прибавлять еще. Для чего? Для того, чтобы получилась совокупность уже существующей целостности, а не собирательная «целостность» ввиду проекции совокупности».
И выговорив эту фразу, он сказал ее до того легко и непринужденно, до такой степени улыбчиво и добродушно сказал, и до такой степени начал казаться «прост» и «доступен» каждому, что нашелся на трибуне Спич и съязвил: «По своему тяжелому глубокомыслию и находясь в легкой фетровой шляпе, вы похожи сейчас на того бога, который сжег полмира, чтобы прикурить». Многие загоготали. Конечно, реплика эта не была такой уж длинной по существу, и по самому факту высказывания не была такой претенциозной, но общий смысл высказывания был именно таков. Загоготали было еще больше, но оратор поднял руку ладонью вверх.
– Он всегда так ладонью вверх поднимает – привычный его жест. Привычная его жестикуляция и буйный нрав. Но вот вы мне скажите – судя по вашим словам, я не понял – кто его на трибуну-то в этот раз пустил? Трибуну ведь почти всегда только затем приносят, чтобы обозначить ею присутствие Роту, когда его самого поблизости нет. Для обязательности напоминания. А кстати – где он-то был? Бабий ухажер...
– После узнаете. Я все обязательно вам расскажу подробно. Все увидите в самом натуральном виде, как будто сами на трибунах сидели.
– Надеюсь.
– И Шестикос продолжил:
«А это будет значить – сказал он – что наоборот не получится и кому-то такое новшество «прибавлять» явно не понравится!
– Это – что? Явный намек на кого-то «виновного», что ли, в данных обстоятельствах? На кого то «по ту строну Фарватерной»?!
– Не обязательно. Он ведь всегда склонен преувеличить, всегда из мухи кита сделает, чтобы самому выше ростом казаться. Бородка клином на нем, пенсне, как знаете, на простом шелковом шнурке, каблук «вчерашний», жена в прошлом году бросила и ушла – вот он и заговаривается. Смотрите «что» теперь дальше выйдет.
– Да, что-то появилось в нем не совсем «обычное», чего раньше не было – я тоже стал замечать. И орет громко – как бы властную ноту в голосе своем нащупывает.
– И теперь заорал. Сначала шепотом скажет, а после вот так сильно закричит – известный прием.
«Но, зачем, спрашивается, задом наперед думать, когда задом наперед никто не ходит!?» – заорал он. Для какого умственного строительства?! Для анализа – утверждают! Но задом наперед это все равно, что чрез пень колоду и с ног на голову! Но никто ведь не берет за голову, берут обычно за ноги потому, что так – легче взять! А после спрашивают «отчего на всех домах углы отбиты и заново их штукатурить никто не хочет»?! Я скажу – почему?!» Но его опять перебили
Вышел вперед Спирик Фортан в легком трико и в великолепных снизу вверх по ляжкам лампасах, приступил к разминке, затем старт был дан; он разбежался и показал свой бег по кругу достаточно ловкими движениями, а не в раскаряку, как Нычкин. И хотя бег оказался ничем не выдающийся по своей сути бега, но время показал удовлетворительное. Поклонился трибунам, подошел к микрофону и сказал (такие действия предварительно, перед тем как сказать, надо обязательно на ипподроме проделывать, иначе к микрофону не пустят):
«Я, с вашего позволения, «на выбор» данных вопросов отвечу» – сказал он. Выборочно отбристолю».
«Бристоль!»
Тогда Спирик Фортан начал стучать по микрофону, а микрофон начал фонить.
«Как видно из вышесказанного – начал он – Чумкина пропасть здесь совершенно отсутствует и не причем (Митрофановой кучи тоже на 28 Вишневской улице уже нет). Но возможно (и я о том еще на втором круге подумал), речь идет здесь о белохалатниках. Не так ли? Видно, что – так. Полы убирают хорошо, персонал числится в штате по каждому пункту, хотя штат – не Пенсильвания. И, как приятно заметить, – пенсионного возраста почти нет и это тоже – радует. В основном – молодежь. И чтобы голословным не быть, хочется без лишней важности заметить, что чистые и воротнички. Лежат смирно, ряды ровные, палаты светлые, взгляды не алчущие. Но позволю заметить и то, что анализ совершенно может находиться в другом состоянии, и вместо стеклянной посуды может понадобиться другая упаковка. Как думаете?
«Совершенно верно!» – донеслось с трибун.
«Умно!»
«Где билетер?»
«Далее – продолжил Спирик – я, признаться, не понял «другое». Было нечто в словах оратора мне не понятное: «аэто»? После чего, я подумал, и, наконец, уверился в том, что ослышался. Но я не ослышался, хотя и оказался в том уверен. И если такое со мной случилось, значит, я действительно – «не понял». «Аэто», – относится, по видимому, к левостороннему прозаическому «мус» и к приблизительному артикулу откровений примерно в той пропорции, в какой связь «не приснится» относится к вечернему времени суток. Параллельная связь «чуб», которая неукоснительно идет следом, тоже наводит на такие размышления. Так, надо полагать. И вот тут-то и не понятно! А в остальном – все понятно. Можете продолжать».
– И вот я теперь тоже начинаю видеть, что дурная привычка Шестикоса Валундра выводить «на чистую воду» того, кому плаванье в подобных вопросах безразлично, (ха!..), начинает иметь своих последователей. Прямо – заболевают! Заболевают вот этой кабалистикой стучать костяшками пальцев по лбу. То есть, высосут «проблему» из пальца, сами ее выдумают, а после еще предлагают заглянуть в суть этой выдумки. Какого? Ну, а на самом деле, что казалось – проще. Возьми новый лист цветной бумаги, напиши на нем вопрос, а после сожги. Все... вся проблема. И никаких не будет дебатов. Нет вопросов – не требуется и ответов. Куда проще!
– Для кого угодно, это – выход, но только не для него. И тогда Шестикос Валундр внимательно выслушал возражение и продолжил.
«Так – почему углы отбиты? Да потому, что отбитые углы это, во-первых, попытка сделать их не столь заостренными, и эта попытка округлости говорит о желании добиться идеальных форм; во-вторых, за этой попыткой кроется и самая природная предрасположенность закругляя – умножить, то есть, придти туда, откуда начали, а не начинать оттуда, куда не пришли. А это – ипподром и есть. Да и само понятие «округлость» могло взяться только оттуда, когда поскакали. Но ведь раньше, когда никто никуда не скакал, само понятие «округлость» не было столь обязательно. Мало ли других мыслей может появиться тогда в голове? Какой можно сделать из этого вывод? Вывод такой: не надо сосредотачиваться на формах и смотреть вперед; надо смотреть вокруг!»
Понимаете теперь, к чему понадобился ему весь этот «сыр-бор» с приволакиванием на ипподром площади и трибуны на крышу? Чуете, куда загибает?
– Не совсем. Ясно видно, что гнет, а вот – куда гнет – пока не понятно.
– Все понятно. А намекает он вот на что.
Если стало не важно то место, где находится длина и ширина конкретно – где тогда следует искать высоту и глубину соответственно – вот о чем он на самом деле категорически заявил! Поняли?! То есть, явная, категорическая, можно сказать, лепта к пересмотру существующего законодательства, где «условности» иногда бывают поважней самого существа дела. «Зачем условности?» – вот о чем спросил Шестикос! А это уже – не просто вопрос критический и запрещенный! Это вопрос – «хавотский», «глобальный», «политический»! Представьте себе!
– Вы уже тоже, как будто начинаете кричать
– А как тут можно – спокойно! Но, правда, скажу вам и кое о чем тихо и по секрету: кто это, на самом деле, постоянно перепутывает ширину и длину местами и говорит «предположим»? Известно – кто! Но перед «чем» положим и «что»? Если перед носом положим, то ведь длинной рукой трудно будет взять. А если далеко положить, то ничего не останется под носом. И что такое, на самом деле, – «условность»? Условность, если принята законодательно и указана в гостах – чудовищное преобразование само по себе! Опять – почему? Потому, что ее легче всего утрировать».
«Правда!» – донеслось с трибун
«Брависсимо»
«Где билетер?!»
И это почти, как в цифрах, где тоже есть привычка «округлять». Но об этом чуть ниже.
«Мало того – продолжил Шестикос Валундр, воодушевившись, – копировальный станок!»
И далее Шестикость Валундр сказал следующее – прошу обратить на его слова особое внимание. Что, мол, почему вопрос этот стал из области «второстепенного»? – спросил он. С каких таких убеждений, и с чьей непосредственно подачи никто больше об этом не говорит? Давайте, говорит, разберем данную провокацию (а это – провокация) категорически – вот что именно на самом деле он сказал! Трибуны сразу навострили уши. Вкратце сказал так. Если, говорит, есть копировальный станок, зачем, нужна копировальная бумага? Она не нужна. Но ведь такая бумага – была! Тогда зачем, спрашивается, понадобился копировальный станок? Но именно затем понадобился копировальный станок, чтобы копировать без копировальной бумаги. Но ведь копировальная бумага – была! Кто-нибудь жаловался на нее, что – плохо копирует? Никто не жаловался. Тогда зачем понадобился копировальный станок? Для того, чтобы не было копировальной бумаги! А это, уже, в свою очередь, значит, что все сосредоточено не на том, чтобы прибавить, а на том, чтобы отнять.
Представьте себе такой оборот!
– Трудно даже представить. Но и здесь он насчет копировальной бумаги тоже совершенно справедливо заметил. Копируют все и вся, потому, видать, нужно здесь вечно какие-нибудь новшества постоянно подсовывать, чтобы само понятие «копировать» казалось единственно возможным и незаменимым действием, чтобы ничего «другого» возможного и неизменного не придумывать.
«Вопрос не принципиальный» – возразил Так Преступничий. Затем так же вышел вперед и начал разминаться. Затем, когда пришел к финишу, сказал:
«Ответьте на другой. Почему клея дешевого нет? Склеиваться то все равно надо! Я вот, например, не знаю – почему. И если меня о том спросят – промолчу. И с каких пор стало по всякому видно, стоит только пройти по улице к коксовому заводу, что выметают ее плохо и мысок постоянно пачкается, не говоря уже обо всем остальном! Я ведь не прошу много. Я прошу только – чтобы улицы выметали чисто».
Шестикос Валунд и здесь нашелся:
«О клее и обо всем насущном – ответил он – говорить стоит, конечно, в начале всего, а не в самом конце. Конечными ли будут ответы или первостепенными, тоже вопрос замысловатый, и в нем стоит разбираться не только лежа на диване. К тому же если вопрос поставлен ребром, то лежа на спине на него не ответишь. И стоит ли тогда лежать, когда тот, кто стоит, тоже на него вряд ли ответит? Ответы они ведь не всегда полностью отвечают на вопрос. Следовательно, прежде всего, нужно научиться ходить «куда надо», и уметь разбираться в «наполненности» вопроса – чем наполнен, чем заполнен, насколько дополнен, и – кем?»
– Молодец. Ловко парировал!
– Ловко. Но опять заворот завернул против резьбы. Опять – Пистана Папаяна уехала!
Тут же последовали другие реплики, натянули транспаранты с вопросами потому, что не все можно было услышать – микрофон фонил. И, потому, в общей продолжительности данного события, к этим разговорам мы еще вернемся, и, чтобы не нарушать саму последовательность события скрежетом, разъясним некоторые основные моменты касающиеся непосредственно ипподрома.
– И все-таки, не перестаю удивляться – каким же надо обладать чувством ответственности перед самим собой и мужеством, какой нужно иметь точильный камень под каблуком, чтобы после такого острого языка самому на этот свой язык не попасться?
– Теперь вот я не совсем вас понял.
– Я хочу сказать, что после подобной критики в сторону происшествий, ведь обязательно в таком «мус», как Шестикос, обязательно должна появиться лишняя минута-другая, чтобы уличить самого себя в данной прозорливости. Стыдно ведь одному быть умному, когда рядом с пивной живешь. Я – о самокритике.
– Ах, вот вы о чем! Но для Шестикоса Валундра этот вопрос давно закрыт. Однажды, когда он, было, действительно начал идти гораздо дальше своих собственных размышлений и с привычной ему сосредоточенностью начал все более основательнее вглядываться в окружающую обстановку и в лица, идущие ему навстречу, он все чаще начал натыкаться на свое собственное лицо, начал самого себя встречать то на улице, то в гостях, то дома – все чаще. Понимаете ли – насколько серьезными могут быть такие встречи для Шестикоса? Двойственность она и всегда была понятна – тройственность – тоже и т.д. Обычные, на самом деле, вещи – не мне вам говорить. Но встречаться – встречаться, встречи – встречами, а вот когда начинаешь спорить сам с собой, применяя свои, шестикосовские же истины, это уже не смешно.
– А было такое – не знаете? Очень бы интересно представить.
– Ну, не без этого. Конечно и всенепременно – было. Представьте себе – если какой-нибудь Титус Нычкин может позволить себе по семь раз на дню повторяться – сколько может повторений позволить себе Шестикос? А Роту? На что Роту ловит в свои сети то Кацусскую, то Вишневскую – как думаете?
– Улицу, что ли Вишневскую?
– Да нет. Он так каждую Морнтарану Хохлиману называет, чтобы запутать – то Вишневской, то Кацуской. Не о них сейчас речь. Так – представьте себе – сколько! До меня слухи дошли, что Шестикос Валундр даже чаепитие между самим собой раньше устраивал. Рассадит самого себя на стулья, ведра снимет, и целую ночь – беседуют. После он попросту не выдержал этой диалектики и переехал на другую квартиру и попросил Роту адреса его в адресной книге не публиковать. Те, двойнички с троиничками, походили, было, по улицам, побродили, было, по закоулкам, поискали его по всем пустырям, вроде нигде его не нашли и вроде искать его бросили. Иногда увидят где-нибудь случайно на улице, увяжутся за ним, и тогда можно очень интересные вещи наблюдать – этот убегает, те – догоняют.
– Вот и я говорю – без Шестикоса было бы скучно. Но мы отдалились...
– Так вот – насчет ипподрома».
–Да...
4
– С точки зрения геометрии – как сказал Пепитрик-летописец, – «между двумя точками прямая линия всего короче». Так? Может оно и так – трудно не согласится. А, что если точка всего – одна (а кто умудрился вторую поставить – мы это после выясним)? Берем тогда прямую линию, ведем, и получится – круг. В общем своем Карл Марл Штате событий, и по последнему прейскуранту заинтересованностей, данное положение настолько просто и академично, что выстраивать на этой почве возражения – смеху подобно – оно так происходит и в частности. И площадь, на которой теперь видим событие тоже круглая; и здание на ипподроме, хотя принесли квадратное и с четырьмя углами и колонны на ней даже были, но попав на ипподром и посмотрев «куда его принесли», тоже обязательно начнет закругляться, и станет, в конечном счете, совсем, идеально, без возражений круглое. «Ну, а что если это еще и не точка совсем, а дыра, которую провинтили тем же циркулем?» – высказал свою версию Солончак Кишкин. «Куда тогда линию вести? Совсем неизвестно что может получиться!» И мы с ним совершенно согласны, в таком случае.
В общем – начался спор. Не стану освещать его мелкие подробности – спор был долгим, скоропалительным не был, пошел снег, а Тревонка Аманка (своячница Валисаса Валундрика) все стояла в приемной главной сыскной комиссии и ждала от администрации новостей.
– Нашли Валисаса то? – все хотел спросить.
– Нашли и на службу призвали – в кавалерию. И конь-Мартрадор при деле. Нечего им обоим без дела сидеть и когда вздумается по Замащенной ходить!
И, что касаемо ипподрома, здесь, на мой взгляд, как ни в чем не бывало, еще существуют два не совсем нужных, но легко уловимых и достаточно простых обстоятельства, о которых пока не начали догадываться, и о которых только в конце подумали – и, кроме того, два неукоснительных, по самому существу, лустопараноидных вопроса: «какой такой путь» у нас есть и «зачем его нужно найти и пройти»? Кто именно такие вопросы задал – не знаю. Вы правильно заметили – привычка рассуждать стала в последнее время заразительней прежнего. И есть такое подозрение, что привычка «рассуждать» именно и происходит от таких вот вопросов. Для чего эти вопросы задаются, как думаете? А вот для чего. Порассуждали, значит, порассуждали, проблему, вроде, выявили и нашли способ посредством рассуждений ее решить. А тут вдруг возьми некто «кашемировый» (а вовсе не булочник с мясником повздорили) и переключи тумблер в другое положение, и глядишь – появилась тут же другая проблема и опять пошли на площади кирзовые сапоги. Роту ничего в таких случаях не в состоянии переключить – это басни. Он только «блюдет и гримасничает». Переключает обычно Хвита Хавота, и по секрету скажу, нет у нее на башке никакого нимба. Смею уверить. Это Манчик Сипкин нарисовал.
– Фартук, вы говорили, есть.
– Фартук – есть. Кто ж в мясной лавке и «сдирая кожу» без фартука ходит?
И хотя вопросы эти, надо заметить, были общие, и вроде не выпадали из общего кабинета вопросов, как таковых, но не без изюминки. И на них, на эти вопросы («какой такой путь» и «зачем его нужно найти и пройти») не так-то легко ответить, как кажется, не все здесь выяснено без возражений. Объяснимся.
5
– Да, – спору нет, что независимо от каких угодно возражений, сразу и без вооруженного глаза становится видно, что «старт» и «финиш» в нашем случае почти целиком походят друг на друга, как две любящие друг друга части одного целого или как два листа чистой тетради (как меч и битва; как вор и ночь; как стол и дуб), и потому у нас всегда бывает так, что финиш в большинстве случаев всегда пришпандорен туда, где был дан старт (и ни в коей мере (или очень редко) они не претендуют на собственное окончание в отдельности). Правда? Ну, безусловно, – правда! И что тут – глубинного?
– Извините, если я опять влезу – очень интересно! Ну, разумеется это – так! И если здесь, как видим, мы «точку» не ставим, то, следовательно, все круглым и получится. То есть, каждый выстрел, например, если бы было у него достаточно силы и скорости, обязательно вернулся к тому месту, откуда был произведен. Или... или на Маршевом спуске, если научится наклонять спуск в обе стороны, салазки можно в гору и не тащить.
– Совершенно верно. Тоже хороший пример, на примере «круга и прямолинейности». Приехал вниз, гору наклонил и опять езжай. Такой он «путь» и есть на самом деле (куда не уезжай, все равно назад воротишься). Но, как бы ни было все это легко и просто, остаются здесь много неразрешимых вопросов, и столько же не желаний на них отвечать. Например, вот те самые: «какой такой путь» и «зачем его нужно найти и пройти»? Дубина, какая то!
– В чем же здесь загвоздка – хочу спросить. Эти вопросы известные и, кажется, всегда и во все времена существовали.
– Но вот потому-то Шестикос и привлек к себе внимание, что попытался, хотя и в грубой форме, донести несколько фактов в доказательство, что вопросы эти – «фьють» – пустые, нахлобученные не существующим смыслом, и проще катушки индуктивности по самому существу. Думаете – «не вертится потому, что не знаете «как»»? Ничего подобного! «Не вертится» потому, что еще полностью не отдаете себе отчета в своем собственном местонахождении.
– Это что-то новенькое.
– Да ничего подобного – старенькое, и с теми же повторениями. Ведь как думают? Дорога и – дорога! Идешь себе по ней, а что там за горизонтом – не важно – океан или два океана – не важно. А если – ничего подобного нет, никаких тебе океанов – высохнули – что тогда?» Тогда – надо спать лечь и – все.
– Самое мудрое решения. Я тоже так делаю.
– Так все делают. Но разбираться здесь, как намекнул Шестикос, «есть» в чем. Ведь все размышления, непосредственно касающиеся данного положения «путь», как бы всегда стараются усложнить и навешивают на него ложные этикетки. «Путь жизни», например, или «путь трудный», ну или «широкое поле», как жизненный путь, сюда же подсунут. Мол, все это очень сложно и мудрено. Но если, например, посмотреть на подобные вопросы несколько с иной стороны, то выявить можно очень странную закономерность. Дело в том, что вопросы эти «какой такой путь» и «зачем его нужно найти и пройти» прежде всего, и непосредственно «к нему», к самому этому «пути», и относятся – и только к нему! Вдумайтесь. Данные вопросы, которые вдруг стали почему-то рассматривать в отдельности от самого понятия «путь», но которые должны на самом деле являться «его» частью и находится под «его» «крылом», и принадлежать «только ему», ни в коем случае не могут «его» отрицать. Это – абсурд! Или вопрос – «какой такой путь?» – прежде всего, к этому же «пути» и принадлежит, а ни какому-нибудь другому, и входит в юрисдикцию данного положения целиком. Коль есть у тебя «путь-дорога» (и будь хоть без колеса посередине), вопросы «какой» и «зачем» представляются здесь самыми прозаическими и спонтанными, и являются они в иных случаях «издевательскими», а в иных «провокаторскими» по своему существу. А то, получается «шпара» какая-то или «гвоздь»: сначала пошел, значит, кожаный Маминкус по дороге, а только после этого спросил себя – «куда?» и «зачем?» Дико! Сама дорога не заведет никуда. Она сама на тебя самого смотрит. Потому тяжело идти только по чужой дороге, а по своей – всегда легко.
– А как же тогда – Фарватерная? Она то, ведь, – может завести.
– Фарватерная это – особый статус. Она центральная. Ее вечно перегружают разными и часто не подходящими для нее строениями, и потому она вполне может позволить себе такие фокусы. Но не далеко и не на долго, если сапоги чистые. И здесь тоже заметьте – какая она? Начинается то она с Та площади, соприкасается, как известно, на окраине с Обходной и возвращается через западное полушарие и с заходом в Хвита Хавотскую Пустошь опять Та площадью с другой стороны. То есть, тот же круг.
И, потому, отсюда, «прямая» и «круг», и даже имея ввиду саму Фарватерную, – не то, чтобы «могут» быть похожи между собой, они между собой похожи «неминуемо», и никогда даже не отличаются в своем различии откровений. И вот потому-то, наверное, чтобы было не так скучно, чтец, обычно поступает иначе, чем пишущий, и бросается, в основном, не чернильницей, а пепельницей. Сидит, сидит, и вдруг – бросит. Для чего? Для того, чтобы было видно, что существуют возражения, какими бы железобетонными данными ни оперировали.
– Оно и – верно. Безапелляционно оно вообще никогда не бывает интересно. Да и зачем? Ну, представьте, что было, если бы все начали класть в чай исключительно по три ложки сахара и говорить одними глобальными Миминкуса Мимикрия откровениями. Ужасная ведь скучища вышла бы! Да и у Сафрона Тадолова если кружка, например с то же ведро, тогда ведь нужен ему рефрижератор сахара! Он сладкое любит. И тогда морковь в огороде сразу становится не лень высматривать («где торчит», «как торчит»), если в самом инфракрасном луче откровений с такими завихрениями становишься сам не всегда черным и непривлекательным.
– И сомнений не вызывает! И пусть сомнения присутствуют теперь обязательно во всем, и пусть даже сказанное – «ничего нельзя знать точно» – имеет под собой не жидкие доводы – черт с ними! Ведь если прибавить к тому еще какое-нибудь «нельзя» и на том не останавливаться, можно довести данную ситуацию до еще большего «мусс» в кубе, и прежде, чем в амбар катить тачку, покатить ее с заездом через центральный квартал и дальше по берегу! Так оно – еще и по таинственней будет. «Надо – не надо» – само собой исчезнет тогда, как комар зимой. Или вот еще одна «дичь». «Я знаю, что я ничего не знаю» – известное вроде изречение, и каждый дурак кивает на него голошей. Да если б никто ничего не знал, у вас бы в доме все трубы потекли и никакой Щикин вам не помог бы. И абсурдным могут показаться тогда сами «различия».
