Первую часть сказки читайте: "Вампир Вениамин пьёт детскую кровь натощак"
…Потапов смотрел на людей в зале. Смотрел сверху вниз с трибуны пристально, как всегда. Изучающе. Как когда-то осматривал поле боя, чутьём угадывая направление главного удара фрицев. Всегда угадывал. И участники партконференции также молча внимали ему, сверля глазами одного из самых успешных председателей колхоза их орденоносной области. Весь президиум также повернулся направо, подавшись к трибуне – все, и Первый секретарь парткома области Зуев, (партийная кличка у него была Персек, о которой он был прекрасно осведомлён, но никогда не показывал вида. Его тайной манией было то, что знаменитый на весь Союз Потапов метит на его место). Затем первые, вторые заместители секретаря, инструкторы комитета комсомола, остальные говоруны и переводчики. Вот оттуда, слева, и чуял старшина Игнат Потапов направление главного удара…
Прищурила из-за плеча Персека Зуева подведённые глазки на этого большого сельского мужика комсорг области. Молодая и очень активная девица Людочка и не скрывала, что Потапов совершенно не в её вкусе! Комсорг, избалованная вниманием инструкторов комитета комсомола сама себе запретила даже думать, как бы с этим мужланом какие-то там чики-чики… Людочка резко выделялась в президиуме среди серых и чёрных пиджаков ярко жёлтым югославским батником, привезённым ею из зарубежной поездки по обмену комсомольского опыта. Злые завистники поговаривали, что Людочка не столько изучала опыт югославских товарищей, а больше валялась на золотых песках Адриатического моря, бегала по магазинам, отплясывала на площадках зарубежных танцев, учила югославский язык в объятиях местного партийного ухаря, но оставим эти слухи в стороне, так как на наше повествование они никак не повлияют.
Потапов думал. Перед ним подставка для текстов выступлений была девственно пуста, он и не планировал выступать. Он попал сюда по странному стечению обстоятельств… Только минералка едва высовывалась горлышком за приступочком трибуны.
Партконференция молчала в ожидании. Молчали председатели и директора, застывшие в почётном карауле пионеры между рядами. Тишина стала невыносимо свербящей…
Зуев стал ещё больше нервничать, и чтобы как-то это скрыть, открыл бутылку Боржоми, взяв её нервно со стола президиума и налил пузырящейся воды в тоненький стакан. Набрал минералки в рот, погонял там жидкость с журчанием и как-то очень громко сглотнул.
Потапов это услышал, понимающе кивнул и также открыл бутылку точно такой же воды из недр солнечной Грузии. Стаканчика не было, и Потапов привычно глотнул из горла. Пожевал немного, как бы прислушиваясь к ощущениям, проглотил. Язык его пробежался по губам, Потапов, не веря себе, сделал ещё один глоток и только потом поставил бутылку на место, заботливо завинтив пробку.
Он с подозрением взглянул на Зуева, а тот глядел на него как-то странно, глаза его на застывшем лице почему-то бегали.
И тут Потапову стало мгновенно всё ясно…
Игнат Феоктистович Потапов был всегда обстоятельным мужиком. Как родился. Вот как прямо с того момента, как пошёл, вырвавшись из мамкиных ладошек, так и пошёл точно по ему известному пути – на горшок там, к коту потерзать за усы, к старшей сестре отобрать куклу, у бабки старой – её вязание и распустить, ну, и так далее. Получив по заднице, он не смущался, а просто переключал своё внимание на следующие объекты. Он всегда знал абсолютно точно, чего ему нужно и даже то, что будет нужно через некоторое время. При этом он никогда не сомневался в своих решениях, был окружён какой-то противотанковой бронёй уверенности в своих намерениях и желаниях, словах и действиях.
Когда пришёл немец Потапов был уже лучший косарь в колхозе, намахивая единолично за световой летний день половину потребностей коров в годовой заготовке сена. К учёбе он был равнодушен, с самого начала школы решив для себя, что он и так всё знает, а читать его выучила старшая сестра; писал же, как курица лапой, что для деревни курянской было в норме для мужика. Поэтому с сызмальства предпочитал зарабатывать трудодни, деля семейным всё поровну. Родичи не возражали, понимая, что главное в деревне не образование, а сила и удаль молодецкая.
На призывной пункт пришёл с отцом добровольцем, по возрасту не проходил, но Гудериан уже рвался к Волге, парень был высоченный, косая сажень в плечах, потому взяли.
В первом же бою бате оторвало снарядом ступню, Потапов-младший перетянул ремнём ему ногу и отнёс в тыл. Потом вернулся и в негодовании поднял в атаку роту. Он был в такой ярости, что прикладом винтовки загнул пулемёт в немецкой командирской танкетке и взял экипаж в плен. Навешал выползшим танкистам таких тумаков, что их пришлось лечить «до допросу». Обычно с пленными не разводили антимоний, но их так отделал молодой солдат, что остальные бойцы – пожалели… Для Феоктиста Потапова война сразу закончилась, его комиссовали, сыну же наказал бить фашистов без пощады.
Игната несколько раз пытались отправить учиться на командира, но он лишь согласился стать старшиной и здесь было его место. Его рота была всегда каким-то непостижимым образом накормлена, с полным боекомплектом и с минимальными потерями. Командиры бессовестно сваливали все заботы о пополнении на плечи необыкновенно взрослого и толкового старшину, который и выглядел лет на тридцать семь, когда как двадцатник разменял к концу войны лишь. Обладая природной смекалкой, недюжинной силой и потрясающей уверенностью в себе, Потапов руководил бойцами спокойно и толково. Его многократно пытались переманить командиры в свои подразделения, вышестоящее начальство вообще в приказном порядке тащило старшину под свои светлые очи. Но почему-то Потапов всё равно возвращался в своё подразделение.
Никогда не стремился к спиртному, но по силе своей мог выпить много.
Он ввёл в правило всегда на всё иметь запас и эта рачительность и бережливость несколько раз реально спасало роту от разгрома, когда немец лез в драку. Два раза летом сорок второго они попадали в окружение, и это было очень тяжкое испытание. Было много раненых, жара за тридцать. Некоторые слабые духом впадали в отчаяние. Но только не Потапов, который никогда не кричал и не ругался, а просто шёл вперёд и все шли за ним, каким-то непостижимым образом чуя, что их старшина идёт в том направлении, которое выведет их из котла, к своим, к воде, отдыху и госпиталям. И самые слабые обретали силы, раненые стискивали зубы и преодолевали боль, светлая ярость на врага наполняла всех праведной силой и потому они шли и побеждали…
Войну закончил, как и полагается, в Берлине. Часть стояла потом на окраине города, Потапова назначили комендантом района.
Потапов занял со своим штабом и комендатурой самый красивый и большой дом и вечером же наконец познал впервые в жизни женщину в лице графини. Потом была помощница графини, служанка и кухарка… все девушки замка и соседки с удовольствием стремились получить Потапова, страстно обожая за неутомимость и мужскую непреклонность. Поэтому, когда Потапов уезжал в СССР через три года, его со слезами провожали…
…А в бутылке Боржома была, оказывается, налита обыкновенная пшеничная водка с ближайшего ликёро-водочного – её вкус сразу же узнал Потапов. Его военное прошлое услужливо подсунуло в воображение все дальнейшие ходы этой команды Зуева – Потапов прекрасно знал, как к нему лично и его колхозу «Путь Ильича» относится областное руководство – как партийное, так и бюрократическое. Его ненавидели и завидовали, да только хрен кому удавалось даже хмуро посмотреть в его сторону! Потому как старшина-председатель резал правду-матку без всякой субординации и относительно высоких постов. И не на пустом месте, как пустобрёх какой – а исключительно ради колхозного дела, которое он вёл весьма успешно. Казалось – сама земля его любит…
И вот теперь эта водка вместо минералки! Ага-а! Хотите на посмешище фронтовика выставить, курвы!? С-с-сволочи… Ну, хрен вам моржовый поперёк наглых морд, а не Игната Потапова взять на испуг! Подставить старого бойца Красной Армии захотели? Так на-кося, выкуси!
И Потапов нарочито медленно сделал большо-ой глото-ок…
Зуев судорожно сглотнул.
Потапов вернулся в совершенно разгромленную родную деревню Чижовку, где на всех была одна-единственная корова, на которой пытались пахать. Но плуг больше тащили русские бабы, которые жалели Зорьку, сзади хромал на кривой деревяшке Феоктист Потапов, по привычке помахивая кнутом, поправлял плуг.
Бате вечером же старшина справил из дуба новый протез, которому не было сносу до самой кончины старого колхозника.
Жили в землянках, питались крапивой-лебедой, дети бегали по лесам, которых тоже покосило войной, собирали малую толику грибов и ягод. Нередко глухой удар взрыва приносил горестную весть в семьи, мин было понатыкано немеряно по округе, но голод гнал детишек на поиски пропитания.
Погуляв два дня, Игнат засучил рукава и принялся за работу. Из мужчин в деревне в живых остались он с батей и ещё один мужичок, которого после танковой атаки отправили домой в связи с совершенно расстроенной психикой, от него толку не было от слова вообще. И Потаповым на деревне люто завидовали – их семья вообще никого не потеряла, не считая ноги Феоктиста.
Потапов-младший поехал в райцентр и выбил себе посевной материал – два мешка полугнилой пшеницы с лохматых белогвардейских времён и, самое главное – быка-производителя на три дня для Зорьки. Ради этого он был соблазнён ветеринарным врачом области, её дочерью и невесткой. И это было только начало возрождения… Мины сам убирал всё лето, вспомнив солдатскую науку.
Три раза Потапов ездил на Валаам. Молился молча в пустом храме, купался в ледянущей воде стылой Ладоги, потом забирал, кого мог, и кто хотел: безногих и безруких ветеранов из приюта – туда их отправили подальше от ликующей победной страны, но они не перестали быть русскими мужиками, охочих до земли, работы и баб.
И через три года его колхоз стал лучшим не только в районе, но и в области.
Потому что Потапов умел работать так, что земля горела под ногами, так, что увлекал за собой самых ленивых.
И при этом Потапов так и не научился говорить. То есть говорить-то он по-русски конечно умел, знал много нужных слов по-немецки (ахтунг там, хэндэ-хох), но не считал нужным говорить ради слов вообще, он увлекал за собой личным примером и энергией. Его обаяния и увесистого кулака у носа лентяя всегда хватало. Поэтому как ни звали его выступать на партконференциях, собраниях и тому подобных мероприятиях, которых руководство области всегда любило устраивать по всякому поводу, Потапов чурался этого, считая, что языками молоть некогда, когда посевная, прополка, уборка, сушка, коровы телятся, куры несутся, ток, трактора ремонта требуют и так далее – в деревне всегда есть работа, поспать бы успеть в страду. А страда для Потапова была всегда.
Потапов так и не женился. Детей он не считал. Все, ко бегал по пыльным или заснеженным улицам его деревни были и его детьми, он никогда не делил их на своих и чужих. И как-то никогда бабы не требовали признания им очередного дитяти, просто отдавали учиться и потом работать в его колхозную школу, скотный двор, фельдшерский пункт, мото-техническую станцию, клуб, детский сад, аэродром сельхоз-авиации и так далее. Все были одеты-обуты, пьянство без повода жёстко пресекалось, трудодни выдавались вовремя. Особо ретивых в учёбе посылали в города, и не было случая, чтобы подросшие дети, выучившись, не возвращались домой, где своим трудовым подвигом и знаниями украшали ставшую большой и богатой деревню.
После войны прошло двадцать девять лет.
Газеты периодически писали о колхозе Потапова «Путь Ильича», два раза о нём делали передачи в «Сельском часе», телевизор прославил Потапова вообще на весь Советский Союз! Это была дикая популярность, шли письма мешками! Просили опыт, просились на работу, девки приезжали к парням вообще без спросу замуж!..
Причём во второй раз корреспонденты напрочь забыли напомнить о руководящей деятельности областного начальства, что дико выбесило Зуева и его прихлебателей! Это было воспринято как акт подсиживания дорогого товарища Первого секретаря обкома, как недвусмысленный намёк на его кресло в руководстве области!..
И зуевцы замыслили месть…
Подставить и опозорить пред всем честным народом!
Намечалась грандиозная годовщина Дня Победы – Тридцатилетие.
Планировались в недрах обкомов мероприятия: собрания, конференции, пионерские зорьки, побудки, линейки, встречи с ветеранами, конкурсы песен, строя, народного творчества и ремёсел. Каждый совхоз и колхоз, завод и заводишко получил сверху длиннющий список того, в чём должны участвовать его работники – куда и сколько надо отправить певиц и плясуний, пионеров и октябрят для почетного караула. И никого не волновало сверху, что идёт посевная, дети готовятся к экзаменам…
И список был составлен отдельный для руководителей, как директоров и начальников, так и для партийного и комсомольского активов – где и когда с какими темами выступить, как отчитываться о проведённой работе. Активы, само собой капали на мозги руководителям, что ещё более вносило нервозность…
Потапов же привычно посылал все списки в ад, растапливая бумагой печь.
А в это время дорогой Леонид Ильич, что Брежнев, в перерывах между охотой в Завидово с Фиделем или Чаушеску, переговорами с Картером и выступлениями перед съездами, поездками в Марьины рощи и перелётами с победительницами закрытых конкурсов красоты (стюардессами), судорожно строчил великую «Малую Землю», «Возрождение» и ещё одну книжку, название которой автор забыл, так как был тогда даже не юношей, а школьником, и в голове вообще ничего не задерживалось, кроме одного единственного желания – ради бога, отстаньте же от меня все наконец!..
