Зябким рассветом последних дней убегающего августа, когда ледяные росы кажутся белыми; когда холодные туманы покрывают молочной вуалью не только пруды и реки, но и норовят «подышать» на любую, мало-мальскую низинку или овражек, а бывает, и стелятся по низким участкам дорог, шагал Сенька с первой электрички, от станции в лесничество, привычной своей лесной тропинкой.
То здесь, то там были заметны первые, жёлтые флажки на берёзах, молодые осинки выдавали музыкально-шелестящую дрожь на лёгком ветерке, повсюду в лесу разносилось прелое грибное амбре.
«Шишкинские» картины леса изменились. Июльские «Сосны, освященные солнцем» стояли над ручьём укутанные дымкой холодного тумана. «Утро в лесу» на переднем плане заросло высоким непроходимым бурьяном, что к осени, по старости своей был не сочно зелёным, а поблекшим, будто поседевшим…
Свечки Иван-чая на маленьком, когда-то подгоревшем пятачке леса погасли; побурели цветы пижмы, что ещё недавно сияли россыпями золотых монет; пригорюнились в сером окрасе мелкие зонтики тысячелистника; высокие стрелы подорожника стали оголяться, сбрасывая с себя вызревшее семя…
- Засентябрило… - с печалью в голосе произнёс озябший Сенька, заходя внутрь конюшни.
- Так, ыть, дело-то не к Петрову, а к Покрову, - отозвался Григорьич, что в тот момент подкладывал дровишки в буржуйку, - вот, ёлкина с палкою сёдняшним днём, почитай и Спасовки закончились. Последний Спас, ореховый. А ночь-то кака холодная нонче сказалась – так и пришлось печку подтапливать.
- Да уж… и сыро, и холодно, и туманно…
Сенька подошёл к буржуйке, вытянув озябшие руки.
- День-другой такие туманы постоят по утрам – опяты как на дрожжах попрут по пням, поваленным стволам, да старым бярёзам. Вот дождями хоть утопи всё – не вылезут, а по туманам, помянешь моё слово, урожай богатый будя. А ты чё так с ранья прибыл, да ещё и в воскресный день?
- Да чё в городе делать-то? Тоска зелёная…
- Эх грусть-тоска, - с приговорком зашёл в конюшню Заяц, - да не та доска, что деревянная, а та что грусть… да и не тот груздь, что в лесу растёть, а то что тооо-с-ка-ааа!..
Старый лесник, так же как и Сеня, подошёл к печке с вытянутыми руками, вопрошая конюха:
- Григорьич, а ты ить не только что буржуйке морду дровами набил, видать с полуношной подтапливашь?
- С полуношной, с полуношной… - ответил конюх и по обыкновению своему стал скручивать «козью ножку».
- А чего?
- А ты чего?
- Чего, я чего?
- Ты чего сюды заявился? Опять со своей старухой разжопился, да убёг?
- Ну да, случился скандальчик. Солнышко ещё не вышло, а моя лохудра будильник мне в ухо суёть. Обещался я ей выходным днём орехов из леса принесть, да запамятовал. Ну, вот она, изверг, таким макаром мне напомнила.
- А моя бабанька к сестре покатила в Тамбов, одного на хозяйстве оставила. Гришка-то с ней в сопровождении поехал, да невестку с внучком с собой прихватил… Бессоница вот одолела. Вышел попыхтеть цигаркой, глаза к небу поднял, а тама!... – звезда за звездой на землю плюхаются. А в дому никак одному – не спится, не сидится, не естся, не пердится. Вот и припёрся к Ромашке на ночной постой. Всю ночь в небо глаза таращил, пока к утрени туман всё не оккупировал.
- Ну коли небо звездопадит, знать орехи в точности созрели. Слышь, молодёжь (днём спит, а ночью не найдёшь)! – сгонял бы на Ромке до лещинника, проверил бы, а?
- Да я хотел по своему участку, да краем деревень соседских проехать.
- Показать значит хошь, что без выходных и проходных и по утренникам в холода, в сырость и в туманы ЧК не дремлить. Совсем спуску не даешь деревенским в лесу пошалить. А оно и прально, к порядку призывать народ надоть постоянно. А лещинник и на твоём участке имеется, адресочек я тебе выпишу… Совместишь служебное с приятным.
- И где это?
- Да на границе с соседним районом, за Дубравками. Слыхал про деревеньку такую?
- Ну а как же! За ней на яру над рекой лагерь пионерский. Сначала «Дружбой» назывался, а потом в «Ромашку» переименовали. Был я там в детстве, два года подряд ездил.
- В каком годе пионерил там?
- Семьдесят восьмой, семьдесят девятый!
- Хо-хо! Я тадысь жарким да сухим летом в этом лагере пионерами командовал – в лес их гоняли, в березняк молодой на подмогу совхозу. Веники берёзовые скотине на проком готовить.
- Ха-ха! Так это ты был, дядь Серёж?! Я ж был среди тех пионеров!
