(Не Шпенглер)
«Вот уже третий день
атакуют нас неандертальцы,
своим воем пугая
измученных наших коней»
Александр Штернберг, «Смерть тамплиера»
День неумолимо скатывался в вечер и золотое солнце, готовясь к холоду ночи, всё сильней кровенело, упитываясь алым, багряным и киноварным; тело его разбухало, спускалось всё ниже к ломаной линии горизонта, а лучи хоть и по прежнему ещё жадно лизали поверхность земли, неотвратимо тяжелели, с трудом уже пробиваясь сквозь вязкость густеющего воздуха – и оттого всё темней и мрачней становилось под тяжёлым каменным сводом, – и созвучно к перерождению природы всё большей безнадёжностью проникался тон звучащей под сводом беседы.
Нет. Хватит. Старик резко встал и отвернулся. Нельзя. Нельзя позволить, чтобы собеседник видел его исказившееся лицо. А ещё вдруг трудно стало дышать и как будто даже не хватать воздуха. Господи, в каких же пещерах мы живём…
— Хватит. Не могу.
Тяжело ступая, он с заметным трудом переставляя ноги направился к истоку свежего воздуха, дошёл, встал, вдохнул полной грудью, расставил руки и упёрся ими в противоположные края широкого проёма, сквозь который всё ещё прорывался внутрь краснеющий солнечный свет вперемешку с холодным ветром. И так застыл – будто крест, подставив свету и ветру лицо. Пальцы его побелели, упёршись в каменную твердь, тяжёлые, всё ещё мощные руки набухли мышцами и венами – будто хозяин их хотел раздвинуть границы собственного жилища, так, будто оно было ему мало.
Старик смотрел на закат. Вдаль. И видел он далеко – хотя собеседник считал, что это просто больная старческая дальнозоркость.
— Сколько же ещё им нужно изнасиловать белых женщин, чтобы мы наконец осознали, что всему нашему миру приходит конец? — Непроизнесённый вслух вопрос продолжал мучить изнутри. Ответа вопрос не имел. Старик опустил голову, руки его обмякли. Исчезла с лица гневная гримаса, от нервного срыва осталось только едва заметное дрожание в пальцах.
Бессилен… Какие там границы, когда даже и по ступенькам уже поднимаешься с трудом? Ветхие мышцы, растрескавшиеся суставы. Голубые когда-то глаза давно побелели. Побелели и волосы – прежде рыжие как огонь. А вот белая кожа наоборот – потемнела пигментными пятнами. Старость – это как пепел и паутина.
Бессилен… Уж если его не услышали даже в те годы, когда он был молод, а голос весом и громок…, и слышен он был не только под сводами родового гнезда…
Старик. — Брезгливо подумал про себя Старик. — Ни на что не годный. Последний из поколения, которое ещё было на что-то способно. — Он усмехнулся. — Так как они там про меня? Последний воин Европы?
Старик вернулся к разговору:
— Кем? Кем ты меня считаешь? Выжившим из ума стариком, сдвинутым на величии предков? — Взгляд бледно-голубых глаз не требовал ответа, а напряжённая, почти угрожающая поза однозначно указывала собеседнику, что спорить сейчас не стоит. — Смешно. Ты и вправду думаешь, что я не считаю их людьми, равными нам, лишь потому, что у них другой цвет кожи? Брось, я не питекантроп. Бред. Всё ровно не так. Наоборот. Цвет лишь оболочка, главное – внутри. А внутри все мы рождаемся свободными и изначально равными. Попытайся понять, я – именно о равенстве. Но не о котором ты – когда любой бездельник имеет равный голос с заслуженным членом общества. Я говорю о равенстве изначальном. Природном равенстве возможностей, данных каждому от рождения. И – свободе. Личной свободе каждого эти возможности использовать и занять своё место под солнцем.
Нам повезло? Нет. Напротив. Это сейчас мир меняется на глазах, скоро на севере будут пальмы расти, но изначально наша земля была совсем не нынешним – таким добрым домом, а суровым и холодным краем – не в пример тем благодатным и богатым землям южным, откуда к нам устремился сейчас весь этот сброд. Так что неравенство есть, да – но как раз наши предки в сравнении с другими были в заведомо проигрышных условиях. И несмотря ни на что оказались первыми.
