Из незаконченной книги философских писем…
Таков дословный перевод знаменитых слов из библейской книги «Экклезиаста»….Трагический тон разочарования, скепсиса и декаданса, пронизывающий ее полные смысла откровения, превращает ее в одно из вдохновенных и классических свидетельств экзистенциального опыта… Когда Л.Толстой, из катастрофы судьбы и стояния на грани самоубийства, из нежданно настигшей его невозможности жить, сознавая смерть и безразлично «ожидая» ее приближения, пришел к исканиям смысла, наряду с буддийскими преданиями и трудами современных ему философов-декадентов, он соотносил свой опыт с откровениями книги «Экклезиаста»… Не случайно я вынужден процитировать в самом начале эти слова из нее…
…Ты пишешь о счастье и блаженстве того «не-знания» о трагизме жизни и смерти, судьбы человека, которое, по твоим словам, часто демонстрируют «буддийские гуру», «просветленные люди духа», «юродивые»… Ты предлагаешь «незнание» в качестве убежища и спасения, источника надежды для человека и условия его примирения с чудовищной данностью бытия и судьбы, на которую его обрекает мир… Как будто жизнь «с закрытыми глазами», в которой словно состояние «гипноза» мурует человека от реального положения дел, «проносит» его над бездной мук, дилемм и противоречий, которой является жизнь подлинная – это приемлемый для человека путь….
Бегство от «знания» несомненно может значительно «упрочить» и «упростить» существование человека, оградить его от трагических дилемм, «вызовов», противоречий жизни, помочь ему прожить жизнь «не страдая», пронести его над водоворотом повседневности, над всеми искушениями, испытаниями и катастрофами, примиряясь с данностью судьбы… но от самой судьбы, от смерти, от ужаса и беззащитностью перед лицом смерти – оно не спасет его… ведь в конечном итоге, все что мы делаем, чему мы посвящаем жизнь – движимо попыткой приготовиться к смерти, обрести мужество и достоинство во встрече с ней, обрести то, что придаст нам достоинство и покой перед ее лицом… Потому что «знай» или «не знай», но судьба одна – умирать, и судьба эта неотвратима… «несогласие со смертью», ужас перед смертью, правда смерти как трагедии человека, могут послужить точкой опоры для человека в его решениях, ибо смерть, как говорил А.Камю, это то, что несомненно будет. Толстовский Иван Ильич – это вечный, безжалостный образ расплаты человека, который не желал думать, «знать», принимать ответственность, решать и в этой муке становиться человеком, не желал даже тогда, когда смертью вокруг его собственная судьба дышала в лицо и напоминала о назначенной встрече… Перед ужасом и неотвратимостью смерти мы можем как раз лишь одно – «знать», иметь мужество сознавать, жить иначе: ответственно, приготавливаясь к смерти, противоборствуя смерти созидательностью и подлинностью жизни, посвящая жизнь чему-то, вместо того, чтобы использовать ее. Бороться со смертью самой жизнью, ее созидательностью, не использовать ее, но служить ей, в этом «служении» восставая против смерти и посвящая ее созиданию – это единственное, что может человек в ужасе его судьбы, в способности на это – его человечность. Подлинная жизнь и должна быть приготовлением к смерти: посвященность созиданию, труду над собой, познанию и раскрытию своих возможностей, серьезность решений, своими истоками уходящих в сознание того, что когда-то предстоит умирать – это и есть «приготовление» и «противоборство», ответственность в отношении к жизни. Потому что вместо того, чтобы бесследно исчезнуть, раствориться в сутолоке повседневности, мгновения жизни становятся воплощены и увековечены в плодах жертвы, любви, труда – в полотнах, заставляющих нас замереть, в переворачивающих нашу душу звуках, в завораживающих бездной смысла прозрениях мысли или поэтических откровениях. Мы можем все это, если отказываемся от использования жизни, от безразличного «перелистывания» ее мгновений по пути к небытию, если решаемся на путь «знания» и ответственности, как награду обретая смысл жить и надежду на то, что не исчезнем в бесконечной толще времени после нас, называемой вечность. Кто спорит – путь этот принципиально трагичен, вместе с ним жизнь из «безмятежности счастья и наслаждения», из того, что «не тревожит» и безмятежно, стабильно «протекает», становится мукой и адом противоречий, ужасом дилемм и неизвестности, одиночеством ответственности, но вместе с этим – экстазом творчества и духовного самоосуществления человека. То, что безмятежно «протекает» в повседневных радостях и заботах, становится ужасом настоящего, ужасом отрицания, отчаяния и потерянности перед пустотой, начинает каждым своим мгновением происходить и совершаться, «стоять на грани», заставлять человека отрицать, страдать, искать. Та же жизнь, которая на протяжении десятилетий словно «во сне» и «безмятежно» текла перед глазами Толстого в приятных и необходимых заботах, в развлечениях, семейных радостях, практических инициативах и т.