- Ну вот, ёлкина с палкою, давние значит вы знакомцы, - встрял конюх, - только погодь, пока туман не рассеется. Вон и чайник уж на печке присвистывает. Ща чайкю заварю с травками, отведаешь да поедешь в разведку по-мандёхоньку.
- Чай не пьёшь – какая сила? Чай попил – совсем ослаб! – потирая руки в предвкушении чаепития, заголосил Заяц.
… Часа два чаёвничал Сенька со «стариками-разбойниками» - туман то рассеивался, то уплотнялся. Время в ожидании «лётной» погоды короталось за интересными беседами.
- Нонче-то все праздники пращуров наших позабыты, то в атеизме семьдисть годков жить приучивали, теперьча все к Золотому Тельцу ручонки тянуть стали, - прихлёбывая из алюминиевой кружки травяного чаю вещал старый конюх, - за сладкой жизнью. А раньше жисть какой тяжкой была. Вот тот же чай – сладенького хотца, а сахарку на восемь ртов – хер да маленько… Так вприглядку пили!
- Как это? – удивился Сеня.
- А вот так, - вступил в беседу Заяц, - смотри! Берёшь чернушки кусочек… кладёшь на край сахарочек. Сделал чаю глоток – носом сдвинул сахарок, откусил чернушку, снова носом в кружку. И так дальше – чай пьётся, хлеб жуётся, а на сахар перед носом только глаз кладётся!
- Ну, ты Гаврилыч, стихоплёт! – с улыбкой-прищуркой обратился к леснику Григорьич, - всю дорогу с приговорками-поговорками.
- А надрал бы ты Сенька веничков из лещины, мы бы в честь праздничка баньку истопили бы… В ореховый спас этот веник в самый раз – всю хворь вышибет и от сглазу спасёт!
- Да ну!
- Ну да!
- Кобыльманда!
- Опять подначивашь, изверг!
- Ну, вы два сведенца! – засмеялся Сеня.
- Да мы так, душой друг к дружке, - ответил Заяц, - ну, плесни ещё мне в кружку!
- Да Сеня, вот ещё что… - как-то заговорщически произнёс конюх, и выдержав паузу продолжил, - хошь серчай, хошь нет, а 31-го числа Ромашку тебе в работу не дам. Выходной у ней будя заслуженный…
- День рожденья что ль?
- В последний день лета – Фрол и Лавр. Лошадиный праздник. Никакой работы лошадям. Только отдых во блаженстве! Поведём их с ранья на речку купать, Ромке в гриву бант, по древней традиции, Орлику – ленту. Апосля купанья – к отцу Димитрию. Подвяжем обоих у церковной стены, а сами, аккурат, апосля обедни на молебен зайдём, защиты лошадям у святых попросим. Затем отец Димитрий водицей святой их кропить будя.
- Ну надо же! – воскликнул Сеня, - я и не знал, что о животных молиться можно.
- Ты молодой много чё ещё не знашь… Вот расскажу я те таку сказку.
Конюх отставил в сторону кружку с чаем, скрутил козью ножку и начал свой сказ:
«Взялся один мужик, душой не особо доброй, в ентот день пар пахать под рожь озимую. Ну, ёлкина с палкою, заартачилась лошадка, остановилась – не хочет работу работать. Тот давай её кнутом к работе понуждать. Она ни в какую. Взялся палкой бить. Бедна лошадь встала на колени, аки перед алтарём на молитве, и давай ржать, будто силы небесные в защиту призывала… Хозяин ещё пуще начал скотинку охаживать да орать на неё бранными словами, грозился вспахать на ней цельную десятину за день! Вдруг откуда не возьмись два странника с посохами перед ним явились и к ответу его призвали – за что, мол, ёлкина с палкою, над лошадью так жестоко изгаляешься? Ведь ответишь Богу за дела свои, у него всякая животина на счету и все твари земные с Богом разговор вести могут, а лошади пуще всех молится Господу умеють. У людей на каждой неделе Законом день отдыха и праздника полагается, а у коня твоего и в круглый год нет ни единого…
- Да кто ж вы есть-то и откуда явилися? – в страхе вопросил дурной мужик тот…
- А мы Фрол и Лавр, Богом приставлены к лошадям на защиту, быть их заступниками и ходатаями перед Ним… Стояла твоя лошадь на коленях?
- Стояла… и ржала как-то по странному, такого ржанья и не слыхивал во век свой.
- То молился конь твой и явились мы перед тобой ему в заступничество и с советом к тебе. Не гневи Бога, а сведи коня твоего на село к церкви, отслужи молебен, отдыху дай, каравай хлебный, что жена сейчас печёт – отдай лошади твоей, купанье в радость ей устрой. И будет конь твой к работе весь год крепок и охотлив».
Григорьич сделав последнюю затяжку, плюнул на остаток «козьей ножки», придавил её об сапог, и со словами «Вот такое дело… Ёлкина с палкою…Хошь серчай, а хошь нет, выходной на этот день у Ромки», поднялся с чурбака и направился к выходу.