Мы – европейцы. Мы – победители. Мы – те, кто всего добились сами и никогда не надеялись ни на чью помощь. Сколько бы крови, сколько бы смертей ни было в нашем пути наверх, мы – выжили. И в конце концов преодолели и природу и самих себя. Сами себя создали и по праву встали выше всех.
И сейчас уже о равенстве говорить невозможно. Но не мы виноваты, если кто-то не смог воспользоваться своим изначальным преимуществом, не реализовал свою безграничную свободу возможностей. У них было всё. У них были все шансы – но они оказались ни с чем – и в том виновны лишь они сами. И теперь мы уже действительно не равны – нет, я это не доказываю, – всё уже доказало время. Таков естественный ход вещей – что есть победители и проигравшие.
Цвет кожи…? Какая разница! Глупость. Дело не в цвете – просто они всей своей историей доказали полную неспособность стать полноценными людьми. Не все люди – люди. Просто – похожи. Пора это признать. Мы не просто разные расы – мы разные виды.
Но суть даже не в победителях и проигравших. Пусть. Пусть бы приходили и жили, если были бы способны усвоить наши порядки, стать нашей частью – нами, и дальше идти уже вместе, и подниматься вместе с нами всё выше…
— Что? Надеешься, такое возможно? — В голосе старика звучала явная насмешка.
— Пожалуй, да…, надеюсь…, м-м…, скорей, даже так: я верю в силу культуры. — Собеседник насмешки не принял.
— Нет. Неверно. Сила культуры – в её носителях. В нас. И если мы слабы…, — ответил Старик. — Культура это ничто, если она не жива в людях, доросших до её понимания.
Старик задумался…
— Жизнь это всегда испытание – достоин ли ты подняться выше. Они его не прошли. Оказались неспособны. И не только подняться, но даже и понять, что путь вверх – единственно верный. Но он – трудный, а им было лень. И потому им никогда не понять, чего достигли мы. — Ноздри его крупного носа презрительно раздулись, Старик резко дёрнул подбородком в направлении куда-то за спину собеседника:
— Вот тебе, к примеру. Обернись.
Собеседник оборачиваться не стал – он понял, на что указывал Старик, а так как был ценителем искусства, живописное творение одного из мастеров прошедшей эпохи помнил наизусть.
— Что? Считаешь, поймут?
Собеседник пожал плечами.
— Нет, ну…, и у них…, тоже в некотором роде… Бывает же, на первый взгляд кажется мусором, а если присмотреться…, кто знает, и из такого вот сора цветы культуры…
— Цветы?! Что?! Их обезьянья страсть пачкать где ни попадя своей уродливой мазнёй любую чистую поверхность? Это – искусство?! О чём ты?! Пещерная живопись!
Старик продолжил:
— Но – ладно, пусть бы с ним, с искусством. Не каждому, да. Но глядя на них, понимаешь, что всё намного хуже, что разница между нами глубже, там – на уровне понимания, что добро, а что зло. Где чёрное и где белое.
— Нет, ну зачем так сразу? Как можно…? Мне кажется, не стоит уж так вот искать в неких несущественных, на мой взгляд, внешних различиях… Возможно, во многом дело просто в среде обитания.
— Среде обитания? К примеру?
— Э-э…, ну если продолжить твоё вот это – чёрно-белое, то, к примеру, может быть, для одних белое – это цвет облаков, несущих благодатную защиту от палящих солнечных лучей, а для других – цвет снега и льда, грозящих смертным холодом…? Зачем так всё всегда усложнять, если многому можно найти и простое житейское объяснение? Как вода: не правда ли – она течёт вниз ведь не из каких-то низменных побуждений? Или цветок, тянущийся к свету вовсе не из возвышенных.
— Облака, говоришь…? Брось! Продолжая мысли твои и твоих единомышленников, рано или поздно окажется, что в мире вообще нет добра и зла – есть лишь разные точки зрения. Нет. Пока черный – черный, а белый – белый, они не поймут друг друга.
Собеседник счёл за благо промолчать – он был из другого поколения, и Старик где-то, в общем-то, в чём-то косвенно прав – взгляды его и на искусство и на жизнь были намного шире, и по данному вопросу имелось прямо противоположное мнение…, – но есть ли смысл спорить с человеком, чья эпоха давно прошла? Всего лишь вечная борьба старого с новым, в которой всегда побеждает новое.
А Старик, о чём-то задумавшись, спросил. — У тебя дети есть?
— Есть.