Итак, великий советский писатель современности не зря желал, чтобы его бессмертные вирши, изданные многомиллионными тиражами и переведённые на сто сорок восемь иностранных языков, (которые, кстати, на самом деле серьёзно подкосили финансы партии), стали вершиной изложения социалистической идеологии. И, самое главное – прославившие бы в веках этого самого прекрасного и мудрого писателя современности. Да. Вот. Хм-м…
А, да – вспомнил! Короче, все от мала до велика, от самых первоклашек, едва-едва выучивших азбуку и до членов Политбюро, от рядовых солдат и матросов и до генералов и маршалов, от полеводов и доярок до первых секретарей парткомов и горкомов, от дворников и до старших дворников – все, абсолютно все!!! Обязаны были прочитать и – самое главное – тщательно законспектировать эти самые три великие маленькие книжульки в мягких обложках, которые и держать то в руках было немного стыдно…
Само собой, Потапов не читал Леонида Ильича, что «от паралича, до паралича». При этом председатель колхоза знал все новые анекдоты про генсека. Как и все – знал. И смеялся, если анекдоты были смешные и остроумные. И товарищ персек облпаркома Зуев тоже знал. Ему их печатали на бланках строгой секретности, и он в одиночестве своего роскошного кабинета каждую пятницу читал анекдоты: подборку новых, выисканных или подслушанных сексотами. Но он-то как раз не смеялся, так как ему было не положено. Хотел, возможно – да, не спорю. Но не смеялся. Потому что в стране советской было очень жёсткое непререкаемое понятие, нигде не прописанное, но понимаемое каждым гражданином – не положено. И когда не положено, тогда ты хоть усрись, но – никак, понимаешь? Никак! Вообще, даже на чуть-чуть. Даже на полглоточка. Даже на пол-шишечки. Даже не думай, как было нельзя, если – не положено!
Это сейчас всё можно, болтай, смейся… А, тогда…
И вот коварный Зуев решил в годовщину Победы провести не только смотры строев и песен среди детей и подростков, не только спортивные соревнования между школами и коллективами, но и коллективное обсуждение книг генсека на внеочередной партконференции областного значения. И приказал на красивых бланках с гербовой печатью и красными флагами, с Гимном Советского Союза на обороте, напечатать именные приглашения для всех руководителей предприятий и колхозов области. При этом к такому бланку прилагались секретные Приложения, где чёрным по белому было напечатано, какие темы по прочитанным вышеуказанным книгам должны осветить в своих выступлениях начальники советской промышленности и сельского хозяйства, с чётким указанием места и времени выступления. И были указаны кары, которые упадут на головы нерадивых, кто по скудоумию своему решат проигнорировать и великую дату, и великое обсуждение великих произведений великого прозаика современности.
Надвигалась та самая особая, поворотная точка, называемая красивым советским словом – партконференция. Точка в жизни Зуева, в которой он намеревался красиво устранить самого главного и опасного конкурента и при этом так громко заявить о себе и своём регионе, что его обязательно после этого заберут, пригласят, переведут (обязаны-ы, обя-язан-ны-ы, с-су-уки, а иначе ж-жопа в этой курской дыр-ре!!!) в Политбюро ЦК КПСС…
А мальчик Веня Котов ничего этого не знал. В своей вселенской лени он с трудом доучивался во втором классе. Ни папин ремень, ни мамины слёзы, ни насмешки сестры и бабки не действовали на его непрошибаемую лень. Впрочем, он иногда как бы выныривал из этого летаргического состояния с открытыми глазами, быстро догонял одноклассников, получал несколько четвёрок и пару пятёрок, и сразу же уходил в неведомые пространства своего воображаемого мира, где он был отважным солдатом, штурмующим огрызающийся огнём страшный Рейхстаг, смелым лётчиком-испытателем новейшего и сложнейшего в управлении советского истребителя, альпинистом-спасателем, выводящим из снежного плена группу пропавших покорителей Эвереста (в группу обязательно входила симпатичная японочка (даже не спрашивайте – почему)), великим спортсменом, одновременно футболистом-хоккеистом, боксёром и фигуристом…
И поэтому в реальности ему было слишком просто, а потому банально и не интересно. Тем паче он как-то не прижился в новой школе, куда его перевели по приезду с семьёй из Подмосковья в Курск. В друзья он не набивался, местные дети его недолюбливали и так не приняли задумчивого москаля. Для них что Москва, что Подмосковье было единым барским регионом, откуда ничего хорошего ждать провинциальному Курску было нельзя.
…Перед тридцатилетием Великой Победы в их школу, как и в другие, пришли разнарядки о количестве детей со стихами про войну и ветеранов, дарителей цветов на сцене тем же ветеранам и партийным руководителям, не забыли про тех, кто должен стоять в почётном карауле у Вечного огня и у памятников. Отдельно планировались школьные и обще-областные смотры и конкурсы строя и песни, и кто должен пройтись в строю с песней на устах…
Мальчик Веня учил школьные стихи только из-под палки под жёстким прессингом мамы. Только так, иначе просто не учил. При этом, получив отметку, тут же стихи забывал. А тут надо выступать перед огромным количеством неизвестных взрослых людей в составе группы таких же детишек из их школы. Каждому были распечатаны на машинке стихи и определён порядок выступления, репетировали до потери сознания после уроков, Веню реально тошнило…
И ладно бы стихи были бы интересными – «Сказка про Конька-Горбунка», например, или «Руслан и Людмила» – с такими Веня согласился бы выступить. Он бы разыграл в лицах эти поэмы, да ещё с придыханием и приплясыванием в нужных местах – зрители (по стойкому убеждению, малолетнего артиста), были бы в офигительном восторге!.. Но!
Стихи все, выделенные кем-то с районо, были какие-то липкие. Они никак не хотели слетать с языка. Они бурчали и ворчали где-то на подходе к горлышку, оформляясь противными спазмами по всему телу. Несомненно, поэт, который сочинил эти поздравительные и патриотически-восторженные вирши был по-своему талантлив. Рифма присутствовала, смысл вроде прослеживался, но…
Хотя, по наблюдениям мальчика, остальные детки как-то уж слишком вяло реагировали на явные признаки отравляющих свойств этих стихов: читали их довольно чётко, но с каменными лицами. Немного подумав, он пришёл к выводу, что яды на всех людей действуют по-разному – ведь водка кого-то убивает, а кому-то дарует обаяние и власть над притяжением планеты.
Кое-как выучив порученные стихи Веня попросту ждал дня икс, смиренно и терпеливо, желая быстренько отбрехаться и забыть их, как страшный сон…
…Была у него одна тайная книжка со стихами, которые мальчик знал все наизусть. И читал эти необыкновенные энергичные строки, сжав зубы, тряся кулаком у лица, отсчитывая жёсткий, в стук сердца, ритм. Он доставал книжку, когда никого дома не было, со второго ряда папиной полки, среди томов и монографий по радиотехнике, тоненькую, в синей странной обложке… Об этой книжке речь впереди…
Зуев был опытным партийным функционером. Сын политработника, он сызмальства впитал самый главный постулат партруководителя – это боевой командир (вспомним Чапая) впереди на горячем коне, а политрук первым должен быть в воспитательной и агитационной работе, предшествующей лихой кавалерийской атаке. Пусть рубятся отважные воины, пробивают шашками в рядах противника путь к победе. А наша задача, идейных политработников, умело воодушевить на это бойцов. В мирное же время – воодушевить рабочего и крестьянина уже на трудовой подвиг. Пусть они, засучив рукава строят, пашут, сеют, управляют машиной, стоят смену за станком, добывают уголь и нефть, ремонтируют и прокладывают новые дороги.
А я – буду принимать с оркестром эти дороги, я же б-белая кость…
…В школе – первый в октябрятской звёздочке, командир пионерского совета отряда, впередиидущий на смотре строя и песни (как пел звонко, как пел мальчик пионер Зуев – то вспоминали долго!), первым выучил Устав ВЛКСМ и сдал его на «отлично». Комсорг класса, а под конец семилетки – комсомольский вожак уже всей школьной организации, председатель ученического совета школы. В институте за партой не сидел и часа – инструктор комитета комсомола Зуев выезжал на картошку, в командировки и лагеря, обменивался опытом, вдохновлял ленивых и разъяснял политику сомневающимся. Налаживал связи…
Карьера его была не сказать, чтобы стремительной, волосатой лапы у него не было, но постепенной и только наверх.
С женщинами Зуев вёл себя крайне осторожно, «в порочащих связях замечен не был». Интрижки позволял себе только в дальних командировках и на морском отдыхе, где его никто не знал. Был некий шанс жениться на дочери (можно и страшненькой, с лица воду не пить) высокопоставленного руководителя из столицы, и таким образом обеспечить себе стремительный старт… Но Зуев всегда трезво оценивал эту возможность.
Выпивал мало и только в одиночестве, с сослуживцами и партийцами не дружил, а умело функционировал в строго очерченных Уставом границах. Говорил тоже мало и только по существу, никогда не поднимал ни на кого голос, эмоций не проявлял. Впечатление производил на людей вдумчивого и говорящего только по делу партруководителя, это весьма ценилось. Он шёл к своей мечте маленькими шагами, очень выверенными и осторожными, ни с кем, не вступая в союзы. Ни перед кем не заискивал, но и никому лично не помогал. Он всегда держал дистанцию. Даже Людочка не смогла остаться с ним наедине, а это надо уметь!
Тем не менее постепенно с ростом номенклатурного положения вокруг него сформировалось ядро преданных партийцев, которые внутренним чутьём понимали его амбиции и возможный взлёт, желая быть в команде победителей. Зуев принимал их поклонение без всякой видимой гордыни, хотя с годами в нём стала проявляться слеганца какая-то барская манерность и едва заметная снисходительность, как будто он был выше других, чуть выше. Чуть-чуть…
Потапов бы точно проигнорировал настойчивое приглашение на партконференцию.
Мальчик Веня точно бы умудрился честно немного приболеть в день икс.
Зуев точно бы поехал в Москву в Политбюро ЦК.
Если бы…
Если бы они разом в разных местах не потеряли бы концентрацию.
Было майское яркое утро, тепло, суббота. Бабка решила пройтись до универмага посмотреть ситец на платье. Одной ей идти было скучно, она прихватила внука и потащила его за руку за собой, особо не заботясь о том, что у мальчика были какие-то свои дела в этот момент. Они шли по залитым солнцем улицам старого окраинного Курска, который был застроен в основном низенькими домиками этажа в два-три. Эти дома построили пленные немцы. Немцев давно отослали по домам, а в домах ими построенных жили и не особо тужили уже простые советские граждане. Окна были украшены всякими затейливыми занавесочками и домашними цветочками в маленьких горшочках. По причине тепла многие окошки были распахнуты и слабый ветерок качал занавесочки туда-сюда. К перекрёстку улиц Ксенофонтова и Горького подходили бабка с Веней, с другой стороны подъезжал козлик председателя Потапова (он возвращался через город к себе – ездил за запчастями на склад для Ан-2), с третьей рулил какой-то неизвестный велосипедист, а с четвёртой к перекрёстку подбегала мелкая дворняга, поджарая и глупая.
Они вышли, выехали и выбежали одновременно.
Дворняга засмотрелась на голубей, рассиживающих по скату крыши дома, язык её болтался, свесившись из пасти, она улыбалась солнышку, ветерку и птичкам. Велосипедист, чтобы не задавить псину, резко вывернул вправо и выехал точно в морду козлика председателя «Путь Ильича». Тваюмать(!!!), крикнул Потапов и выкрутил руль. Козлик чудом никого не задев, ударился передними колёсами в бордюр, выломал тормозные тяги, подпрыгнул и гулко ткнулся в стену дома…
Потапов тяжело вылез из кабины, он отбил грудь рулём и ушиб ноги, голова сильно кружилась, дыхание сквозь сжатые зубы рывками толкало вдруг ставший горячим воздух. Велосипедист накручивал педали, улепётывая с места ДТП и даже не оглядывался. Дворняга дёрнулась было на звук удара, когда козлик ткнулся носом в стенку, скакнула в сторону и даже тявкнула, но тут же расслабилась и потрусила дальше, улыбаясь весеннему дню и размахивая розовым языком.
Веня едва не упал на коленки, если бы его не держала мёртвой хваткой бабка. А та не переставая верещала, верещала, верещала…
У мальчика секунду было такое ощущение, как будто из него вынули душу…
Мигом набежал народ. Потапова многие знали, как-то пытались помочь, председатель «Пути Ильича» вяло отмахивался. Он сидел на траве газона, тяжело дышал отбитой грудью. Из разорванной штанины видимо кровоточила правая коленка. Кто-то уже голосил, кто-то не стесняясь материл велосипедиста. Про собаку упустили.
Потапов вдруг впервые остро ощутил свой возраст…
С маленького балкона второго этажа на пострадавшего водителя козлика молча смотрела девочка в простеньком ситцевом платьишке, застиранном до синевы, с выцветшими цветочками. Но её видел только Веня. Он немного отдышался и только после этого обнаружил, что бабка его кинула посреди тротуара и теперь её платок был виден где-то у уткнувшегося носом в стенку дома автомобиля, среди бурлящей толпы.