- Ну вот! – воскликнул конюх, отворяя дверь конюшни, - наконец-то власть в яриловы руки вернулась… Сенька! Могёшь седлать Ромашку.
… Просёлочка на Дубравку шла высоким берегом реки, по-над которой всё ещё стелился молочный туман. Реки за этим туманом не было видно, но было чётко слышно, как то здесь, то там плюхала рыба, полушёпотом общались деревенские рыбаки, что с присвистом закидывали спиннингом тяжёлые щучьи блёсна, да трещали катушками своих удилищ.
«Взинь!.. Плюх!..Трррр!», «взинь!.. плюх!.. тррр!»
И вновь тишина…
Вскоре луговое пространство приречья стало наполняться пчелиным гуденьем. Дождавшись солнца и тепла пчёлы-труженицы спешили за последним взятком, который удавалось прихватывать с обедневших цветами лугов уходящего лета. Перед самой деревней Сенька услышал терпкий медовый запах и усиленный пчелино-шмелиный гул – перед деревенским тыном зелёный луг превратился в толстое белое покрывало, сшитое непролазными зарослями высокого белого донника.
Дубравка, старая деревня в одну сквозную улицу, встретила Сеньку с Ромашкой строем плакучих столетних, а по тому дуплистых ив по обе стороны дороги, обломенными жёлтыми и черными сливами, что свисали через невысокий покосившийся и почерневший заборчик первого двора. За полисадом дома напротив тянулись к небу, словно колокольни, высокие мальвы, а в следующем дворе в окна покосившейся черной избёнки упирались в окна цветы иволистной астры. По всей деревне неслись запахи сливового и яблочного варенья.
Вскоре Сеня заметил сироту деревенскую – безхозный домушко с заколоченными горбылём окнами. Штакетный заборчик давно повалился и зарос травой. Рядом с домушкой стояла старая яблоня летнего сорта Уэльс. Перезревшие плоды завалили всю землю под ней и были оккупированы мухами да осами, но на ветвях, ещё сохранялось несколько плодов, налитых медовой мякотью. На солнце они светились чуть ли не до стеклянной прозрачности, так что можно было углядеть яблочные зёрнышки. Ни Ромашка, ни Сенька не смогли удержаться от соблазна вкусить это чудо…
- Вот оно, что ни на есть, наливное яблочко!
Ромка, поедая переспевшие яблоки, лишь трещала «за обе щёки».
Сразу же за Дубравкой, согласно указанию Зайца, Сеня повернул лошадь с дороги на пастбищную луговину и направил Ромку в сторону леса. Ромашка осторожничала, шла неспешным шагом и старалась либо обойти, либо переступить через очередную коровью мину. При подходе к лесной опушке, откуда не возьмись, зашалил ветер, устроив лёгкий гул в кронах деревьев. И вскоре, одна за другой, полетели в поле сорванные с приопушечных кустов и ближнего подлеска паутины.
«И впрямь, засентябрило, коль паутины полетели…»
Не успела эта мысль проскочить в Сенькиной голове, как под копытом Ромашки что-то громко скрипнуло. Машинально поглядев через левое плечо вниз, Сеня увидел несколько спрятавшихся в траве крупных белых скрипух –грибов, похожих на белые грузди. Скрипухи были старые и от старости поморщились, поджелтели, края их шляп завернулись к верху. Словно старинные музейные вазы для фруктов!
Вскоре послышалось хрюканье кабанов.
- Ну вот, Ромка, лещинник уже где-то рядом, да, похоже, там кабаны хозяйничают… что-то не хочется нарываться.
Но Ромка, по всей видимости, наперёд учуяла присутствие кабанов. Лошадь остановилась, навострила слух и, вдруг, издала такой силы ржание, что Сеня чуть не оглох. Через пару секунд послышался топот, треск веток подлеска и гурьба большого кабаньего семейства выскочила на опушку леса. Ромашка, поднявшись на дыбы, вновь издала громкое ржанье и лесные свиньи с визгом рванули прочь.
… Земля под лещинником была перепахана кабаньями клыками, носами и копытами. Однако плоды ешё не успели переспеть и высокие кутарники-полудеревья были усыпаны гроздями лесных орехов.
Надрав полный рюкзачок этих даров природы, и нарезав лещиновых веток для бани, Сеня с удовлетворением произнёс: «Вот и ореховый привет от нас старой Зайчихе, и нам средство от сглазу и недугов всяких».
В ответ Ромашка сделала одобрительный кивок головой.
Выбираясь из лесной чащи, Сеня заприметил старую берёзу, ствол которой был покрыт будто бархатом в цвет топлёного молока. Подойдя к ней ближе он понял, что это плотная россыпь молодых опят, которые выскочили после сегодняшнего тумана и были мельче булавочной головки.
- А и взаправду, любят опята туманы… - пробубнил себе под нос Сеня и тут же заметил летевшую прямо на его лицо паутину.
- Засентябрило… - вновь произнёс он, стряхивая со лба паучью прилипалу.