д., попросту использовалась им во имя самых разнообразных химер, вместе с решимостью этого человека встать на пути разума, стала адом противоречий и неизвестности, торжеством «темноты и мрака», отчаяния и пустоты, из которых не было видно выхода, каждое мгновение совершающейся мукой. Предположу, что человеку спокойнее умирать, если уходя, он воочию оставляет после себя путь, судьбу, таинство и настоящность им созданного, все то, что через многие годы после его ухода «приведет» к нему, к миру его души и духа, к решениям и некогда бывшим мгновениям его бытия… Когда профессор Штрум из романа «Жизнь и Судьба» В. Гроссмана в один из вечеров вдруг выбрасывает на лист бумаги стройные ряды формул, обретшую математическую ясность теорию, к осознанию которой он шел через многие годы труда и поиска, вместе со счастьем и удовлетворенностью он испытывает ощущение величия происходящего, сопричастности вечности, уверенности в том, что рожденное им настолько настоящно и значимо, что не исчезнет… Только творчество, воплощенность бытия и его мгновений в результаты творчества, даруют человеку самоутверждение и ощущение победы над смертью, надежды и смысла перед ее лицом, то есть смысла существования и его укорененности в вечности. Бессмысленна жизнь, бесследно и покорно «исчезающая» по пути к смерти, по сути представляющая собой безразличное «ожидание» смерти как судьбы, жизнь как созидание, самоутверждение и противоборство смерти, «приготовление» к ней, несомненно обладает смыслом. Бессмыслицей существование человека делает его социально повседневная данность, обрекающая человека на покорность перед лицом смерти, временности и уничтожения как судьбы, тривиальное существование как муку и ад бессмыслицы перед человеком обнажает сознание смерти. Повседневное существование, «типическое» и «нормативное» для реалий мира человека, его социального бытия, вместе с опытом «пробуждения» предстает человеку как ад бессмыслицы и пустоты, как безраздельная власть смерти, времени, уничтожения, становится для него мучительной и ненавистной «ношей», которую он отвергает. Примечательно здесь то, что разум и опыт «пробуждения» превращают для человека в ад и муку бессмыслицы то существование, которое как нечто «типическое» и «императивное» из покон веков ему навязывает социальная обыденность, которое обосновано ее ценностно-целевыми установками и с ее точки зрения есть нечто «нормативное». Примечательно и то, что все, что делает человека собственно человеком – сознание, дух, личность – есть его трагедия и причина его катастрофы, исток страдания и отрицания им «наличной» данности своего бытия. Проще говоря, «знание» и разум приносят с собой катастрофу, невозможность существования в том, как оно «дано» человеку; поиск смысла и утраченных «оснований», борьба за саму возможность «быть», за надежду и смысл перед лицом смерти, приводят человека к преображению его существования, к обнаружению возможности совершенно иного существования – созидательного. Как условие смысла и самой возможности «быть», человек требует сопричастности вечности, возможности творчества, самоутверждения и противостояния смерти, превращения существования в поле творчества и борьбы за вечность. Бессмысленно «просто жить», использовать и растрачивать мгновения жизни по пути к смерти, словно бы «ожидая» неотвратимого совершения этой страшной, трагической и вызывающей ужас судьбы. Когда существование низведено до покорного «ожидания» человеком смерти как судьбы, оно предстает ему «злом» и лишенным всякого смысла, утрачивает для него ценность, становится для него «ничто». Когда человек обнаруживает возможность превратить существование в поле творчества, а значит – самоутверждения, противостояния смерти и борьбы за вечность, он привносит в него смысл: труд над жизнью, ее «посвящение» и преображение, становятся здесь источником смысла. Трагична и ужасна смерть как судьба, как отведенное человеку испытание, чудовищна и абсурдна, сознание этой судьбы становится катастрофой