Мальчик протолкался между людьми, взял бабку за сухую горячую ладонь. Та активно обсуждала ситуацию и повреждения Потапова – то есть жила на полную катушку, как только может жить успешный зевака.
– Ты почему так кричала? – Веню немного тошнило, ему хотелось сесть рядом с дяденькой и прижаться к нему, но он пока стеснялся.
– Чего-о? – злобно вскрикнула бабка и вырвала руку, прижав её к груди. – Я никогда не кричу, Венька!
И отвернулась, свято веря самой себе, что она вовсе и не кричала. Очень хотела треснуть внука по затылку, но также постеснялась народа. Да и желание почесать языком оказалось сильнее.
Веня пошёл обратно из толпы. Он как-то неосознанно понял, что мужчине он сейчас ничем помочь не сможет, бабка своим криком просто выпила махом все силы. Грудь сильно стиснуло…
– Лизавета, что там?
Мать девочки выглянула на балкон, довольно грубо оттолкнула дочь в сторону.
– Дядя разбился в машине.
– Да чего ты несёшь, глупая мышь?
Эта семья заслуживает отдельной истории, но... Достаточно лишь сказать, что мама Лизы со скандалом выгнала папу из дома, периодически лупила дочь, истерила, била мебель и посуду. Её держали на свободе только из-за того, что она была лучшей в чертёжном бюро местного оборонного завода. Не было тогда в уездном городе психологической помощи ни человеку, ни семьям. А в дурдом отправляли лишь буйных и социально опасных никчемных людей, которые своим существованием угрожали социалистическому обществу. А мать Лизы была ответственным и качественным работником, тихим и покладистым в коллективе. На её личную жизнь и устроенный ад в семье предпочитали закрывать глаза…
Мать мельком глянула на толпу внизу, чего-то невнятное и злобное прошипела под нос и убралась обратно в комнату. Лиза опустила взгляд обратно на улицу и увидела в стороне мальчика чуть постарше её, который сидел на траве газона так же, как и пострадавший в аварии дяденька – ему было плохо и одиноко. Лиза знала очень хорошо в свои шесть лет, что такое плохо и одиноко. Она много болела, в детский садик ходила мало, сидела дома в полном одиночестве – мама, любимая мама целый день торчала на работе, зарабатывала денежку, чтобы им «не умереть от голода», а летом поехать в Кисловодск, чтобы полечить больной мамин желудок. Каждую осень оказывалось, что денежек «заплатили мало» и поездка опять переходила в состояние мечты… Лиза придумывала сама себе эту дорогу, как они поедут в поезде, как увидят горы и как будут пить «самую вкусную и полезную воду на планете Земля», о которой так интересно рассказывала любимая мама. Лиза даже находила в своём одиночестве и частых недомоганиях удовольствие, так как никто ей не мешал существовать часами в своём вымышленном мире. Она легко знакомилась, разговаривала со своими друзьями и попутчиками, соседями по плацкарту в поездах и общих прогулках по кавказским горам… И этих друзей и знакомых было великое множество, гораздо больше, чем общее количество людей, встреченных девочкой за всю её небольшую жизнь. Отдельным занятием для неё было существование внутри сказки Андерсена «Дикие лебеди», где она сама занимала роль брошенной на произвол судьбы принцессы…Так что от одиночества, если честно, она не страдала. Скорее от непонимания и даже агрессии и насмешек тех, кому она пыталась рассказать о своих вымышленных поездках, встречах и друзьях, о совершенно новом сказочном сюжете мрачных «Диких лебедей» странного сказочника из далёкой непонятной Дании… Так что эти насмешки и дразнилки довольно быстро отучили её с кем-то делиться…
Мальчик не ушибся, как дяденька, это Лиза почувствовала сразу. Его никто не обидел, у него не болели зубы или живот… Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза девочки. И она поняла, что он такой же, как она…
Это было так неожиданно, что она не смогла сдержать эмоции и заплакала навзрыд. Встреча с человеком, у которого был такой же огромный и закрытый для понимания окружающих людей мир, эта неожиданная встреча оказалась совсем не такой, как она представляла в своих грёзах… И шок ещё был от того, что и в серой однотипной невкусной реальности может иметь место чудесам, как в сказках, есть место такому чудесному взаимному единению душ…
Не плачь, сказал губами незнакомый мальчик. Она услышала его слова внутренним голосом, который не смог заглушить уличный гул. Ты не одна. Ты не одна! Ты теперь – не одна…
Она побежала в комнату, распахнула гардероб и потянулась вверх, пытаясь снять с вешалки самое своё красивое платье, которое подарил ей папа на День Рождения, месяц назад, самое любимое. То самое платье, белоснежное, что можно ослепнуть, если смотреть на него долго! Платье с оборками и рюшами на рукавах, с вышитыми, а не напечатанными цветами и птичками: папа сказал, что он привёз его из гэ-дэ-эр, немецкое! То самое, которое почему-то всё время запрещала одевать любимая мама, видимо по какому-то странному недоразумению, ведь каждый знает, что любимая мама мечтает видеть свою дочь красивой и нарядной всегда-всегда…
– Ты чего сюда лезешь?!
Жёсткая рука цепко схватила Лизу за тонкое плечико и вырвало её из гардероба, платьишко махнуло ей на прощание полой…
– Там мальчик, на улице…
– И чего? Гулять пойдёшь после ужина.
– Я не гулять… Он тоже видит сказки… Ему больно…
– Что за чушь, Лизка! Ты никуда не пойдёшь!
– Ну, пожалуйста, мамочка, ну пожалуйста!
– Нет, мышь!
– Любимая мамочка, мне очень-очень нужно!
– Да ты что, совсем идиотка? Сколько раз тебе повторять, твою мать, уродилась же уродина! Ты! Никуда! Не пойдёшь!!
– Прости, мамочка, но мне очень нужно!.. Этот мальчик, как я! Он видит и чувствует, как я! Он мой друг! Я одену папино платье, оно красивое, такое красивое, мы познакомимся, и мы с ним будем разговаривать… Иначе…
– Ах, ты дрянь проклятая! Даром, что ты опять свои сказки начала плести, сумасшедшая!.. Какой-то мальчишка за окном тебе важнее родной матери!? Да ты мне ж тут условия будешь ставить, малолетняя щёлка!! Вся в отца, такая же упёртая мышь… Ну, тогда получай, вот тебе подарочек!..
– Мама, мамочка любимая!!! Не надо! Только не это платье!! Не надо, пожалуйста!!! Это папин пода-арок!!!
Девочка плакала навзрыд. Мама с удовольствием резала на мелкие кусочки немецкое платье ножницами, приговаривая через стиснутые в ярости зубы «Пода-ар-рок, подар-рок! МЫШЬ! Папочки твоего, что б ему пусто было, под-дар-рок!».
Встреча с необыкновенным мальчиком была отложена на такое время, которое для Лизы означалось страшным словом – навсегда.
Она в своей длинной жизни постоянно будет искать способ понравиться маме, стать любимой дочерью, делать всё, из кожи лезть, чтобы мама гордилась ею, ведь это так естественно.
Но на этом пути много препятствий…
Даже после её ухода Елизавета будет страдать и переживать в душе это бесконечное невыполнимое желание оправдаться за то, за что оправдаться нельзя в принципе перед моральным бездушным уродом, ставшим по воле злой судьбы родной матерью, любимой матерью…
Веня почти пришёл в себя, тяжесть в груди потихоньку уплыла, серый туман колыхался в уголках глаз… Ему очень хотелось, чтобы на балкон опять вышла эта девочка, она как-то ему очень понравилась, мальчик сразу почувствовал с нею особую связь… Но вместо этого к уличному галдежу вокруг места аварии из открытой балконной двери рвано вылетали обрывки слов, плача и какие-то почти невидимые серые сгустки-перья, как будто кто-то нещадно драл огромную серую курицу… живую курицу…
– Чего расселся!
Бабка схватила Вениамина за рукав рубашки и довольно сильно потянула вверх.
– Нам пора! Пошли скорее!
– Зачем?.. Погоди, бабуля, я здесь, я тут, надо…
– Да пошли ж, рохля! Потапова увезли, нам надо скорее!.. Больница, больница!..
А дело было так, пока Веня пребывал в прострации.
– Это что здесь? – властно вопросил Зуев, солидно выходя из задней двери персональной чёрной двадцать первой «Волги». Солнце освещало говорливую толпу, медицинскую полуторку-фургон, сильно облупившуюся по деревянному фургону (Зуев едва заметно поморщился) и с выцветшим красным крестом на борту, зелёные деревья, дающие прохладу и тень, двухэтажные дома улиц Горького и Ксенофонтова. Дело случая, конечно, что он ехал именно по этой дороге. Да и проехал бы, если бы не заполонившие проезжую часть люди и неумело припаркованная «скорая».
Жители Курска расступились перед ним, его тоже узнали.
– Чё дееца, чё дееца!! Совсем лисепедисты стыд потерямши!! Под колёса брасаюца, а он в дом со всехо размаху!
– Понятно, – Зуев отстранил какую-то бабку, выскочившую перед ним в справедливом рвении, – разберёмся…
Увидев сидящего на траве Потапова Зуев ничем не выдал взрыв радости в его душе, он подошёл и склонился перед пострадавшим, взял его за руку, спрашивал о состоянии у доктора, суетившегося у Потапова, кивал. Люди его в этот момент очень-очень уважали и даже любили, Первый секретарь облпарткома это чувствовал даже через толстое сукно пиджака.
– Что с председателем? – Зуев обратился к врачу специально с указанием должности пострадавшего.
– Сотрясение мозга, товарищ Зуев, – доктор ловко бинтовал повреждённую ногу Потапова. – И подозреваю ушиб грудной клетки, возможно перелом рёбер. И скорее трещина в правой голени, ушиб обеих нижних конечностей.
– Что планируете?
– Доставим в нашу больницу, проведём обследование, рентген и так далее.
– Это правильно, поддерживаю. Районная больница имеет самое современное медицинское оборудование. (Люди вокруг кивали важно, слова Первого секретаря подразумевали для всех, что именно его стараниями больница получила это оборудование).
– Я никуда не поеду! – подал голос Игнат Потапов, – у меня посевная, обработка полей от вредителей, «Антошка» не летает – запчасти везу.
– Всё доставим, Игнат Феоктистович, – бархатный баритон змея Зуева слышен был далеко, народ уже перестал галдеть, внимательно внимал руководящему голосу, кивал и пускал слюни. – Доктор прав, вы сейчас в шоке, надо обследоваться.
Потапов молчал, тяжело дыша. За всю войну он не только ни разу не получил ранения, у него не случилось даже лёгкой контузии, а тут такая катавасия... И ведь чувствовал сегодня с утра, как залетела синица в форточку, что что-то сегодня паршивое произойдёт, да водитель козлика заболел, «Антошка» не летает, лётчики курят. Пришлось, скрепя сердце, поехать самому…
– Иван! – громко позвал Зуев, выпрямляясь, – Иван, ты где?
Водитель персональной машины тут же подскочил к начальнику, тот же громко, чтобы слышали все, с самым серьёзным видом произнёс:
– Иван Матвеич, гони в гараж, вызывай аварийку. Пусть ребята машину товарища Потапова отбуксируют к нам и произведут весь необходимый ремонт. Ты же потом езжай в больницу – я туда с председателем проеду на «скорой». Понял?
– Так точно, Сергей Васильевич!
– А запчасти?
– Сейчас переложим и Иван вечером к вашим на аэродром отвезёт.
Крыть было уже не чем, Иван умчался. А змей Зуев помог перевести Потапова в машину медиков, председатель был вынужден опираться на Первого секретаря, так как сам отказался ложиться на носилки, и это выглядело очень по-дружески. Зуев подсадил его в карету и уехал вместе с ними. Люди потихоньку стали расходиться…
И Потапов, лёжа на жёсткой лавке «скорой» прекрасно понимал, что за эту услугу Зуев потребует от него определённой оплаты. Только вот чем и когда, вот был вопрос…
Бабка тащила Веньку за руку и с каждым шагом муторность возвращалась к нему в душу. И если в момент аварии она качнула из мальчика мгновенно и нахрапом, этого нельзя было как-то нивелировать, а уж тем более предвидеть, то сейчас Веня это прекрасно чувствовал и абсолютно не желал, чтобы из него так нагло и не спрашивая большими глотками выхватывали жизненную энергию!..
Дальше всё было, как в тумане – какие-то деревья, вроде парк при больнице, приёмный покой – оттуда их выгнала медсестра; гуляющие больные в сероголубых застиранных халатах, лавочка, на которую уселись ждать новостей…
Отсюда Венька смог улизнуть…
Он не жаловался никому, что у него болело всё тело два дня. Молча глотал завтрак, чистил зубы и шёл в школу. Родителям как обычно не было до него никакого дела, кроме отметок в дневнике, а так повезло, что Вениамина учителя странным образом оставили в покое на это время. Хотя, как многие из них терзали его своим вниманием чуть ли не каждый урок – как бы в назидание своим местным остолопам. Ведь Вениамин, хоть и спал с виду, как правило всегда отвечал хотя бы на троечку.