– Этак вы до парадоксов дойдете – не угодно ли?»
– А куда без них. И хотя факты обычно любимы и вызывают уважение, и складываются в неопровержимые доказательства (ведь что «кругло, то кругло»), все-таки есть у них другая сторона медали, куда заходить позволено только Роту и то, когда ботинки новые. Но что такое эти доказательства – по существу?
– Что?
– А именно то, что напротив них обязательно должны существовать неопровержимые доказательства обратного, иначе те «не опровержимые» доказательства станут «просто» доказательствами, и тогда слова «не опровержимые» не станут нужны. Все проще на много
– Но это уже не тавтология, это уже метафизика.
– И вот отсюда, тогда, и возникает следующий вопрос – «где Кацуская?» (как вопрос «другого плана») потому, как Роту на днях придумал новую связь – «клипса», и пошел ее дарить. Потому и вопросы «какой» и «зачем» становятся, как бы, одиозными по своему масштабу, и только именно потому никто их не задает никогда и ответа не ждет, что если когда-нибудь однажды окончательно разберется в них и больше не станет поднимать – станет скучно. Но Шестикос Валунлр все-таки осмелился здесь на свою логику, и все-таки вопросы эти взял и поднял. Но ведь не всегда получается здесь задуманное. Потому, как бросай не бросай кого хочешь в яму, говори не говори туда громко «ау», от этой короткости высказывания ничего путного не выйдет и какой угодно черт, чертом быть не перестанет – и это совершенно сознательный вывод, сделанный на основании точности формулировок.
– Я понимаю – на что вы намекаете. Бросать зерно в неподготовленную почву – вырасти может баобаб какой-нибудь.
– А тут – кристофер – какая разница?
– Да это бунт!
– Бунт – говорите? Слушайте дальше – не то покажется!
6
– Как было сказано, если посмотреть вглубь размышлений и увидеть, что любая беготня на ипподроме в какую угодно сторону обязательно описывает круг, то получится так, что два эти понятия «старт и финиш», имеют много общего в своем контексте обстоятельств (и не до короткости высказывания тогда), синонимичны и апробированы этой синонимичностью в самой, можно сказать, завязке происшествий, и потому во многом глубоко тождественны по самому факту похожести между собой, поскольку руки и ноги, они, ведь, какими бы ни были левыми и правыми – похожи между собой.
– Это мы уже выяснили.
– Тогда какой можно сделать из этого вывод? А вывод можно сделать такой. Можно сколько угодно указывать вперед, выставляя в этом направлении указательный палец; можно сколько угодно широко расставлять ладонь и сгибая в локте, наподобие шлагбаума, указывать туда же; можно сколько угодно кричать вдогонку и что есть мочи дуть в спину убегавшему – звук все равно разнесется по дуге окружности, а указательный палец безнадежно упрется в трибуну. Это – аксиома.
– Этак вы и здесь опять до парадоксов дойдете.
– Конечно, и всенепременно дойду!
И вот, когда с трибун привели в доказательство такие резоны, и подкрепили их такими вдруг шокирующие доводами, ни что иное, как гром грянул с горы и упал прошлогодний снег. Не то, чтобы гриппом заболеть можно, здесь можно было воспаление легких подхватить. И, мало того, в довершении ко всему, еще пронесся вихрем стадионный ропот, и вверх полетели петарды. И только затем уже наступило такое молчание, какого еще не слыхивали! Ну, а после того наступила Хвита Хавотская Параллель.
Как помните однажды (и каждый «мусс», наверное, об этом обязательно должен помнить), как влез как-то Дидолон Фарамон с головой вперед в Куськин провал (вторая стадия Хвита Хавотской Параллели), и тоже решил по своему усмотрению в событиях поучаствовать – разрешил себе эту слабость. Он вовсе и не хотел тогда разбираться в том «что такое круг» и углубляться в такие серьезные темы – известный по всему пешеходному альянсу случился тогда казус. Он попросту решил жениться в такое время и, чтобы проверить невесту «на прочность» взаимоотношений, решил проверить ее расставанием. Нашло на него такое желание. Ну и – чего вышло? Расставание было бурным (как писали газеты), признавались они долго в искренности взаимоотношений и уверяли друг друга в настоящей верности и были, конечно, слезы, и взмахнул из окошка напоследок дамский платок. И, как всегда, в порыве взволнованных чувств, побежал Фарамон вслед за поездом, но в связи с не разъясненной в его уме задачей «что есть прямая, а что есть круг», получилось почему-то так, что поезд уже «возвращался» назад и «шел» навстречу, и оказался не пассажирский, а грузовой (и с каменным углем, а не с дамой сердца). Я это к чему сейчас рассказал? А рассказал я это к тому, что в такое время за всем не уследишь – как мгновенно меняется вокруг ситуация. И тогда ему посоветовали: «Научись прежде тачку прямо возить, без заворота в пивную, а уже после претендуй на понимание». Но, в сущности, все это не так уж сложно. А Хвита Хавотская Параллель еще проще. Какая она эта – Параллель? Берется самый обыкновенный шампур, на какой завтра наденут Шестикоса Валундра, и без предварительных примерок и производственной необходимости протыкается им сам котел. И если не успеть выпрыгнуть из него вовремя, то может получиться тогда либо фазан, либо баран. Но баран – всего скорее. «Кто не понял круга, тот не поймет и прямолинейности».
– Ха! – очень интересный пример!
– То же самое «ха!» съязвил и Боборовский, возражая на общую недоступность понятия «прямолинейности» и не умения отождествлять с нею круг. «Безосновательно!» – сказал он. У меня тачка прямо ездит!»
Но на самом деле Шестикос Валундр здесь вовсе не в глубину залезть хотел и не в ширину вовсе, и совсем не на Карл Марл Шагал обыкновение хотел он намекнуть и на общепринятые каноны покусится. «Круг и прямая линия» были только причиной. Дело оказалось серьезней.
7
– Дульский проем времени не наступил еще – знаете. Там все немножко по-другому кажется: круг – кругом, почта – почтой, баня – баней – ничего общего между собой могут не иметь (то есть, не находится в одном здании) и существовать автономно. Но теперь день весенний, и хотя легкий и призрачный, но все-таки в какой-то степени «ипподромный». И немножко противоречивой легкости в нем все-таки есть; прыжков тоже в нем бывает, но в основном – штиль. Все данные тонкости нам надо тоже обязательно учитывать, чтобы разобраться в той буче, какую Шестикос устроил.
А он, между тем, начал утверждать вдруг несколько иначе, подошел с другим «тоном» к вопросам (видел, что не всецело увлек зрителя и решил, собака, подойти сбоку от щиколотки). Предложил посмотреть в корень вопросов иначе, а именно: «Прямую линию только тогда принято вести правильно и выводить на чистую воду, где пляж; а где вода грязная – кто захочет купаться?»
Видите, каков шельмец! То есть, решил подойти со своими рассуждениями к выводам «потихоньку», «тихим шагом» и сказать о том иносказательно. Или подмешал в глубину высказываний простоту. Для наглядности.
«Такого «сплясать» в голову не придет!» – донеслось с трибун. То есть – согласились. И, безусловно, он имел свой умысел, свое право на прецедент в таком переходе от Цицерона к простому дружескому интимному разговору.
– Подхалим.
– Не без этого. А чего все время кричать!? Уши то, ведь, не казенные! А тут еще – микрофон! И, безусловно, именно тогда только, обязательно и оглашенно нужно доказывать и исходить до самого недоумения в час Холомбока Доломбота удивлений по 35 Кацуской идя, когда Роту только задумывается о последствиях, и еще только высиживает страусовые яйца; только прилетает вечно, как муха к окну, шуршит крыльями, и ничего, даже, возразить данному положению не может, а только шуршит. А теперь-то он таки и вообще – опять в отпуске и замещает его Франц Густав – широкая спина, подбородок прапорщика, вальс – танцует, но вот проявиться в свой полный, настоящий рост пока что не может – нет у него пока нужного здесь опыта. Здесь надо умней быть, чтобы ситуацию контролировать. Надо поначалу суметь многому научиться, потренироваться надо, и сначала попытаться суметь высоко прыгнуть и прикинуться сначала дымом из трубы, а только затем – трубой. И, наверное, Шестикос Валундр еще и для того говорил все это с таким видом, чтобы и ему показать «кое-что», чтоб неповадно было. Но, конечно, не только для этого.
8
И вот, спрошу вас – «на чем» же теперь основан будет надрез пошаговых вмешательств в Холомбока Доломбота прямолинейность, когда вдруг насквозь видно стало каждое движение в сторону возмущений?
– Добился своего. Все-таки трибуны умаслил!
– У него это здорово получаться стало. Франц Густав против него – кто? Так – шляпа на вешалке. Тот – «червонный король», а этот – «двойка». Шестикос-то он ведь все искусы прошел, начиная от Чускупу Сисмиланки канавы, и вплоть до того градуса выразительности в помыслах, какой может быть только после Машукиваты Кинкиного временной низменности в Понате Жо, и закончил он свои догадки железным люком самого что ни на есть примитивного Рамидинского тупика, после чего, как известно, слегка только изменил фасон, но не убеждения. И вот на чем он теперь основан – надрез этот, с «таким» вот пониманием происходящего? Шестикос давно хотел обо всем этом рассказать, но не решался. И никто не знает пока причины – почему решился теперь? Но я – знаю. Шестикос руководствовался простыми соображениями: надо научиться применять здесь обычную последовательность действий; надо сначала до угла дойти при повороте на Сервяжную, и только затем высказывания могут обрести хоть какую-то силу. Тогда можно будет высказывать версию дальнейших переименований сколько угодно!
– Да неужто он самолично на переименования в этот раз сам осмелился?! Без осведомления Роту и докладных?! Да – быть такого не может! Он хоть и подошва хоженая – да уж слишком!
– Но ведь он, думаю, как рассуждал? Пока начнут понимать «что к чему», пока подумают, как всегда «куда» и «зачем», пока усвоят, – смотришь и день прошел. А следующий день еще неизвестно «каким» будет, и понадобиться могут уже совершенно другие разъяснения. Круг ли это – не круг, ипподром или Фарватерная – будет не важно! Но пока что, о том, что с трибуны доносится, никто правила не отменял – «слушать», если, тем более, пришли не только скачки смотреть! Хороший у него появился случай – себя показать ввиду присутствия Булдыжного. Разительное отличие. Мол, сначала покричу основательно, затем покиваю, затем подойду «сбоку», а там – видно будет! Как у Достоевского.
– Так-то оно – так. Но, ведь после таких длинных и подряд произнесенных речей, в голове могут данные разоблачения застрять надолго, и тогда личных последствий не миновать! После этого могут и завязки на пути не то, что развязаться сами, но они ведь могут еще на пути и сами «завязаться», и еще неизвестно на какой узел! И вот еще – такой вопрос: а что другие строения города, которых почему-то никто с собой на ипподром не взял – они «что» при этом подумали? Ведь каждое отсутствие присутствия на площади, когда площадь на ипподроме, вызвать много подозрений могут, и тот же телеграф, увидав такое отсутствие, может, ведь, незнамо на какие действия сподобится, не знамо «что» выдать! Может ведь и такое произойти!
– Может. Вы тонко приметили. Потому телеграф теперь и «взяли». Поскольку, если не притащить другие строения с собой, а оставить их одних в городе стоять, неизвестно «что» может из них вообще выйти – какая архитектура? Придешь – поглядишь – а там беленая стена или Черзменский провал какой-нибудь! Сам город может целиком тогда не то, чтобы «измениться», но вполне может и в поезде уехать и, вернувшись, найдешь только пустырь. Так, что обычно городового оставляют, чтобы смотрел, и чтобы после было с кого спросить. В таком «одиночестве» даже примитивному зданию почтампа не мудрено замешаться в историю. Потому, как и здесь, хотя никакой нет вроде опасности влияния со стороны, нельзя думать единолично, надо во все окна смотреть – «кто, к примеру, идет теперь по улице»?
– Говорите уж – кто? Договаривайте до конца
– А вот те самые выдуманные проблемы с теми самыми глубокомысленными рассуждениями, когда думаешь, что познал Фарватерную до самого последнего фонаря и во всем ее волшебном блеске, уяснил для себя все ее проповеди, познал ее, так сказать, сущность, но на самом деле, обернувшись, увидал, что находишься внутри крокодиловой кожи, и те самые откровения твои – оттуда же. Секреты диалектики.
И только тогда ведь, только после таких «случайностей», и можно увидеть самого Роту в виде вопросительного знака густых бровей над серым и достаточно невзрачным видом заката, а там и до окраин его собственных претензии можно дойти; затем – в школе; затем, может статься, станет он папиросой в портсигаре Шестикоса Валунда и его выкурят.
– Да, Шестикос Валунд этого самого, наверное, и хотел. Точно. Я забывать все время стал простую склонность Роту к перевоплощениям. И, наверное, уж точно, если умеет он это делать хорошо, то тем самым неминуемо вызывает сильную зависть у Шестикоса, – то мухой появится, то «щуром». Комедиант. Ну, и, разумеется, обозлит.
– Причем, комедиант истинный. Я его иногда люблю. Есть в нем, в Роту, что-то такое, что ни одному идиоту даже в ум не придет. То есть, я хочу сказать «ни нечто умное» чего идиот не в состоянии будет понять, а до того еще более идиотское, что только руки разводишь. Ведь допускает же, зная, что может из всего этого выйти, такую оперу в самом танцзале! И – ничего. Иногда даже намного интересней получается, чем всегда получалось. И такая его прогрессия (вместе со своим добродушием и допуском сегодняшнего оратора на трибуну) более пристанет глазу, чем когда ходит он в затрапезе, как бухгалтер – и не скажешь, на него посмотрев – дьявол (хотя сапоги – похожи). Он, верно, говорит так: «Перебесятся – новая жижа будет». И даже не догадываются при этом, что марево дыма от него такое, что обязательно повесишь топор и неизвестно еще на чью голову! Вернемся.
И когда молчание с трибуны кончилось, и Дульский проем, дав передышку, снова заработал на полную мощность, должны были появиться тогда по кругу колонны и флаги участников состязаний, и появиться должно было другое штатное расписание, но такого не произошло. Поезд только мелькнул вдали, размазались, как в сиропе, вязкие силуэты с двузначными номерами на спинах и исчезли. Было даже подозрение, что украли сами ключи события. Но всегда ведь запасные есть – у вахтерши.
9
– А, между тем, сам Роту, проснулся в этот день поздно, и достаточно внимательно посмотрел за окно, увидал вдали ипподром, на крыше – Шестикоса, а на пощади – дуб. «Интересно» – подумал он и принялся одеваться.
Пока что он, как стало часто бывать, – сторонний наблюдатель, ничего явного не подозревает, – никто пока что не знает «где Кацуская» и не говорит ему, – он спокоен и почесывает только спину. И если, к примеру, связать ему свитер из того же Жерондона Булдыжного волосяного покрова и подарить такой подарок на именины, то, право, ничем невозможно будет возмутить. К тому же, нужно сейчас будет позвать Валанду Оськину (прядильщицу), да пообещать ей, если спрядет хорошо, привилегии. Пусть ее – побаловать! Иногда – можно. Раньше под телегой валялась, а вот тогда, гляди, – на подиум! Рожи вопрет в стену (то есть, – рога – ме...е...е). И золота ей не надо. И с места ее не сдвинешь. Но – пусть.
– Да, такой подарок кстати бы вышел – а то, того гляди, Роту возьмет и опять все увеселительные мероприятия отменит, а у меня абонемент.
– И, между тем, пока идет он к месту события и ни о чем еще, как следует, не подозревает, давайте мы теперь вернемся на ипподром и посмотрим на то «что» происходит «между этим».
«... следовательно, тогда, – продолжил Вадундр, (исходя из момента, что не каждой ноге нужен туфель и не каждой туфле нужна нога) – можно точно сказать, что первым придет к финишу самый умный, если даже все это потенциально принадлежит к области оптических обманов!»
«Не факт – донеслось с трибун»
«Можно поспорить!»
«По закону самообразований, так сказать!» – возразил он. «По факту предрасположенности «финишировать»! И чего тут спорить! В нашем случае это будет – конь-Мартрадор» – сказал он.
10
– И вот теперь надо, наконец, осветить здесь тот факт, что когда притащили на ипподром кристофер и содрали оттуда Булдыжного, конь-Мартрадор, который участвовал в забеге (и еще не зная точно «какую философию» выведет Валундр), так и поступил. Участвуя в забеге от первого штатного Висмигонского корпуса Крим-конской королевской кавалерии, именно он конь-Мартрадор, в тот самый момент, когда все состязающиеся подошли к барьеру, дождались старта и поскакали вперед, сделал только вид, что поскачет, а сам даже не собирался. Стоял, как вкопанный – Карлансабир Окатава даже лопату принес откапывать. И, безусловно, как можно подумать, ему подсказали так сделать (то есть, Мартрадору) – сам бы не преминул додуматься. Но, вот, кто именно подсказал ему так поступить, откуда такая догадливость могла с ним случиться? С какого сомнения? Недавние маневры, я слышал, хотя и отличились молниеностностью действий и были применимы разные стратегические новшества, не говоря уже о тактике, в целом прошли в чинном порядке, и кроме этой атаки конь-Мартрадор, как известно, ни в чем больше не участвовал. То есть, как выясняется – не от кого было обороняться. Так с какого сомнения?
Можно предположить, конечно, что инициатива данного обстоятельства принадлежала другим составляющим – ну дождь, там, пошел или какая-нибудь другая слякоть намекнувшая ему о том, что «бежать» теперь ровным счетом никуда не стоит и лишнее.. Но можно так же предположить, что не только внешние причины повлияли на его решение и позабылись притом, важные пункты пошаговых инструкции к соблюдению предписанных параграфов «бежать», а были тому причины и внутренние (иной окунь, ведь, бьется о борт судна так, что теряет сознание). Впрочем, можно так же и не предполагать себе ничего.
– Да, вы правы, обстоятельства разные могли быть.
– А между этим – чтобы не говорили, – как ни крути, и как постромки на всю длину не раскручивай, но ведь именно отсюда и получилось, что, конь-Мартрадор пришел первым и, как ни в чем ни бывало, наклонил свою гриву под венок.
– Вы предполагаете здесь какую-то причину такому поступку?
– Я не только предполагаю, я догадываюсь уже наверняка! Именно потому-то подковы он еще сохранил в целостности; именно потому то, ходил после гоголем перед взмыленными и пристыженными соперниками; и именно потому результат показал феноменальный – при расстоянии четыреста высокорослых берез в длину время прохождения дистанции – ноль секунд. То есть – рекорд! Все другие скорости, как понимаете, ни сейчас, ни впредь не составят ему конкуренции. Феноменально только то, что однообразно. И потому сразу возник чудовищный по своей сути вопрос: «кто мог подсказать при данных обстоятельствах «простому» Мартрадору, поступить таким образом?»
И, наперед забегая, скажу, что сама идея такого бега, сама по себе, рациональнее любой рациональности. Вопрос этот так же из разных счетных палат и проанализирован давно не только среди обслуживающего персонала клиник, но и в самых, что ни на есть, клинических испытаниях испытан дважды, в разных лабораториях, и подробно законспектирован. Тогда не только «где прямая» и где «круг» становится не важно, но и само тризаликтоидная гуща в обносках практической целеустремленности «финишировать» становится прямо пропорциональна не только «пропасти» и «горе», но и «кислым щам с капустой». И, потому, наверное, такие различия в Холомбока Доломбота прямолинейности, не зависимо от легкости восприятия, крайне редко разрешено проделывать, и сама идея данного ступора относится к области той самой пресловутой эврики, которая вообще мало кому присуща. То есть, идея самого движения, как бы ставится под сомнение, и конечно сам конь-Мартрадор (будучи «простым») не додумался бы до этого, а просто – кто-то подсказал. И вот именно в этой подсказке, когда «состязающиеся» только подошли к барьеру и кентавры взрывали копытами песок, и кроется самое «невероятное» и «непостижимое», и как раз именно в этот момент, можно сказать, и случилось «самое неожиданное» и «из ряда вон выходящее»!
– Здесь, могу поспорить с вами относительно первостепенности данного положения. Из ряда вон водящим здесь является, прежде всего, то положение, когда Роту с большим опозданием вышел из дому, а только после – все остальное.
– Но я же говорил ему – в записную книжку записывать надо, а не на манжетах. Куцуская, видать, постирала и вот – результат.
Можно, конечно, еще раз предположить, что кто-то другой вышел из ряда вон, например, в уборную, и выкрикнул «такую» рекомендацию бессознательно. Но это – вряд ли. Во-первых, таким умом, помимо Шестикоса и Роту, не владеет никто, чтобы на такую «роскошь» осмелится. Следовательно, подозрения в сторону провокаций со стороны кого-нибудь другого здесь – не мыслимы. Во-вторых, бессознательно такие реплики не выкрикиваются, а выкрикиваются они очень даже сознательно и с умыслом. Или осмелиться дать додуматься «простому» Мартродору до того действия, которое являться должно быть для него «эврикой», мог либо Роту, либо Шестикос и никто другой. Прикиньте в уме сами. Кто еще? А поскольку Роту на ипподроме не было, то остается Шестикос, или кого-нибудь сам Шестикос подучил. Но ведь это – невозможно! Так кто?
– Вопрос, прямо на закваску...
– И Окасава не поможет. Я намекну. Только не говорите после, что и я с умыслом намекаю и перевожу эту таинственность в еще большую степень таинственности и набиваю себе цену. Я чистосердечен. И даже когда имею возможность и уверенность отстаивать свое место под вешалкой все равно не думаю никогда ни о каких наградах. И откуда, здесь, казалось бы, могли взяться такие подозрения, спросите вы? Но если речь заходит о «короткости» и «продолжительности», о «ширине» и «длине», и возникают соответствующие тому дебаты, тогда следом обязательно возникнуть должны похожие величины: «больше», «меньше»; «замшевый», «не замшевый»; «страшно», «не страшно»; «теория», «практика» – не правда ли – и далее по касательной до самой сердцевины. «Но вы опять что-то не договариваете, любезнейший, в подробностях» – скажете вы. И ваши подозрения не лишены истины.
– Но, может быть, вы просто забыли сказать о чем-то, а не только – скрываете?
– Да – позабыл!
11
– А теперь сами попробуйте вспомнить, как еще недавно в каждую субботу принято было за обыкновение «кричать на билетера, если мест нет». Кто попробует «теперь» на такую чушь осмелиться? Ведь, всегда свободные места на скамейках есть, и всегда можно найти множество остроумных причин, чтобы в очередной раз угодить в мыслях своих черти знают куда, а после стоять и только посматривать. Нет мест на трибуне только для того, кто снаружи ходит. Смотрят теперь Куськин и Федор Ихотон на вышеприподнимаемую ваксу, которую мимо проносят, и видят, что емкости, а, следовательно, самого содержимого «меньше», чем вчера проносили, и у них даже вопросов не возникает «куда», «почему» и «зачем». Этот «триглав» уже не актуален. Но ведь здесь, в соответствии простых чувственных возражений на ряду простых умственных способностей, сразу могут возникнуть подозрения на другое развитие событий – «а не намажут ли самого меня вместо нее?» Чутье такое. И не сказать, что самое бесполезное и противоречивое это чутье! Не исключено. Даже вполне можно сказать – обязательно намажут! Но, в конце концов, и эти вопросы как бы затушевываются иным соусом. Их просто – не возникает. Опять – почему?