— Наверняка, один?
— Одна.
— Одна? — Старик усмехнулся. — Что ж, тебе повезло, был бы сын… Боюсь, если и останется о нас хоть какая-то память через века, то только за счёт дочек.
Собеседник вновь счёл за лучшее не спорить, а у Старика окончательно пропало желание продолжать разговор. Да. Они были слишком разные. Для одного вообще не существовало понятий границ или неравенства – в любом виде, для другого…, нет, и Старик тоже не делил людей по цвету кожи – его деление на чёрное и белое было основано вовсе не на цвете, но планка была задрана очень высоко.
Он опять повернулся к собеседнику спиной и подставил лицо ветру. И опять расставил руки. Замолчал. Мысли его были тяжелы как камень, холодивший ему ладони. Мысли…
Мы, гордо считавшие себя первыми, называвшие себя новыми людьми…
Нет. Культура – твоя только тонкая пелена лишь и отличает нас от животных – сорви её…
Европа. Великая цивилизация, воздвигнутая трудами сотен поколений. Через кровь, хаос, войны и потрясения, жестокость и боль…, несмотря ни на что, всё-таки поднявшаяся из грязи варварства, возвысившаяся до просвещённого разума. Ставшая наконец мирной и дружелюбной. Дружелюбной ко всем без разбору – и в этом-то её главная беда.
Что там было про цветок культуры…? Что ж, может, и цветок. Но. Жизнь…, её страшный закон.
Цветок распускается, чтобы вызрели семена, но семена эти несут в себе смерть самому цветку. Культура – цветок. Вот только и погубившим её семенам вызреть тоже не суждено. И потому теперь приходит время осознать, что все жертвы сотен поколений были напрасны. И потому очень скоро мы увидим, как вся наша великая, но слишком раздобревшая культура будет уничтожена. Цветок завянет, а семена будут втоптаны в грязь. Всё станет сором.
Хотя…, нет. Не цветок. Слишком женское сравнение, чтобы всё объяснить. Культура это в первую очередь труд и преодоление, и… может быть, суть в том, что мы в сути своей не люди. Мы своим естеством всё те же животные, а человеческое в нас как вода – и точно так же как вода стремится течь только вниз, так и накопленное человеческое неумолимо тянет вернуться к своему исконному звериному состоянию. И только культура. Да. Не цветок. Культура – это плотина на пути рвущейся в падение воды. Плотина – как у бобров – по веточке, из всякого хлама… Труд, простой каждодневный труд. Но с каждым поколением плотина всё выше. И чем выше культура – тем выше уровень воды человечности. Но стоит плотине дать течь… – хоть малую щель…, и не успеешь оглянуться, как тонкая струйка превратится в дикий поток, сметающий на своём пути всё. Всё.
Но их струйка уже не тонкая. Их тьмы, и тьмы, и тьмы…
И мы. Культурные и миролюбивые. Наслаждающиеся купанием в своей тёплой культурной заводи. Разжиревшие, недостойные памяти великих предков. Бремя белого человека – мы забыли о своём главном долге.
Последний из воинов Европы поднял голову и посмотрел в почти уже чёрное небо. — Прости нас, Отец. Человечество оказалось недостойным великого дара разума.
Впустую. Ещё один, на этот раз последний урок: если даже тысячи лет европейской культуры не спасают нас от гибели, человеческому роду уже никогда не удастся возвыситься из животного состояния.
Против природы человек бессилен – и как вода с любой горы…, так и человечество, каких бы вершин ни достигло, рано или поздно неизбежно падёт в низость животного. Наша дорога – не к звёздам, а в грязь.
Старик обречённо опустил руки. Крест больше не чернел в проёме.
Может быть, то Господь его услышал, а может просто – обессилело тело, но дрожание в пальцах прошло и на Старика всё же снизошёл покой.
Ветер набирал силу и всё злее терзал белые волосы, последние багровые отсветы вконец отяжелевшего от закатной крови Солнца в полуслепых выцветших глазах отражались всполохами будущих пожарищ…
А Старик смотрел вдаль. Старик смотрел на закат. Прощальный закат Европы.
**** ****
Это поколение белокожих рыжеволосых неандертальцев было последним, считавшим себя хозяевами тех краёв.
Звероподобные темнокожие кроманьонцы победно шли по западным землям, освобождённым отступающим Великим Льдом. Человечество гибло навсегда.