Вечерами Зинка тискала кролика, Веня делал вид, что делает уроки, молча ужинал, не чувствуя вкуса пищи. Он мог уединиться в маленькой детской комнате – в Курске отцу выдали аж трёхкомнатную, это был один из основных аргументов на переезд в другой город из подмосковной бесперспективной общаги. Родители приходили поздно и особо не лезли к детям. Бабка (она ночевала с Зинкой) от рассвета до заката трещала на улице, рассказывая в красках про аварию со знаменитым Потаповым и не менее знаменитым первым секретарём. Она была так воодушевлена «настоящим партийцем», что даже решила сама вступить в партию, для чего уже записалась на приём к Зуеву. Хвасталась. Купалась в лучах славы.
…Два дня мучений. Странные сны на границе осязаемости, видения и кошмары. Тело утром болело так, как будто его избили слоны. Или играли Вениамином в футбол, пока он спал. За партой второклассник сидел тихо, ходил по школе медленно, ни на кого не смотрел. Иногда его толкали пробегающие мимо дети, недоумённо оборачивались, как, будто не ожидая на кого-то натолкнуться…
Пиком был урок физкультуры. Вениамин, скрипя зубами, ковылял в середине цепочки, его пихали и толкали. С облегчением мальчик почувствовал, что его выдавили в конец пробежки вокруг здания школы. Отстал. Шлёпал тряпичными тапками по широкой тенистой тропинке.
Ветер шумел в яркой майской листве – школа утопала в зелени лип и акаций. Пчёлы уже вышли на сбор нектара, гудели роем меж благоухающих цветков, тут же басовали толстые шмели, порхали бабочки неистовых расцветок.
И всем хватало пищи, любви и цветов: всё-таки Курск куда южнее столичного региона, здесь всё как-то зацветало и поспевало гораздо раньше и значительно богаче в красках и в величинах вызревавших плодов.
Веня остановился, подошёл к ближайшему дереву, опёрся ладонями без сил на него. Постоял, стараясь отдышаться, закрыв глаза и уткнувшись лбом в ствол. Ствол был шершавым, через некоторое время мальчик понял, что кора уж как-то слишком сильно впилась ему в кожу. Поэтому он глубоко-глубоко вздохнул и перевернулся к стволу спиной, опёрся лопатками. И открыл глаза.
Города не было. Не было четырёхэтажного здания школы, которого построили пленные немцы в пятьдесят четвёртом – этот аккорд им указали сделать перед отправкой домой. Как сделаете, сказали им русские люди, нашим детям школу аж в четыре этажа, да хорошо и качественно, как мы знаем вы, немчура непрошенная и поганая, умеете, так и отпустим вас домой. С миром. Сделала немчура аккорд, и поехала в фатерлянд.
Вместо привычного городского вида перед мальчиком простиралась холмистая равнина, покрытая странными деревьями, вроде высокими, но при этом без листвы и с редкими тонкими ветками. Между холмами явно располагались болота, так как в них по брюхо бродили невиданные звери с дом величиной. Они раздвигали зелёные топи и ряску широкими плечами, тянули длиннющие шеи к тонким веткам, иногда наклонялись и доставали из болот копны зелёной травы, медленно жевали. У них были маленькие головы никак не соразмерные огромным тушам и длинным шеям. На холмах паслись звери поменьше, но не менее странного вида. У каждого на носу высился рог, как у носорога (Веня видел таких животных на картинке в учебнике), только у носорогов в Африке не было таких странных гребней вдоль хребта и отсутствовал хвост, на котором зубцы гребня становились всё меньше и меньше к кончику. Мимо пасущихся животных молниями промелькнули здоровенные птицы величиной с корову с угловатыми крыльями и зубастыми клювами. Хохолки над головами кривыми саблями загибались вперёд по потоку, пасти были усеяны мельчайшими иглами зубов.
– Я не сумасшедший, – пробормотал мальчик, ему почему-то совсем не было страшно, – что за фигня… ваще, что за…
Тут он сообразил, что стоит на вершине одного из холмов и виден всему этому неизвестному миру, как на ладони. Мальчик обернулся, оглядываясь – везде округа была холмистая, и везде присутствовал этот странный лес, как будто маленькие болотные хвощи разрослись до размеров сосен. Очень сильно пахли болота, какой-то тухлой дрянью и как будто кислорода было в воздухе меньше, чем привык второклассник.
Один из зверей поднял длинную шею, повернул её в сторону Веньки и издал препротивный на пределе слышимости визг! Вся кодла тут же развернулась и медленно зашагала, раздвигая мощными слоноподобными лапами болотную гущу. Из-за соседнего холма через три секунды появился зубастый драконоподобный зверюга, с мощным хвостом и задними лапами, как у гигантской курицы; ими он сильно толкался от земли, вспарывая почву и разбрасывая комья земли. Передние лапки были маленькие, держал их зверь у самой груди, и держал их даже забавно, как бельчонок. Подбежав к кромке болота, хищник с улыбкой прыгнул со склона и уцепился длиннющими, как сабли, зубами за шею одного из длинношеих, ударил в тушу того задними лапами, повалил жертву в трясину и начал трепать, как тузик грелку. Стая, вместо того, чтобы вступиться за собрата, прибавили ходу и засеменила ещё быстрее. И тут Веня понял, что эти совсем немаленькие создания мало-помалу, но приближаются прямо к нему и вот-вот затопчут! Он развернулся и дёрнул что есть силы с холма, почти сразу же попав в какие-то невысокие, но жутко цепучие кусты! Может из-за растений, но ноги у мальчика были какими-то слабыми, как в кошмаре, когда он пытался во сне убежать от невнятной опасности… Сверху донёсся клёкот, второклассник краем глаза увидел, как летающий монстр пикирует на него, упал вниз к мягкой и влажной земле и пополз через кусты, продираясь между стволами и колючками…
Птица, а может и не птица вовсе, сильным взмахом крыльев ударила вонючий воздух прямо над мальчиком и взмыла ввысь, издав разочарованный и от этого ещё более противный клёкот, Венька вжался в землю всем телом, зажмурившись и страстно желая спрятаться…
– Вениамин, ты чего?
Веня поднял голову и увидел прямо перед собой свою классную руководительницу Марьванну Цветаеву – женщину миловидную, добрую и несколько наивную. Она верила всему тому, что ей говорили, поэтому нажила вне брака двух детей, один из которых как раз учился с Венькой в классе – молчаливый Димон-батон, пухлик, как понятно из прозвища. Был ещё младший Паша, но тот ходил в садик. Все перипетии воспитания младшенького знали ученики начальных классов, так как Марьванна обязательно выделяла хоть три минутки в процессе урока на рассказы про Пашеньку. При этом никто даже не думал как-то укорить училку за, скажем так – не советское поведение для женщины, нагулявшей аж двоих детей от разных заезжих молодцов. Слишком открытой и доброй была душа у тёзки великой русской поэтессы. К тому же училкой она была неплохой, дети её любили. А старший сын был молчаливым, как иногда чувствовал Вениамин, от того, что стеснялся слишком откровенной матери.
– Ну, не лежи ж на земле, давай-ка я тебе помогу.
Марьванна наклонилась и ухватила Вениамина за плечо, он послушно поднялся. Они оба находились в кустах в метрах десяти от того места, где мальчик прислонился спиной к дереву, только чётко на траверзе от школы.
– Ты не хочешь бегать? Запыхался весь. Может ты заболел, так ты скажи, потом побегаешь. Испачкался, смотри. Давай-ка я тебя отряхну. Вот. Пойдём.
Она взяла мальчика за руку и повела к зданию школы. Венька молчал, обдумывая своё видение. И чётко осознавал, что трепаться об этом – не стоит… Никому не стоит об этом трепаться… разве что можно рассказать той девочке, что стояла на балконе, над Потаповым с козликом, той, которая так смотрела на Веньку, ей – можно…
Прозвенел звонок с урока, дети возвращались в школу с пробежки, заходили в раздевалку. Веня сидел на лавочке, уже переодевшись в школьную форму.
– Котов! А ты где был?
Пацаны нависли над Венькой хмурой массой, он не различал лиц. От них пахло раздражением и ещё чем-то знакомым. Веня принюхался.
Чья-то рука схватила его за лацкан пиджачка, грубо дёрнула вверх.
– И те чё, повторить?!!
– Смертью…
– Чё?!!
– От тебя пахнет смертью… Я узнаю…
– Так вот тебе, получай!
Его, видимо, хотели ударить, но вместо этого произошла какая-то свалка, как будто пацаны разом потеряли его из виду и просто толкались одновременно к нему, хаотично размахивая руками. Потом произошло вообще нечто странное – мальчишки подняли Веньку на руках, видимо пытаясь зацепить его лямкой брюк за вешалку, вбитую в доску на уровне головы, и подвесить так – такая экзекуция была в чести у тамошней мелкой братвы. Повисит так пацан на крюке, побрыкается, подумает над своим не пацанским поведением, очухается от понтов. Потом может его снимет техничка, через пару уроков, гремя вёдрами. Звать на помощь было вообще западло в пацанской среде – кличка Трус навеки приклеится, не отмыться никогда! Снять же себя сложно: уцепиться не за что, чтобы подтянуться и снять штаны с крюка, силёнок не хватит. Иногда под тяжестью собственного веса лямка рвалась, и мальчишка падал с высоты на пол, и тут ушиб гарантирован, слёзы и сопли от обиды и боли в отбитых коленках и ладонях. Плюс прогул, за который тоже по головке училка не погладит, это пара колов в дневник обеспечены, а там и отцовский ремень маячит. Короче, очень эффективная мера – для любой зазнайки…
– Я не хочу, чтобы ты умирал…
Веня вроде бы прошептал эти страшные слова прямо на ухо самому наглому однокласснику, который ещё три минуты назад подговаривал всех накостылять уже совсем потерявшему все берега москалю, потирая кулаки в предвкушении, но их услышали все в раздевалке. Все. Венька висел в метре от пола на руках у мальчишек, висел совершенно покорно, как куль с мукой… А они застыли так, все разом вдруг ощутив прилив липкого страха… В углу стоял и смотрел на это действие Димон-батон. Он, сразу забившись в угол, не прикоснулся к Вениамину, он вообще не одобрял никакого насилия даже ради воспитания «лентяев» и «предателей». И Димон тоже чувствовал этот страх. Но его страх был гораздо глубже…
– Ой, как интересно! Это такая игра? Репетиция поздравления? На День Рождения, да, ребята?
В дверном проёме стояла Марьванна Цветаева, вся прямо такая добрая и лучистая. Кто-то кивнул, кто-то пробурчал невнятно «да-да», кто-то икнул или сглотнул. Веня сполз на пол по рукам пацанов, раздвинул их от себя руками, поправил пиджачок и подтянул брюки. Голова сильно кружилась, но он нашёл в себе силы сказать:
– Ну что, на урок, ребята?
– Конечно, на урок, Венечка! – подхватила училка. – А ну-ка, быстро переодеваемся и в класс, мальчики! Три минуты! Жду.
В тот момент, когда одноклассники подняли его над полом раздевалки, пик муторности и неосязаемой боли во всем теле, медленно нарастающие за эти два дня толчком достигли какого-то ужасного пика!.. А ведь только вот всё стало утихать, как Вениамин переоделся и почти задремал на лавочке в одиночестве… Хотя – нет, медленное облегчение началось с того момента, как Марьванна стряхнула с него веточки и опавшую листву, пыль, травинки и другой мусор, который он собрал, уползая от птеродактиля. И тут снова скрутило!
Его едва не вырвало на ребят! Вот уже подползло к горлу самая отвратительная дрянь, голову стиснуло стальным зажимом!.. И здесь рывком в его затуманенное сознание ворвался какой-то горячий поток, вмиг смывший муторность, головную боль и слабость. Мальчик, в который раз увидел себя не на том месте, где был секунду назад, а рядом с тем самым перекрёстком Курска. Опять с балкона на него смотрела девочка, точнее даже не собственно она, а как бы её глаза, её вопрос, её интерес и при этом необыкновенная поддержка… Его обидчик выехал на перекрёсток на велосипеде, он ехал прямо на Вениамина, крутил педали резво с перекошенной улыбкой и тут же его по дороге раскатал грузовик…
Как всадник Апокалипсиса…
– Я не хочу, чтобы ты умирал…
Эти слова сказал, как будто не сам, а кто-то со стороны. Но в них была такая сила, такая мощь, что сознание выгнулось, как тетива лука, глаза девочки с балкона приблизились близко-близко и тут как будто сзади Веньку толкнул порыв ветра…
–… День Рождения, да, ребята?
Опять Марьиванна своей фразой выхватила мальчика из грёз наяву, заставила вернуться в реальность. Он уже «стоял на ногах», голова хоть и болела, но уже терпимо, хмарь уплывала на край слухового шума…
– Ну что, на урок, ребята?
Губы и язык плохо слушались, но слова он постарался сказать внятно и у него получилось…
Остаток дня прошёл как-то незаметно…
Дома Веня почти без затруднений сделал уроки, посмотрел с родными телевизор и лёг спать. И спал мертвецки, глубоко…
–…Это был ангел, мать его! Это был ангел, я тя скажу!!