– Вы сами не выводите ли витием вспять согласно уже «своих» чувственных возражений? Да им просто – плевать и все тут. Смотрят и – все. «Выше», «ниже», «глубже», «шире» – вопросы не входящие в их арсенал ответов. И думают ли они о чем-либо «таком» или не думают ведь – неизвестно. Очень может быть, что тут – много проще, чем вы выводите. Ведь главное для них, небось, ни «где прямая» и «где круг» и «какие» они имеют в себе основания перетекать из одного русла в другое – совсем не это волнует их. Для них, быть может, главное не в том, «по кругу ли им ходить или по прямой», а в том, чтобы Куськину и Ихотону ходить вместе. А куда – не важно. Может быть?
– Может, но навряд ли. У Куськана, безусловно, каким бы путь прямым ни был, все равно к ипподрому закругляется, и не потому, что Шестикоса чтит, а потому, что азартен – здесь и сомнений не вызывает. Но, как вы правильно заметили, здесь важно не то «кому, куда и зачем»» и «какой путь», а то, что может случиться «другая параллель», могут случиться изменения не «в общей форме происходящего», а изменение «самой формы». Сами видите сколько может разветвлений получиться, маленьких таких лазеек, склизких таких плавников и страшных выводов на основании неосведомленности «кому, куда и зачем». Но если бы теперь иначе было и изменилась бы «сама форма» – можно было и впрямь предположить тогда, что некто прошел в уборную и выкрикнул данную рекомендацию Мартрадору сдуру. Но ведь таких изменений не было – штиль. Следовательно, тогда и такое «сдуру» никак не могло случиться не только с Куськиным и Ихотоном, но и ни с кем другим не могло случиться! Куськина и Ихотона, как понимаете, я даю здесь, как пример. Потому, как если б могло с ними «такое» случиться, то можно сказать, что такое со всяким случиться может! А это – противоречиво по самому факту склеенности. «Время» может согнуть только Роту и то на очень малый момент, и оно хотя и бывает послушным, как ребенок, зато обратного действия не избежать, и никто не в состоянии предвидеть каким будет это действие. Известные нам законы, на самом деле, очень смешны. Мол, сила действия, равна силе противодействия. Почему – смешны? Потому, что, вон, давеча, ударил Жирондом Булдыжный Пипипа Севряжного ладошкой по шапке, а в ответ получил кувалдой по голове.
И здесь же стоит напомнить еще то обстоятельство, что, ведь, у Шестикоса это может только «так кажется», что бородка клином и ходит он постоянно в затрапезе, и делает только вид, что «много знает». Ничего «не кажется» – точно – «знает» И дальше вам будет более понятно, почему я даже убежден в этом. Я ведь именно потому и не говорю все сразу, и не для того, вовсе – не говорю, чтобы сказать по порядку, – а для того не говорю, чтобы все, что говорю, было сказано «не все сразу», «не коротко». Чтобы «не много» сказать, но и «не мало», да еще таким образом, чтобы сказанное оставалось у ключника лежать, а не у того, кто на диване сидит. И теперь пока рановато освещать берлогу фактами. Для начала надо просто вовремя спохватится за голову (а там – ведро) – понять, что «ведро» – тоже имеет себе альтернативу и т.д. Шестикос прав в своем правиле говорить последовательно и не забегать вперед. Это я все время забегаю. И вот получается иногда у меня так, что «только пятки начинают сверкать» и быстро смеркаться вдали, вместо того, чтобы послушать сначала оратора, узнать от него кое-что, а только затем попробовать остановиться и написать на него донос. А почему? А потому, что факты существуют только тогда, когда начинаешь понимать, что всюду существует и отсутствие фактов, и никто на клавиши спозаран зря не жмет.
– Не противоречу. Идем дальше. Ну, и кто все-таки выкрикнул реплику то?
– Никто.
Известно, если находят, к примеру, на дороге склеенную подошву – спрашивается – чья? Сделав фигурные завязки и взяв с собой Лифопа Камушкина, чтобы в случае чего у него спросить, идут к Роту, тот пристально смотрит, варит какую то смесь, и получается так, что дело «обходится». После чего никто не помнит, зачем пришел, и таким манером вопрос исчезает. Казематы в основном – для странников. Но вот кто – склейщик? – этот вопрос как бы затушевывается куском пейзажа на вертеле, и можно спокойно сидеть на скамейке, с удовольствием слушать, чего несет Шестикос, и обо всем позабыть. В целях сохранения самой памяти.
«Присутствие восторженных фей было?» – спросят Мимункуса Мимикрия». «Было» «Паотоцу Цуцинаки выходил из парадной в одном замшевом костюме?» «Выходил (только не признается)». Ну, и какая нам будет в том холщевая разница, что у тромбона заедает? Хвита Хавотская это будет Параллель или Дульский проем – не важно – данное положение утрируется всегда. Почему утрируется? Потому, что, видите ли, завтра наступит «завтра» и все опять изменится.
– И здесь с вами согласен. В этот раз мало нахожу причин возражать.
– И, независимо от того, что новые сапоги сложны и голенища заворачиваются с единственной целью ключ отыскать, всегда получается так, что ключ украли. Сразу – «где Шаровман?» Но Шаровман в море, море в скалах, скалы высокие, а уровень понимания всего этого – низкий. (Шаровман вообще ни в каких «параллелях» не разбирается – ему все равно – а между тем, в них участвует, и потому Роту приходится разбираться с самим Шаровманом – иначе нельзя). То есть, по общему испарению и если говорить внимательно – «жир» течет медленно, и только что «поразит» своей необъяснимостью вообще – «течь» – не больше. Потому воображение из вереска пупка поворочено назад от света и блестит второстепенностью – все как бы «ясно» теоретически без него. Отсюда, почтмейстер может никуда не убегать сразу, даже если чувствует, что в конверте нет никаких новостей – так – белиберда всякая; Горпортсир Ванглуг говорит тогда «ух ты» но без энтузиазма, и сразу настраивает увиденные за окном косогоры и бурьяны под свое меццо-сопрано. Никого ничем и давно уже нельзя удивить. Понимает ли кто-нибудь что-нибудь в своем понимании «понимать», становится не всегда важно, какими бы действия ни были. После чего, как известно, появляются на свет такие «широты», и такое налаживается производство, что ни петь, ни спать становится не важно, а только – смотреть и чувствовать. Какие могут быть тогда вообще вопросы? Короткость ли это или не короткость, путь это или не путь, жир это или не жир? Данные разбирательства получаются «для видимости», для того, чтобы ум был только визуально виден (мол, где то он есть – «ум»), и за этим положением тогда многое можно будет скрывать. Поскольку копировальная бумага и копировальный станок только тогда имеют смысл, когда «есть что» копировать.
И только уже затем произойти могут различные мнения и споры, и в них страшновато бывает «все сразу» отвинчивать и портить цельнометаллическое обыкновение лишним Холомбоком Тримомботом периодом мгновенности (период времени, когда крутишься на каруселях) и капризничать. Надо просто слушать. Слушать и – слушать. И такая серьезность в подходе к данным обстоятельствам обязательно подскажет когда-нибудь единственно правильное решение в выборе правильного высказывания на счет выбора мишени. А пока, что требует, для начала, более тщательного сбора информации. К тому же, сама карусель многое может подсказать, – но если вдруг понять «все сразу», можно «стать Роту». Ну и кому из администрации это понравится?
Потому, не было никаких реплик – никто не кричал. Пустые сплетни.
– Тогда выходит – сам Мартрадор, что ли, додумался?
– Да ничего из этого не выходит! Он просто подумал, что подковы новые, и стало ему жаль их портить. Да и зачем ему лавровый венок? Он овес любит. И Валисас, к тому же, не заругает. Вот и все – все выводы! А оказался в фаворе! «Так происходят из единиц – суммы».
12
– Если дословно приступить объяснять и пытаться копаться и разбираться «как стоять и где лежать», чтобы понимать и приводить все в сиюминутный порядок (а не ходить по тараканьи, и вычищать только котлы), то сначала надо выспаться. Не так ли? И тогда не станут вдруг образовываться по дороге садовые ножницы – из лавки Мерлуньи, – и не надо будет ничему находить объяснений с полным мешком фактов. И ножницами этими никто не станет тогда ни обрезать ягод с куста события ни тумана над ними, и не получится тогда так, когда обрезают почти все, кроме тумана.
И вот тогда, еще перед ипподромом, – так и случилось. Сидел да сидел Шестикос Валундр дома, набегавшись; спорил он спорил с Лифопом Камушкиным о настоящей насущности положения; переубеждали они переубеждали друг друга в своих точках зрения на происходящее – но когда стало ясно, что «не договорятся», решили немного отвлечься.
– Опять, небось, в «треху» сыграли?
– Почти. Спросили себя: «Кто кладет сыр в мышеловку?» – и нашли этот вопрос весьма занимательным. Но сразу для себя уточнили, что вопрос этот задан немножко не правильно – «какая разница – кто?» Тогда решили разобрать эту комбинацию иначе. Условились так: для Лифопа Камушкина, допустим, «сыр» будет – простейшее положение логического силлогизма – «если – следовательно» или «предположим – приехали»; «мышеловкой», допустим, – закономерности; «мышью», предположим, некто тот, кто Манчику Сипкину хотя бы приблизительно симметричен. Ну, а для Шестикоса Валундра придумали другую схему: «сыр» – простейшие парадоксы; «мышеловка» – случайности; «мышь» – кто-нибудь хотя бы приблизительно равный Манитору Сипкину с его Балбудой. И что бы вы думали? Если постоянно менять местами исходные данные в обеих плоскостях и подобно Роту мешать внутри ложкой «туда-сюда», могут очень замысловатые вещи получиться. Но не буду об этом долго. Приведу лишь один факт. Если, к примеру, взять и поменять Манчика Сипкина и Манитора Сипкина местами, а все остальное оставить в этих схемах без изменений, получится так, что оба окажутся в безвыходном положении наблюдателя, поскольку не поймут ни положения, в котором оказались, ни смысла в этом, ни тем более того, кто им такое положение подсунул. Здесь ведь важно не то, что существуют некие «силлогизмы» и «парадоксы», и не то, что существуют некие «доказательства» и «промежуточные истины», а то, что существуют некие Маниторы Сипкины и Манчики Сипкины. Вот в чем дело! И получается очень интересно. Ввиду самого их существования. И потому, в силу таких перестановок, вопрос касаемо стрелочника, и касаемо машиниста, отпадает сам собой, а кто начальник вокзала – тем более. Не правда ли – очень подходящая почва для манипуляций – если менять? Но, на мой взгляд, еще интересней выглядят здесь не сами они, Сипкины, а те самые «случайности» и «закономерности», которые так же не смогут правильно для себя выяснить, что с такими мышами делать?
– Утрировать.
– Абсолютно верно! Чего еще?! Создаем ту атмосферу, при которой ваксу ни купить, ни произвести самому не возможно и – все. Тогда Хвита Хавата опять скажет «не получилось и во второй раз» и ей опять не станет скучно. Поскольку эти функции «делать», как понимаем, принадлежат вовсе не случайностям и закономерностям. Все достаточно узнаваемо без них. А начинается все, как правило, каждый наступающий день, и в какой угодно «параллели» и в каком угодно «временном провале», с самых примитивных действий. Можно, например, с этого (примеров много): сначала обрить голову под чистую (то есть – очень «коротко», под «сестру таланта – шамк, шамк – готово); после взять голову и обрезать (под корень) – а там и до самой сути перевоплощений рукой можно подать. Был Манитор Сипкин, стал Францем Густавом, а в метрику напустить тумана. Один – стоит, другой – лежит – но почему бы – нет, и не перепутать? Никто ведь еще горизонтальное с вертикальным не утрировал. Будет – очень интересно. И отсюда же, можно подсунуть и такой довод: с лысиной, мол, бежать, будет легче – не будет сопротивления воздуха; а без головы не надо будет ни о чем думать – все реплики не только Шестикоса из ума тогда вылететь могут, но и самого Роту в них не найдешь, – и никаких вам велосипедов! Да и скакать тогда можно будет на коне куда угодно. И никогда тогда не возникнет вопросов не только «как» и «зачем», но и «куда» – тоже.
13
– И вот именно таким образом Валтун Гримский и поступил. Когда Шестикос Валундр сделал свою очередную паузу во время награждений и сидел на стуле, он вышел тогда в центр ипподрома, то есть, в его эпицентр, и без разминки сказал, нагибаясь:
«Видите – лысина?» – сказал он нагнувшись.
«А где рога?» – выкрикнул, шутя, Мизинтроп.
Но, Волтун Гримский повел машинально рукой сзади, нащупал Валтуниху – на месте – следовательно, нет рогов (жена всегда должна ходить сзади – спину прикрывать).
«В Диканьку мысленно ездил?» – спросили его опять.
«Нет».
И вот дальше услышались впоследствии такие речи, и такие реплики донеслись отовсюду, которые не только Лифоп Камушкин никогда не произносил, а каких даже Сервинт Попран не слышал! Или то, что вчера еще было на бунт похоже, стало смахивать на революцию. И то – правда. Смахнут иногда крошки со стола на пол, а после – ходи по ним.
Тогда Шестикос Валундр поклонился многочисленным аплодисментам и вдруг заново смешал колоду.
«2-ая Фарватерная» – сказал он во всю глотку.
«Ну, вот опять – Фарватерная!» – пронеслось над ним. «Мало что ли других улиц есть!»
«Возразить мне, конечно, не чем – есть, – сказал он уверенно. Есть много других улиц, широких и длинных. Но, опять, спрошу – зачем? К чему такая не определенность везде понадобилась? Для какой общественной «целенаправленности»?
«На Фарватерной нет целенаправленности, – шепнул ему на ухо Порон Попогор, тайком.
«Для какой?» – спросили и его с самих трибун
«Ну, была бы повсюду одна Фарватерная – и бог с ней. Не заблудишься – отмочил в ответ Шестикос.
«У..у..у...» – донеслось над ипподромом.
«Всегда находишься на ней, и кто хочет тебя найдет. Песня даже такая есть! Так – нет. Нужны обязательно «хухры-мухры», нужно обязательно не по месту искать, а по физиологическим особенностям (по подбородку, например)! А если и они не дадут результата – по каблукам!
«Ай да – молодец! – донеслось опять. И правда – одной улицы хватит! Пусть все улицы станут называться 2-я Фарватерная!»
И Шестикос Валундр – опустил руку.
Хочу еще сказать, что здесь, в сумме молчания, которое иногда образовывалось на ряду с многичисленными высказываниями Шестикоса Валундра, пролетали и другие над головой реплики – были во время выступления Шестикоса другие забеги: кто-то прыгал через канат; кто-то плавал в бассейне, кто-то метал ядро. Шестикос может быть даже и путал свои аплодисменты с другими – не это главное. Но конечно общий смысл его речей ускользнул не от многих.
– И сказал – правильно! Видите сами, как все усложняется! Попробуйте – найти философа по каблукам! Это – какую мы философию тогда найдем? Мудро.
– Но вот далее уже, когда событие это подошло к развязке, на вопрос «где шлепает теперь по своим надобностям Хухлок Мундорок или где стоит дом с 6-й Старой улицы» он стал утверждать, что, «нужно копаться в справочниках, и искать свидетелей». Ничего не скажешь – действительно «молодец». Привести такие, казалось бы, различные понятия как «много–мало» к отсутствию философии в высказываниях и угодить при этом трибунам, которые только и ждали осечки – не каждому Шестикосу Валундру под силу. И он, что ни говорите – прав. За столом будет обязательно сидеть Полоката Пагата или ее сменщица; начнут долго искать карточку справочника, могут еще не найти сегодня; затем нужно будет заказать этот справочник и долго ждать пока тот на конвейере из подвала приедет; может, например, лампочка в хранилище перегореть, и искать придется электромонтера в буфете, и чего доброго придется ему за это платить; электромонтер может в этот момент вполне поругаться с буфетчицей, а у той, в свою очередь, могут возникнуть проблемы с накладными потому, что грузчики нагло приворовывают или приворовывает сам шофер; машина, к тому же, может застрять в центральном квартале, и не доехать вовремя к обеду потому, что неизвестно почему исчезло куда-то здание почтампа вместе с центральной площадью и дорогу перегородили. А здание исчезло потому только, что, видите ли, некоему Шестикосу в отсутствие Роту захотелось притащить трибуну на ипподром и кое-что прояснить Францу Густаву, и он сам о том не подозревая оказался виновником того самого эпизода, когда «приходится искать свидетелей и копаться в справочниках». Как видите, все получается, как «одно к одному», хотя и должно получаться – «одно к другому».
– Конечно – вижу.
– Но оставим на минутку Шестикоса в покое, потому что и мне, в конце концов, самому хочется высказать, что я чувствую в эти критические ситуативные моменты. Я ведь говорю не для того только, чтобы в подробностях освещать события – но и сам иногда учусь обобщать. Если в иные связи научится вдумываться правильно («клипса» – чудьненько!), то все правильно будет и в догадках. Иногда лежишь в коробке и даже не мечтаешь, что тебя наденут. А тут – целая солодонная балясина в сиропе, целый шевропараноидный консилиум разбирательств. И «что такое» на самом деле все это значит? В чем заключаться стала «революционность» данных мыслей Шестикоса?
– Да, вот, – в чем?
– Я поясню
14
– Вывели на свет, к примеру, связь «чуб» (от «зажимок плоских» и «предостаточно»), а получилась – «полено»! Чего теперь-то ждать? Каждый знает, чем кончилось в прошлый раз, знает, с чего началось и теперь. Но во все времена, даже, это значило, что всегда посыпалась Фарватерная песочком, даже тогда, когда посыпали ее пеплом. Не тем ли от водопада углем? То есть, казалось, самая обыкновенная повседневность, хорошо всем известная и не вмещающая в себя никаких эврик в помине и ничего более. Фарватерная хотя и похожа на ипподром по дуге окружности – понятно – все это можно увидеть только с большой высоты, а по дороге идя, вроде и нет на ней ничего такого, чтобы можно было сказать – ипподром. Но, если присмотреться вдвугорядь и на другие за ней улицы и все пейзажи вокруг сосчитать, да послушать Валундра по внимательнее, ведь получится так, что и о них можно сказать практически то же самое! И есть во всех них что-то такое, что на ипподром похоже! С лентами, Монкой Спирдячной и аплодисментами! И вот теперь – вдруг замешалась повсюду эврика!
«Ах, вот что! – сказал тогда Сервинт Попран, сидя у себя в креслах и удивленный прилетевшей к нему в ум птице. Он сидел тогда дома, но все слышал издалека превосходно. Затем, когда птица вылетела из головы, пошел искать ее в кухню, чтобы поймать.
«Поскольку, это только, так принято думать – что существуют какие-то там ипподромы и ленты – кричал Шестикос невероятно громко, – ничего подобного! Самая обыкновенная дорога – с кустами! И только, так числится, что развлечения и прочие разминки в виде отдохновения от слишком назойливой действительности и с целой вереницей соучастников и наблюдателей во всем этом, это какая-то там новая «филькина грамота», как грамматика, или еще одно «факельное шествие», как поцелуй!»
«Но если есть «пепел», значит, есть «ветер»!» – выкрикнул кто-то в полной тишине, а листья с кристофера начали осыпаться.
Вот в чем стал заключаться смысл!
– ...!!!
– И Роту, подходя к ипподрому, вполне мог все это слышать! О – ужас! Я даже представить себе это «мог слышать» боюсь! И прежде чем узнать, что произошло после всего этого дальше, расшифруем под конец иносказательность подобных реплик (я постараюсь по возможности коротко). То есть, какими были на самом деле истинные выводы и убеждения?
1. Не смотря на то, что день выдался субботний, и независимо от перехода с третьего Куськиного провала в Дульского проем, как второй стадии Хвита Хавотской Параллели, – день этот все-таки оказался «простым», и застежки не обязательно следует носить сатунчаковские, и сами ведра тоже, безусловно, можно снимать, и в переулке показываться не только на лошади, но и на коне.
2. Площади, если успевают построить в такой день, тоже достаточно широкими бывают, и с высокими зданиями, как теперь. Потому забираться на них может, кто хочет.
3. В пироги добавляется больше теста, в соль перца, и никто иной, как Монторан Тырдычный в такие дни наверстывает упущенное (то есть, получается так, что какими бы чудовищными происшествия ни были, правильных выводов все равно никто не сделает, и они повторятся).
4. Никого дословно не жгут – ни на магистралях ввиду столбов, ни на столбах ввиду хорошего настроения. А все только – кажется. (Аксиома)
5. Слова и связи выдумываются заново, пишутся одинаково, а значат – разное.
6. Чирстон Трифполепный и Легоград Ближний в такие дни ходят по улице оба в одном ведре – для смеху – и ничего не говорят, кроме: «Ай, да Шестикос Валундр! Какие вопросы закаблучил ! Ай, да хрен моржовый!»
7. Шинкина лавка и заблуждения Мизинтропа на букву «М» стоят в одном ряду, близ трапофологических данных Шавромановой пасудины, и общих закономерностей «не обобщать» (Море близко, море дальне, но какая нам забота, если дом стоит хрустальный и не мучает икота). И т.д.
Словом – ноги следует обувать в обувь только в том случае, когда дорога идет мимо коксового завода. А «черная» и самая важная, глубинная суть подобных высказываний заключаться стала в «дуальности», то есть – в ее отсутствии – на что и намекал Шестикос Валундр. Именно на это и обратил он свое пристальное внимание.
«Заметьте» – сказал напоследок он. «Есть – нет»; «черное – белое»; «песочек – пепелочек»; «птичка – тачка». Но ведь случаются и «зеленые галошницы»!
«Правду сказал!»
«Есть!»
«Но кто видел – желтую! – спросил он вдохновенно. Никто!» И добавил:
«Это только «так» становится привычно видеть, что у Селодона Брыкина вечно заходит за ерипень колоду каждая бытовая ерипень история и ни за что не желает он отвечать! На самом деле – отвечать будет и даже за то, чего не делал! Потому, сам настоящий виновник любого происшествия, сам повар или истопник, окажется всегда в тени, назовется посудомойкой или кочегаром, ни в чем не будет виноват в принципе, и глубоко спрячется вовнутрь события, и вопрос «где искать?» останется навсегда закрытым! Где видано, чтобы тот, кто является одновременно машинистом и стрелочником к водопаду ходил? «Кто он? Где поезд? Кто я?» – на эти вопросы так же в таких случаях положено отвечать: «Не принципиально. И можно утрировать».
15
– И, казалось бы, все на этом – подвел черту, тем более, что Селодон Брыкин, услыхав о себе такие подробности, упал в обморок. Но здесь опять наступило молчание, но несколько погромче, чем в прошлый раз. И тогда, первым, кто возразил на такую неслыханную дерзость, был сам Шестикос Валундр. Собирая разбросанные вокруг себя листы, которые, прочитав, разбрасывал во время речи, он вдруг на минуту опомнился, изменился в лице, шагнул в сторону, но затем вдруг опять вернулся назад в свое исходное положение. Затем начал сам с собой бороться. И эту борьбу мнений или «преодоление сомнений в самом себе» хорошо было видно отовсюду, со всех трибун. Впоследствии о ней была даже написана полномасштабная статья в вечерней газете, под заголовком: «Дуальность внутри Шестикоса», где в полный рост просматривалась тема аскетизма.
