Как и полагается всякому просвещённому барину, Левтолстой временами тосковал по причине якобы напрасности собственной жизни. Да-да, то самое пресловутое томленье духа, диковатые, полуумственные нападки совестливости посещали иногда беднягу. Зачем, дескать, вот это вот всё, какого такого хрена? Книжку вот эту писать, придуриваясь литератором, обедать зачем, разговоры вести с домашними? Зачем? Как ни тужься, всё равно они обижаться станут. Хотя вслух конечно не выскажут, тоже совестятся по-своему.
На улице дождик, гулять нельзя, романы сочинять обрыдло. Только и остаётся , что на двор пойти и там встревать во всякое по хозяйству. Работники в имении люди простые, они уж потерпят как-нибудь. Не озорничать же пойдёт, а чего нибудь хорошее делать. Калитку там пошатать – не скрипит ли, петуху пальцем погрозить – ужо тебе, мол, охальник. А то в сарай дровяной зайти, подобрать с полу щепку, понюхать с отсутствующим лицом и бережно впихнуть её в поленницу – раскидываются тут добром, понимаешь… Или корове, к примеру, сена ещё задать, пусть она обрадуется.
Вот однажды забрёл Левтолстой на сеновал, нагнулся за охапкою сена и вдруг – ой! Руку наколол обо что-то. Чертополох видно в сене попался или осот особо злющий, хорошо хоть не занозил. Однако надобно бы его вытащить из сена, чтоб не кололся больше. Осторожненько так сверху сгрёб Левтолстой сено в сторонку, а там никакой не чертополох! А там ёжик! Залез в сено, свернулся и лежит.
«Игель! – почему-то по-немецки подумал Левтолстой – Дас ист айн игель! Ух ты, славный-то какой! Свернулся и лежит. Только чуть-чуть вздрагивает, испугался. Уж ты меня, батюшка, не пугайся, битте, я нынче безобидный.»
На улице дождь, и ветер шумит. Сыро, слякотно и мрачно на улице. В доме кто-то лампы зажёг, и окна осветились, но как чужие светятся, как чужие… А ежик в сене – уютный такой, свой, близкий.
«Здравствуй, ёжик! – думает Левтолстой – Знаешь ли, мы ведь похожи с тобою. Ты – живое существо, и я – живое существо.» Выглянул Левтолстой ещё раз на улицу, передёрнул плечами зябко, а потом – нырк в сено от ёжика неподалёку и тоже клубком свернулся.
Вот они свернулись и лежат, и дышат еле слышно, такие оба круглые, а под ними медленно вращается круглая Земля, а везде снаружи потихонечку летает бесконечно круглая Вселенная.
Ежик пошевелился и фыркнул, и Левтолстой тоже пошевелился и чмыхнул носом – живые ведь оба существа. На свете на этом живут. И не напрасно, о Господи, не напрасно.