Старший майор, комиссар внутренних дел Курского района Дорохов был прагматиком до мозга костей. Служба в милиции давно приучила его к тому, что ни чертей, ни богов не существует в принципе и тут он с атеистической политикой государства рабочих и крестьян был абсолютно солидарен, более того – даже стоял в своей жизни и работе на этих позициях. Твёрдо стоял. Поэтому водителю грузовика, здоровому мужику в серой от цементной пыли тужурке и заношенной кепке, с нестриженными грязными ногтями, с чёрными от плохого табака зубами не верил ни на йоту. Принюхивался по профессиональной привычке к шофёру, как бы невзначай приобнимая, нарочито внимательно его слушая, но ничего… Ничего, твою через забор ногу задрищенскую… Может – уже заел чем водочку водитель?
Вечерело. Грузовик стоял тёмным бугром в сумерках. Карета «скорой» уже увезла мальчишку, врач перекинулся с комиссаром парой фраз, всё было понятно. Велосипед с помятым задним колесом всё также валялся у обочины. Никто из окружающих зевак, набежавших на ДТП и молча за всем происходящим наблюдавших, не позарился на брошенное имущество…
– Так вы утверждаете, что сбили мальчика, когда вы решили закурить и отвлеклись от дороги, так…
– Да!.. Твою м-мать… Закурить хотел… Нагнулся, из бардачка спички… Ангел! Белый Ангел выкрутил руль, я только по колесу… а так бы раскатал по асфальту пацана к чертям собачьи-им-м!!!
– У-успокойтесь, успокойтесь, товарищ водитель…
– Ангел, белый, товарищ старший майор, вот вам крест (Дорохов поморщился)! Такой небольшой, мальчик совсем, как пацан сбитый, может поменьше… Прямо у меня из рук выхватил баранку и крутанул на себя, такая сила! Машина вправо, к обочине и я только тогда увидел, слева по борту, как пацан с велосипеда летит! Ни удара, ни шума какого.
– Да уж, только перелом руки… И куда же делся ваш ангел?
– Никуда. Нет его. Как не было.
– Так, ладно. В авариях бывали? По правам вы за рулём уже девять лет…
– Не бывал, бог миловал. За рулём с шестнадцати, курсы перед фронтом… Сорок семь лет мне, товарищ милиционер, воевал в Австрии. Имею награды, дважды ранен. Но ангелов не видел никогда…
– Пили вчера? – На всякий случай спросил старший майор.
Водитель вздохнул, его глаза, только что источавшие безумие стали тускнеть от этой прагматичной мысли, оправдывающей его видение. Он уже без нервов вытащил из кармана пачку «Казбека», ловким тряском выбил папиросу себе на ладонь, растёр между пальцев крупный табак и только потом ответил, уже не стесняясь глядя прямо в глаза Дорохову:
– Нет, товарищ милиционер, не пил я вчера. И позавчера и даже третьего дня. Не пил. Но вот сегодня – выпью, сам Бог велел.
И сказал он это таким тоном, что районному комиссару внутренних дел, старшему майору Дорохову стало как-то не по себе…
Вениамин шёл в школу впервые за долгие месяцы в прекрасном настроении. Он напевал себе под нос какую-то песенку, скакал по асфальту вприпрыжку, размахивая в такт шагам портфельчиком. Завтрашний праздник Победы и обязательное его выступление на нём уже не казались каким-то ужасным Рубиконом, а просто работой, которую надо сделать. Страх прошёл, как и каша во рту, стихи начинали даже нравиться своим печатным ритмом и жёсткими патриотическими словами. Веня ещё раз повторил стихотворение про себя, сам себя похвалил за память.
Подошёл к школе.
На залитой солнцем площади перед входом кучками толпились разнокалиберные школьники. Обычно по причине хорошей погоды кто-то играл в салки, носясь между группами столпившихся детей, девочки прогуливались парами, сцепившись локтями, дефилировали перед мальчиками, те отпускали шуточки. Кто-то скакал по классикам, девочки порхали над резиночками, пацаны травили анекдоты и обсуждали политику. То там, то здесь колыхали свежий весенних воздух взрывы хохота, гул разговоров не прекращался вплоть до первого звонка на урок. Старшие покуривали в рукава, сизый дымок папирос быстро рассеивался в ярком синем небе.
Так было обычно. Но не сегодня.
– Вот он!!!
Как невидимый, но мощный вихрь пронёсся над площадью, и все дети почти одновременно повернули головы к Веньке. Никто не проронил не слова больше, да и этот кинутый кем-то клич почти сразу рассеялся между ветвями деревьев и майским небом.
Второклассник же даже не заметил, что привлёк к себе такое необычное внимание, и, не снижая темпа, проскакал по площади, чего-то напевая и огибая группы школьников. Вошёл в здание, даже не обернувшись.
И поэтому он не видел, что трое из старшеклассников прошагали за ним в метрах трёх-четырёх сзади, умело и ловко отпихивая некоторых помладше, которые желали приблизиться к Вениамину.
Мы все хотим верить в чудо. Особенно в детстве и особенно-особенно в юности. Хотим, чтобы мир вокруг слышал наши мысли и чаяния, чтобы «закаты и рассветы» случались по мановению пресловутой волшебной палочки. Которую только и осталось, как найти буквально за углом. Она рядом, однозначно, иначе и быть не может. Ведь откуда эта великая вера в нашем народе, вера в чудо?!
Сарафанное радио сработало, как верховой пожар по сухому лесу и история в раздевалке в свете наказания сбитого ухаря на велике обросла, как это обычно случается в народном творчестве, домыслами и преувеличениями. Пока не вмешались взрослые, дети сами себе придумали сказку, где ожидаемое чудо в душе каждого советского ребёнка, оказалось совсем-совсем близко! И дико завидно, что не я сам такой, и при этом какая удача, что я знаю этого мальчика! Прямо гордость распирает! Сейчас вот подойду, прикоснусь к нему, и все мои мечты разом бац – и здесь!
Взрослые реально промахнулись с оценкой этих событий. А ведь в школе дисциплина была на высоте, учителя имели заслуженный авторитет, следили за поведением и настроением учеников довольно строго. А появление чуда как-то проглядели…
Вениамин пребывал в расслабленном состоянии весь день. Тяжесть и боль во всем теле ушли без следа. Приключения в юрском периоде и стычка в раздевалке вообще уже воспринимались, как дурной сон, от которого почти ничего не осталось и потому вспоминать их и тревожиться было незачем. Мальчика учителя не спрашивали, как будто оберегая. А вот одноклассники сегодня проявили какой-то бешеный интерес к предметам, лес рук, все лезли наперебой отвечать, учителя были в восторге. Им было не до расслабленного ученика с улыбкой Моны Лизы.
На переменках Веня сидел на подоконнике, глядел в окно, или гулял по двору с бутербродом. И весь день чего-то намурлыкивал себе под нос. Так ему было хорошо. Дети чувствовали эту тёплую энергию, толпились вокруг него, но всё-таки на каком-то небольшом расстоянии: старшие паслись рядом, смотрели на мелких, те понимали и не усугубляли. Вениамин ни с кем на заговаривал, и никто не лез к нему с расспросами. За спинами их маячил Димон-батон. Он не смотрел на Веньку, а куда-то в сторону и в пол, рот его был всё время полуоткрыт, как будто он остановился на полу-фразе, забыв какое-то очень важное и нужное слово…
Так прошло три урока, последняя в этом дне маленькая переменка. Веня даже не пошёл в коридор, так ему было лениво. Кто-то из одноклассников остался с ним, кто-то убежал. Неожиданно из коридора раздались громкие крики детей и топот множества ног. И это каким-то валом стремительно приближалось по коридору к их классу…
Вениамин царственно повернул голову на шум. В дверях стоял запыхавшийся его вчерашний обидчик, позади столпились одноклассники и не только они. У пацана правая рука была в гипсе и на перевязи, школьный пиджак был на гусарский манер наброшен на левое плечо. Мальчик тяжело дышал, он остановился после продолжительного бега, видимо не решаясь переступить порог. Венька интуитивно встал, вышел из-за парты и присел на неё (что было запрещено), скрестив руки на груди, как бы ожидая вопроса. У него натурально был вид Наполеона, который только что захватил Каир. Или Курчатова, который взорвал атомную бомбу, так же, только что.
Прибежавший мальчик глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнул и решительно прошагал к Вениамину. За ним тут же потоком в класс протекли остальные, столпившись вокруг. Димон-батон протиснулся по стеночке, уперевшись позади у доски.
– С-сеня, – мальчишка протянул к Веньке левую здоровую руку.
– В-веня, – почти с иронией ответил наш герой, но иронию никто не воспринял, иронизировать в том обществе было не принято. Он слегка пожал пальцами протянутую руку и, посчитав инцидент исчерпанным, присел обратно за парту, всем своим видом показывая, что жизнь идёт своим чередом. Его спокойствие и важность в каждом движении было сродни подключённому аккумулятору – каждому ребёнку в эту секунду хотелось чего-то сказать, сделать, затанцевать, подраться, захохотать, запеть или в голос зарыдать! Ток вот-вот должен был заискрился в воздухе класса!
– Да как ты это делаешь?!
Веня посмотрел на Семёна, подпёр руками подбородок и пожал плечами. Его хотели избить в этот момент куча народа, но они банально боялись приблизиться к нему. И тут Веня выдал:
– Самое страшное наказание для обидчика – осознание…
– Не умничай!.. – было видно, что Сёмка на взводе, – такого не бывает! Не бывает такого! Меня чуть не задавила машина, это случайность! Может быть со всяким, а водитель, как придурок, всё про ангела талдычил, пьянь! Всё это случайно, всё случайно получилось, ты здесь ни при чём, москаль! Все вы москали, на нашей шее сидите, всё богатство народа к себе в кубышку!..
– Ты о чём?..
– О том!! Батя каждый вечер говорит, что москвичи зажрались…
– Сначала, я так понял, что ты замириться пришёл, теперь меня поливаешь… Я ведь вообще никого не трогаю, чего ты…
– Ты не трогаешь? Не трогаешь?!! А вот я сейчас тебя одной левой!..
– Хватит!!!
Такого рыка никто не ожидал от тихони Батона! Дети аж присели, а Димон, расталкивая их крутыми плечами пробился к Семёну. Взял его за ключицу, и видно было, что крепко взял.
– Либо ты сейчас заткнёшься и топаешь домой или туда, откуда сбежал – в больницу там или к мамке под подол… – и сурово сдвинув брови, добавил с нажимом: – Либо я тебя поломаю.
Сёмка вырвался из пальцев Батона, сверкнув с ненавистью глазами в сторону Вениамина, стал проталкиваться к выходу. И тут прозвенел звонок на урок, немедленно возникла давка у входа в кабинет, так как присутствовали ребята из других классов. За окном засверкало и загрохотало – это неожиданно для всех налетела майская гроза. Однако это было воспринято обалдевшими детьми совершенно в другом контексте – девочки завизжали и заплакали, начался страшный галдёж и толкотня, Семён заорал, ему прижали больную руку, кто-то рвался в коридор, кто-то в класс…
Веня сидел за партой и совершенно спокойно смотрел на этот вселенский бедлам. А Димон-батон, возвышаясь, расправив впервые в жизни свои плечи широко и вольно, стоял рядом, как на посту. А может так оно и было…
Жизнь его наполнялась смыслом.
За Потаповым Зуев прислал свой персональный автомобиль. Водитель Иван, опытный человек, под предлогом «поедем, товарищ председатель, будут поздравлять ветеранов, как с Москвы пришло указание, от товарища Брежнева. А перед этим надо тут заехать вас покормить, Первый секретарь всех приглашает, уважьте руководство на наш великий праздник», привёз председателя в самый большой ДК, где должны были проходить праздничные мероприятия. Это было вечером. Утром же 9-го Мая, Игнат Феоктистович смотрел на этаже вместе с остальными ходячими больными травматологии телевизор, слушал речь с Мавзолея Брежнева, смотрел с гордостью на военный парад. Его, как ветерана, пришли поздравлять школьники; главврач, сам фронтовик, налил стопочку спирта – «для настроения». Потапов расчувствовался на поздравительных стихах пионеров, в горле сдавило, на глаза навернулись предательские слезинки. «Старею, что ль?» И сам же оценивал крутые телеса врачихи Антонины Палны, тётки чуть за тридцать, которая лечила его, и видимо весьма успешно. Называла Игната никак не иначе, а Игнашей, хохотала заливисто над его сальными солдатскими шуточками-прибауточками, которые он вдруг вспомнил тысячами; хохотала, широко открывая белозубый рот и запрокидывая голову. Тискала его рёбра, проверяя повязки, крутила загривок, разминая соли, была близко и пахло от неё хорошо Потапову, он шутил с врачихой в необыкновенном вдохновении, но без окопных скабрезностей. Груди её, распиравшие в весёлом смехе врачишный белый халат, так и просились в крепкие ладони председателя, он это чувствовал как всегда безошибочно. Предстояла «битва» – кто кого, отчего председатель опять чувствовал себя молодым и сильным старшиной…
Пиком их флирта стало событие самоличной врачишной установки укола в мощную ягодицу колхозного руководителя. Пенициллин штука весьма болезненная, иглы тогда у шприцев были весьма «не тоненькими», но Потапов и ухом не повёл:
– О-о-о, какая у вас лёгкая рука, уважаемая Антонина Пална!
– Ну, что вы говорите, дорогой Игнашечка, вы просто терпите, я же знаю – больно!
– Ради ваших прекрасных нежных ручек я готов терпеть любую боль хоть всю жизнь, колите ещё, дорогая Антонина Пална!!