Первый прием (без привлечения Телеграфа) был с захватом руки через лопатку и с перехватом ноги за плечо. Затем левая нога выставилась вперед, а вторая стала опорной. Послышался хруст и крик, но соперник изловчился и начал изворотливо протекать туловищем сквозь пальцы, вывернулся окончательно в исходное положение и, отступив на два шага назад, облокотился на возражения. Судья дал свисток. Дальше, закинув руку за шею, был захват затылка левой рукой и переброс туловища на колено – вторая нога ушла чуть влево, а третья стала опорной. Судья дал свисток. Затем, чтобы больше не попадаться на этот прием (без привлечения Телеграфа) изменил тактику и решил на возражения больше не попадаться. Началась погоня. Бежали достаточно быстро, – сначала по Сервяжной улице, после по Кацуской, пробежали мимо Роту, не торопливо идущего на площади, затем выбежали на берег и – вернулись на ипподром.
Но ведь так было всегда – себе вчерашнему противоречит сам сегодняшний. Но вот когда они вдруг вместе встречаются, да еще в «такой» не совсем обычной обстановке, тогда пишущий или читающий начинает бросаться не только настольными предметами, но и принятыми постулатами тоже.
И когда Роту пришел, в конце концов, в этот раз на ипподром и хотел достать на ходу трико, то застал одну только уборщицу. Она лазила между рядов и, завидев черта, чтобы он ее не взял, сама напала: «Чего надо? Сейчас из ведра плесну».
Лист 6
Конвенционализм
Я понимаю, как все понимают
– У Машмотиты был простой довод отъерипенивать одну застежку от другой, дабы не перепутывалась прическа, как провода какие-нибудь, которые, как хорошо знаем, ничего красивого из себя не представляют и представить не могут, и которые, если смотреть скептически, ничем и никакими расчестками причесать нельзя. Она шла в этот момент времени по тротуару и хотела обо всем забыть.
– О застежках?
– Не только. За ней Селодона Булдыжного можно было увидеть идущего впереди ипподрома по Сервяжной улице, где еще не зажгли фонари и повсюду лежали прошлогодние осенние листья. Он шел как раз следом за ней и думал: «Все забыла или не все?» Мимо них проплывали витрины различных магазинов, ширина Сервяжной улицы казалась шире, чем ширина самой Обхоженной; Дульский проем параллельно идущий вопреки Дорогонского вала тоже не предвещал никакого завершения в проекции своего движения в сторону наилучшей зависимости от других близлежащих устриц – и вот Машмотита, наконец, повернула к дому Лифопа Камушкина, подошла к дому Лифопа Камушкина, взялась за ручку входной двери дома Лифопа Камушкина, отворила двери и вошла в двери. Отсюда, как предположим с достаточной вероятностью такого предположения, не смотря на время, которого с нашего первого разговора прошло в большом количестве, и много происшесвий и участников в них кануло в Лету сомнении, само это движение ясно показывает – начался «обратный ход» повествования, страсть к возвращению не только по дуге высказываний, но и в хаотичной целостности размазывания в лужах перистых облаков, всесторонне возобладало и стало всеобъемлющим признаком действительности и почти энциклопедическим ее понятием. Или, говоря другими словами, карандаш, который всегда под рукой, и который всегда готов чертить что угодно и куда угодно, начал выискивать «прошлые» линии и, ударившись во многие воспоминания, начал чертить по ним. Остановившись у захлопнутой перед носом двери Лифопа Камушкина, Булдыжный посмотрел тогда на номер дома и, уверившись, что это именно «этот» дом, записал адрес на клочке бумаги и произнес: «Так, так...» Возвращения они ведь чем хороши?
– Чем?
– Ну, вот, попробуйте теперь вспомнить о том, о чем говорилось дней двадцать тому назад со всеми исчезнувшими и не исчезнувшими подробностями. Ни за что не вспомните! Вы будете помнить только «общие» хухры-мухры, только фактическую сторону возникших вопросов, и то если она, эта фактическая сторона, имела все основания подействовать на дальнейшую же вашу «условность» быть там, где находитесь, и повлияла, как вам кажется, на дальнейшую же вашу «действительность». Потому они, возвращения, «хороши» именно тем, что как бы заключают в себе те самые «серьезные» упущения, которые вы всегда делаете, основывая свои умозаключения на «общем» отображении действительности, и, тем самым, как бы не понимаете отчего, вдруг, поскользнулись навзничь при неожиданном повороте на ту же Сервяжную и оказались при этом совершенно в другом месте. Фактическая сторона происшествий без аперитива прошлых событий многого в себе ведь не несет – согласитесь. И потому важны здесь именно «составляющие» этой самой фактичности, ибо без них ничего не станет ясно и понятно в существе самого дела. Понимаете ли? Некое «Плюмбум «О»» «+» приятная на глаз целостность воспринимаего мира, вроде бы вами правильно выспринимаемая и ценимая теперь,. и где, «О», как гласная, говорит так же о многом потому, что куда бы вы не шли своей претенциозной походкой и какой бы ни применяли при том градус отождествления самих себя с окружающим миром, все равно и неукоснительно «все равно», появится у вас непреодолимое желание как можно чаще обращать внимания на согласные.. И здесь так же никаких «мелочей» нет – не бывает. Вы ничего не сможете купить, если у вас мелочи не хватает. И, конечно, здесь, можно сделать не лишенное здравого смысла предположение, что Машмотита зашла к Лифопу Камушкину только затем, чтобы спросить Монтарану Хохлиману «нет ли у нее точно таких застежек?» Может быть?
– Вполне может.
– Далее пройдя прихожую, Машмотита, так же как я, задела мыском ботинка стоявшую на полу миску с пшеном, мимоходом наступила на самого Лифопа Камушкина, подползающего к миске в виде большой и длинной гусеницы в очках, посмототрела на него с отвращением (она всегда иногда «так» посмотрит) и, открыв двери и пройдя в комнату, в глаза ее блеснул яркий свет, и Монтарана Хохлимана, стоявшая в дальнем углу комнаты, стала хорошо видна. Она стояла подле старого коинатного дивана и вид у нее был прямо сконфуженный. «Здравствуйте» – сказала тогда Машмотита вглубь комнаты и хихинула.
– Привычная ее реакция, когда видит с утра что-нибудь необычное.
– И вот для того, чтобы в дальнейшем нам понять «могло ли такое случится и могло ли такое быть или не могло», и не оказаться в очередной раз с раскрытым ртом перед «всплывшими вдруг обстоятельствами того или иного действия или происшествия», давайте и мы зайдем на минуту в двери Лифопа Камушкина и мимоходом постараемся припомнить о том, что было сказано во время его первого разговора с Сервинтом Попраном, и что именно во время этого первого разговора непосредственно произошло (чтобы совместить «это» происшествие с «тем»). Приступим.
– Да, приступайте – я чувствую в себе даже некоторую заинтересованность узнать все по подробнее из первых рук – в чем же здесь можно было найти что-либо претенциозное и имеющее вес быть привлекательным, когда тот, первый разговор Лифопа Камушкина с Сервинтом Попраном и последствия этого разговора стали теперь практически историческим событием. А ведь из истории, как известно, анекдота не сделаешь.
– Неужто!
1
– Время, как знаете, необходимо заворачивать в фольгу, чтобы не произошло утечки информации – знаете... Иногда и Цуцинаки надо тоже заворачивать, чтобы, в свою очередь, не увез информацию в поезде.
– Само собой.
– Но теперь давайте вспомним о том, что независимо от того, и какой бы ни была информация «ценной», но вот, к примеру, относительно поезда и его движения по дуге окружности вдаль за какую угодно линию горизонта и относительно движения самого горизонта ввиду этой окружности, то многое о поезде и о его движении известно каждому «мус» досканально и никогда никакой таинственности из себя не представляло. Почему – не представляло? Глупый вопрос. Потому, что есть «расписание поездов» и каждое отбытие и прибытие поезда не несет в себе никакого космологического секрета. Следовательно, такую информацию незачем ни во что заворачивать, а напротив – развешивать на всех углах и столбах. Так?
– Вроде – как «пить дать».
– Но смотрите «что» получается. Мы только приступили к возвращению, только еще хотели приблизиться к нему на близкое расстояние, и сразу же наткнулись на не малые и ощутимые затруднения. В чем состоят эти затруднения? – спросите вы. Но вдумайтесь: время мы заворачиваем, можно сказать, самым тщательным образом и относимся к нему бережно, а иногда с опаской, а тут, вдруг, развешиваем его на всех углах и столбах (?) И потому здесь для того, чтобы продолжить рассказывать дальше, и в то же время возвратиться к началу, давайте и мы обязательно выясним для себя время прихода Машмотиты в дом Лифопа Камушкина, и обязательно уточним, что время было – раннее утро.
– Чего она так рано встала ото сна? Спала бы себе дома и спала.
– Не спалось. Простояла всю ночь в темном углу рядом с поставленной в угол галошей, и всю ночь удивлялась тому, «зачем ее в угол рядом с галошей поставили». Она попросту не могла спать в таком соседстве, поглядывала искоса на резину, и все время смотрела на щель под дверью, откуда доносились взволнованные голоса.
«Так-то оно – так», – говорил один голос. Но вы опять обобщаете потому, наверное, что в оригинале сказано было о том, что «куда приходит дорога – не важно», и все последующие действия вместе с «абсурдными» выводами, которые вы делаете (а выводы эти – «абсурдны»), подчинены этому утверждению непрекословно».
Голос был хлипкий, срывался на крик, затем наступала периодически тишина, и слышно было, как во время этой тишины, вдалеке гудел поезд, как развешивали очередные гирлянды к празднику, как шел по Казарменный улице Роту и смотрел вперед, а впереди него маячил белой белезной беглый парусник вдали волнующегося моря и слышались по округе какие-то скрипичные жалькие мотивы и сидела сидмя на здании главного почтампа Хвита Хавота свесив до самого пола свой длинный анотомический хвост. Машмотита отринулась, было, от двери, чтобы не стать соучастницей или чего доброго не услышать такое, после чего может появиться чувство ответственности и пришлось бы в последствии неминуемо раскаяться от услышанного, но вскоре любопытство взяло верх, и она снова прильнула к щели.
«Остановимся на этом утверждении подробно» – добавил другой голос.
Тогда Машмотита подползла еще ближе к двери, приоткрыла дверь и увидала сидящих на стульях, в дыму папирос: Видора-Тудора Чирипского, Монторана Тырдычного, Музумрика Осикина, Мизинтропа, Крузогода Амитеича, Боборовского, Мазундора Постомона, Слончака Кишкина, Пипита Тиронского и мн. др.
Говорил Видор-Тудор Чирипский, а все остальные – слушали
«И прежде, чем продолжить разъяснения – сказал он, встав и заходив по комнате, – здесь необходимо сделать некоторое уточнение...»
И дальше голос начал что-то говорить, рассказывать, по-видимому, о чем-то очень интересном и запрещенном потому, как те, кто сидели на стульях и стояли в углах, сразу же приставили ладони к уху, некоторые их них принялись озираться по сторонам, и видно было, что присутствующие чего-то сильно бояться.
Машмотита испугалась тоже, побыстрей дверь закрыла, и, возвратившись к галоше, посмотрела на нее презрительно – но делать было нечего – пришлось ночевать рядом. И когда утром она шла уже в дом Лифопа Камушкина рассказать, по-видимому, Монтаране обо всем этом и поведать ей, так сказать, свои девичьи «страхи», то вид у нее был уставший, не выспавшийся.
Монторана Хохлимана, разглядев, наконец, из потемков угла Машмотиту, улыбнулась приветливо, бросила гладить постиранное накануне белье и, обрадовавшись такому очевидному случаю, чтобы всласть пошушукаться и посплетничать, позвала Машмотиту в соседнюю комнату.
– Я вспомнил! Мне, кажется, вчера Спирик Фортан говорил, что видел ее идущую впопыхах по Перекатному переулку, и несла она в руках какой-то тюк – не то с бельем, не то с рыбой – точно не знаю.. Но, скорее всего, с бельем – там, не подалеку от Перекатного, есть на проспекте прачечная.
– Нет, она шла – сегодня. Ее Щикин видал. Прошла, говорит, быстрым шагом вдоль берега, шмыгнула вон с тротуара на тропинку, ведущую к дому Лифопа Камушкина и там исчезла.. А сам Лифоп Камушкин, в то время, когда Машмотита скрылась за дверью Монтораниной комнаты, подполз к своей миске с пшеном, поел пшена, и начал собираться в гости к Сервинту Попрану, смекнув, видать, что Сервинт Попран теперь остался в доме один и им, в свою очередь, никто не сможет помешать самим посплетничать.
Так вот о том – что касаемо того разговора, который случайно подслушала Машмотита. Дело-то, оказалось, как всегда намного серьезнее и очевиднее, чем можно было себе представить и предположить, и я имею самые свежие подробности этого разговора из своего источника. И теперь мы попытаемся восполнить этот разговор по возможности в полной мере потому, что это, на мой взгляд, очень и очень интересно. О «времени».
– Я подозреваю – откуда вы досконально и в подробностях все теперь знаете. Есть у меня такое подозрение. Ха...
– Разумеется – галоша.
2
– Тогда Видор-Тудор Чирипский сказал: «Безусловно – о том, куда приходит дорога – не важно – никто не спорит с этим, и подобная схоластика действий полностью слагается с общепринятым мнением не интересоваться «куда и зачем?»
Сидящие вокруг него на него посмотрели в ожидании чего-то нового, но тот продолжил:
«Но, ведь, если мы не предрасположены изначально знать «куда и зачем» и вопросы эти нас не интересуют нисколько, то это вовсе не значит, что вопрос «когда» данное действие происходило, «в какое именно историческое мгновение», и «какие при том применялись меры наказаний в виде экзекуций», остается здесь столь же второстепенным и прозаическим. Давайте, в конце концов, разберемся с точностью формулировок и попытаемся понять, как в последней части наших событий, что понимание «ширины» и «длины» без условностей – первая наша забота, а не вторая какая-нибудь. Я вижу, например, арбуз в руках Шаровмана и этим, казалось, доволен; могу в точности сказать что это «арбуз» и что находится он в руках именно Шаровмана».
– Значит Шавромана, как понимаю, не было в этот раз в гостях у Сервинта Попрана. Он что – пропустил тайное заседание?
– Да, как видите – не было. Пропустил. Впрочем, он немного позднее явился, немного позже непосредственно подошел, вместе с поездом.
«Но ведь я не знаю точно – какой он – «спело-красный» или «зелено-недозрелый» – продолжил Чирипский – и смею предположить, что «зря» не знаю, поскольку и эта второстепенная на первый взгляд информация впоследствии может оказаться не маловажной. Где об этом «не сказано» в правилах? Отнюдь. В правилах так и говорится – «каждый шаг должен быть продуман основательно, иначе подошв не наберешься». Ну а каждый «шаг», известно, зависит еще от множества неукоснительных размышлений, кои во время ходьбы обязательно происходят, и к коим мы должны относиться с тем же вниманием, с каким относимся к ямам, в том числе – оркестровым. Иначе нельзя. Но неукоснительным является здесь и то, что содержание самих размышлений, так или иначе, сопряжено со многими обстоятельствами помимо ходьбы, которые тоже надо держать в поле своего собственного зрения. А с арбузом мы еще обязательно разберемся в принципе – когда Шаровман объявится – вечно запаздывает, – а теперь давайте на минутку фольгу развернем и посмотрим на содержимое без лишних предубеждений».
Начали, было, галдеть и искать Шавромана глазами, но его нигде не оказалось. Но вы представьте себе «такие» речи!
Далее, выглянув по пояс из окна, и уверившись, что его никто не подслушивает, Видор-Тудор Чирипский пояснил:
«Тем более, как вы правильно понимаете – заметил он – многие действия как бы тонут в пучине быстроты обстоятельств, многое, как бы, само собой упускается из виду, и хотя таким упущениям есть свои причины – поскольку если разбираться в этом сразу, мы упустим нить самого происшествия, – нужно иногда сбавить ход и обернуться за свою спину обязательно. А то этак и в самом деле – подгорит жаркое, и в чем мы думали, что разобрались основательно, на самом деле – не разобрались.
«Практически даже в теории так происходит» – согласился с ним Слончак Кишкин, кивая
«И что видим? Расписание «висит» и поезд приходит точно по этому расписанию. Вроде все понятно и не вызывает никаких сомнений – луна в кубышке. Но знаете ли вы, и подозреваете ли, что по направлению к коксовому заводу, и независимо от инсталляций Роту о единственно правильном значении связи «моно» и критического состояния тонких подошв, дорога эта движется в условиях приближенных к движению поезда, и время ее прохождения следует понимать, как «одинаковое»?
«Нет – не знаем».
«Поезд, допустим, движется где-то только на приближении к месту своей фактической завершенности в виде вокзала, но что вовсе не означает, что в понимании того же Перпетимуса, сидящего на парковой скамейке и думающего в это время совсем о «другом», оно, это «время», «точно такое же». Отсюда, надо думать, и берутся не малые затруднения в понимании значений связей Роту, и отсюда же говорят обычно, что Роту «выдумал» новую связь, когда никто ничего здесь «не выдумал», и «выдумать» не в состоянии! Озвучил и выдумал – далеко не одно и то же, господа (это уж давно ясно), и не надо ничего перевыдумывать и перешивать заново, а надо обязательно «научиться» это понимать! Почему так происходит? А вот именно – от не точности в формулировках.
– Вы хотите намекнуть здесь о том, что Видор-Тудор Чирипский все-таки «принял» сторону Шестикоса Валундра о «бессмысленности периодических переименований и качества «времени»», и решил продлить его умозаключения вдвугорядь, вплоть до самой «точности формулировок»?
– Да, именно о том я и хочу намекнуть. И дальше он сказал:
«Именно формулировки есть – первопричина, которые влекут за собой последующие действия, а не наоборот».
И эту его фразу стоило бы подчеркнуть жирной линией и занести в общий реестр правил безапелляционно.
То есть, как видите – очень интересно. Машмотита зря тогда до конца не дослушала, хотя она ничего бы все равно, как есть, не поняла.
– Ну, то чего ей «надо», она и без того прекрасно себе понимает. А тут – не зачем ей было ничего досконально и понимать.
«Именно!» – послышались согласия.
«За быстротой действий близ привокзального кафе – начал подтверждать это согласие Пипит Тиронский, – как вы правильно и резонно заметили, – не всегда видна медлительность в другом месте. И говорить здесь о том, что существуют после этих различий «одинаковые обстоятельства» – мол, не успел к поезду в Монату Па потому, что трамвай вовремя не подошел на Казарменную, – может случиться так, что, с точки зрения трамвая, ваше опоздание не согласуется с его понимаем вашего времени, поскольку сам трамвай и сам поезд подразумевают под собой вместе со своими собственными различиями в понимании времени иное отношение к нему, как таковому, и еще свое собственное отношение к Монате и Казарменной площади. А это значит, что наш собственный будильник здесь – первое, на что нужно обратить внимание, и всяческие «охи» да «ахи» мы должны направить не в сторону медлительности трамвая и быстроты поезда, а в сторону нашего этой медлительности и быстроты не понимания».
«Само собой – кивнул Чирипский. Затем что-то пропел, но после вернулся к исходной своей мысли. «Время» не в скорлупе зафрактованно где-то – добавил он. Оно – снаружи. А вы, вдруг, начинаете предлагать ему свои собственные претензии, свои общие принципы и постулаты.. Черемши не хотите ли?»
Затем Чирипский сделал еще одну паузу и обвел взглядом присутствующих. Что скажете?
– Скажу, что любителей таких салатов и всегда много было. Знаем. Потому и сам городовой, если припомнить, принес в Сметанный день часы с кукушкой, и Шаровман потому и ходил открыто в Сметанный день и весь после того месяц с поленом на плече и производил не малые впечатления. Потрясающий разговор! А я всегда думал, что у нас дураков поменьше.
– Но что, спрошу вас, из этого следует? Какие мы видим в этом разговоре нюансы и пропорции? А следует из этого, отвечу вам, что когда говорим мы о том «куда приходит дорога – не важно» и на выводе этом не останавливаемся, чтобы уверится в нем еще раз, мы, тем не менее, все-таки видим что «проходит» она мимо коксового завода, и это самое ее «местонахождение» безусловно «имеем ввиду». Вроде бы говорим – «не важно», но так ли оно происходит на самом деле? Видим, что «не так». Почему? Потому, что, если говорить о «времени» «прямолинейно», вменять ему некое «движение» и говорить о том, что оно «проходит», то между этим нашим утверждением по поводу «дороги» и упоминанием о «коксовом заводе» должно было «пройти» определенное время, когда утверждение «не важно» могло потерять свою силу – не иначе. Следовательно, здесь, вопрос времени становится, как бы второстепенным, приравнивается по своему значению к «дороге», и теряет свою собственную всеобъемлющую значимость. И отсюда же, например, можно тогда увидеть, что и повествование ведь тоже движется по своей траектории, и о том, о чем было сказано в одном абзаце, может переменить свое значение в другом. А это – абсурд. Все должно быть целостно и объемно.
В общем, признаюсь, меня тогда сильно заинтересовал этот разговор и я, признаюсь, стал на обе четвереньки, чтобы повнимательней прислушаться к галоше, чтобы ничего значимого здесь не упустить.
«Что и подтверждает – подтвердил Черипский – известную мудрость в том, что «утверждения» могут быть «какие угодно», и любая способность что-либо «утверждать» тем уже плоха, что найдется «другое утверждение» и часто совершенно противоположенное...»
«Несомненно» – выкрикнул кто-то, а кто-то добавил:
«И отсюда же, – добавил он – в инфракрасном луче времени и с той же философской позиции «переименований» и «двузначности формулярных списков», само понятие «Фарватерная» может не всегда соответствовать понятию «улица», поскольку протяженность в геометрической прогрессии той или иной улицы подразумевает под собой ту же «продолжительность» во времени, и потому сомнения относительно того «что» мы имеем и «где» идем, не безосновательны, и именно потому точно нельзя сказать – «улица» ли это или «устрица». Все достаточно объяснимо».
– Представьте себе такой разговор! Прямо теория абстракции в реальной действительности. То есть, «некто» представил на рассмотрение «некую» терию (безумную саму по себе в своем однозначном смысле) и, вот, следуя этой теории, сама действительность потихоньку становится ей созвучна и на нее похожа, как две сугубо индентичные капли из одного цельнометалического ведра, как две совершенно одинаковые претензии из одного и того же критического преобразования. Каково?! К тому же, видно было, что очень задело всех и последнее происшествие с птицами в нашем лесу, которое тоже мимоходом обсуждали – не слыхали об инциденте с различного вида птицами? Похоже на правду.
– Нет, не слыхал. Да мне и не говорил об этом никто.
– Конечно, оно, это происшествие, не имело ничего общего с основной темой данного разговора, но его тоже не мимоходом коснулись, обозначили, так сказать, его немаловажную суть. А именно – исчезли в лесу птицы – дятлы и вольдшнепы, в том числе. И потому, как их приблизительно неделю уже никто не видел, ни на ветках и вообще – нигде, повсеместно начались происходить не шуточные волнения. А, поскольку, Монтарана Хохлимана еще любит по утру яблоки есть, а яблок, как понимаете, не стало, или цены заламывают такие, что не подберешься, Лифоп Камушкин решил за дело взяться сам, самолично, и для того, чтобы понять, каким образом бороться с вредителями без птиц, решил каждую ночь оборачиваться зеленой гусеницей, чтобы через собственное свое понимание ее сущности, и войдя, так сказать, «в роль», найти способы с вредителями бороться. Делает он это так. К вечеру, когда видит, что луна подошла ногами к дому и светит во все открытые городские окна, он идет в кухню, насыпает в блюдце пшено, снимает с себя одежду, и когда луна скатывается с горы на близстоящую подле окна сосну, оборачивается зеленой гусеницей. Заметьте как-нибудь: зеленеет Весна – за ней сразу Лифоп Камушкин зеленеет. Но – не важно. Вернемся.