для человека – но перед смертью есть жизнь как возможность творчества, противостояния этой судьбе и приготовления к ней, как поле самоутверждения человека и средоточие его творческих и личностных возможностей. «Признавая» смерть как судьбу, человек обнаруживает единственный источник смысла и надежды в возможности творчества и самоутверждения, противостояния смерти и забвению созиданием, посвященностью жизни созиданию. Посвящение бытия созиданию, возможность существовать, противостоя смерти и приготавливаясь к ней созиданием и самоутверждением, становится условием смысла существования и возможности для человека «быть», иначе – безраздельная власть над человеком пустоты, отчаяния и отрицания, его восстание против жизни как несомненного «зла». При невозможности для человека преобразить существование и привнести в него творчество, вырвать его из тисков повседневной пошлости и бессмыслицы, разум становится проклятием, трагедией человека, обрекающей его на отрицание бытия и уничтожение себя. «Пробуждение» несет с собою экзистенциальную катастрофу, но оно же, как опыт, раскрывает дух в человеке, его созидательное и нравственное начало, при этом неспособность человека на поиск смысла и противостояние наличной пустоте бытия, на ответственность за бытие, становится катастрофой человека, безраздельной властью над ним отрицания, обращается для него невозможностью «быть». Приученный использовать бытие, человек в конечном итоге оказывается перед его бессмысленностью, неспособность на ответственность и обязательства в отношении к дару бытия, обращается неспособностью человека обрести смысл, его бессилием и потерянностью перед лицом пустоты, в конечном итоге – катастрофой и гибелью человека. Когда человек использует существование, его существование есть временение по пути к смерти, ожидание смерти, а значит – бессмыслица, перед которой его трагически и безжалостно ставит разум. Когда в существовании человека нет творчества – того, что заключало бы в себе его самоутверждение, противостояние смерти и приготовление к ней, в нем нет и смысла, однако всего этого нет там, где человек пренебрегает ответственностью за существование, сознанием смерти, использует дар бытия. Когда человек попросту использует и растрачивает жизнь, вместо того, чтобы понести ответственность за нее, привнести в нее приготовление к смерти, посвященность творчеству, работе над собой, раскрытию и познанию возможностей, человек оказывается обреченным на гибель, торжество пустоты и отрицания, ибо в его жизни нет ничего, что обладало бы смыслом. Принятие ответственности и обязательств в отношении к жизни, посвящение ее творчеству, привнесение в нее противоборства смерти, в конечном итоге – отказ от использования жизни, заключают в себе спасение человека от катастрофы и отрицания, обретение им смысла. Проще говоря, спасение человека и обретение им смысла, связаны с мощью его нравственного и созидательного начала, его воли к вечности и противоборству смерти, его способности на ответственность за дар бытия, на жертву и самоотдачу в творчестве, работе над собой. Такую именно мысль Л.Толстой связывал с образом Анны Карениной и ее трагической судьбой, как возможность спасения, как путь и некую «альтернативу», противоставляя этой судьбе отрицания, гибели и катастрофы образ Константина Левина. Константин Левин предстает в романе как некий «собирательный» образ совести и нравственной личности, нравственной «добротности» человека, его способности на обязательства и нравственную ответственность за жизнь, на жертву, которую требует творчество и самосовершенствование. Константин Левин и Анна движимы теми же страданиями и исканиями, тем же опытом ощущения бессмысленности жизни и поисками спасения, но их судьбы и пути различны. Ближе к концу романа писатель сводит их судьбы, указывая на смысловую и ситуативную родственность этих персонажей, на возможность другого исхода для Анны и отсутствие в ней того, что могло бы послужить ее спасением, но в конечном итоге разводит их пути. Анну ожидает гибель, ее неспособность на ответственность и обязательства, труд над жизнью, обрекает ее на торжество бессмыслицы, на неспособность изменить жизнь и обрести смысл, на отвратительную смерть. Константина Левина ждет жизнь и победа над ее противоречиями, свет осознания как изменить и строить жизнь, чтобы она обрела смысл. По мысли писателя, только строительство существования, привнесение в таковое ответственности, серьезности