Время и пространство.
Книга ей досталась из дорогих рук, таких же старых, как её потрёпанный переплёт. Старик родится гораздо позже этой книги, на 14 лет позже. Но время их сравняет и его 95 год на фоне 109 лет существования этого текста в их семейной библиотеке будет восприниматься одной эпохой — той чудесной и незабываемой молодостью его матери, триумфа их семьи в Крыму и отчётливого понимания, что у него украли родину. Он хранил тщательно всё, к чему прикасались руки его родных, особенно матери и бабки. Он их боготворил и никогда бы не растался с этим изданием, если бы не слабость и осознание своего ухода. Надо было спешить и успеть раздать свою жизнь. Ей достался Дмитрий Сергеевич Мережковский, часть его трилогии.
- Вы же экскурсовод. Вам это нужнее. Здесь о Леонардо. Так хорошо написано. Читайте. Будете вспоминать.
Он говорил отрывисто, потому что ему не хватало воздуха. Рядом под рукой лежала подушка с кислородом. Он и дверь перестал запирать. Всё равно приходят не те, кого он так ждал. Ждал все последние три года перед смертью. Удивительный и лёгкий был человек этот старик. И абсолютно беззащитный в своей доброте и щедрости. Несколько раз она раскрывала книгу, читала фрагменты — как бы приноравливаясь к её звучанию. Зная, что ему будет приятно об этом услышать и поговорить, она начала читать. Пробелов у неё было много, этот тем более отзывался в памяти школьной глупостью: о Гиппиус и Мережковском упомянули на уроке истории в далёком 73 как о предателях. Позже в университете с 76 никто темы не поднимал. Было ещё целых 10 лет до крушения Союза. А потом хлынул поток имён, текстов, изданий и реабилитаций. И это всё была её родная культура — изувеченная и раздавленная. Просто потому, что кто-то решал за всех, за всю страну, что нужно им по жизни, а что выбросить.
Она уже не раз съездила в Италию, видела работы Леонардо в Милане, во Флоренции и в Риме. Из безукоризненных венецианских магазинов с канцелярскими товарами она привезла дочери-подростку изумительный плакат: на нём вокруг его автопортрета были все идеи гения с их современным воплощением. «Этого не может быть» стучало в голове, а его чертежи 15-16 веков ложились на техническую повседневность 20-ого. Что же оно такое это время, которое сжимается и растягивается одновременно — в одном или другом месте, для одного или другого человека. Мыслить так, как будут только через 300-400-500 лет. А что же современники? За кого они принимали этот ум, этого гигантища? Или он был одновременно с ними и вне времени. Как Бог — он с нами и вечно. Она впервые поняла, что Леонардо при жизни боялись. Было легче объявить его сумасшедшим, чем стараться понять его ничтожные и пустяковые занятия. Что, собственно, и делали. Подсмеивались, обманывали, воровали из-под носа. Числили за дьявольское отродье.
Плакат висел у дочери над кроватью и она надеялась, что засыпая, дочь вглядывается в его чертежи, в штрихи его бороды и борозды морщин. Ей так хотелось озарения юношеского сознания, так мечталось, что ребёнок вдруг поймёт своё призвание и скажет «хочу». Дочь рисовала и позже действительно выбрала творчество. Но к моменту чтения книги дочь уже завершила свою учёбу, держала в руках диплом и окончательно отрывалась в собственную жизнь, с переездом в другой город, с окружением другими людьми и переживанием другого — своего собственного — времени.
Книга ей нравилась необычайно. Она давно не читала такого концентрированного текста. Каждый абзац, каждый диалог требовал неоднократного повторения. И не потому, что было трудно понять, а, напротив, было нескончаемо приятно понимать вновь и вновь логику, насыщенность и богатство этого текста и воскрешаемого им образа. Поэтому она не торопилась. Читала по вечерам, перед сном, который быстро развеивался, и покой ночи открывал двери в прошлое. Иногда она с нетерпением дожидалась утра, чтобы послать дочери цитату — текст дышал философией художественного отражения. Тем, что было у творцов. Она всегда благоговела перед умеющими видеть линии, свет и краски, читающими ноты с листа, мыслящими формулами и цитирующими по памяти чужую прозу или поэзию. Она восхищалась умением отдельных людей (и некоторых знала по жизни) быть выше обыденного, пользоваться им и, практически, не замечать — потому что всё было подчинено призванию. В её кругу были и историки, и искусствоведы, и архитекторы, и музыканты, и композиторы, и артисты, и учёные, которые не столько жили, сколько воплощали свою энергию понимания и созидания. Только эти люди остались там, в прошлой жизни, в прошлой стране, в набирающем скорость изменений уже чужом пространстве.
Она давно жила в красивой и спокойной стране, где, конечно же, тоже были и есть замечательные специалисты и талантливые люди, но уже более 20 лет она чувствовала гнёт чужого языка, иного мышления и ненужной разумности. Умела входить в заданные рамки, соответствовать своим профессиональным требованиям, но испытывала страшный голод общения. Не вообще какого-либо, улично-кофейного или по-соседству, а сочного, яркого, парящего, подхватывающего всё на лету взаимопонимания. Ей давно было скучно от похожести и предсказуемости людей. Они все были чудесные и разные в мелочах, но в основе своих мыслей и поступков напоминали большой курятник. Вот это — для еды, вот это — для питья, вот это — полезно, а здесь — безопасно. Это была какая-то смоделированная жизнь без фантазий. «Человеческая жизнь такова, что, если не позволять себе изредка глупостей, околеешь от скуки»,- это ей было хорошо знакомо. И только когда у кого-то из знакомых наступали тяжёлые времена, она замечала их полную растерянность и неготовность к сопротивлению. Помимо общения с дочерью ей оставались маленькие островки счастья в контактах с туристами. Это была её отдушина и ни к чему не обязывающий фон принятия чужих эмоций. Как временное соседство по совпадающим отрезкам пути.