«Но вот если припомнить в той или иной точности первые мгновения первого происшествия – продолжил в свою речь Видор-Тудор Чирипский, – то согласно периодике событий,так сказать, их хронологии, можно ли сказать, что данное происшествие было «первым»? Ведь до него тоже были многие происшествия».
«Не сгребайте в кучу – послышалось от Пипита Тиронского. Мы сейчас не о том в принципе говорим. В вопросе «что» появилось сначала «яйцо» или «курица» мы еще будем разбираться впоследствии, и с не меньшей заинтересованностью и приблизительностью, чем раньше бывало и тогда только, когда Дидолон Фарамон придет».
Он тоже – запаздывал.
И даже здесь, как видим, даже в таком маленьком замечании о Додолоне Фарамоне, можно заметить некоторую связующую нить, связывающую непосредственно этот вопрос со временем. То есть, как видим, этим вопросом занялись основательно.
«Вспомните известную мудрость – вскричал Тиронский. «Все что с вами произошло вчера, вполне может произойти с Лифопом Камушкиным сегодня»».
«Совершенно – в точку! В бочку прямо попали. – заключил Тырдычный. Я о том давно уже знаю, еще до того времени, как мы здесь собрались и начался наш общий разговор».
Тогда Лифоп Камушкин встал со стула, отодвинул стул в сторону, и с присущей ему застенчивостью, поклонился. Он всегда рад, когда о нем самом заходит непосредственно речь.
«Да, здесь понятно – продолжил Чирипский. Я же говорил всем уже семь раз – «устрица», Щикин по 2-ой Фарватерной, братья Цуцинаки идут, снег растаял, и не сыграли вальс-польку на антресолях в Сметанный день – не все наши исключительные заботы, исключающие другие не маловажные и критические обстоятельства. Существует великое множество имен и обстоятельств, вихрей и прочей не нужной беллетристики и неких «собирательных действий», когда самое, казалось, «важное» упускается из виду, но сами «виды» никуда не теряются. Было бы не лишнее это заметить, по существу. И потому относительно действий той же Монтараны Хохлиманы (если вы досканально помните), когда она в тот раз то входила в комнату, то выходила оттуда, то брала в руки веретено, то не брала, имели место быть, быть может, совершенно иные мотивы, чего, если не иметь пристального слуха, правильно эти мотивы не разберешь. И нам надо сейчас разобраться основательно и категорично – меняется ли время или не меняется ввиду разности этих «обстоятельств»? Стоит ли оно на месте или не стоит? Давайте приступим, наконец, ближе к делу».
«Вместе с этим – подхватил снова Тырдычный, – если уж говорить точно, нужно иметь к тому же пристальный взгляд, пристальный нюх и многое другое «пристальное», чтобы брать ружье и быть во всеоружии, и всегда находиться при этом, там, где должно находится, или там, где на самом деле находишься, и не попадаться врасплох. А то, где раз «плох», там, ведь, и два и три будешь «плох», и семьсоттри раза будешь. Не угодно ли? Поскольку если находиться не там, где должно, тогда, ведь, никто тебя не найдет»
«И – правда... – согласился вдруг Манчик Сипкин. (Он сидел напротив окна и, казалось, не слушал разговора, а больше наблюдал и прислушивался к тому, что происходило за окном). Я – вдруг сказал он...»
«Ты?.. - вдруг и его спросили»
«Да, я... все время думаю, почему это буквы одни и те же, но если их перестанавливать местами, то так, то этак, у слов появляется разный смысл? В чем смысл у мысли?»
– То есть, как видим, именно ни кто иной, как Манчик Сипкин опять первым начал говорить о временных различиях, о паузах!
– Феноменально! Феноменальное что-то! Просто – курьез!
–.Что, мол, если ту или иную букву переставить с одного места на другое, то она, как бы, опережает событие, стремится, как бы интуитивно, к необходимой паузе, и этим своим «движением» изменяет смысл слова, смысл связей, а, следовательно, и смысл самих действий. Представьте себе такую глубину мысли! Хотя, быть может, он сам не понял, куда замахнулся, в какие прейскуранты залез. Или он захотел вдруг сказать о том – «отчего это, казалось бы, при перемене в слове какой-нибудь незначительной буквы смысл слова изменяется так, что не приведи господи!» Может ли такое происходить в принципе, в самой настоящей действительности?»
– Молодец – правильно высказался, идиот. Видно ума все-таки набрался, возвратившись после исчезновения опять в свою истинную чушую. Говорите после, что ничему нельзя научить того, кого научить чему-либо нельзя в принципе, и не представляется никакой возможности. Можно.
– Он не только, как я слышал, там ума набрался, но еще вдобавок жену вторую приволок, и был у них, у его вчерашней жены и той, пришлой, забавный инцидент – после расскажу.
«Видите, как все оказывается не безусловно и хочет наружу освободиться подышать свежим воздухом. – зорал Чирипский на такую реплику, но ему сразу сказали:
«Т...с...с.»»
« А там, оказывается, само время стало другим!»
– Ни хотите ли сказать, что в тот прошлый раз «незнакомцы» хотели уже тогда появиться опять в гости, но сочли данный момент не подходящим, чтобы всучить на всеобщее обозрение свою «лампу» потому, что Шавроман затеял свару?
– Хочу. Время, если рассматривать его прямолинейно, прошло с тех событий достаточно много, и вот если тогда вроде бы никто не обвинил само «бревно» в данном происшествии и никто не посчитал «бревно» зачинщиком случившихся обстоятельств, то теперь «захотели» обвинить. И смотрите, сколько у него синонимов! «Полено», «древесина», «доска», «сосна», «мяч», «вакса», «пломба» и т.д. А где «полено», там и «пелена» и «полимеры» и «гвоздь». Где необходимый здесь консилиум разбирательств – что есть что? Во всем этом ведь необходимо внимательным образом разбираться и прояснять. Сам Пепитрик-летописец давно уже мастер только пюпитры переставлять с места на место, а о хорошей музыке совсем даже позабыл.
– Но так оно и действия прошлых происшествий мы вынуждены будем трактовать иначе, чем трактовали их в момент происшествия.
– Но, ведь, так всегда происходит. В том-то все дело! Мало того, припишут обязательно к прошлым событиям еще события не существующие, и «пошло – поехало», как у Кацуской с женой Шаровмана на причале. И после, как мы знаем, было «кизим» и достаточно объяснимая версия последующих действий в характеристике Лифопа Камушкина – «попались»! Не так ли?
«Не так ли? – спросил и Тутин, оборачиваясь к Лифопу Камушкину и Лифоп Камушкин тоже кивнул головой: «Так».
– Но, казалось бы, – «кто» попался и на «чем»?
– Теперь – понятно. На неточности формулировок.
– Именно. Отсюда же начались происходить последующие действия в ином ключе, и очень многие, кто непосредственно должен был присутствовать в событиях и повлиять на них самым ощутимым образом, начали от них с опаской отнекиваться и «покидать производственное помещение». И вот теперь, во время этого разговора, повисло над головой тогда нечто вроде «опасности» в разумении того, что «коль Манчик Сипкин может влиять на «время» и приумножать и прибавлять и укорачивать слова по своему собственному усмотрению, – не приведет ли такое «знание» к тому, когда последствия такого «прорыва сознания» именно «у него», у Сипкина, может привести к необратимым последствиям?! И сильно задумались. И уже точно можно сказать – совсем не для того, чтобы на место этого происшествия поучаствовать в другом происшествии. Как же! Здесь такое может случиться, такое вылезти наружу может, какое обычно вылезает после того, когда свинья порфиру примеривает, а после – носит. Смотрите сами.
Было, например, слово «наверное» и понималось оно, как «верное», то есть, предполагается абсолютная «точность», «непрекословность», или «чуткин мохнат» как обыкновение обстоятельств. Но прошло время (прямолинейно и беапеляционно прошло) и получилось из него совершенно иное значение – «может чего-то быть, а может чего-то и не быть». Ну а следом за ним то, чего «быть не может» ну или «может, но не совсем». И опять – пошло – поехало. Где вы видите (по самим буквам), чтобы из «наверное» могло получиться «дятлы в лесу»? И страсть к «такой» вот синонимичности, причем там, где ни одного сколько-нибудь зримого фонаря не встретишь, – весьма распространенное ныне увлечение искать за углом тот переулок, который еще не построили.
«Ха... Но ведь тогда выходят очень интересные вещи наружу – подтвердил Боборовский. Прямо наружу начинают вылезать совершенно другие выводы, иные кляксы, иные штампы, и сами действия Шаровмана выглядеть теперь начинают совсем «с другой стороны» неукоснительной или мало присоединительной к ней частью палубы, нежели, чем «всегда» выглядели».
«Не только «эти» действия, но и «другие» – согласился Чирипский. Ведь мы как привыкли думать? Мы привыкли думать, что если в доме Машмотиты «хорошо» умеют печь печенья, то это «печенье» происходит, как правило, в Сметанный день и ни днем раньше. А между тем (и это – вполне вероятно), сам Сметанный день потому, быть может, «наступает», когда в доме Машмотиты начинают печь печенья. Может такое быть? Может. Наверное? Нет – безусловно! А это, в свою очередь, говорит о том, что не «время» в своей сущности и в нашем привычном понимании «времени» определяет те или иные обстоятельства, а наши действия формируют «время».
– Ну, это они что-то сильно загнули кочергу – не разогнешь. Хочу спросить – угощения были? А вина?
– Да – были угощения и пили, если верить моему источнику, «Мадеру». Но не в большом количестве, сильно напирая на этикет – чинно и благородно.
– А Комков был?
– Нет, кажется, не был. Причем тут – Комков?
– Да это я так просто спросил. Вдруг подумал – был ли, присутствовал ли на собрании непосредственно Комков? Незнаю, почему вдруг подумал и решил спросить. Это конечно не столь важно, и даже не могу найти достаточно объяснений, чтобы оправдать свой вопрос в его значимости и откровенности. Так просто спросил. Ведь так иногда бывает. Вроде ни очем таком спросить не хочешь, и вдруг – спросишь. Однажды, помню даже спросил в одном продолжительном разговоре о том, что непосредственно к теме разговора никак не относилось. Но это – «так» только – пустое любопытство.
– И после последней реплики Видора-Тудора Чирипского решили, в конце концов (пришли к такому единственному мнению), сказанное суммировать, чтобы в конец окончательно не запутаться – сделать захотели промежуточный вывод в своих суммах утверждений. Поднял руку Пипип Севряжный и, как Шестикос Валундр с трибуны, сказал:
«Значит шторм – сказал он – происходит в море потому только, когда Шаровман за дверь в море вышел, – и об этом мы у него обязательно спросим, когда придет, – и все другие действия относительно их реальной значимости могут случиться от того только, что «кому-то» и в определенный момент времени вздумалось примерить сапог явно не по размеру. Отсюда и сами обстоятельства теперь начинают «жать» так, что по Фарватерной не пойдешь, и сразу начинаешь искать улицу Обхоженную. То есть, взгляд, как бы, «отвлекается» в сторону от происходящего, перестает происходящее замечать на его приспособленном для того единственном и далеко не приблизительном месте, начинает быть «поверхностным», перестает смотреть вглубь событий, где простое и ничего в себе не несущее в этом смысле «примеривание сапог» и размышления относительно того «какие» положено носить, а «какие» нет, полностью преобладают и утверждаются».
– И вывод – хороший.
– Действительно. Ведь посмотрите сами «что» именно получается, когда прямолинейность времени начинает преобладать повсеместно и убеждает нас в том, что «любой», даже «новый» и откровенно и безвкусно покрытый искусственным лаком «мус», начинает выглядеть, как самая настоящая «замша», как истинный «Шестикос», и уже начинает непосредственно не только печатать свои убеждения в газетах и аннотации к ним, но и вполне начинает быть способным на манипуляции с такими величинами, как «время»! А это уже – принципиальный и важный вопрос. Отсюда же берутся и другие важные заботы – измерять, например, километраж, и выяснять при этом – сколько пройдено каждый день расстояния от галантерейной лавки до почты и обратно, и назад и влево, и разным шагом и не известно куда: сколько понадобилось минут, часов, лет, чтобы понять «куда надо ходить, а куда не надо» ходить, и с разными отправляющими мыслями, которые и расправляют швы и сглаживают их; сколько было потрачено времени, шагов, слов и пр. аплодисментов в понимании ширины этого шва и глубины надреза. И т.д.и т.п.
– И вот Шаровман затевает свару...
– Ну – безусловно! Выискал, собака, портной, для себя момент, и полностью повернул лицо событий к своей персоне. И, сказать по правде, умно бы сделал, если б сам понимал «что» именно и в какую сторону делает. Спрашивается – кому нужен был «тот» с носом, и какая такая случилась надобность обращать на него пристальное внимание, когда вокруг, если посмотреть внимательно, всегда другие носы присутствуют и поважней этого, и происходят, можно сказать, более значимые события в самой пароноидальной спертости впечатлений: берег, к примеру, от воды отошел и стал примитивной пустыней; луна начала восходить на горизонт вместе с солнцем и оба светила перестали откровенно светить – и пр. Ну, какой в том смысл знать, что Монтарана Хохлимана – модница? Дубина она – и все.
– Еще один «синоним» «полену», но если разобраться, то «полено может быть из какого угодно дерева, а вот дубина только из Кацуской. Не так ли?
– Улицы, что-ли, Кацуской?
– Да нет – просто из той самой, которая, на причале стояла и Шаровману была верна. Но согласитесь, – согласно вашей же классификации, – измениться и «дубина» может в лучшую сторону. И в контексте вечных переименований и неустойчивости во взглядах на «общие» перевоплощения, согласно действий Роту, и сам подиум, на котором эти перевоплощения происходят, может вполне повлиять на события и сделать их не менее значимыми, чем «лунные» метаморфозы.
– Но в том-то весь «кизим»! Ходит она в подвязках и – пусть себе ходит – черт с ней, истинно. Отрубят башку, как бывало Монке Перес отрубят – туда и столбовая дорога. И вот, казалось бы, дело здесь совсем, и вовсе не без оснований, не в «бревне», и не могло оно в существе своей закольцованности, коренным образом повлиять на общую мысль ситуации. Но, как оказалось, «бревно» было «чрезменское», и согласно с библейскими действиями мичмана Шаровмана в тот момент времени, пришлось очень «по вкусу», и валадания с ним кое-как нормализовало ситуацию, испугало «гостей», и дало хорошую пищу для глубокомысленных размышлений. И, как видим, это самое и произошло. Намного позднее, правда, чем хотелось, но – произошло.
– И потому Роту ничему не восприпятствовал...
– Ничтагу Осикину (брату башнестроителя) только проговорился, но тот ничего не понял и потому – не выдал. И вот хочу спросить – может ли такая ерунда в виде примеривания новых сапог, чем была занята Кацуская на причале, когда ждала Шаровмана, повлиять в корне на суть происходящего взаимопонимания и изменить понимание времени в самой тумбе?
– Вроде, выходит так, что – может. Может, и, безусловно, не упустит данной возможности. Ведь «желаемое всегда хотелось бы выдать за действительность», – и тем самым разоблачает жажду к примериванию таких сапог.
– Оно и влияет. О том и мои возмущения таким переменам. Хлиже – сок капусты – в сущности – обыкновенный сок. Не должно вроде ничего меняться в самом существе происходящего от каких-то там фижм (в данном случае от «бревна»). А оно – в природе происхождения – меняется. Вспомните, как появилась простая и обыкновенная «мышь», и к каким преобразованиям своим появлением привела. Уму не постижимо! После чего, в эпицентре событий, и обязательно открывая повсюду свои консервные банки с сардинами, появился Шаровман (новоявленный Тиронский с мачтами) и стал он поважнее Шестикоса Валундра в данный момент настоящего времени, и, как бы случайно, начал полностью владеть положением дел повсеместно, да начал владеть так, что сам Лифоп Камушкин решил «перемениться» и на время не протестовать. Каковое сравнение? И после мы говорим – «кому нужны новшества!» Видно – нужны.
– И – то. Шестикос Валунд даже с ума сошел, и нигде его не видно было очень долго неделю
Не было видно нигде – легко сказано. Мерлунья жаловалась – нигде не было видно «вообще». А все – отчего? Сатунчак-то еще, как знаем, не наступил тогда повсеместно, а между тем очень многие дятлы, если хорошенько вспомнить, увидав «того» «с носом» идущего по широким улицам, ринулись, было, из рощи в парк, но там «с ног спам, фиг срам, тискоман дирама» – Перпетимус, и с какой-то опять газетой, и получилось, что одни захотели повсеместно ведра надеть,и, говорят для того, чтобы срама такого не видеть, ну а другие увидели в том совершенно иные вещи – более изощренные
– Какие же?
– Время переменить, и вовсе не Сметанный день поближе к себе приблизить, а сам – Сатунчак!
– Да бросьте вы в три раза, а то и в четыре, преувеличивать. Мало что ли других «бревен» повсюду ходят – не таких видали и не на таких сдуру засматривались.
– Но кому тогда нужна будет Карл Марл Шабирова Энциклопедия Новых Переименований – хочу вас спросить, – когда такая «Мурзилка» становится всем поголовно по вкусу и много ума не требует, чтобы сподобится ее читать? Вот в чем заключаться стала одна из немаловажнейших деталей этого происшествия. Но и она не главная. Главное было – дать понять, что «время» может поменяться от ерунды, от хихиканья, как Червака (что и было ярко продемонстрировано), от Чумкиной пропасти, где кроме воды нет ничего, от фижм... И, что на данную «перемену» может сподобиться «кто угодно» и, что для этого вовсе не обязательно книги читать, а можно и вообще ничего не делать. Без трудозатрат. Это-то и возмущает.
– Отсюда – «другой плюс». Конвенциоализм и Патрикеевна?
– Логично? Логичнее не бывает. И, как обязательно видим, после такого не разумного тогда опьянения, многоуважаемый Шестикос Валунд, после таких «новшеств», все одно мосты жечь не торопился, и все надеялся, что здравый смысл превозобладает над общим геростратицизмом в своей истинной неуемной очевидности. Словом, если сказать, – как бы невзначай переменили акценты в самой репетиции. Но вышло так, что вместо того, чтобы «взмахнуть дирижерской палочкой» – «ударили в колокол». А кто, спрошу вас, внутри колокола сидит? Внутри – мысли и возражения
– Зато, сидя в колоколе, никуда не разбегутся...
– Но ведь для этого есть – «ведра». Дождись Сатунчака, надень и – ходи. Но ждать мы не хочем. И, заметьте, что цены на ведра теперь всегда уменьшаются в сторону возможности их купить по сходной и довольно благовидной цене и в самой что ни на есть последней редакции. Посмотрите на прейскурант предлагаемых цен и увидите – явная, утвердительная тенденция к понижению видна уже из-за каждого недостроенного угла и, как следствие, приводит к увеличению спроса. До появлений на восточном базаре Шаровмана с «бревном», график показывал невероятно устойчивое положение, предлагали даже беспроцентные кредиты ввиду чудовищной инфляции, и ажиотажа на ведра, вместе с газонокосилками, не было никакого, а после – приподнялся резко вверх и вдруг упал сильно вниз. Истинно произошло, говорю вам, – переведерничество – с прямоугольным смещением в латунь котла, и Роту пришел тогда в новом костюме и ничему этому не возразил нисколько. А, на самом деле, параллельно валанданию с бревном продавали, между прочим, втихую, мазут. В чем – проблема? В коксовом заводе – вот в чем! Что и подтверждает мои давние опасения. И тогда «время» становится не «вокруг» событий, не в их эпицентре, а предполагать начинает под собой Мегарской школы синтез, как прямолинейное движение вспять, поскольку, если время способно переменить Машмотите, и делать с ним что хотите (вплоть до сожалений) тогда оно, «время», становится «прямолинейным» по существу, и данная прямолинейность становится не только далека от понимания «круга» в его геометрической прогрессии, но не будет подразумевать под собой даже «округлости».
– То есть, – ходьба всмятку... по прямой
– И не до крутых берегов тогда.
3
– Жиломстинга Ото, как известно, приезжает раз в год к Роту за отчетами происшествий и много тогда бывает смешной сумятицы, мечтательной чепухи (о том, что все переменится к лучшему) и прочей привычной и надоевшей уже иронии. Роту достает из портфеля разные депеши, доносы, кокосы, кляузы, графики о перевыполнении плана, личные письма и общественные фотографии. Но скажу по секрету, и чтобы необескураживать впредь данными обстоятельствами и без того невязный рассказ мой, никакой ценности они из себя не представляют, многое в них писано прямо перед приходом инспекторши, на скорую руку, без расстановки запятых. По цепочке информация о приезде инспекции передается на конечную станцию братьям Цуцинаки, которые смотрят за прибытием поезда во все глаза – «мол,едет», вокзальную площадь строят тогда очень быстро, как кирпичный завод, тут же загоняют на площадь табун лошадей, зовут скоморохов, ставят рояль и карусель и надев на себя смирительные рубахи договариваются с природой. И вот тогда только и вспоминают, казалось, об этой самой «округлости» времени, об его истинно-глубокой и неповторимой величине. То есть, тогда, когда поезд с инспекторшей прибывает на конечную станцию и видит что встречают его братья Цуцинаки, Цуцинаки в свою очередь видят, что поезд прибыл на конечную станцию и дают ему, поезду, распоряжение «ездить по кругу», и поезд – «ездит». Значит здесь отношение к алгебраическим спазмам времени в смысле «объема» и его «цикличности» нам угодно и практикуется безошибочно во всем оружии, а вот в остальном движении в сторону благоразумия и логически обоснованного конструктивизма стоптанного в сапогах мышления – нет (таковая, мол, «значимость» времени считается лишней). Манипуляции...
– Да никто инспекции не боится уже давно, и никто никогда давно не боялся – вы преувеличиваете!
– Понятно – никто. Да и кому придет в голову серьезно разбирать действия того же Шаровмана и относится к водопаду иначе как-нибудь и с предубеждением? Течет – не течет. Мало ли у него причин поступать так, как хочется, и не обращать внимания на указ за номером семьсот тридцать два от прошлого года, где ничего не сказано о нем лично, в принципе.
– Об инспекции я слыхал что-то такое прямо «очень» смешное. Роту, говорят, замысловатый фортель выкинул в объяснениях касаемых качества «древесного угля», и перевел акцент в сторону не малой дороговизны дров – то есть, на «дороговизне дров» сосредоточил внимание инспекции, подсунул, так сказать, «иную причину», «дал иное значение» к судебному разбирательству и очень искуссно запутал все нитки... Дошли, говорят, и до погодных условий и до грузовиков. Он мастер на такие «пудры».
– Но вы сами подумайте «что» вышло бы, расскажи он о том, как происходило «на самом деле», какие при этом присутствовали и отсутствовали обстоятельства, кто кидал уголь, кто не кидал, шел ли Тырдычный по улице куда глаза глядят или дома сидел припеваючи – что бы вышло? Да и кто поймет? Хошь – не хошь – приходится применять увекательную фантазию, чтобы данное разбирательство не зашло в тупик.