решений и приготовления к смерти, посвящение существованию творчеству и труду над собой, являются условием «спасения» человека и обретения им смысла, в использовании бытия таится гибель человека, власть над ним бессмыслицы, пустоты, отрицания. Вопрос о смысле для Толстого – это вопрос о творчестве и строительстве существования на путях смысла, о спосбности человека на ответственность в отношении к дар жизни, в конечном итоге – вопрос о том, к чему человек сумел обязать себя по отношению к жизни, и обязательства эти, как свидетельствует ряд ключевых образов произведений Толстого, далеко не тождественны набору «статистических» обывательских забот, «воспитанию детей», «хождению в присутствие» и созданию «нормативной» семьи – они гораздо тяжелее и выше таковых. Предлагаемый Толстым путь – это путь разума и ответственности, строительства существования, борьбы за смысл через противостояние смерти, посвящение существования творчеству, труду над собой, нравственному совершенствованию. Путь разума означает здесь «признание» трагических реалий существования, опыт катастрофы, и вместе с тем – принятие ответственности за бытие, путь любви, созидания и борьбы за вечность, раскрытия созидательного и духовного потенциала в человеке. Пренебрежение трудом над жизнью, той ответственностью за жизнь, которую раскрывает и налагает сознание смерти, установка «использовать жизнь», в конечном итоге обессмысливают жизнь человека и обрекают его на катастрофу. Приговаривая человека к «существованию» как апофеозу повседневной пошлости и функциональности, отдаляя человека от творчества как его предназначения и пути, цивилизация буквально отдает человека в безраздельную власть пустоты, отрицания и отчаяния, на «растерзание» им, обессмысливает существование и обрекает человека на его отрицание, на невозможность «быть». Превращая человека в безликую «функцию» повседневности, отдаляя его от творчества как пути, от самого себя как созидателя, цивилизация «отбирает» у человека надежду, обрекает его на существование как ад и муку бессмыслицы, а значит – на отрицание существования и невозможность «быть», на восстание против «зла» и «проклятия» бытия. По сути дела, существование как протекающее в водовороте повседневности ожидание смерти является для человека отрицанием самого себя, отрицанием его личности – трагедия здесь в том, что типический и нормативный для реалий цивилизации способ существования открывается человеку как нечто наиболее бесчеловечное и враждебное ему как личности, как бессмыслица, мука, «зло». Поэтому отрицание наличного существования, переживание его бессмысленности, невозможность примириться со смертью как судьбой столь же обозначают для человека в самосознании самого себя, сколь становятся тем, что выделяет его из «толпы» и делает его не таким «как все», противоставляет его нормативному способу существования среды. Переживание привычно-повседневного, «функционального» способа существования как ада бессмыслицы и пустоты, отрицание человеком возможности быть «так», требование творчества, смысла и преображения бытия как условия самой его возможности – это трагический и знаменательный символ «пробуждения» в человеке его духа, личностного начала. Превращая существование человека в ожидание смерти, в апофеоз социального функционирования, повседневной пошлости и заботы, использования бытия «по пути к смерти», цивилизация навязывает человеку в качестве способа его существования нечто, что предстает ему как «бессмыслица» и «зло» и отрицается им. Жизнь как безразличное и покорное «ожидание смерти» абсурднее, мучительнее и ужаснее самой смерти – именно тогда, когда человек становится обречен социально-повседневными реалиями его бытия на судьбу безразлично ожидающей смерти «вещи», лишен возможности творчества, самоутверждения и противостояния смерти, его существование утрачивает смысл. Тогда же человек отрицает саму возможность «быть», восстает против существования как «проклятия», страдания и бессмыслицы, отрицает и уничтожает его как несомненное «зло», ищет смерти как возможности избавиться от ненавистной и мучительной «ноши» бытия. Там же, где Лермонтов выражает ужас перед тем, что бесследно, безрезультатно исчезают, проходят «лучшие годы», заключающие в себе всю жизнь, всю бесконечность таящихся в жизни творческих и личностных возможностей, он пишет, что при трезвом взгляде на жизнь она есть «пустая и глупая шутка», в ее данности как безразличного ожидания