– Ой, ну что вы меня всё по имени-отчеству, для близких людей я просто Тоня. Ещё один укольчик – витаминчик Бэ двенадцатый…
– Спасибо, Тоня… Ык! Х… Хорошо-о…
– К-какой вы… сильный!
– Да-а-а…
Мужики в палате молча и дико завидовали. Каждый из них мечтал подставить свою задницу под светлы очи врачихи Тони и…
В голове было пусто. Такое счастливое ощущение иногда накатывало на Вениамина после какого-то тяжёлого и ответственного дела, выполненного на «отлично». Он едва волочил по-стариковски ноги, в медленном шаге домой из школы. Майский праздничный день вовсю кипел синеющими небесами и обжигающе-ярким солнцем, буйной курской зеленью, наполненной порхающими бабочками и гудящими пчёлами. Веня неосознанно улыбался, щуря глаза, в груди было как-то по-особенному тепло и приятно. На самом деле я очень хочу быть знаменитым, подумал мальчик, это так оказывается – здорово!
Час назад он хмуро стоял в линейке на площади у школы. Взрослые дяди и тёти говорили в громкоговоритель общие и не всегда понятные слова. После каждой приветственной речи все на площади хлопали, звучали марши из окон музыкального класса, где маячила училка, командовавшая музыкантами. Дети начали по очереди читать заготовленные стихи, и как раз перед нашим героем должен был выступить Семён с подбитой грузовиком рукой. Но тут Веня понял, что не видит своего обидчика – возможно у него разболелась рука или он просто решил прогулять праздник, что грозило страшными последствиями. Но почему же училки не заметили отсутствие одного из декламаторов? Ведь программа была утверждена на самом высоком уровне, на трибуне стояло всё руководство области во главе с Первым секретарём – мужиком таинственным и властным. Холодный пот ударил Веньку между лопаток, почему-то ему стало очень страшно за одноклассника, прямо перед глазами пронеслись виды ужасных кар на голову нерадивого мальчишки…
Во рту тупой вкус пыли…
Очень жарко, едкий пот совсем закрыл левый глаз, нет возможности разлепить веки, слишком щиплет…
Кто-то тяжело дышит прямо на ухо…
Вокруг стоит непрекращающийся гул…
Всё тело как раскалённый мартен и вот-вот расплавится…
– Патро-он!!! – незнакомый хриплый голос рвёт барабанные перепонки, хочется вжаться в эту каменную пыльную сухую землю, не помнящей ни плуга, ни семени, и которую долбил сапёрной лопаткой на протяжении последних восьми часов перед танковой атакой, чтобы хоть как-то укрыться на этой ровной, как стол, бескрайней поволжской степи…
– Патро-о-он, твою ма-ать!!! Второй!..
– Да, вот…
Венька отрывает лицо от пыли, хватает из сумки рядом с его правой рукой патрон и заученным движением, почти не глядя даже не вставляет, а просто кидает его в отодвинутый номером один затвор противотанкового ружья. Немедля номер один досылает с лязгом патрон в патронник и ружьё гулко произносит своё волшебное:
– Бам-м!!!
На треть секунды вокруг возникает стоячее пыльное облако от выстрела, солнце сереет, время останавливается и где-то в глубине души на эти треть секунды возникает надежда, что я выживу в этом бою…
Что я выживу в этом бою…
Рука сама хватает следующий патрон, затвор услужливо открывает свой голодный зев, номер один даже не задерживается в крайней точке и производит заряжание, ружьё подскакивает в отдаче при выстреле, следующий патрон…
– В лоб не взять! Меняем позицию! За мной!..
Они бегут по траншее, впереди Веньки маячит согнутая спина номера один, она в пыли и полосах пота, который застыл спёкшимся цементом между лопаток. Номер один держит ружьё вверх стволом, и, конечно немец их видит, но тут уж никак нельзя зацепить и черпануть стволом землю. Иначе ПТРД-41 конструкции товарища Дегтярёва однозначно выйдет из строя, повоюешь потом… Плечи и руки Вениамина оттягивают две сумки с патронами к ружью, по бедру хлопает приклад автомата, каска трёт затылок, но это давно стало привычным... Траншея во многих местах разрушена прямыми попаданиями при немецкой артподготовке, земля осыпалась и поэтому им приходится выбегать на открытое пространство, в эти моменты справа отчётливо бьёт по ним танковый пулемёт. Слышно, как сзади пули вспарывают землю, пулемёту немного не хватает довернуть угла, чтобы солдаты попали в сектор обстрела, но этому делу ещё секунд пять-семь…
Натужный рёв мотора и лязг гусениц нарастает…
– Здесь!
Номер один (за ним на полшага позже Вениамин) прыгает в глубокую ячейку, на дне которой сжался в комок боец, отпихивает его в сторону, освобождая себе место, укладывает на бруствер сошки ружья и почти немедленно пуляет в танк, который уже подошёл на расстояние метров в шестьдесят. Пуля попадает в маску пушки и с визгом рикошетирует куда-то в серые от пыли небеса. Бруствер вспучивается пыльными вулканами от попаданий ответных пуль, номер один дёргается и сползает вниз, на дно ячейки. Изо рта тёмной массой вытекает кровь, он хочет что-то сказать, но глаза гаснут, лишь воздух последним выдохом выплёскивает красный пузырь…
Немецкая «трёшка» надвигается на них серой громадой, хочет раздавить, пулемёт молчит. Веня смотрит на Т-3, смотрит внимательно, но не затравленно, как кролик на удава, а выжидающе; руку тянет вниз противотанковая граната.
– Заткнись, – беззлобно цедит сквозь сжатые зубы солдат Вениамин ноющему от страха бойцу на дне ячейки.
Люк на командирской башенке откидывается в сторону и над башней появляется улыбающийся танкист в чёрном берете. На шее его блестит Железный крест. Матёрый, с-сука…
– Рус, сдавайсь!
– Ага, ща…
Венька выдёргивает чеку, делает шаг на бруствер и кидает гранату под правую от себя гусеницу, со стороны, где сидит механик-водитель: даже если граната не пробьёт корпус снизу, механик наверняка будет оглушён взрывом на некоторое время и с танком будет шанс разделаться…
Прыгнув на дно ячейки, солдат Красной Армии зажимает руками уши и зажмуривает глаза, почти сразу сверху прилетает удар горячим воздухом и отвалом разбитой в крошку земли, клубы пыли закрывают всё вокруг, Венька наощупь опирается прикладом автомата, выбирается из ячейки. Танк грохочет где-то рядом, Вениамин бежит на звук сквозь пыль, вот чёрно-серый борт, снизу проворачиваются катки: танку сорвало взрывом гусеницу, и он крутится на месте. Номер два расчёта противотанкового ружья товарища Дегтярёва заскакивает на корпус Т-3, затем на башню и в упор стреляет из автомата в Железный крест, в немца, который так и остался в проёме люка…
Лицо Веньки перекошено в ярости…
– Веня, твоя очередь, – рука Марьванны слегка потряхивает сверху правую ключицу второклассника, подталкивая того к трибуне.
Вениамин спрыгивает с брони на каменную землю, закидывает на плечо автомат, с великим презрением сплёвывает серую от пыли скомканную слюну и, уже успокаиваясь идёт к трибуне, поднимается по лесенке, ему навстречу какая-то девочка, она шарахается от пламени, которое плещется в его глазах, мальчик подходит к микрофону. Рядом стоит Зуев.
– Вениамин Котов! – разносится по площади через громкоговорители, лёгкий шум беспрерывного говорения между школьниками тут же стихает.
– На братских могилах не ставят крестов… и вдовы на них… не рыдают… – как бы раздумывая, негромко и с усталой хрипотцой повидавшего ад солдата, второклассник начинает читать совершенно другие, не запланированные стихи, стихи совершенно другого, но всенародно известного автора… Молчание висит каменной глыбой над площадью. Потому что никто не ожидал, что эту песню можно ТАК читать…
– К ним кто-то приносит букеты… цветов… и Вечный огонь… зажигает…
Мороз по коже пробежал шершавой волной по каждой спине у присутствующих, Зуев почувствовал, что слеза из левого глаза вот-вот скатится по щеке…
– Здесь раньше вставала ЗЕМЛЯ на дыбы!!! – эмоциональная горка на слове «земля» была такой, что каждый увидел ЭТО своими глазами. И дальше слова текли как бы в скрытой иронии, которая ещё больше приковывала к себе внимание:
– А нынче – гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы… Все судьбы… в единую слиты.
А потом начался такой эмоциональный треш, который никогда не видел, не слышал и не чувствовал никто из нескольких сотен этих советских людей, совершенно не привыкших к таким проявлениям чувств, особенно от настолько юного человека!
– А в Вечном огне виден вспыхнувший танк!.. – зарычал солдат Вениамин, только что подбивший Т-3 и убивший фашистского танкиста:
– Горящие русские хаты!!!
И было ему за что убивать непрошенного гостя – за погибших однополчан в этом бою, за четыре пули в грудь номеру один, за истерзанную снарядами русскую землю, жарко политую в тот день кровью:
– Горящий Смоленск и горящий рейхстаг! Горящее сердце солдата!!!
Кровь из пробитого навылет сердца номера один расчёта противотанкового ружья, красный пузырь его последнего выдоха – этого никогда не забыть Вениамину и никогда не простить!
– У братских могил нет заплаканных вдов… – эмоциональный фон резко сменился на глубоко философский, размышляющий:
– Сюда ходят люди покрепче. На братских могилах… не ставят крестов… Но разве… от этого… легче?
И последнее слово было сказано на пределе слышимости, сдавленным от страшных и горьких воспоминаний, горлом, и от этого даже самые крепкие и самые тупые затряслись…
Марьванна Цветаева рыдала почти в голос. Она сжала до предела зубы, но глухие всхлипывания всё равно прорывались сквозь. Многие утирали слёзы; украдкой смахнул слезинку Зуев.
Люди молчали, раздалось три-четыре несмелых хлопка, но аплодисменты так и не прорвались сквозь эмоциональный ступор.
– Талантливый мальчик, – процедил Первый секретарь, повернувшись к Людочке, которая стояла за его спиной и быстренько вытирала глаза платочком, заглядывая в маленькое зеркальце. – Включите его в представление на вечер.
– Да… Да, конечно, Сергей Васильевич…
Вениамин немного подождал, потом повернулся и пошёл с трибуны. И тут вулкан рёва и аплодисментов взорвался атомной бомбой! Второклассник кусал губы, очень смущался, его хлопали по плечам, ладони мелькали перед глазами в бешеных хлопках, улыбки и кивки признательности – у трибуны стояли в основном люди взрослые, они не смущались в выражении своего одобрения и знали, как это делать. Дети на площади подхватили этот порыв, они-то как раз были подготовлены к чему-то необыкновенному от этого мальчика, просто не знали, как реагировать. Марьванна, не переставая всхлипывать, сграбастала Веньку в объятия и в восторженном исступлении зацеловала его до полусмерти! Едва вырвался!..
– Мальчик, как тебя зовут?
– Вениамин.
– Вениамин Котов, я вспомнила. Записала. Меня зовут Людмила и я помощник товарища Зуева. Ты знаешь, кто такой товарищ Зуев?
– М-м-м…
– Он Первый секретарь, запомни, стыдно не знать первого человека в области.
– Н-ну-у…
– Не нукай, а запоминай. Сегодня в восемь вечера приходи в районный Дэ-Ка, подъезд номер три, не перепутай и не опаздывай. Подъезд для… Для важных людей. Будешь выступать перед участниками партконференцией. Прочитаешь эти стихи. Кто автор, я запишу?
– Владимир Высоцкий.
– Влади… подожди, тот самый в… Э-э, ладно, иди, я уточню. Не опаздывай.
– Хорошо, тётя Люда.
– Тётя!.. Какая я тебе тётя!
И шёл Венька домой, весь в чувствах, до этого дня неведомых ему. Желание стать артистом выкристаллизовалось и укрепилось в его душе. Эта энергия, в которой он искупался, была необыкновенной, впечатляющей и чрезвычайно притягательной. Хотелось вновь и вновь испытать её, почувствовать кончиками пальцев и кончиком языка вкус успеха, и ту внезапно открывшуюся особую власть над людьми, которая не разрушает, а наоборот – чистит душу… И услышать аплодисменты, и увидеть одобрение в глазах – ведь этого ему оказывается так не хватало. Всегда.
– Тут надо сочинить самому себе стихи, – сказал мальчик весеннему небу, – это будет правильно. Репертуар должен быть оригинальным.
– Мальчик!
Венька остановился и обернулся на голос. На другой стороне узкой улицы стояла та самая девочка с балкона. Она увидела, что второклассник обернулся к ней и быстро перебежала через дорогу, порывисто обняла его. И замолчала, прижавшись стучащим сердечком. Вениамин так же молчал, не зная, как реагировать на такое проявление чувств.
– Эй, – негромко сказал Димон-батон, чуть касаясь плеча малышки. Он почти мгновенно возник рядом, – девочка… ты чего тут…
– Меня зовут Елизавета, – Лиза порывисто отодвинулась от Веньки, но при этом не убирая с его плеч ладошки, и повернулась к Димону, – а вас как?
Пацаны переглянулись, как бы спрашивая друг друга.