– В Солодон-Дульский, что ли?
– Да хоть и туда – какая нам будет в том принципиальная разница, какой иной калорит!? Капризничать начнет и Вампа Кацуская, и Аманка Варда, и Спиридон Мникин, и Курятская, и Волька Хривная тоже начнет. Нам еще женских истерик не хватало! Но мы немножко отдалились от вышесказанного, и потому, вернувшись назад, хочется спросить; «что» на самом деле остается делать с теми фактическими образованиями действительности, с их, так сказать, северной стороной, когда из них, образований, вынули временную составляющую в виде «объема» и, сподобив сюда мичмана Шаровмана, привинтили сюда еще и понятие «относительности», черт возми, и получилась фактическая несуразность?!
– Что?
– «Ну и что с такой прямолинейностью делать, пусть даже – «относительной»?» – возмутился этой же предложенной кем-то классификацией и Музумрик Осикин, и, не выдержав ее производной, встал, вышел за дверь и ушел в парк. «Ведь утрировать ее дальше некуда» – послышалось издалека
«Значит неминуемо надо призывать на помощь фантазию» – сказал ему вслед Тырдычный.
То есть, как видим, разгребать начали баррикады прямолинейности с самого корня присшествий, начали снимать ведра, заглядывать в лица, и по возможности в самом шаблоне этой прямолинейности расширять кругозор, а когда дойдет дело до внушительных объемов, взять и сузить. И вот именно тогда-то, как знаете, Роту и становится подле котла и начинает мешать внутри аллюминевой ложкой и преподносить данное действие на блюде как «некий хрестоматийный парапсихологический этюд с привлечением Телеграфа. И знаете для чего?
– Чего?
– Чтобы до понимания движения времени в «спирали» дело не дошло.
«Очень даже понятно – кивнул Чирипский. Поскольку необходимо, прежде всего, знать – Хуливана Хахомана это будет или не Хуливана впереди стоять, вплоть до поворота на Казарменную площадь, и глазеть на витрину и другие за тем применять действия к пониманию времени своего стояния помноженного на смысл своего невежества? Но при других обстоятельствах изменить здесь сам шаблон ситуации не санкционированным выключением тумблера будет очень трудно и практически невозможно»
«Позвольте спросить – почему?» – удивился Солончак Кишкин.
«Да потому, что необходимо знать относительно «чего» мы вменяем понятию времени понимание «относительность»!? – вкричал Чирипский. Если относительно Хуливаны Хахоманы говорить, что «время» для нее находится совершенно в иной скорлупе, чем то, которое находится в скорлупе Шестикоса Валундра, тогда, в этом смысле, «оно», безусловно, – «разное». И в этом случае мы вправе квалифицировать его как «относительное». А вот в общем смысле – когда «оно» одинаково относительно и для одного и для другого «мус» в частности – нет. Что из этого следует? Вывод очень простой: понятие «относительное время» так же является «прямолинейным», поскольку зависит оно от того, какие Валька Хривная надела сегодня каблуки и куда она на тех каблуках пойдет. Или относительно нее будет два часа по полудню и в марте. А вот относительно Титуса Нычкина – час ночи – июль». Нет никакого различия, в сущности.
– Я понял! И потому, наверное, можно, здесь, например, «сделать» дирижабль, ну или, например, какой-нибудь другой март месяц – или тайно пригласить гостей на посиделки, и тем самым отвлечь постояльцев от наблюдений за временем и сосредоточить их взгляд на великолепии заоконных пейзажей.
– Да, ведь, Роту абсолютно так и делает в большинстве городских случаев!
– Чтобы теперь, напротив – «заостряли» взгляд на картинах природы!..
– Несомненно, и по касательной – так! Но опять не стоит никогда забывать, что и здесь, подходя шагов на три поближе к таким искусственно-мнимым преобразованиям времени, то к такой относительности в одном месте обязательно может приклеется другая относительность и уже шагов на пять ближе в другом месте, где невзначай, начиная с щебенки на Музимчайской площади, Шестикос Валундр и Музумрик Осикин вполне могут стоять посередине брусчатки и сняв шапки почтительно говорить с Крузогодом Амитеичем на любые темы; дальше, в проекции Дульсеого проема и немного не доходя здания центральной почты, Монторан Тырдычный пройдет в обнимку, допустим, с Кузимуном Комковым, и чуть поодаль Обхоженной сговорившись с Титусом Нычкиным надумают отобрать у Мазимбоика Тутина подзорную трубу. Могут ли такие действия произойти симптоматически?
– Могут.
– Видите «как» все становится здесь «относительно», и какая здесь может быть «разная», и очень опасная ситуация. Затем, минуя Кусимов сдвиг и не задумываясь о том, какими могут быть непредвиденными последствия, и если обойти его с правой стороны, а не с левой, Пистана Папаяна затеет скандал в здании администрации ввиду поступков Мимикрия Миминкуса (зятя своего), и это происшествие, изменив имена, опишет в своем опусе Пепитрик-летописец, и сделает из такого на редкость не интересного, мутного эпизода фабулу очередного своего двухтомника. Се ля ви! Так что ли?
– Исторически выходит, вроде, что – так.
– А фактически – совершенно в другую сторону выходит.
Вы поймите простую вещь: если два кола посреди поля стоят на том же месте и никого, в сущности, в принципе своем, не интересуют или интересуют мало, то ходить на Музимчайской площади в Сметанный день в новом платье, хлопать холопушками и заигрывать парчовыми складками с каждым велюровым пиджаком, то есть, сделать для себя данное обстоятельство «важным», и чтобы под конец гарантийного срока осталась в вас только зависть к польскому шифоньеру и больше ничего – такая перспектива «жизни» весьма далека от аплодисментов даже на подиуме. «Ю» ли это будет или «2», или выведут через громкоговоритель другую закономерность – какая разница?.
Затем в дверь постучали
– Видать Осикин вернулся.
– Правильно думаете.
«Погода плохая – сказал он. Я тут посижу».
4
– «А не приумножаете ли вы целостность выдуманных обстоятельств говоря о том что «время» это какая-то там малоизученная и малознакомая вещь в несколько лишних раз – попытался возразить Тиронский на доводы Чирипского и начал ждать ответа. Этак неизвестно куда можно «придти».
«Не спорю – можно – возразил Чирипский. Кто спорит? Но ведь жаль не только Машмотиту, когда она плачет, никто ее от мигрени не лечит и миндаля не несет. Земетьте и это сомнительное обстоятельство – почему? Чис, двадцать пять – моно – хрен - вакса. Кто, спрошу вас, ее за руку «довел» до такого состояния? По какому «пути» вел, кто повстречался на «пути»? Опять, как видите всплывает в пойме тема «дороги» - прямолинейно всплывает. И уверяю – везде так! Мало того – жаль бывает и Шестикоса Валундра во всем его блеске зеленых сапог, когда он на коня собирается взбираться, и пытается коня оседлать. Видали когда-нибудь? Тоже ехать вечно куда-нибудь собирается. А зачем? Сам же говорил – была бы везде одна 2-я Фарватерная и черт с ней! Поглядите на его непосредственно вдвугорядь предпринимаемые не предприимчивые действия относительно этого взбирания и вы поймете, что прежде чем применять термин «относительно» и «относительное время» надо, прежде всего, суметь ясно обозначить вопрос – относительно «чего» мы применяем термин «относительное»? Вы опять, в двухсотый раз, абсолютно забываете простые требования, которые здесь нужны и опять отходите в другую сторону от понимания «точность формулировок». Шестикос Валундр, быть может, в тот злосчастный раз и на коня взбирался, быть может за нею, за «точностью», и гладил он коня по гриве исключительно для «нее», но все никак не мог понять, что «точность» эта ни «где-то» впереди, ни «где-то» за углом 2-ой Перекатной улицы при повороте ее с Шинкиным палатам, она эта точность – «под носом» (то есть, внутри тебя самого). И что же во время таких «сборов» в путь-дорогу приходится наблюдать? Вихор седых волос торчит на его голове-макушке, как солома какая-нибудь; ногой в стремя попасть никак не хочет или не умеет попасть (удивительное соперничество непреложных истин и путаницы во взглядах): руками болтает, головой мотает, домой не идет и в стремя не достает. Это же невыносимо видеть и очень, очень скучно наблюдать! А между тем, в голове у него разные мировоззренческие аспекты лежат на полках, как тернии в одном торговом ряду целыми кипами, штук двадцать вероисповеданий зараз, и столько ума в голове, сколько в наше время и не бывает вовсе, а в доме – два стула и газ. Больше ничего.
«А я вот вообще «так» схематически подозреваю (и имею к таким подозрениям не меньшие основания) – сказал Тиронский, – что «некто записывающий» происшествия и получающий, между прочим, за эти записывания, не малые привилегии, уже успел вырвать из происшествий несколько внушительных листов, и в результате чего, от такой «короткости» получается вместо «значимого события», хоть голову чеши, прямо – прокламация. И, потому, необходимо здесь кое-что припомнить, полагаясь исключительно на самого себя, припомнить надо именно «самому» каждый маломальский штрих, каждую мерзость исторических перевоплощений, и только после этого можно будет ссылаться на другие источники памяти, дабы выводы сделались объективные».
– И соединить их с выводами Шестикоса Валундра в понимании Чирипского...
– Совершенно верно. Но здесь я усматриваю иное действие со стороны господина Тиронского. Видите, как хочет увезти на коломенских санях разговор в другую сторону от понятия «относительность»? Но, может быть, просто надоела тема. Но не тут-то было.
«Я вот хочу сам прояснить и выяснить для себя некоторую не маловажную особенность подобных различий – усмехнулся Чирипский приподнимаясь с дивана и глядя на Тиронского в упор.. Правда ли, что «время» может быть прямолинейным и иметь в себе «такие», присущие только прямолинейности, параметры и не иметь при этом никаких других данных согласно данной формулировки? Каким образом буду это делать – проверять? А вот – таким! (Он встал, заходил взад-вперед по комнате, как бы показывая, что у него созрели внутри прочные и арлипкулерные доказательсва). Приведу самый что ни на есть прочный, супинаторский и наглядный пример – сказал он – для общего, так сказать, рассмотрения».
И вот здесь прошу вас обратить особое внимание на его слова. Очень мне его речь, исключительно понравилась.
«Если время прямолинейно, – начал он, – и ничего в себе кроме прямолинейности не подразумевает, то идя, допустим, по 35 Старой улице в сторону Дульского проема и глядя по сторонам в обе привычные обязательные стороны, вы будете периодически встречать на своем пути такие, казалось бы, ничем не примечаталные, обычные городские сооружения: почта-баня; тучка в небе; магазин Колес и дом терпимости; новая кондитерская; завод Металлоконструкций и Спиридон-башня стоит; фонарь; Манчик Сипкин пуляется из рогатки в прохожих; городская библиотека и – мост. Это – когда мы идем в одну сторону. Ну, а теперь давайте пройдем обратно, в другую непосредственно сторону, и посмотрим «что» у нас из этого обратного движения, в сущности говоря, получится: городской пруд; в небе чисто; фабрика мужских сорочек и корабельные доки; магазин рыба-мясо стоит вблизи недавно посроенной бадминтонной площадки; аптека; ипподром; кирка за высоким забором и – мост. Как видите, когда мы идем в обратную совершенно сторону – совершенно разные «вещи» мы видим и наблюдаем в своем непосредственном окружении или, то есть, – другая совершенно картина. Сколько примеров было тому в подтверждение – не мне вам рассказывать – указывающих на не безусловность прямолинейного прохождения расстояний и напрашивающегося здесь альтернативного взгляда «смотреть несколько иначе», друзья мои, на праздничный шатер жизни, чем смотрится и показывается теперь. Или приведу другой, не менее очевидный пример данному умозаключению, этому примеру индентичный, во многом ему сининимичный и ясно показывающий всю кабалистику принятых прейскурантов. Пишем, допустим, слова в строку и, предположим вслух читаем их в обратную, противоположенную от нас сторону. И теперь посмотрите «что» получается в принципе: «Был хороший светлый день, солнце светило ярко, и на деревьях пробивались зеленые листочки». А теперь читаем данную запись в другую сторону: «Гремел в небе гром, барабанил по крышам дождь, и все вокруг казалось исключительно не привлекательным». Явная, как видите, противоположенность картинного пейзажа, и, согласитесь, четкая наблюдается не взаимосвязь с начальным замыслом воспроизводства высоких гонелищ вместо янтарных туфель, и полная, заметьте, противоположенность взглядов, и совершенно иная, заметьте, противоположенная архитектура строений, иной колорит. Там, исключительно, можно сказать, «одно» мы видим и убеждаемся в том, что видим исключительно «одно», а здесь исключительно, можно сказать, совсем «другое» мы видим, и так же убеждаемся в этом. Ну, и где вы «не видите», спрошу вас, в общем разрезе данного сравнения, хоть какой-нибудь намек на прямолинейность?
– А может такое быть, что в первом примере мы просто, когда идем назад, идем по другой улице?
– Может. Но дело здесь вовсе не в том «по какой улице ходить» и «ходить» ли вообще. Дело здесь исключительно не в «направлении» и не во взглядах, которыми смотрим на привычную картину настоящей испанской гавани – дело здесь – в «возвращении». Возвращаясь к исходной точке важно понять, что «время» не «шло» за вами, и оно «никуда не ушло» от вас, оно не потрачено, а осталось в целостности стоять, как слон, обволакивая вас со всех сторон, и находилось всегда «вокруг», а не «впереди» где-то, всегда было «рукой подать» рядом стоять, и было сферическим. Я так понимаю: есть колба, в колбе сидит, допустим, брат министра Булдыжного, но на том же вликолепном дубе кристофере, мы заполняет колбу сиропом и Булдыжный там прекрасно находится и пузырится. Время как сироп. Но если вменить понятию «время» прямолинейное движение и придать этому движению заранее подобранное направление, то получится так, что, когда вы возвращались назад, тогда и «время» должно было вместе с вами возвратиться – не так ли? А это – невозможно. Вдумайтесь. Снимите на минутку ведро. Тиронский не прав.
И после всего этого разбирательства в поисках приличной ваксы, наконец, вернулись к разговору о «курице с яйцом» и тоже поспорили.
«Курица какая? – спросил Хохок Мундорок. Голландская?»
5
– Помню, в бытность мою в юности, когда еще ничего не было ясно (пасмурно или снег), во время моего достаточно продолжительного бытия в Сускиных рядах (близ Риутных палат и вдали от Обхоженной), помню, произошел со мной занимательный эпизод бытового жанра, о котором еще мало кому известно практически, и который очень сильно похож на сон, где путаются мысли и привелегии, чувства и запоминания, грезы и подношения, и где никак нельзя добиться хоть какой-нибудь логической определенности и четко, без желания оскорблений самому себе, сказать самому себе - дырявая ты подошва – ты где был?!. Но, ведь, даже то, что происходит наяву, как знаем, происходит, ведь, обычно тоже с некоторыми глубокими подозрениями и опломбами в сторону сомнений, и не всегда вписывается в обычный распорядок дня, и в большинстве случаев характеризуется, как «вымысел». А это говорит нам, в сущности, явно о том, что есть что-то такое в природе подиума далеко не каждому «мус» известное, и часто не несет в себе никакого практического смысла.. Поскольку то, что нам известно фактически о курице с яйцом, практически происходит в существе своем несколько «с другой стороны», и известные нам подробности и околичности, всегда имеют место быть совершенно в ином курятнике, и знакомы нам «с этой точки зрения» – как пример характеризующий распространенную ныне «узость» мышления – тогда, как с другой стороны «в другом месте» этот эпизод выглядел бы, безусловно, несколько иначе и привел «в другом месте» к «другим» последствиям. А сон такой
– Что ж, могу и я похвастатся синонимичными привелегиями – мне сны тоже иногда сильно сняться. Относительно меня самого.
– Так вот. Сижу однажды дома, тоже как будто относительно дома сижу, слышу звонок; тоже, казалось бы, относительно звонка его слышу, подхожу к двери, которая в свою очередь – только дверь, и никак иначе, открываю дверь и входит некое не совсем озязаемое и на первый взгляд бессмысленное преображение тех самых туфель в кирзовые сапоги; но теперь в виде «лакированных стоптанных» туфель и если даже смотреть приподнимая взгляд от щиколотки и дальше – невзрачная и колеблющаяся на все стороны «мус», которая вообще ничего не знает ни о времени, ни об никакой относительности – входит и идет прямо в комнату, проходит в комнату, становится подле окна и говорит (на этом эпизоде давайте остановимся подробно – многое станет ясно, как полдень): «Каблук отлетел».
– Валтуниха что ли?
– Не знаю. Я, признаться, мало ее разглядел потому, что мало ее разглядывал. И, представте, говорит, что: «Каблук отлетел»
– Вы сейчас о чем вдруг начали говорить, о каких «других» происшествиях и зачем? Что с разговором тем от Чирипского – закончили ли?
– Нет. Просто я сейчас еще параллельно кое-что расскажу, тоже соответственно основной темы того дня потому, как ведь, как знаете, пока они там сидели и вели свои занимательные беседы и вдоволь наговорившись пили чай, в других местах тоже шли кое-какие военные действия, маршировка и полк и Монка на коне скакала и даже, было, Сметанный день захотел вдруг наступить, выходя с улицы Обхоженной, на улицу Широких полей – но призадумался.
– А, понятно! Я просто изначально не понял ваш замысел.
– Ну, так вот. Ведь не важно, на самом деле, что происходит в одной какой-нибудь комнате и куда заводит, и куда приведет один какой-нибудь локальный конфликт мнений. Важно то, что происходит вообще, в общем, так сказать, контексте с пожарными кранами. – не так ли? Так вот Волтуниха (назовем это «так») вся какая-то фосфорическая была, синяя, как чернослив. И – что видим? Материки на Фарватерной улице сдвигаются уже, как в трамвае едут по Казарменной площади и наровят на корабль сесть и покинуть наш полуостров до наступления прихода зимы и ни о чем другом не думают; зима, как видим, наступает уже летом, когда ей самой вздумается, и любому цветению уже абсолютно невозможно объяснить что – зима, и никуда цвести совершенно не стоит. глупо и не целесообразно.. А тут, вдруг, – «каблук отлетел» по неизвестной, видите ли, никому траектории, мол, «был» каблук на своем месте и вдруг «отлетел», и, вот, сделали себе из такого ничтожного, пустого, в сущности, события новый Вавилон. То есть, все это, казалось бы, эпизодические, ничего не представляющие из себя «нюансы», которые и всегда случиться могут, и которые случаются – не более того? Ничего подобного – «актуальность»!
Значит так.
Пролетая над крышей относительно здания на Сервяжной улице (точный номер дома и классификацию здания на ходу не удалось прояснить), каблук невзначай молча остановился, снизил траекторию полета до известной величины снижения, и, не долетая до третьего этажа дома номер 8 на 1-ой Старой улице в горизонтальном своем положении, опустился на тротуар, и, заглянув в узкое окошко цокольного помещения дома номер 8 на 1-ой Старой улице, увидал, как в окошке цокольного помещения дома номер 8 на 1-ой Старой улице, некто не преклонного возраста и похожее на не знакомое никому «чудовище», сосредоточенным образом занимается выпиливанием (Шавроман, как вы сможете догадаться). И если вы еще в состоянии теперь будете вспомнить тот первый эпизод с бревном, то в нем, в первом эпизоде со шлянием Шаровмана по городу с ним под мышкой, не было никаких намеков на происшествие.
– Да. Но намеки уже, можно сказать, намечались, и видно было явное к тому подтверждение в предчувствиях самого Лифопа Камушкина и Видора-Тудора Чирипского.
– Да шут с ними со всеми! Слушайте про каблук.
На углу Сервяжной, в этот момент времени продавали свежевыжатый апельсиновый сок (продавали и куриный бульон, и лимонад и сыр в масле и другие угощения), а из-под арки дома номер 6 на Верхней Масловке (близ бакалейной-сосисечной), выглядывал периодически Манчик Сипкин в новом трико на голое тело, и тайно пулялся из рогатки в прохожих. Затем каблук пролетел чуть далее, вдоль Рамидинского тупика назад по Трифолепной улице, где встретил Трифолепа Осикина идущего по ней в гости, и поприветствовал его, подняв над головой ведро. Шут, как понимаете, которому надоело слушать Лифопа Камушкина и Видора-Тудора Чирипского, и который пришел «сюда» по своей собственной иронии, тоже никуда отсюда не делся и стоял и смотрел на общее развитие положений с большим шутовским удовольствием. Далее, поинтересовавшись «шляпами» в витрине хозяйственного магазина, каблук прошел к Водному стадиону, где встретил одного из Шестикосов Валундров (в ранней своей, не червонной молодости), стоявшего подле мелом исписанной стены и правившего в начале известной формулы (2 – сто : Вампа Кацуская х на ;GFD = +) знак «минус» на знак «плюс». На углу здания при повороте в Посконный переулок, где, не доходя пункта сдачи белья, стоит сломанный деревянный трансформатор, продавали свежезамороженных раков в герметических упаковках (по шесть копеек за штуку – летняя распродажа), а из этого же здания, в гуще событий, из окна первого этажа выглядывал Вогроном Перимский и регулировал очередь.
И вот, повернув в этот переулок, каблук увидал над своей головой пролетающее в небе серое и невзрачное пятно, сгущающее свою форму по ходу движения, и когда оно подлетело ближе и стало видно со всех сторон, в нем, в этом пятне, можно было различить силуэт спускающегося вниз дирижабля. О чем это говорит?
– Это как посмотреть. Одному может «ни о чем не говорит», и другому, может, «ни о чем не говорит», а третьему, того гляди, – «скажет».
– А говорит это о том, что никакими ретроградными репликами в виде ходячих мудростей и принятых прейскурантов не получится здесь умаслить «прямолинейность» никакой иной, деморализующей действительность, пущей иносказательностью, и не изменит всплывающую на поверхность рыбью чешую в самой ее закономерности всплывания. И в действиях, и в положениях нравственности и во временных околизиях, и в пространственных прострациях в сторону пустоты. Ведь как оно бывает?
– Как?
– Роту скоблит ножом даты, события, судьбы; отрезает голову треске по самый, можно сказать, хвост, – а выходит, почему-то всегда так, что Мимикрию «дураку» не безразлично происходящие действия, которые затем случаются, и подобные политические события, как следствия всеобщей натуралистической действительности, «важны» для него и, в прямом смысле слова, «интересуют» внутренний его мир. А вот «умному» Таку Преступничему «не важны» и – «не интересуют».
– Чудодейственные эликсиры в виде «совести», здесь не помогут ничуть. Знаем
– Не поможет здесь и многое другое – как в воду не смотри. Но вот если посмотреть на вышеприподнимаемый бутерброд несколько снизу и придать губам вид Музимбоика Шикина подзорной трубы, как это обычно бывает в предвкушении «сладенького» или мясного блюда, тогда... Но вы знаете в точности – дирижабль ли это был или не дирижабль?
– Ну, безусловно, – не знаю.
– И я не знаю. Может быть, это было ни пойми что – в принципе. Однажды, если вспомните, надули как-то Попорона Попогора до состояния небывалой величины, привязали к его ногам толстые, толщиной в два дюйма, веревки, и он тоже стал похож на дирижабль. Однажды наткнулся он в полете на саму Хвита Хавоту и та гнала его шваброй до Селодонового тупика за то, что территориально покусился на ее сферу влияния.