смерти нет ничего, что имело бы смысл. Проблема смысла и бессмыслицы существования здесь в осознании смерти и отношении к смерти – покорность перед лицом смерти, ее «ожидание» есть бессмыслица, творчество как борьба за самоутверждение, вечность и победу на смертью и забвением, несомненно имеет смысл. Власть над бытием и судьбой человека смерти и уничтожения, когда исчезновение в небытие есть лишь «вопрос времени», а само существование есть «еще-не-смерть» – это апофеоз бессмыслицы, приобщение бытия и его мгновений вечности в актах творчества, в посвященности бытия творчеству – источник и условие смысла. Простое достоинство «живущего», достоинство личности побуждает человека «возмутиться», восстать против смерти, временности и забвения как судьбы, потребовать смысла, а значит – сопричастности вечности и возможности жить, созидая и противоборствуя смерти. Там, где человек покорен перед судьбой безликой «вещи», бытие которой – это «ожидание» уничтожения, безразличной к собственной конечности, там нет личности, любви к бытию и ценности бытия для человека, покорность перед властью времени и смерти означает безразличие к ценности бытия. Там не может быть и творчества, ибо творчество есть восстание против смерти и времени, против существования как покорного и безразличного «временения» на отрезке между приходом в мир и уходом в небытие, требование смысла и сопричастности вечности; в творчестве – отрицание человеком данности его судьбы, любовь к бытию и утверждение сопричастности такового вечности, достоинство личности в человеке. Покорность перед смертью и «временностью» как судьбой – это признак «безликости» человека, «латентности» или гибели в нем начала любви и созидания, ибо «личность», любовь и созидательный дух в человеке раскрывают себя через отрицание человеком смерти и «наличной бессмысленности» существования, то есть существования как протекающего в водовороте социальной повседневности «ожидания» смерти, уничтожения. Творчество – это экстаз любви к бытию, совести и воли к вечности, восстания против смерти и «временения» как судьбы. Поистине, смысл жизни мы ощущаем в мгновения самоутверждения и творчества, превращая жизнь в творчество и становясь перед очевидными плодами наших усилий, поиска, жертвы… в творчестве – достоинство, смысл и нравственное величие человека, живущего по совести, не использующего жизнь, но «служащего» жизни свершениями, ответственностью и противоборством времени и смерти… Посвящая жизнь созиданию и увековечивая этим ее мгновения, человек реализует любовь к бытию, ценность для него бытия, творчество в этом смысле есть дыхание любви и человечности человека, некая антитеза нигилизму повседневности, использованию дара бытия, отношению к жизни как к «ничто». Посвящая жизнь творчеству, поиску и работе над собой, вместо того, чтобы использовать или растрачивать ее, разматывать ее на рулетке страстей, аффектов и целей повседневности, мы возносим ее над адом бессмыслицы и пустоты, которым она является в ее «наличной», повседневной данности. Поиск и обретение смысла – это непрерывное претворение и преображение жизни, противостояние ее «наличной», повседневной пошлости и пустоте, привнесение в нее вдохновения, работы над собой, реализации замыслов, ответственности и противостояния смерти, через опыт смыслотворчества существования, противостояния пустоте повседневности человек раскрывает его личностное, нравственное, созидательное начало… Проще говоря, в мощи любви и совести, в способности на жертву в творческом труде и работе над собой, человек находит спасение от той бездны пустоты, отрицания и бессмыслицы, которой становится для него «наличное» существование вместе с осознанием смерти… Как-то Л.Толстой прослышал от знакомых о предводителе дворянства из соседнего уезда, Иване Ильиче Мечникове, который скоропостижно скончался от рака, и страшно нравственно мучился перед смертью, все стонал жалобно, что прожитая жизнь была «не то»… Простая обывательская история потрясла воображение Л.