– Это Вениамин. Котов, – сглотнув, медленно произнёс Батон. – Вот… А я – Дима, его друг. Вот, э. Одноклассник.
– Я с вами.
Она решительно взяла мальчишек за руки и пошла по улице. Со стороны это выглядело, как будто младшая сестра ведёт старших братьев домой.
– …Я тогда тебя сразу полюбил, – жутко волнуясь, говорит Димон-батон, нервно теребя в руках кепку. – Как увидел, так сразу и… полюбил. Да ты знаешь… Ты всегда знала… И все эти годы я ждал… Вот ждал, когда ты сможешь выйти за меня замуж. Ты же сможешь теперь выйти за меня замуж, Лиза?
Елизавета стояла у раскрытого окна и курила в темноту. Димон очень не любил, когда она курила, он был всегда против её вредной привычки. Но другой женщины он не хотел. Вообще. Никогда. С той самой первой детской встречи 9 Мая 1975 года.
– Ты слышал чего-нибудь о нём? – Лиза повернулась к Дмитрию и прямо взглянула ему в глаза своими ледяными зрачками. Батон сглотнул, ему очень хотелось отвести взгляд, он всегда отводил, никогда не выдерживал её такого пронизывающего до самых печёнок взгляда. Но не сегодня. Сегодня он должен всё для себя решить. Окончательно.
– Нет, Лиз-за… уже двенадцать лет. Да ты сама знаешь, пропал наш Венька…
– Он не пропал…
– Он пропал.
– Не спорь со мной, Дима.
– Я не спорю, просто нет человека, нет вестей, он бы…
– У него свой путь. Как у тебя. Как у меня. Это иллюзия, что мы выбираем себе дорогу. Нет. У каждого путь свой изначально. С рождения, а может кому-то даже раньше… Как ему. Иногда может такое счастье случиться, что мы будем идти вместе, рядом…
– Ты выйдешь за меня замуж, Лиза?
– Я же курю, Батонушка.
– Да фиг с ним! Я тоже закурю.
– Ха… Я злая. Я стерва. Я мужиков бью.
– Я тебя люблю.
– Люблю! Люблю…
Она глубоко вздохнула и опять отвернулась к окну. В вечернем сумраке замерцала сигарета в затяжке. Лиза взяла за ручку створку и притянула к себе – в отражении она увидела жёсткие носогубные складки. Я стерва, горько усмехнулась она, я стерва, спасибо, мама.
Батон подошёл к ней и осторожно приобнял за плечи.
– Он не вернётся… Мы остались с тобой вдвоём. Такие… Я каждый день среди людей в этом страшном одиночестве боюсь сойти с ума или сдохнуть от страха. А если мы будем вдвоём, то будет не так одиноко и не так страшно, Лиза…
Она повернулась к Димону и сильно-сильно прижалась к нему, обняв его большое сильное тело…
– Дима, а вот ты такой большой… Ты спортом занимаешься?
– Н-н-нэ-э-э, занимаюсь, да.
– Врёшь, Димка, не занимаешься.
– Откуда ты мелкая знаешь?
– Я всё про тебя знаю. И про то, что ты в меня прямо сейчас влюбился без памяти, Батонушка!
– Нича я не влю…
– Влюбился-влюбился-влюбился-влюби-и-и-ился…
– Так слушай меня, Дима. Тебе по жизни светят великие победы в спорте.
– Я не люблю спорт, Веня.
– Я знаю, мой друг. Но это твой путь.
– А что мне светит, Вениамин любимый?
– …
– Одиночество… одиночество тебе светит, Лиза, – прошептал Вениамин серой пыли у самого лица. – Как и мне, как и всем таким…
Он осторожно повернулся на спину, взглянул со дна ямы в это синее пресинее небо Афгана. Солнце всходило.
Сегодня всё должно закончится, сегодня, он знал. Тоска отступила, он уже спокойно принимал то, что сегодня умрёт. Только хотелось всё завершить как можно скорее. Три месяца кошмара в плену у духов, постоянный страх и боль, жажда и голод могут сломать кого угодно. Но сегодня всё закончится, он прекрасно видел это событие. И совершенно уже не было себя жалко, вот ни на сколечки! Даже вспоминая крики Зинки, которая устроила форменную истерику на его проводы в армию, как чувствовала сестрёнка, вот от кого никак не ожидал вообще! Раньше эти воспоминания наводили такую тоску в его душу, что хотелось сдохнуть немедленно, а сегодня… сегодня это вызывало лишь тихую саркастическую улыбку. Веня прекрасно понимал, что сестра всегда к нему относилась, как к конкуренту за место под солнцем, хотя как их судьбы были ну уж очень разными. Зинка умудрилась перетянуть на себя «одеяло» даже после рождения младшего брата в Курске, когда Вениамин закончил третий класс. И, казалось, что уход старшего в армию открывает для её амбиций радужные перспективы…
– Братик! Бра-атик!! – вопила в слезах Зинка на прОводах, как на похоронах.
– Замолчи, кликуша! – не выдержала бабка и треснула сухой ладошкой по щеке внучке. Та опешила и замолчала, кто-то захихикал.
– Чё лыбишся, сержант?
Веня повернул голову на голос, посмотрел на прапорщика Нечипорука. У того гноилась культя правой руки, замотанная какими-то гнилыми тряпками, прапорщик очень мучился, стонал во сне, точнее в полудрёме. И тогда Веня просто и незаметно клал ладонь на его плечо и забирал часть боли на себя. Нечипорук затихал, переставал мелко трясти от боли кудлатой грязной головой и хоть немного мог поспать. Утром Веньку тошнило чем-то чёрным и склизким…
– Сестру вспомнил. Зинку.
– Красивая хоть?
– Не знаю…
– А…
Постепенно пленные солдаты Советской Армии просыпались в яме. Наступал обычный для них день, только сержант Котов знал, что сегодня всех их ожидает гибель…
Гибель в последнем страшном бою.
Узнав, что старшего сына позвали выступать на партконференцию, семья просто всполошилась!
– Вот-так-так! – суетилась мама, она решила накормить всю троицу, появившуюся на пороге квартиры, Зинка пребывала в ступоре от таких новостей. – Мойте руки, ребятки, сейчас вам щей налью. Тебя как звать, малышка?
– Елизаветой. А это Дмитрий по кличке Батон.
– Ты его сестра? Похожи…
– Нет. Он хочет, чтобы была невестой. Но я за Веньку вашего пойду, когда вырасту.
– Ах, хо-орошо как! Ты красивая и добрая девочка. Зина, не фырчи и не делай такое лицо!
– Сноха, значит, – подал голос папа, Вениамин густо краснел и смущался, Батон наяривал щи и мрачно кидал взгляды на Елизавету. – Ну, нормально… А сколько тебе лет, невеста?
– Шесть.
– Ну, нормально, ешь давай. А папа с мамой чем занимаются, где работают?
– Папа на севере. Он лётчик и охраняет белых медведей. На границе. А мама на заводе в конструкторском бюро. Она лучшая чертёжница.
– А, Савельева? Нина?
– Да, маму Нина зовут.
– Знаю-знаю…
– Так вы все вместе будете сегодня выступать?
– Нет, ваш сын один будет. И будет читать стихи про войну.
– Ты, Елизавета, прямо всё про всех знаешь.
– Да, я про всех вижу. Как во сне.
– Интересно. Доктором будешь?
– Доктором, – вдруг подал голос Вениамин. – Это хорошая идея, мама.
– Ну, доктором, так доктором, – ответила девочка. – Спортивным. Батонушка руки-ноги поломает, а я его лечить буду.
– Хорошо, – кивнул Димон-Батон, до этого не подававший и звука. – Тогда я согласен. Завтра в секцию запишусь.
Итак, ровно к восьми вечера праздничного 9-го Мая 1975 года к районному Дэ-Ка славного города Курска с разных сторон прибыли наши герои. Расслабленного и активно строившего планы по поводу овладения притягательными телесами Антонины Палны Игната Потапова привёз водитель персональной «Волги» Первого секретаря Зуева. Сам Зуев как ни странно пришёл пешком, он обдумывал стратегию многоходовочки по устранению главного, по его мнению, конкурента на районную власть и «перспективы» Москвы. Людочка суетилась уже на месте, носясь, как торнадо и смело руководя последними приготовлениями. Её тайной миссией на самом деле был вечерний банкет номенклатурных работников и его обустройство. А после – овладение наконец-то чреслами Персека Зуева. Людочка прекрасно понимала, что Зуев метит в Москву, а там ушлые москвички, с которыми пусть и бойкой, но провинциалке тягаться было очень непросто… Значит – сегодня или никогда!
Веня и его друзья пришли к подъезду номер три. Он был открыт и через него как раз разгружался «УАЗ-ик», два грузчика таскали ящики с водой «Боржоми» и коробки с каким-то угощением на банкет. На детей никто не обратил внимание, они прошли все втроём внутрь и некоторое время бесцельно шатались по внутренним коридорам Дома культуры. Там было полно разных творческих коллективов, которые репетировали свои выступления перед партаппаратчиками: кто-то музицировал на народных инструментах, кто-то распевался, кто-то отплясывал кадриль и чечётку. Тут на Веню наткнулась Людмила.
– А, это ты, Вениамин Котов!.. Не перебивай, вот… – она судорожно выпростала из объёмной папки кусочек бумаги: – Тебе распечатали стихи, учи быстро! Выступаешь восемнадцатым, после «Сударушки», будь у кулис и вовремя… И никакой самодеятельности, Вениамин, ты понял? Никакого Высоцкого чтобы духу не было, понял, мальчик?!
И умотала дальше по коридору, бешено цокая каблучками.
Венька кивнул, пытаясь сфокусироваться на распечатанных через шестую копирку на печатной машинке какие-то стихи про Октябрьскую революцию и ответственность потомков за дело революции рабочих и крестьян. Тут из его рук медленно бумажка выползла по ощущению как бы сама собой. Но на самом деле её вытащила Елизавета.
– Мой господин, – прошептала она жарко странные слова, как из какого-то фильма цитату, – делай, что задумал сам, и будь, что будет.
Да и Веня прекрасно осознавал, что сейчас чего-то выучить срочно и незнакомое, да ещё опять сочинённое современным рукопожатым автором, это две недели, как минимум. В голову начинала заползать та знакомая тошнотворная пустота только от вида этих серо-синих распечатанных на машинке букв…
– Держись… не давай себя им захватить, ты и так знаешь великие стихи, ты их помнишь…
– Да… Да, Лиза… Я их помню… все – помню.
И она быстро-быстро разорвала распечатку на мелкие кусочки.
Два месяца назад папа Вениамина ездил в Москву в командировку и привёз одну странную книжку. «Самиздат» – тихо сказал он маме на кухне, полистал в ночной тишине, поцокал языком и потом спрятал, как считал – очень хорошо, надёжно.
Песни Владимира Высоцкого Веня услышал ещё в общежитии во Фрязино. Там сосед по коридору ставил на катушках толи запись концерта, толи личное творчество, но песен восемь народ услышал и смеялся в голос точным и хлёстким песенкам про боксёра, про сумасшедший дом, про письмо с выставки и другие пародийные вещи народного поэта, которого государственные пииты во главе с чванливым Евтушенко ни за поэта, ни за певца, ни тем более за музыканта не считали.
А тут Вениамин увидел тексты. (Книжка называлась «Нерв»). Он не слышал их в варианте песен, когда голос и харизма автора перебивала напрочь любое другое прочтение и ощущение, мальчик читал именно стихи. Они были очень разные по ритму и стилю, но они были именно стихами. Так он их и учил как бы сам собой, потому что такие точные и нередко жёсткие правдивые слова ложились мгновенно в подкорку, в пальцы, под язык и на сердце…
– Именно… – пробормотал Веня, а Лиза схватила его за плечо и сжала маленькими пальчиками…
– И, если чё, – прошептал рядом Батон, – прикроем…
И положил свою ладонь на его другое плечо.
Они пошли куда-то в дальние уголки Дома местной культуры, забились за какие-то сложенные пыльные декорации и тихо сидели за ними, думая каждый о чём-то своём. Потом началась торжественная часть, звучал гимн, пионерский горн, речёвки детей в приветствии, несколько выступлений партаппаратчиков разного уровня. Потом их внимание за общим гулом привлекли те два грузчика. Они тихо матерились, перетаскивая с негромким позваниванием какие-то ящики. Ребята осторожно выглянули из-за угла. Мужики тащили как раз мимо чего-то объёмное, скрытое куском брезента. Дети крадучись проследовали за ними – их мгновенно захватила игра в разведчиков!
На втором этаже в деловых помещениях грузчики зашли в какую-то комнату и оставили там свой груз.
– Ну, покурим? – спросил один из них, – а то я уже задохся таскать всю эту дрянь.
– По тише, Савелий, – пробурчал второй, – это для нас дрянь и статья, а для партийных развлечение. Пошли на пожарку, там покурим.
И они ушли.
Дети, трясясь от возбуждения прикосновения к тайне взрослых, проникли в комнату и откинули все вместе разом брезент – перед их взором предстал выполненный из прекрасной нержавеющей стали самогонный аппарат! Вздох восхищения и изумления…
А сама комната была под завязку уставлена коробками с номенклатурными подарочками – здесь были рижские шпроты в банках, тушёнка военного запаса, водка и «Боржоми» батареями в ящиках до потолка, соки в трёхлитровых банках, и страшно сказать – финский сервелат!!!