– Помню. Но тогда, если мне не изменяет память (и если находится она теперь в том же состоянии, в котором ей следует находиться), то тогда, в тот раз, «так» сделали для того, чтобы приблизить региональную выставку немного поближе – чтобы побыстрей она наступила – и потому «выкинули» такой фейерверк, такой фокус и разошлись. Ведь если в небе видно, как летит дирижабль, то это значит – гости, а гости обычно прилетают к началу региональной выставки.
«Вполне может быть – и для этого» – согласился тогда Тырдычный, когда в разговоре упомянули об этом.
– И я с этим тоже – согласен.
«Но вполне может быть – и не для того. – начал возражать ему в ответ Чирипский, если помните. «Тарт», «борба»», «хилихон», и другие откровенные нововведения выдуманные тогда Роту в виде непорочных связей, казалось бы, могущие здесь способствовать разрешению многочисленных проблем восприятия, тоже теоретически, можно сказать, не помогут, чтобы разобраться».
– Но, в частности, как это происходит с каблуком, точно так же происходит и с событиями. Видится, казалось бы «силуэт» чего-то, но «что» это такое, из чего сделано и откуда взялось – тоже совершенно не ясно или невозможно выразить и отобразить в словах.
И, потому-то, отсюда же, категорично – отсюда (кентавров – побоку), совсем становится не понятно «что» именно подразумевается под тем или иным действием, откуда взялось это действие, какое «событие» повлечет за собой, «каким» именем это событие будет названо, «кем» названо, почему именно «тем» названо, «кто» назвал, какое придет за тем время, как и чем это время мерить, и выйдет ли из всегго этого различия мнений хоть какое-нибудь единство? И т.д. и т.п. Поскольку изначально не всегда понятно «о чем речь», какой смысл имеет само «существительное», где должно находиться «прилагательное», и должен ли при всем этом присутствовать городовой?? Ведь смысл у слов иногда совершенно разный, а пишутся они одинаково. В чем тут «подвох», и «чья» репетиция? Халисбандный момент – вот что все это значит!
«Смысл слов зачастую зависит от множества связей внутри сказанного» – сказал тогда Манчик Сипкин – и исчез, ввернул, так сказать, «своего гуся», и вдруг испарился. Не так ли?
– Так, если припоминаю
– А теперь он постоянно надевает теперь очки и в своем измененном теперь ракурсе (если смотреть сбоку от мыска) потихоньку и сапой, становится сам похож на Миминкия Мимикуса – приблизительно. И конечно он – идиот, но тут сказал вдруг очевидную «не глупость». Потому, как если хорошенько разбираться в этом, то врач – лечит, подобно – «лечу»; летчик летит, подобно – «лечу»; банкомет мечет подобно «мечу» – и т.д., и сама речь начинает походить на дичь в лесу, начинает двигаться в тех же пропорциях к несуразности и пущей не приязни к здравому смыслу, и не известно «до чего» еще, до каких новых Аристотелей, может договориться. Перетекать может только жидкость из одного сосуда в другой, а не речь из латыни в греческий и обратно. Это – до чего можно договориться?! Мало того, здесь к тому же стоит заметить, что когда «врач» – врет, то это в тех же пропорциях пониматься должно, когда «рвач» – рвет.
– Так. И вы хотите сказать, что именно в таком-то «не понимании» и кроется вся репетиция, в том-то и самая важная, самая утонченная и умопомрачительная абсурдность, ведущая любой ум к состоянию не понимания и схоластики относительно «точности в формулировках»?
– Именно. К тому же, если продлить подобные закономерности вглубь речевой зоны того же Мимикрия Миминкуса мозга, и на этом не останавливаться, то и в дальнейшем разбирая суть взаимосвязей внутри сказанного следовало бы разъяснить, что сами слова по смыслу должны сами за себя отвечать, а не приклеиваться в «поисках» своего собственного смысла за вперед идущего, и не зависеть в своем истинном значении от позади отставшего. Но теперь не до того.
– Ха!
– И, вот, после всей этой неразберихи, с применением Телеграфа, то есть, по самому существу сапожнего мастерства, мы, казалось бы, потихоньку выясняем к «какой» именно «партии» принадлежал Шестикос Валундр, но в результате оказываемся в тупике потому, что речь шла о «партии» новых газонокосилок и никакого общего смысла здесь не усматривается. И, вообще, вдобавок к этому, хочу прибавить, что «знаки препинания» придумал безприцендентный и наглый «негодяй», поскольку они, «препинания», начинают брать на себя более значимости, чем самые буквы. А, между тем, попробуйте что-нибудь понять: : , . ? « ! Ничего, как видите, без букв непонятно.
– Вы хочете сказать (я даже боюсь такое представить) – потому-то и то, «куда приходит дорога – не важно», и данное обстоятельство комментирует это обстоятельство?
– Совершенно прекрасно заметили. Хочу. Какая разница Шестикос или газонокосилки, если мы, в конце концов, вообще не понимаем, зачем задали себе этот вопрос?
– «Время попутчиков и незнакомцев»?
– Не исключено и присутствует. Вполне возможно, что так. И тогда Чирипский, находясь еще на тайном заседании и уже собираясь домой, завязывая шнурки, так и выразился:
«Хоп – туда, а все ровно – некуда; папиросы высыпаются, и кто виноват – не известно. Ни яйца, ни курица – Страус».
И предложил к рассмотрению температуру песка, в которой созревают страусиновые яйца, и предложил составить новую карту, где будет обозначена данная пустыня потому, что о старой карте давно позабыли. Потому и – «выпиливание». В одну сторону, «вперед» – «одно»; в другую сторону, «назад» – совершенно «другое». Потому, отсюда, по всей видимости, и – «нос».
– То есть – философия...
– ...превалирует в данном положении и оказывается «очень нужна», как Монторане Хохлимане «застежки». Длинный нос всегда хочет сделать вид, что для того, чтобы залезть внутрь проблемы, в ее эпицентр, обязателен и необходим сам – самолично (а между тем, здесь и слух и взгляд и все другое тоже надо иметь «длинное», а не только «нос»). Для чего? Щикин, к примеру идет по 2-ой Фарватерной улице, смотрит не очень внимательно на впереди стоящий перед ним горизонт и ему плевать. Ну, а Миминкусу Мимикрию, в свою очередь, под микроскоп глядя, «очень» даже интересно, какая такая «философия» из такой ходьбы выйдет и куда заведет.
И потом, даже сами «силуэты» предмета (как «подробности»), не говоря уже о самом дирижабле и тех нововведениях, которые в нем находились, они ведь, как бы ни были «приятны глазу», и в каком виде не мерещились над головой, «форма» этих «силуэтов» может быть принципиально различная в известных случаях и для каждого «мус» в отдельности. Ведь после таких материальных изменений мыслей в голове (а там ведро) неминуемо должны последовать изменения тела, пола, стен и самой штукатурки, и далее по касательной в сторону наименее-наибольшего сопротивления общности и размеренности всего вокруг происходящего, вплоть до отказа от себестоимости. И потому совершенно становится и здесь опять не понятно – Попарона Попогора надули или кого еще? Что же говорить о «силуэтах»? Мало того – к какой Попорон Попагор принадлежит фракции и в чью баню ходит? К фракции Шестикоса Валундра принадлежит. Значит можно без околичностей и прочих неуместных уточнений, сказать, что надули и Шестикоса Валундра следом.
– Я начинаю догадываться к каким выводам вы в поводу ведете. Не о новых ли газонокосилках речь? Мне говорили что, как раз, на Трифолепную завезли партию новых.
– Нет, не угадали. Следовательно, и догадки у вас не те. Вы сразу же, услыхав о Трифолепной, интуитивно и молниеносно сосредоточили свой взгляд на названии улицы, вспомнили о том, что вам понадобилось на дворе траву косить, и потому пошли совершенно по другой дороге рассуждений, не в «то» начали вникать, не на «то» глядеть. Здесь речь совсем о другом. Вы вдумайтесь: кому нужны нововведения, пусть, даже, если вы вступили в партию Шестикоса Валундра и раздели с ним его участь?; зачем нужны были Машмотите на место одних застежек – другие, и она пошла в гости к Монтаране Хохлимане советоваться?; и где, все-таки, сбруя? Видите сколько отвлекающих маневров происходит в общей схеме общежительства, отвлекающих от основной темы, и плюс еще различное понимание однокоренных слов в их извращенной интерпретации? Следовательно, о какой «партии» идет речь, мы имеем всегда только приблизительное понятие, и, согласно принятому положению и в соответствии с моральным кодексом, «вправе только догадываться» потому, как «это», быть может, «газонокосилок» «партия» или, быть может, парта школьническая или Спарта греческая?
– А может быть и «фонарь»
– Вы совершенно и абсолютно правы. Надо для начала понять, что солнце горит днем, а луна светит ночью, и потому совершенно незачем развешивать повсюду невероятно яркие и совершенно безумные, «горящие» фонари, чтобы стало хорошо видно то, что сама природа от нас скрывает. Ночью надо спать. Так, что фонарь совсем не обязателен практически, выходит не из того танцзала полька, и фонарь этот следовало бы Перпетимусу оставить, чтобы ночь спокойно переночевал.
И потом, как знаете, в немалом соответствии с последующими действиями или, спровоцировав их, в углу, за комодом, замечена была Шиншила и начала все, что ей под руку попадалось, грызть. Разумеется, Машмотита испугалась!
– Постойте, вы опять с места на место перескакиваете, и я не успеваю сложить данные обвинения в одну «минисоту».
Допустим, предположим, или хотя бы представим себе, что Валисас Валундрик не терял никакой бдительности в виде попоны, древесный уголь никто, предположим, не разгружал, и сама подоплека событий, допустим, не содержала преемственности четверга, а от той только «сдержанности» поездов зависела «ездить по кругу», от какой, собственно говоря, и произошла беготня на ипподроме, и гости, после того, как почувствовали не ладное, не приехали на региональную выставку – до сих пор не видать.
– Конечно и безусловно так! Нашли предлог, разложили его надвое, и вот теперь их ни вдалеке, ни вблизи не сыщешь. Кому надо в таком месте отдыхать и «что-то» в таком месте утрировать, когда в прошлый раз в гуще встречающих постояльцев и ввиду странного поведения Манчика Сипкина, могли ведь и настоящий топор принести и утрировать им самих гостей. А во-вторых, вы упускаете здесь весьма и весьма существенную деталь из общего обозрения обстоятельств (откройте вторую часть Рамидинского тупика, стих 5, и дальше через очки или сквозь снег, проведите частное исследование (Кусимов на Цусимов сдвиг – вторая волна миграции одноклеточных в их сиюминутных преобразованиях)), и в интерпретации не Мимикрия Миминкуса, а Пепитрика-летописца. И тогда увидите, после подробного изучения предлагаемых материалов и суммирования достаточно противоречивых обстоятельств, что, выходит, потерялась – «сбруя». Не забывайте, пожалуйста, о таких «мелочах».
– Легко сказать! Сами же видите – стоит только не глубоко капнуть «+» или обстоятельства предшествующие тому или иному событию, сразу вылезает наружу «другой Страус», и такая глиняная утварь и такие невероятные по своей сути строения черепа смотрят на вас из ямы веков, что ни одному археологу в ум не придет (даже энциклопедически) правильно о том догадаться. А что будет, если капнуть «глубоко»? О чем можно будет Машмотиту спросить, и чего от нее ждать, когда ответит?
– Так у нас, ведь, всегда в соседнем доме гармонист живет. И, заметьте, опять, и в полном соответствии с привычками доверять более «важности» критического состояния не чистоты кастрюльных днищ, чем смещениям земной коры в сторону ее сейсмического смещения, доверять следует более щам с капустой, чем формулам. Хилувана Хахомана это будет или не Хуливана – опять – ни о чем фактически нам не скажет. И еще, заметьте, что археология копает только там, где «можно» копать, и ей почему-то никогда не приходит в голову другое обстоятельство, что копать там, где «можно», не всегда соответствует тому, где «нужно» копать потому, как там, где «нужно» часто и не без оснований и прочно заасфальтировано. Попробуйте раскопать теперь ту же Фарватерную – что будет? А там, быть может, такое можно найти, что ни одной лопате не приснится. Истинное значение связи «моно» (в смысле подробностей) я никогда не утрирую. Да и какие «лопаты» знаем? Не те ли, которыми токмо пшено в карманы удобно сгребать и умно об этом, бодрствуя, способствовать? Я вот все время не перестаю ждать, что опять придет знакомый нам новатор, снова выспится и верблюда привяжет у ворот, в поисках, так сказать, новых взглядов на «природу, общество и мышление».
– Ну и с каблуком то - что? Пришили?
– И, признаться, ничего особенного в нем не нашли – так, обыкновенный «мус», только не состыковывается по линии шва с общими философскими высказываниями в разметках. Шов не крепкий, но прядильщица Выхина на месте, премию выдали, «потом» воняет, но в профком не идет. Нет, ничего «просто так» не приспособляется к не правильности разметки. Хотя плохо скроен, плохо сшит, но до сих пор видно – летает. Да и кто сказал, что – в каблуке дело. Он и летал, сейсмически, может быть здесь вовсе не для того, чтобы пускаться в рассуждения о глагольных формах, которые унизили до состояния «видов», а так только – напомнить кое-кому кое об чем. Ну и для того, конечно, чтобы найти мастерскую подешевле. Молоко скисает, а корова довольна.
– Вы и сказали...
6
– Далее, +, давайте-ка посмотрим и опять на минутку вернемся к началу нашего теперешнего разговора, отодвинем галошу в сторону и опять посмотрим на брошенный нами консилиум в тайном заседании во главе с Видором-Тудором Чирипским. Как они там?
– То есть, к разговору о возвращении?
– Именно! Ибо возвращения, как было сказано, – презанимательная вещь.
«Казалось бы – только убедились в чем-то – начал свои возмущения Тырдычный, – выяснили великолепные для себя, яркие подробности происходящих действий, объяснили самим себе многие значения связей «моно» и «чирипский», нашли, вроде, все «за» и «против», и «посередине», а вот когда мгновение кончилось – вышло опять наоборот – сапоги всмятку.. И, тогда, в этом другом мгновении, «что» имеем?
«Но вы сами уже неоднократно говорили (два раза), – возразил ему Вогроном Поримский, – что если мы в этом последующем мгновении «что-то имеем», то оно, это «имеем», также зависит и от всех предыдущих мгновений в том числе. Так всегда бывает. Разница только в «степени» повторений».
«Это когда «врач» на лету лечит, а рвач – врет?» – вставил свой спич Боборовский, который, в основном, сидел где-то сбоку и, в основном, молчал».
«О том, какая применима здесь степень повторений, и какое следует применять в цифрах более ответственное и качественное, а не количественное преобразование – вопрос, безусловно, важный – нет спору – сказал Лифоп Камушкин. Но вы в который раз снова склонны рассматривать действия «последовательно», по мере прохождения поездом определенной дистанции втуне, и никуда вас с этой прямолинейности, как ни прибавляй, не спихнешь. И, потому трудно бывает объяснить, что каждое наступающее мгновение зависит не только от мгновений уже случившихся и предыдущих, но зависит от мгновений будущих.
– Это – как? Вот так – номер? Как оно такое может быть?!
– Очень просто. Лифоп Камушкин осмелился здесь на не меньшую дерзость, чем Манчик Сипкин, хотя трудно предположить, что когда-либо его вообще слышал.
«Все в мире было бы очень просто, если б ни Цицерон – сказал он, взволнованно и улыбнулся. Луна иногда идет на запад, солнце, поглядев на луну, идет на восток – это как с Боборовским бывает – если Роту дома сидит, то Боборовский выкатывает тележку с заездом на Прибрежную набережную и едет по ней и едет. Ведь – так (Боборовский кивнул – «так!») Куда проще?»
То есть, здесь Лифоп Камушкин сказал, в сущности, очень простую вещь, хотя и претенциозную: «Каждый кулик свисти на своем шестке. Но, вот для того, чтобы «просто» не было, Кузимун Комков боится теперь назвать самого себя настоящим своим именем, без изменений, поскольку данное положение станет напрямую противоречить «сложности» восприятия окружающего мира по той простой причине, что кому-то влетело в ум предположить, что мир – исключительно многогранен!
–Но ведь ни о какой многогранности ничего не было сказано в речи Лифопа Камушкина!
–Было. Вы опять не на «то» смотрите. Попробуйте суммировать все вышесказанное не алгебраически, и не физически и не через откуликтомный проем двери, смотря за дверь, а совершенно просто – просто открытыми глазами, вокруг, без привлечения Телеграфа. И все станет понятно.
И вот теперь давайте вместе «суммируем», и убедимся в том, что, вроде, действительно, «граней» – исключительно много:.
1. Время.
2. Неточность формулировок;
3. Манчик Сипкин пуляется из рогатки.
4. Люк закрыли
5. Дуальность внутри Шестикоса и т.д.
Но ведь, во-первых, само понятие «много» «граней» вовсе не подразумевает под собой только «длину» этих граней в своей прямолинейности и способов их измерения существующими ныне цифровыми приборами и прочими противоречивыми мнениями. И если уж такую глобальную «вещь», как «время», привыкли мерить столь примитивными способами и расчленять время на дольки, то и «грани» эти никак иначе нельзя будет измерить, как только «в длину» и в привычной последовательности далеких и близких их расстояний. К тому же, во-вторых, граней то этих «много», а вот «способов» их измерения – всегда не достаточно. Опять – почему? Потому, что «многогранен» стакан, а не мир. Многие известные сапоги, как известно, искавшие свой фасон в области качественного преобразований чисел для счета, тоже имели намерение вместо двух сторон предположить четыре и сделать себе из такого предположения убеждение. (Мимоходом следует заметить, что теория Шестикоса Валундра имеет много недочетов, поскольку рассматривает стороны «попарно» – мол, две руки, две ноги и вот вам и стороны четыре, но голова-то все-таки – одна, следовательно, и сторон может быть – три. Но даже за рабочую версию никто такое положение не взял)). Но «считать», скажу вам по секрету, здесь вообще ничего не надо. Коль день идет за днем, год за годом, и каждый кол, стоявший посреди поля, преследует в своем существовании общую цель, то и рассматривать здесь надо, прежде всего, «общую цель» в ее вихревом цикличном потоке сознания, и в его истинной упаковке – от супинатора до колодки. Поскольку ничего не бывает не «до» не «после», ничто никуда не уходит и ни откуда не возвращается (хотя мы и говорим об этом). Поскольку если посмотреть за окно – вон Калмастер Приступничий идет себе по дороге и в ус себе не дует по поводу настоящего своего хождения по мукам – туда и дорога. Пойдет ли он завтра? – какая нам будет в том разница, и какое «другое» «расписание»? Шел ли он вчера? – тоже никакого. Кстати, очень кстати идет – он еще с прошлой пятницы мне 12 рублей должен.
Так вот. Со словами и связями мы, кажется, в основном и в не малых подробностях разобрались достаточно, и где-то далеко не в приблизительной зависимости от откатулимхонской узости мышления отошли, уяснив для себя – не соответствуют. А вот с расстояниями не разобрались нисколько – симптоматически не разобрались. Ведь если существуют какие бы то ни было расстояния и воочую куда-то они ведут, измерять то ведь их все равно надо – иначе мы попросту не придем к тому, к чему шли. То есть, если, например, пойдем в булочную, то надо знать «какой» величины нам необходимо затратить действие, и какие применить силы, чтобы данное действие осуществить в действительности. А то в прошлый раз, не помню кто, пошел, как обыкновенно, в Селодон Дульский временной проем своим шагом – легкое, казалось бы, хотел применить действие, – но не рассчитал силы и ушел по инерции на много дальше, чем хотел, и увидал там такое, о чем не расскажешь.
– Понимаю – о ком вы захотели иносказательно намекнуть. Новые штиблеты не всегда головотяпам впору. Шутка ли затеять такое путешествие, которое не каждому и бывалому путешественнику по плечу. Плечо должно быть в таких случаях весьма выносливым к таким внушительным нагрузкам потому, что нужно брать с собой достаточно большого веса котомку и нести ее и нести – мимо пустынь, водопадов, гор и прочих труднопроходимых достопримечательностей. Не каждому сандалию такое миссионерство под силу. Здесь надо головой думать.
– И разум надо тоже достаточно не легкий в уме иметь и прочие облегчающие его вес приспособления. Куда ни ходи. Мало того, потратишь силы, добьешься своего, придешь туда, куда хотел придти, а там – нет ничего – еще одна, очередная редакция Балбуды да еще в самой новой редакции. Тоже – проблема. Теоретически вроде – должно быть – и воробьи и листья, и Спирик Фортан, будучи не предрасположеный к предрассудкам в штанах по Семичастному переулку вдаль по своему усмотрению должен идти, а приглядишься практически – ничего.
– Проблема, конечно. Такие тяжести на большие расстояния носить можно только теоретически, и измерить их здесь пошагово исключительно невозможно. Согласен.
– Безусловно, малые расстояния есть смысл периодически измерять – никуда от этого произвола не деться – линейку с собой брать надо иногда обязательно. Но, когда данное обстоятельство в своем сугубо патриотическом значении, как стремление к некоему традиционному ритуалу, входит в закваску и начинает незаметно менять форму, а за ней – смысл всего мироположения, тогда и сама езда в поезде на далекие расстояния неминуемо начинает подразумевать под собой несколько иное считывание прижелезнодорожных столбов в их сумме, а не вертикальное великолепие раскинувшихся вокруг этих столбов пейзажей. Но это только видимое различие. Пейзажи вроде начинаешь видеть другие, но столбы не перестаешь считать тем же способом. Станция даже такая есть.
Ладно – бог бы с ними со всеми, и черт бы всех их побрал – столбы, то есть. Но есть еще одна глобальная, можно сказать, проблема, которая, если вдуматься, поважней выглядит, чем какие угодно известные вовсеуслышанье и глубоко-проникновенные в саму суть 2-ой Фарватерной улицы временные провалы. Само исчезновение... Или когда сам сегодняшний «мус» совершеннно ничего не помнит о себе вчерашнем. Варианты Балбуды. Или положение, когда – «ничего нет».
– Нет такого положения – можно категорически заявить и возразить и поспорить.
– Ха... Вот и вы – не помните! То есть, вы утверждаете что «нет» того, когда «ничего нет»?
– Да – утверждаю. Всегда ведь что-нибудь да найдется... за подкладкой
– Не найдется – не мечтайте. Давайте рассуждать здраво. Если никто ничего туда не клал, каким образом там может что-нибудь найтись, в принципе? И, вот, в этом, данном нам ни с того ни с сего обстоятельстве, скрываются такие, надо сказать, аналитические бездны, и такие можно вывести отсюда логические силлогизмы и прочие курьезы постфактум, что любая линь прохвостная, теоретически провозглашая «свое», и любой прохвостный лентяй кубарем вниз полетят с какого-угодно водопада рассуждений, а вот, чтобы вовремя остановится, постоять в гроте, посмотреть вниз водопада да подумать – надо ли дальше лететь, – вот об этом – не станут думать. В проекции оно может и найдется, а по содержимому в бутыли событий – нет. С чем же здесь спорить? Поспорить следует здесь об другом.
Во-первых, следуя известной формулировки «если в одном месте ничего нет, то, стало быть, и в другом найти ничего невозможно», когда продлить данные размышления до логического вопроса «насколько» «не возможно», и на этом не останавливаться, то в сердцевине данного положения вполне могут образоваться следующие перспективы, за ними – другие, за другими – третьи, после чего может возникнуть довольно странная ситуация и там, где «ничего в помине не было» и «не могло быть», вдруг появится некоторый намек.