Толстого, символизировала для него его искания и наиболее сущностные стороны пережитого им духовного опыта, побудила написать повесть «Смерть Ивана Ильича». Писатель, который усматривал человечность человека в его способности на путь разума, ответственности и приготовления к смерти, созидания и работы над собой, словно вершит суд над «обывателем», над тем человеком, посредственность которого заключена в его стремлении использовать жизнь, жить «не тревожась» и «не страдая», в его неспособности смотреть в лицо судьбе, в конечном итоге – обращается его беззащитностью перед ужасностью и неотвратимостью судьбы. Писатель безжалостно, поистине жестоко судит человека, нежелание которого «думать» и «знать», решать и нести ответственность, жить единожды и навечно, не так, как «все», а так, как совесть велит, обращается для него беззащитностью и безнадежностью перед лицом смерти – того, что неотвратимо будет. Ментальность и мировоззрение современности отождествляют «созидательность» с наличием у человека экстраординарных творческих способностей, с использованием этих способностей, нередко – во имя целей сиюминутности и повседневности. При этом созидательность человека – в его человечности, духовности, в его воле к вечности, неспособности смириться со смертью как судьбой и существованием как бессмысленным «ожиданием» этой судьбы, созидательность человека – в мощи любви и совести, его способности на ответственность за дар жизни и самопожертвование в поиске, работе над собой, творчестве как таковом. Творческие способности, пусть самые экстраординарные, играют здесь вторичную и инструментальную роль, и лишь «накладываются» на экстаз любви, самоутверждения и борьбы за вечность, которым становятся существование и судьба человека вместе с пробуждением в нем его духа, его личности, само наличие этих способностей далеко не всегда обращается творческой судьбой и выбором творчества, этот выбор имеет духовные, нравственные, экзистенциальные истоки. Принципиально сознавать духовные, нравственные истоки творчества, которое есть экстаз совести, любви к бытию, восстания против смерти и временности, борьбы за смысл, а потому же – несовместимо со «злодеянием». Творчество движимо любовью, служением бытию как дару и высшей ценности, и потому же – восстанием против смерти, мощью стремления человека утвердить существование и вознести его над бездной отчаяния, отрицания и пустоты, творчество по сути нравственно, человечно и оппозитивно нигилизму. Творчество есть «антитеза» тому нигилистическому безразличию к существованию и трагедии смерти, которое составляет суть повседневного способа существования человека. Творчеством человек раскрывает не наличие у него тех или иных «способностей», но его духовность и личностное начало, его волю к смыслу и противостоянию смерти, его жертвенность и нравственную сущность, ценность для него бытия. Творчество как выбор, как путь и способ существования означает служение бытию как дару и высшей ценности, является некой «антитезой» нигилистической установки обывателя на то, чтобы использовать бытие. Проблема нравственного смысла и духовных истоков творчества не менее важна, нежели вопрос о том, что есть творчество как тайна «вдохновения», тайна становления бытия из пустоты и «ничто», тем более – в том мире, в котором померкла сама идея «творческой личности» и творчество сведено к эксплуатации созидательных способностей на потребу извращенным вкусам толпы и целям повседневности, сиюминутности. Творчество, чем бы оно ни было конкретно, по сути было и остается актом любви к бытию, презрением «обыденного» и порывом к вечности, борьбой за смысл «здесь» и «сейчас», приготовлением к смерти. Там, где нет вечности, где уничтожение есть лишь вопрос времени, где над бытием человека и его мгновениями властвуют смерть, забвение и время, нет и не может быть смысла. Повторюсь – там, где нет вечности, где существование есть лишь временение на неотвратимом пути к смерти, не может быть и смысла, тот же разум, который обнажает перед человеком трагическую неотвратимость смерти, ищет смысл в «наличной» данности бытия, и не находит его. Когда человек борется за «смысл», он ищет и раскрывает возможность того в существовании, над чем не властны смерть, время, уничтожение, а таковой является лишь возможность творчества, через которое человек обретает «лицо» и утверждает себя, в целях и ценностях социальной повседневности нет ничего такого. Поистине, если бы существование не заключало в себе возможность творчества, оно было бы лишь несомненным «злом», «проклятием» человека, то есть бессмысленным, покорным и безнадежным «ожиданием» смерти, уничтожения, как «зло» и «бессмыслица» оно само заслуживало бы лишь отрицания и уничтожения. Творчество – это источник смысла и самоутверждения, надежды и спасения для человека перед лицом смерти и наличной пустоты его бытия. Поистине, если бы возможность творчества не заключала в