А Леонардо не было скучно. Он знал то, что не положено знать массе людей. Что уводило его от земных забот в удивительный мир рассуждений. «Если хочешь быть художником, оставь всякую печаль и заботу, кроме искусства. Пусть душа твоя будет как зеркало, которое отражает все предметы, все движения и цвета, само оставаясь неподвижным и ясным». У неё было всё наоборот: её зеркалом был родной язык и более подвижного и ясного пространства для себя она не представляла. В речи она стремилась к полной свободе, безвизовым пространством для неё был именно язык. Он вызывал в ней нескончаемые цепочки увлекательных путешествий и сценических возможностей. Она реагировала на предметы, на людей, на окружение, погоду-природу-породу мгновенным анализом и готовым словесным портретом. Это была награда за прекрасные книги в руках и регулярные посещения театров и музеев с детства. Вероятно, живи она на родине, в её мир сцена вошла бы профессионально курсами режиссуры. Она и в юности, и в своей жизни педагога всегда была связана со студенческими театрами. Ей нравилось создавать мозаики своей и чужой реальности. Брать одно большое целое и разбивать его на брызги, на осколки, на мотивы и пробираться к восприятию зрителей, собирая весь ворох чувств и мыслей обратно в одно и большое. Если бы её спросили, где бы ты хотела прожить своё время, она не раздумывая сказала бы «в театре!». И эта страсть и повседневность перешла к её дочери и была их радостью.
Сама же она давно оставалась неподвижной и ясной, давно никуда не спешила: ведь столько всего ещё оставалось непознанного из прошлой культуры. Здесь спешка не нужна. Жизнь реальная клонилась к прекрасному увяданию и её это абсолютно не пугало. Она отражала самые разные достающиеся ей краски и скорости чужих жизней, бесконечно радовалась, если были прорывы сквозь пелену «как все» и загорались редкие звёзды и одарённости. В её короткий лист поклонения было вписано несколько гениальных имён и ими она дышала, понимая, что так она соприкасается с Богом. На творчество талантливых современников ей было не жаль тратить своё время. И хотя это было односторонним обожанием, она никогда не чувствовала ущербности или неприметности своего почитания этих людей и всю энергию добра и доверия отдавала им без остатка. Ей интересен был их стиль жизни, чувство юмора и самоиронии, отсутствие тщеславия и жадность поиска. А ещё этот удивительный контраст прозрения и наивности, детской незащищённости и осмысленности. Эти люди буквально могли «заставить мертвых смеяться и плакать», как писал о своём герое Мережковский. Эти люди были наполнены любовью через край. Ибо «великая любовь есть дочь великого познания», а что как ни профессиональное совершенство возвышает людей над посредственностью и пустотой.
У Леонардо было много наставлений будущим талантам — и в творчестве, и по жизни. Что это — найденные в библиотеках редкие издания его работ или прозрение автора через его полотна? Но книга говорила голосом художника и поднимала вечные вопросы о силе мастерства, о знании и вере, о счастье, о любви и доверии. Последние слова ученику, который из страха сплетен и домыслов решил его покинуть: «Помнишь, сказано в Писании: боящийся в любви не совершен. Если бы ты любил меня совершенною любовью, то не боялся бы – понял бы, что всё это – бред и безумие, что я не такой, как думают люди, что нет у меня двойника, что я, может быть, верую во Христа моего и Спасителя более тех, кто называет меня слугою Антихриста». И кульминация гимна любви «от силы, истины и познания, ибо змий не солгал: вкусите от Древа Познания и будете как боги». Мережковский всё время оправдывал замыслы и эксперименты Леонардо, он неоднократно подчёркивал, как важна его пытливому уму гармония знания и веры, как важно благословение свыше: «Да поможет мне Всевышний изучить природу людей, их нравов и обычаев, так же, как я изучаю внутреннее строение человеческого тела».
Этот загадочный переход от видимого и осязаемого к несуществующему в материи, но великому в дарованном человеку духе, в огне и озарённости его души, в безграничной силе чувствования и неисчерпаемом богатстве переживания. Да разве смогли бы эти гиганты как Леонардо или Микеланджело (и не важно, будет ли это «от хаоса к гармонии, от раздвоения к единству, от бури к тишине») хоть что-нибудь сделать из оставленного ими человечеству без сердца, хотя оно, вероятно, в наименьшей степени является обитанием любви ...
Она уже в третий раз перечитывала абзац книги, когда звякнул лежащий рядом мобильник. На часах было 21:49 — так поздно, кроме дочери, её никто не тревожил. Значит важно и она отложила книгу. Имя было мужское:
ОН …, добрый вечер!
У Вас все в порядке?
Как самоощущение?))
С глубочайшим уважением, …
Пришлось ответить: как будто там, на другом конце знали, что ответ последует сразу.
ОНА ..., спасибо! Все хорошо.
Я пропустила что-то важное, от чего моё самоощущение должно было
измениться?
Надеюсь, у Вас с семьёй все замечательно и Вы хорошо проводите лето.
С уважением, …