– Вот и я говорю об этом.
– Но вы упускаете суть подробностей, а их не надо ни в каком даже не обязательном случае упускать. Во-вторых, углубляясь в суть вопроса, и, предположим, рассматривая понятие «отсутствие» в каком-нибудь бытовом случае, то есть, в локальном его виде, само это отсутствие обязательно должно влиять на происходящее рядом и существующее вблизи вас реальное положение вещей самим обстоятельством отсутствия. Что это значит – «обстоятельство отсутствия»?
– Что? Проясните.
– Проясняю. У вас, например, стоят на комоде три вазы. Но если б была четвертая, вам пришлось бы ставить ее в другое место, к примеру, на письменный стол. Но на столе у вас стоит письменный прибор и лежит там том «Карл Марл Шабировой Ассоциации Новых Переименований», который, как я подозреваю, вы еще внимательно не прочли. И тогда вам надо будет искать свободное место в том же шкапу, среди других замечательных изданий, чтобы всунуть туда книгу, а все места заняты. Тогда вы решаете возникшую проблему таким способом: зовете в гости Тучиху Выкину, зная что она большая любительница икебаны, и дарите ей вазу, но которая в благодарность за ваше внимание и, в свою очередь, зная, что вы большой книголюб, дарит вам еще один книжный шкап, чтобы не остаться в долгу. Вам приходится тогда полностью переменить обстановку в доме, и т.д. и т.п. Чуете к чему именно такое «отсутствие» места в книжном шкапу может привести? К полной передислокации, к перемене привычного состояния положений, к новым неудобствам и реконструкции действительности в ее насущном виде. Значит, само «отсутствие» в вашем же понимании действительности вовсе не такое уж «отсутствующее», как вам кажется, если вы вынуждены будете, чтобы не смотреть на пустой шкап, забивать его книгами, а там, того гляди купите и другой комод. Но у вас нет вазы номер четыре, и потому вы, вроде, ни коим образом не зависите от того, что – нет, и на вас это положение никак не влияет. Но так ли это? Влияет. Вы попросту никуда не идете, и не забиваете второй шкаф книгами. Очевидно? Очевиднее не бывает.
Отсюда и следует начинать. Но это уже другая тема и не сказать, чтобы ненамногонаиважнейшая.
– Это, как с Манчиком Сипкиным всегда и постоянно происходит, когда его просят не покупать лишнее или когда просят не говорить о том, что в его голове не может уместиться. «Хватит – говорят ему – чепуху молоть, как орех колоть» Он – правда – иногда такое скажет, такую чепуху намолотит, что Роту удивляется «откуда» данные словосочетания берутся в его голове, и куда их он после девает. Но ведь, мало того – куда деваются? Важно ведь еще и то, что если откуда-то берутся, то, стало быть, там, откуда берутся, их уже нет, следовательно, – не украдены ли? Здесь сразу много вопросов возникает – не угадаешь, в какой стороне искать, какие предпринимать меры для поиска, и подозрения такие, конечно, – есть. Но с другой стороны, если посмотреть: а не чепуха утверждать, что каждый добропорядочный «мус» от черепахи произошел? Это – «как» отнестись к данному эпизоду, с «чем» его сравнить, и к чему примерить.
– И «что» в конечном счете получается? «Что-то», «Зеленый дом», «крыша», «Вчера», «Мюллер», «синий» «почему-то» и «воскресенье» – новые связи предложенные Роту к рассмотрению – но из них даже выбрать сегодня ничего. Временные кочки, все расстояния всегда изменяются, меняются объемы, не продаются билеты и топорщится плющ; Кенстальский проект, говорят, завалили уже в самом докладе (приведет, сказали, к постройке второго Панамского канала, а зачем нам нужно – два?); «Ничем не могу помочь» – не унимается Телеграф. Поздно. Много ли следует по поводу такой несуразности «плясать» или мало – тоже неизвестно и даже самый полк с медными трубами, маршируя по набережной, замер в своем движении, шагая. Все в ожидании.
– А хорошая у мичмана дача в Кисловодске? Все хотел спросить. Не знаете?
– Не до Растопона Мникина ему было тогда – он и пришел тогда к нему случайно.
Лист 7
Конечная станция
Circulus vitiosus
– Не знаю чего тут говорить, когда такие происходят обстоятельства, что не знаешь уже чего сказать, и все время начинаешь задумываться над этими обстоятельствами еще больше, а они, в свою очередь, как ни хотелось бы им самим остановится и остепенится по своему практическому существу – по своему практическому существу ни коим образом не остепеняются и не останавливаются, и происходят по той же выбранной, будто раз навсегда, траектории движения, по которой решили происходить с самого начала. Можно спросить – какие такие обстоятельства происходят, что нельзя их, в сущности, определить по всем направлениям и со всеми выходящими оттуда парадоксами и закономерностями, когда у нас, казалось бы, есть все чрезвычайно важные и выведенные непосильным трудом правила, следуя которым должна существовать в их рассмотрении четкая и разносторонняя объективность, которую, ведь, не возьмешь за хобот и просто так не выкинешь в глубокую яму, и которая для того и «объективность», что уже своим объемом активности в вопросах мудреных и до конца еще не отвеченных, позволяет надеяться на то, что ничего уже вокруг нее никогда не станет субъективным и однополярным. Лемон Варанюк так и сказал об этом: «Не может такого быть!»
– Это не тот Лемон Варанюк, который обескуражил недавно городскую администрацию шокирующим заявлением, что намерен первым, в отличии от все остальных (и, наверное, именно для того, чтобы все остальные уже никогда не стали «первыми»), подписаться на газету Перпетимуса?
– Да, тот самый. Левый ботинок Шестикоса Валундра так же совершенно согласен с ним на счет объективности и всегда был ярым противником подобной узости во взглядах. Но, не смотря на это, те обстоятельства, которые раньше всегда встречались на ряду со многими повторениями и отождествлениями и на ряду с тем градусом ответственности перед самими случайностями, ни на минуту не перестают случаться по той же траектории движения, по которой случались раньше. А ведь раньше они, можно сказать, встречались еще и с большей, а далеко не с меньшей, периодичностью повторений и имели место быть после такой периодичности другие всевозможные и разные разности и откровенности, каких не только нигде не встретишь по существу их влияния на окружающую обстановку, но которых объективность так же не всегда возможно усмотреть и с какой-либо вероятностью утверждать, что их не было. Обстоятельства, ведь, они всегда какими-нибудь бывают.
– Но...
– Бывают, бывают – не спорьте. «И в спорте тоже; и в Спарте были; и в торте даже» – вспомните каламбур. Ленточные конвейеры там всякие, дрянь всякая на заборах висит, хулемные и не достаточно криптированные птицы восторженно летают над чистой и глубокой равниной пролегающей как раз позади Обхоженной улицы, когда та огибает недостроенные везде окраины – везде, если присмотреться внимательно, объективность есть. А здесь, вдруг (опять, как видите – неожиданно), по всем существующим еще вчера направлениям и откровениям и с не меньшим, чем в прошлый раз апломбом ко всяческим неожиданным происшествиям, объективности, как видим, не стало, и совершенно не известно стало, где ее, ненаглядную, теперь искать. И все из-за чего?
– Чего?
– Да все из того же!..
– И все-таки...
– ... Пепитрика-летописца. Чего-то намудрил опять преждевременно; преждевременно опять не в тот котел происшествий залез; перепутал там чего-то важное, за чем-то внимательно там не досмотрел, и все гласные из слов за борт выбросил – остались одни согласные. И, поскольку, согласовывать эти согласные стало совершенно не с чем, получилась у него та самая, известная уже нам неоднократно, чушь несусветная, но которая, как знаем, являлась всегда тем базисом для тех самых нововведений в простую речь сложных и диких конструкций, благодаря которым никогда нельзя было точно выяснить – «да» или «нет», «может» или «не может», «вертится» или «на месте стоит». И потому он, Пепитрик-летописец, чтобы чушь эту скрыть, подвел, таки, стервец, под нее некую мудреную теорию, но когда его спросили «в чем эта теория состоит», посмотрел удивленно, как будто все это «такая очевидная и цельнометаллическая теория», что и сомнений не вызывает ее практическая производная. А когда начал объяснять всем собравшимся ее суть, тут даже поезд приехал послушать и дал два гудка в удивлении.
– Ну и какая у него теория то получилась? Ни масло ли маслено опять?
– Не-а. Или смотря как посмотреть. Если «масло» машинное, а «маслено» сливочное, то – в самый раз, а то и в два будет! А ведь он мог, вполне возможно, сюда еще и темперу пришить всеми нитками, а если находилось бы у него под рукой какое-нибудь уже совсем из ряда вон выходящее оборудование и нашлись бы тому противники, то мог пришить ведь и акварель! Ганс Фрюгер так и охарактеризовал его поступок: «Шельма». Это – правильная характеристика.
– И в чем состоит состав теории? В чем ее удивительная теоретическая составляющая?
– А вот в чем. Но прежде хочу сказать, что у теоретиков, как они утверждают, и в чем они сами навсегда уверены, есть всегда и обязательно и безусловно для каждой, мол, великолепной теории необыкновенно крепкая и прочная практическая целеустремленность, есть у них такая привычка под каждую мерзость аксиому за руку подводить. И даже не зависимо от того, что даже теоретически это выходит неисполнимо, выглядит смешно, а практически ломается сразу – все равно, и неукоснительно «все равно», присутствует в воздухе некое марево от жертвенного костра, некая животная спертость рефлекса, некий «мусс» в каноническом кубе, ну и конечно увенчено все это ореолом таинственности. И именно, потому, если глубоко не копая и далеко не идя и ничего не требуя, не особенно пытаться вдумываться «что» спереди, «что» сзади, и не особенно пытаться различать Чумкину гору от Границкой. пропасти, и вдобавок, не топорщась вспять, урозонить свои собственные претензии в поисках целосообразного решения поставленных задач, тогда и совершенно не важно становится – вялая ли это целеустремленность или резвая, лживая ли она или истинная – не в этом суть. Причем за вопросами «что» и «как», «возможно» или «не возможно», «слома» или «корова» мало кто из них задается простым, очевидным вопросом: «зачем?» и необходимо-нужно ли все это, в принципе? Потому, как суть подобных изысканий, глубинный состав их, кроется пиковым тузом совершенно из другой, посторонней колоды. И потому, не даром Шестикос Валундр всегда скептически и с паской относится к такому партнеру, который, сидя напротив, и во имя всеобщего и общевопиющего блага, и будучи с революционными, новаторскими мыслями под каблуком, могущими и впрямь поднять уровень пресловутой эксперементальной мнительности до состояния обещанной интуиции, – нет, нет, да и передернет. А сама программа действий теоретически проста, как звезда Сириус.
– Я, примерно, где-то уже, примерно, слышал о том, что теоретически очень гладко все выглядит и воочую и в розницу и наощупь. У Мерлуньи в магасине, как поглядишь – а там, да на прилавках, да на витрине, да в закормах, – а возьмешь – выльешь. Резоны только одни – знаем. А Лемон Варанюк, конечно, собака, удивил необыкновенно.
– Или, например, к примеру, воочую существует непосредственно такое предположение или «гипотеза», что меда нет потому, что пчелы виноваты. Каким образом сделать так, чтобы данная гипотеза возымела место и стала жизнеустойчивой? Сделать ее актуальной. То есть, предпринять для начала некое действие, чтобы мед не откуда было собирать – выкосить поле. Вот и все – все требуемые действия, в частности,. Отсюда – выкосив одно «поле», появится другое «поле» для рассуждений, гипотез и теории, якобы способствующих (и опять – теоретически) нормализации ситуации и полностью соответствующая, якобы, настоящим насущным требованиям. Мудрено? И в тоже время – очень и очень просто. Потому в иных случаях, к примеру – медведю, весьма, казалось бы, заинтересованному в этом деле ,лицу, и знающему толк в процессе настоящего производства, попросту вообще не следует предпринимать никаких реальных действий – у него не всегда и не обязательно бывает эта «практическая целеустремленность» Потому, что иногда все должно происходить «само собой», и первое, что необходимо усвоить – надо просто не мешать, чтобы сделалось «само собой», то есть, – не мешать пчелам. Но тогда куда мы денем понятие «гипотеза»? Правильно понимаете – именно «туда» денем. «Там» ей и место.
– И после чего совершенно спокойно ничего не получается, даже эпизодически
– И не может получиться, ни в поле, и вообще – нигде. Или еще пример. Для того, чтобы из того самого «пришельца» сделать «Роту», надо разучить всякого благоразумия всякого благоразумного. То есть, разучить ворон летать. Тогда каждая «летающая» ворона, станет «белой». Долгим ли будет процесс «разучения» или коротким – по обстоятельствам. Зато результат будет весьма впечатляющим. (С нашей же откровенной стороны, чтобы все было понятно «без пришельцев», надо для начала сделать хотя бы так, чтобы верблюда некуда было привязывать – снять с забора ворота; верблюд пойдет по пустыне манну искать, придется пришельцу искать самого верблюда, и потому быстро не смоется; затем подробней расспросить его для чего он по воде ходил – досконально этот эпизод выяснить; затем, если ответ будет подробным, попросить объяснить покороче – а то больно запутано; и уже только затем предлагать чаи распивать).
– Ну и что такое на самом деле представляет из себя новая теория Пепитрика-летописца? .
– Берется, к примеру, некое видимое и рассматриваемое на виду положение или явление, но заранее не говорится о том, что положение это или явление имеет микроскопический, в сущности, вид, ввиду его истинного природного существа, ввиду его природной составляющей. И вот этот микроскопический вариант берут за основу и дают ему имя – допустим «кизим».
– Но ведь у Пипитрика-летописца нет никакого кизима – я точно знаю.
– Дело не в этом. Я говорю – предположим.
– А...
– Так вот. Берет он, значит, этот микроскопический кизим и самым беспардонным образом начинает всовывать его в такие, надо сказать, удивительные места, в такие дебри, что после, когда начинают его вытаскивать обратно, с ним чего-то такое там случается, что получается не кизим вовсе, а какой-нибудь самый невозможный, искусственно выращенный и никому не понятный репей. И для того, чтобы не выносить сор из помещения, чтобы не уличили его в подлоге истинных, не приблизительных данных относительно действительной сущности разбираемого предмета, он поначалу к репейнику прибавляет имя «кизим», получается у него «репейник-кизим», а уже после, в процессе теоретических выкладок и когда уже из печати выходят не какие-нибудь мелкие брошюры, а целые энциклопедические тома, потихоньку сначала перестанавливает местами слова, то есть «кизим-репейник», а в дальнейшем и вовсе от формулировки «репейник» позабывает. И получается у него так, что то место, куда он кизим засовывал, оказывается безопасным, благоприятном местом, со всеми его атмосферными характеристиками и пробой грунта. Или проще говоря, мы помещаем, к примеру, некий атом в коробку из-под того же торшера и утверждаем, что он будет вести себя точно так же, если мы поместим его, скажем, в карман. Потому, как само место стало принципиально не важно. К тому же, мало того, если оно, это место, находится еще и вообще бог знает где и нет никакой возможности понять его истинную, а не эпическую, «природу», то тогда все это выяснять становится – не принципиально трижды. Такие «заботы» попросту не предусмотрены. А между тем сам атом, посмотрев, куда его поместили, в какое место, иногда начинает такие неподражаемые па выдавать, такие танцевать истины, такую марш-польку выдувать из Музимбоик Щикина подзорной трубы, что Машмотита со своими вальсами совершенно не составит конкуренции.
– Понятно. Можете не продолжать. А скажите, зачем нам нужон стал чужой календарь? У нас ведь все прекрасно со своим обходились. После пятницы – понедельник; после мая – снегопад. Все понятно.
– Не правильный, в принципе, вопрос. Не «зачем», а «кому»? Пепитрику-летописцу.
– Скажите, почему у валенок теперь подошва резиновая?
– Опять – не «почему», а «для чего»? Для того, чтобы когда идете по 2-ой Фарватерной, она вас не слышала. То есть, у нее, у улице, к примеру, в этот момент времени, могут быть свои проблемы, например, с кротами, а тут вы идете. Представляете «куда», если вас не слышит дорога, можно прямолинейно придти? Потом – энергии там всяческие пропадают по чем зря, и не только до головы не доходят, но и до пяток. На Фарватерной есть такой камень в мостовой (75 от пересечения с Обхоженной), на который, если наступить босой ногой, напряжение получается такое, что голова в ведре начинает конвульсивным образом вибрировать – ток высокой частоты; сначала звучание одиночное – бум, бум, а после, если долго стоять, иногда даже мелодия великолепная выходит. Но вот если одеть резину (а где резина, там, следовательно, и пот), то тогда никакого звучания не будет слышно.
– Скажите, а у самолетов есть рельсы?
– Не сложный вопрос. Рейсы, я слыхал, – есть. Ну, а если есть рейсы, тогда и рельсы со шпалами из прочной древесины, видать, безусловно, тоже есть.
– Скажите, если критически задумать заранее пробежать ночью по центральной улице и никому не сказать предварительно о своем намерении, можно ли будет встретить кого-нибудь?
– Глупый вопрос. Ночью все спят. Потому, если никому не сказать предварительно – никого не встретите.
– Скажите, а сколько нужно набрать вольторамных присутствий в общую смесь интеллектуальной значимости в Кульпийско-Гогомайской отрешенности от личной неприязни к Кузгороду Амитеевичу, когда тот из дома не выходит, вплоть до истинного значения «мус»?
– Не знаю.
– Скажите, а какова значимость фактического дуновения ветра по отношению к цветным стеклышкам?
– Это, надо сказать, не менее актуальный вопрос, чем вопрос о параллелях. Здесь необходимо-нужно много говорить и рассказывать с самых что ни на есть начал округления движущейся стороны общих преобразований взгляда помноженного на суть высматривания и пористого левостороннего движения в связи с правосторонним сносом гармоничного отождествления с правосторонним движением на углу Сервяжной. Но при желании и в этих не сложных вопросах разобраться можно, можно сказать, досконально.
– Скажите, а если наступить на 76 камень улицы Обхоженной, будет ли чувствоваться тогда чудодейственная и великолепная вибрация?
– Чувствоваться может и будет, и не сказать, чтобы мало, но только не каждой наступившей на 76 камень подошве возможно будет ощутить данные перемены во впечатлениях.
– Скажите, а Машмотита вышла замуж за кого-нибудь или опять, собака, не вышла?
– Вышла.
– За кого?
– Когда из своего дома выходила – безусловно за Монторана Тырдычного (он как раз в этот момент времени у пруда гулял). А когда выходила однажды из дома самого Лифопа Камушкина и даже не думала никого встретить, тогда ей навстречу повстречался – я уж не знаю кто. Но кто-нибудь, наверное, обязательно, можно сказать, повстречался.
– Скажите, а для того, чтобы перпендикулярно знать какие можно штиблеты одевать и носить в плохую и не достаточно дождливую иже сухую погоду, а какие нельзя одевать иже носить, «что» в принципе, «какие» непосредственно и предварительно действия следует обязательно и безусловно практически предпринять? И если не предпринять никаких действий, то какими могут быть непредвиденные последствия, и чем, в конце концов, могут они закончится в законченном варианте Балбуды, и прямыми ли останутся швы?
– У вас сейчас было целых четыре вопроса. А троичность вопросов и плюс один, как знаете, всегда рассматриваются исключительно прямолинейным способом. А прямолинейность способов, как знаете, такова, что способности ярким образом и без пояснительных иллюстраций резко отличаются от возможностей вывести их на другой, более-менее иной черно-белый или фиолетово-зеленый спектр линейности. Следовательно, перпендикулярно здесь ничего не удастся выявить прямым выключением тумблера, и никаких явных преимуществ из ответов на эти вопросы не получится никогда преумножить. Но вы нисколько при этом не беспокойтесь до посинения – швы останутся, как были в мае, абсолютно ровными.
– Скажите, а зачем голова всегда и самым прекрасным образом остается обязательно круглая?
– Внутри движения по окружности всяческих столичных и межрегиональных мыслей и с помощью их рассуждений и ввиду прохождения этих мыслей сквозь насущные видимые материальные объекты и запахи (как, в частной позади-вперед идущей мгновенности 2-ой Фарватерной, так и во вселенском спиральном масштабе), округлость головы предопределяет собой «сознательный», а не «бессознательный» формат настоящей действительности (Хавотский Шмот-Дульский формат). И потому голова ни в каком удобном для нас случае никогда не станет иной и не может даже таковой показаться. Да и где вы видели повсюду непосредственно глядя вокруг, чтобы были вокруг квадратные ведра?
– Скажите «Градус Гульпертинг» это что такое?
– «Градус Гульпертинг» это такая высокая степень вероятности, когда ничего больше не нужно.
А скажите – что такое – «конечная станция»? Вот вы в начале сказали – «конечная станция», а ничего не объяснили. Какая это – конечная?
– Да никакая! Самая обыкновенная. Едешь, едешь и вот приехали. Это и будет – конечная станция.
– Но какая она?
– Она может вообще никакой не быть. Просто – конечная. У нее и название не всегда есть. Просто едешь, едешь и вот – конечная станция. В рупор обычно о чем говорят? Говорят: «Конечная станция – выходите». То есть, когда вы приезжаете на конечную станцию вам ничего больше не остается делать, как выходить. Если у вас нет с собой никаких чемоданов, то это можно сделать очень легко. Совершенно не нужно никого просить, чтобы помогли их помочь стащить с верхней полки, не станете вместе с ними толкаться в проходе и искать носильщика на перроне. И вот когда вам объявляют – конечная станция – вы выходите из вагона безо всяческих приключений.
– Но какая она все-таки – конечная станция? Быть может – последняя?
– Ну, нет. Не обязательно. Вчерашняя тоже может быть. А бывает – железная.
– Но значит ли это, что если это конечная станция, то больше некуда ехать – я именно об этом хотел спросить?
– Совершенно так – абсолютно некуда ехать. Там ведь дальше рельсов совсем никаких нет. После конечной станции не бывает никаких рельсов. Поезд, безусловно, никуда не сможет поехать потому, как не по чем ему будет ехать. Это очевидно. То есть, можно сказать, что у поезда закончилась дорога, и он будет некоторое время отдыхать, пока ему не скажут ехать в обратную сторону.
– Вы хотите сказать, что и у поездов, как на ипподроме, можно приехать на конечную станцию и отправиться в путь. Значит – есть куда ехать? Но ведь тогда это будет – не совсем конечная.
– Не только у поездов и на ипподроме, но и везде так. И вот здесь я сам до конца недопонимаю – значит выходит и вправлу, что конечная не совсем конечная, а промежуточная. Справочники ведь тоже иногда врут. Вот я взял справочник и прочел на литеру «К». Там ясно сказано: «Конечная станция». Вон, например, башмак Тутин весь поизносился, дыры везде были, подошва совсем стерлась, и вид был прямо безнравственный. А вчера, гляжу, опять идет новый – кожа блестит, шнурки из прочной материи, и запах великолепный. Вчера еще на паперти стоял, а сегодня – уже ухмыляется.
– Значит, нет конечной станции?
– Значит, нет.
– Ну и куда мы теперь отправимся?
– Известно куда – к началу.
1
– Есть такой вопрос. Он не обозначен на географической карте не так, не этак. Можно сказать, что он не был обозначен, как обозначают вопрос...
1994