Отдельно почему-то стояла в углу коробка с обыкновенной водой из солнечной Грузии. Батон вытащил одну из них явно намереваясь открыть и утолить жажду.
И тут они услышали знакомый перестук каблучков по коридору!!!
Дети заметались по комнате, спрятаться было некуда!!!
В последнюю секунду они одновременно шмыгнули к самогонному аппарату и накрылись брезентом. У Батона от волнения выпала бутылка из вспотевших рук, она покатилась по полу… Димон было рыпнулся за ней, но Лиза вцепилась в него мёртвой хваткой и Батонушка замер, счастливый…
– Ну что за безобразие! – услышали они голос рассерженной Людочки, – всё через задницу, как вы мне все надоели! Почему я должна за всеми вами, идиотами, смотреть и всех контролировать! Почему не поставили на трибуну воду выступающим? Нормальную?! Три бутылки! Вася, твою мать, всего три бутылки! Их же тут же выпили! Смех, твари! Вот одну забираю, прямо с пола, и крутитесь, как хотите! Если потом кто из партийных ораторов будет жаловаться товарищу Зуеву, я на вас спущу всех собак, твари!..
Её голос был ещё немного слышан в коридоре, потом он затих в гулком отзвуке туфелек. Неизвестный Вася, который только что получил такой мощный нагоняй, видимо бесшумно телепортировался следом…
Ребята осторожно выползли из-под брезента, прислушались – до них донёсся отзвук хлопков аплодисментов и голос, объявляющий следующего выступающего.
Димон прежде всего взял очередную бутылку из той же коробки и, ловко скрутив пробку, сделал большой глоток…
– Ую-а-а-аа!!! – всё выпитое полетело мощной струёй на пол!!!
Потапов уже загадочно-мрачно смотрел на президиум. Водка с местного ликёро-водочного была среднего качества, но председатель «Пути Ильича» не брезговал народным напитком и ему уже было очень как-то хорошо на душе после трёхсот граммов. Он совершенно точно уже знал, что буквально через час-полтора овладеет притягательными телесами улыбчивой врачихи и жизнь опять пойдёт своим чередом… Он уже даже был благодарен тому придурку, который выскочил на велосипеде в морду его козлика… Он был благодарен этой несомненной подставе Зуева, который сука не только умудрился вытащить его на трибуну, но и подсунул через своих верных прихвостней водяру. Да я на раз выжру эту пол-литру! А-а-а-а! Я брал Берлин, твою мать! Да я на раз-з-з-з, вымахаю кому угодно по мор-р-р-рде!!! Дав-в-ввввай, подноси-и-и-а-а-а!!!
– Среди нас есть такие товарищи, – мрачно и мощно начал Потапов свою речь, пятьсот пятьдесят участников партконференции тут же жутко напряглись от этого военного атакующего баса! – Которые, оказывается, нам совсем не товарищи, твою мать!!
Потапов ударил трибунку кулачищем, трибунка треснула жалобно, все почувствовали, что приходит натуральный ахтунг!
– Вот я тут в больничке лежал… – перескочил Игнат на бабскую тему. – Уколы, я вам скажу – куда надо, твою мать, хорошо-о! Я ж мечтаю, чтоб хенде-хох врачиха и всё путём!
Народ заволновался в недоумении – поминать мать хенде-хох какой-то врачихе с трибуны партконференций было не просто не принято, было как-то не в жизни общества вообще…
– А тут меня – просим, выступить, вы заслуженный ветеран, твою мать и то-сё, твою мать и вообще не жить, хальт! Нихт шиссен!
Народ ещё более заволновался от немецких команд, волна прокатилась по полутысячному залу, Потапов, воспользовавшись паузой переосмысления, приложился к животворящему «Боржому», с тоской отметив, что дно уже видно.
– Так что я скажу вам, дор-р-р-рогие товари-ищи, твою мать, блл-лин… Вот Зуев…
И тут все. Максимально. Напряглись.
– Кошку заведи себе, Зуев, вечно мрачный, как Рейхстаг, твою мать!
Шёпоток волной пробежал по народу, ступор был секунды четыре…
Зуев встал, вышел из-за стола и стал бешено аплодировать с обаятельнейшей улыбкой! Всё-таки не зря он посещал закрытые и весьма недешёвые курсы по овладению стрессовыми ситуациями и коммуникативными навыками при Высшей партийной школе. Курс был абсолютно закрытый, принимали на него только по протекции, но Зуев когда-то на черноморском побережье выручил одного функционера из столицы – вовремя опохмелил, за что и получил наводку.
И реально это бы смогло разрядить обстановку, люди стали улыбаться и также хлопать. Но всё испортил сам Потапов: он запрокинул голову и в три мощных глотка допил всю водку и с громким стуком хватил бутылкой по трибунке. Трибунка, уже и так пострадавшая от ударов председателя «Пути Ильича», благополучно развалилась, как карточный домик! Вид Потапова в этот момент был во истину страшен! Народ вскрикнул, не понимая, что будет дальше и как на это реагировать – тогда в общем-то было не принято так дебоширить в общественных местах, в особенности такому уважаемому и заслуженному человеку. Те, кто вели партконференцию, людьми оказались слабохарактерными, не привыкшими к отклонению от буквы инструкций и ломке заготовленного порядка выступлений. Они тихонько стояли за кулисами и просто ждали, что, либо кто-то из них возьмёт на себя инициативу, либо рассосётся само… Ещё несколько секунд этой паузы и катастрофы было не избежать!
– Что за горечь! – наконец смог выдавить из себя Димон-Батон, кривя лицо и отплёвываясь. Елизавета же решительно забрала у него бутылку и понюхала горлышко, тоже скривилась.
– Это не «Боржоми», – пробормотала она, – какая-то фигня!
– Это водка, ребята. – Лицо Вениамина было бесстрастным, в его голове вихрем пронеслись воспоминания. – Я знаю, потому что недавно у папы был день рождения, и они с мамой спорили, сколько брать по столовским талонам этой самой водки. А потом, я давно знаю, что взрослые пьют эту горечь, чтобы захмелеть. Водка убивает, делает человека слабым и глупым. Никто из тех, кто пьёт водку, не становится чемпионом мира. Вообще.
– Тогда я её никогда пить не буду, – Батон решительно засунул обратно бутылку в коробку. – Но тогда для чего её перелили вместо газировки?
– Чтобы хмелеть незаметно от чего. А может специально, чтобы захмелел хороший человек. И стал при всех дураком.
– Надо предупредить! Ведь эта тётя, что нас тут едва не застукала, забрала кому-то водку вместо воды и сейчас может кого-то случайно отравить!
– Ты права, Лиза! Быстро – за мной!
И Венька рванул прочь из комнаты, за ним поспешили его друзья. Они не знали внутреннего расположения переходов и лестниц Дэ-Ка, поэтому выбежали к кулисам как раз в момент кульминации…
Веня всё сразу понял. И что Потапов сильно выпил как раз той самой водки вместо газировки, и поэтому председатель уже перешёл черту адекватности, за которой только пьяная безудержная удаль. И понял, что люди крайне напряжены в зале, а ведущие прячутся за спинами…
Решение пришло как-то, само собой. Димон-Батон и Лиза, даже не задумавшись ни на секунду прошли за ним на сцену. Веня в тишине подошёл к центру президиума, взял очень по-хозяйски микрофон, через который объявляли выступавших, и, повернувшись лицом к залу, начал читать текст песни Владимира Высоцкого «Баллада о новом времени», которую очень полюбил. Лиза тут же стала негромко подвывать, а Батон, с наступившим приходом водки, которая несмотря ни на какие его усилия, всё-таки успела впитаться и достичь молодого мозга, стал эхом повторять за Вениамином окончания строф. При этом вид у мальчишки был весьма борзый, но борзый не по-хамски, а как-то воинственно и сурово. Очень по-русски.
Как призывный набат прозвучали в ночи… тяжело шаги.
(Вообще, что это стихотворение очень непростое как по смыслу, так и по исполнению, Веня понял сразу, как прочитал в первый раз. И очень правильно выделил три ударных слова в каждой строфе. Такого стиля он никогда не встречал, но именно он позволил очень эмоционально раскрасить простые русские слова простого русского поэта).
Значит скоро и нам уходить и прощаться… без слов.
(Веня оглядел зрителей, жадно внимающим каждому его слову, почувствовал жёсткую энергетическую сцепку с каждым в зале и понял, что они полностью в его власти и никуда не денутся).
По нехоженым тропам протопали лошади, лошади,
(На лошадях голос-вой Лизы чуть повысился, выделив слова так, что их скачку реально увидели зрители).
Неизвестно к какому концу унося… седоков.
(Веня наклонил голову, как бы вспоминая погибших товарищей, вспомнили их и люди, многие из которых прекрасно помнили военное лихолетье).
Наше время иное, лихое, но счастье как в старь ищи,
И в погоню за ним мы летим, убегающим… вслед.
(Две строфы эмоционального максимального лавинообразного подъёма – и пауза, от которой мороз по коже продрал каждого слушателя).
Только вот в этой скачке теряем мы… лучших товарищей,
(Исполнитель выразительно посмотрел на Игната Потапова, который стоял всё так же с поникшей головой над поверженной трибункой).
На скаку не заметив, что рядом товарища… нет.
(И тут всем стало очень жаль Потапова)…
И еще будем долго огни принимать за пожары мы,
Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов.
(Эти две строфы Веня исполнил в замедленном темпе, чётко проговаривая каждую букву, слог и слово, от чего голос его стал просто рашпилем, сдирающим с душ людей всё ложное, наносное и не искреннее).
Про войну будут детские игры с названиями… старыми,
(На играх небольшая философская пауза, почти мягкий, по-тише голос).
И людей будем долго делить на друзей и… врагов.
(На друзей взгляд на Игната Потапова, на врагов – на Персека Зуева).
А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется,
(Опять эмоциональный подъём, мальчик медленно воздел над головой свободную от микрофона руку к потолку и к этой ладони с растопыренными пальцами было приковано внимание всех до такой степени, что крикни бы сейчас Венька: «В атаку!» – все бы рванули и голыми руками вырвали бы победу у самого страшного врага!)
И когда наши кони устанут под нами скакать.
(Пауза, рука дрожит в страшном напряжении, вой на пределе ультразвука, а Батон и Потапов в едином ритме от переполнявших эмоций стали опасно шататься…)
И когда наши девушки сменят шинели… на платьица,
(Рука медленно опускается прямо на плечико Елизавете, у неё по щеке скатывается слезинка, которая блестит, как алмаз в свете софитов).
Не забыть бы тогда, не простить бы… и не потерять.
И в наступившей тишине все услышали, как суровый и непреклонный воин, знаменитый председатель, известный своим железным характером, тихо плачет. Потапов нетвёрдой походкой подошёл к детям и, наклонившись, каждого поцеловал в макушки. И люди уже забыли его нелепую и грубую выходку, все, абсолютно все в зале воспринимали всё случившееся, как прекрасный отрепетированный спектакль! Такова была сила слова поэта и сила исполнения молодого артиста. И все люди разом в зале встали, встал и президиум.
А Зуев вышел вперёд и крикнул:
– Браво!!! Браво, товарищи! – смахнул слезу, и первым зааплодировал, став рядом с нашей троицей…
Успех был бешеный!
Через два дня Потапова выписали из больницы, за ним приехало на выписку чуть ли не половина его колхоза – так соскучились. Кавалькаду автомашин возглавлял отремонтированный козлик. Низко над ними проревел Ан-2. Покачал крыльями. Игнат вышел к народу важный, в выглаженном новеньком костюме, который ему выделил Зуев из собственного наградного фонда. Рядом улыбалась Антонина Пална.
– Вот, люди, – указывая на врачиху, мощно проговорил председатель, – познакомьтесь, доктор Антонина Пална Потапова, моя, стало быть, жинка.
– Ну, наконец-то, – ответили из толпы и полезли поздравлять. Через неделю у них была грандиозная свадьба, на которой новоявленный муж не выпил ни грамма водки.
Больше в рот не брал хмельного и Димон-Батон. Он действительно записался в секцию борьбы и впоследствии стал Чемпионом СССР и даже Олимпийским чемпионом по вольной борьбе.
Зуев остался в области. После концерта он вдруг понял, что не хочет отсюда уезжать. Где-то там в московских коридорах он будет одним из сотен пусть и повыше, но винтиком, где придётся сражаться за место в кабинетах – а тут уже почёт и уважение. Он так и не женился, про его связь с Людочкой тактично умолчим, к тому же у неё состоялся нервный брак и двое детей.
А Лиза металась по жизни, три раза сходила замуж, детей не захотела, мать её ещё долго терзала…
Вениамин попал на войну…
И это уже совсем другая история…
Продолжение, возможно, следует…
07.06.2019 Балашиха – Адлер, 21.09.2019
Для того, чтобы долго жить, магу надо умирать. Отбрасывать отжившую кожу, как змее. Или сгорать, как птице-феникс, возрождаться из пепла, опять собирать по крупицам себя, как скульптору. Кто-то боится смерти, уходит в отшельники, в скиты, молится тихо Богу. А кто-то учится жить среди людей, много раз умирая, ощущая и переживая смерть, но всё-таки преодолевая её…
Такова их доля видеть. И слышать.
А вот слышать их самих дано далеко не всем.
И это – благо.