себе спасение человека перед лицом смерти, перед властью над ним небытия, времени, повседневной безликости и функциональности, существование было бы бессмыслицей и несомненным «злом», проклятием человека и источником страдания, чем то, наиболее враждебным «существующему», личности в человеке. Если бы существование не таило в себе возможность творчества, самоутверждения и противостояния смерти, было бы лишь безнадежным «временением по пути к смерти», ее «ожиданием», оно было бы бессмыслицей, проклятием человека, «злом», по словам по эта – «пустой и глупой шуткой». Безнадежность перед лицом смерти – это существование как «ад», «бессмыслица», «зло», это разум как катастрофа существования и апофеоз отрицания, надежда перед лицом смерти связана только с творчеством, то есть с тем, что заключает в себе самоутверждение человека и сопричастность бытия человека и его мгновений вечности. Поэтому когда дегуманизированный, извращенный мир цивилизации обрекает человека на удел ожидающей уничтожения «вещи», из творца превращает его в «средство производства» вещей и повседневного комфорта, «скрывает» от него возможность творчества в типическом способе существования человека, он обрекает человека на восстание против «зла» и «проклятия» жизни, на апофеоз отрицания существования, его уничтожения. Подлинно трагическим выражением этого восстания против «зла» бытия, уничтожения и отрицания бытия, становятся потрясающие цивилизацию исторические катастрофы, в перипетиях которых отрицание ценности человека и его бытия приобретает поистине чудовищный и символичный характер, превращается в «пляску смерти», в апофеоз «ничто». Трагическую бытийную ситуацию человека в реалиях промышленной цивилизации, ее пронизанность катастрофой и противоречиями, как ни что иное приоткрывает образ Кириллова у Достоевского. Приглядимся: вся история первой половины ХХ века – это превращение миллионных человеческих масс вот в таких вот «кирилловых», отчаявшихся и разочаровавшихся в жизни, предстающей для них как мука, проклятие, «зло», отрицающих жизнь. Приглядимся: эти исторические события означают лишь одно – так называемую «некрофилию», то есть торжество нигилизма, культ смерти и отрицания, уничтожения жизни, которую «статистический» человек в пространстве цивилизации ощущает как страдание, «проклятие», несомненное «зло». Бессмысленна жизнь, если она есть лишь безнадежная обреченность на уничтожение, безнадежное и покорное ожидание смерти, уничтожения как судьбы, как возможность творчества, самоутверждения и противостояния смерти жизнь обладает смыслом и есть величайшая ценность, но как апофеоз повседневности, как ожидание смерти и уничтожения она есть бессмыслица, проклятие, «зло». Творчество заключает в себе самоутверждение и противостояние смерти, повседневной функциональности и безликости, власти над человеком времени и забвения, а потому – оно есть единственный источник смысла и надежды человека перед лицом смерти как судьбы. Трагедия «пробуждения» и следующей за ним экзистенциальной катастрофы приводит человека в поисках смысла, в борьбе за возможность «быть» и преодолеть торжество отрицания к обнаружению возможности творчества, существования как посвященности творчеству. Кроме возможности творчества, а значит - самоутверждения и противоборства смети, в существовании нет ничего, что имело бы смысл и могло бы выступить его основанием, ничего такого, ради чего стоило бы жить, ведь вне возможности созидания жизнь – это лишь покорное и безнадежное приближение к уничтожению, тем более мучительное и нестерпимое, когда оно сознаваемо человеком. Творчество экзистенциально, это попытка ограниченного временем существования обрести «лицо», основания и укорененность в вечности, то есть – «смысл». Поэтому же творчество есть нечто, по его сути антагонистичное миру социальной обыденности, продуцируемому им способу существования и его ценностно-целевым установкам, сознанию и ментальности обывателя, творчество – это обнажение духовности человека, тайны потенциально наличествующего в нем «я». Того «я», которое познает и открывает себя через осознание смерти и обрушение в пустоту, отрицание, неизвестность, через восстание против смерти как судьбы, против наличной данности существования как «ожидания» смерти, торжества временности, смерти, «ничто». Там, где человеку безразлична смерть, безразлично его бесследное исчезновение к смерти в водовороте повседневности, существование как «ожидание» смерти – не может быть творчества, которое было и остается восстанием человека против «проклятия», трагической данности его судьбы. Там, где человек превращен в «средство производства», в «придаток» созданного цивилизацией мира вещей и повседневного комфорта – он лишен ценности и достоинства, ценностью и подлинным достоинством он обладает лишь там, где мыслится как «творец», трудом и жертвой оспаривающий судьбу, завоевывающий надежду и спасение перед лицом смерти, место в вечности. Творческая концепция человека и его бытия – это гуманистическая концепция человека, в которой он выступает как безусловная ценность и цель себя, та парадигма человека как «средства производства» благ цивилизации, «функции» в механизме социальной повседневности, которая определяет его современное существование – это торжество нигилизма, низложения человека. То есть типический способ существования человека, обосновывающие его ценностно-целевые установки, наиболее позитивные и устойчивые формы существования человека в пространстве цивилизации, на деле заключают в себе отрицание, низложение ценности единичного человека и его бытия. Поэтому же обесцененность и обессмысленность «нормативного» существования человека в пространстве цивилизации обращается потрясающими эту цивилизацию всплесками нигилизма, отрицания существования, восстания человека против того, что «дано» ему как существование, как проклятие, «страдание» и «зло». Причины того, что нигилизм и отрицание становятся экзистенциальным состояние массы, «статистического» человека внутри цивилизации, следует искать в двух моментах: дегуманизированности бытия человека, обреченного на безразличие к смерти и судьбу ожидающей смерти «вещи», и той беззащитности перед осознанием смерти, которую несет в себе крушение религиозного мифа как основания культуры и бытия человека. Тут «знание» и «бодрствование», с которыми связаны истоки человечности, созидательности человека, обращается его трагедией, кризисом и катастрофой его бытия, отрицанием им того, что «дано» ему как существование и его удел в мире, его оппозицией к миру, безразличному к трагедии смерти и конечности человека, его личностной судьбы. Какой бы трагедией и катастрофой не обращалось для человека «пробуждение», только через трагический опыт существования, опыт осознания смерти и отрицания, человек раскрывает его созидательность, человечность и потенциальность, его личностное начало, способность к нравственной ответственности за бытие. Более того – только через осознание трагедии смерти как того, что присутствует и происходит «здесь» и «сейчас», пронизывает самые повседневные и привычные обстоятельства существования, само существование становится для человека подлинной и безусловной ценностью, а значит – тем, что нельзя использовать, в отношении к чему он ответственен. Нравственное и созидательное начало в человеке экзистенциально, личностно, пробуждение в человеке совести и нравственного начала любви, его способности на ответственность за дар бытия, перед ценностью и единичностью всякого «другого», связано с осознанием трагедии смерти. Парадокс здесь в том, что «пробуждение», осознание смерти является истоком кризиса и катастрофы существования, обрушения человека в бездну отрицания и пустоты, когда наличная данность бытия предстает человеку «бессмыслицей», но при этом же - истоком раскрытия в человеке его нравственной и созидательной личности, его способности к нравственной ответственности за дар бытия, к смыслотворчеству бытия. Понимание смерти как трагической и неотвратимой судьбы в конечном итоге приводит человека к противостоянию смерти, делает его нравственно ответственным за бытие как дар и ценность, эта ответственность делает человека субъектом решений и творчества бытия, лишает его возможности использовать бытие, но обязывает «служить» ему, посвящать его созиданию и приобщать его этим вечности. «Пробуждение» и осознание смерти лишают человека возможности использовать и безразлично «растрачивать» жизнь, то есть жить, покорно «ожидая» свершения смерти как судьбы – подобное существование переживается человеком как «бессмыслица» и отрицается им, а «восстание» против смерти и бессмыслицы как судьбы, приводит человека к созиданию. Понимание трагизма, ужасности и неотвратимости смерти как судьбы, побуждает человека противостоять смерти, «приготавливаться» к ней, что-то делать, быть ответственным за цепь тех мгновений существования, которые отделяют его от этой судьбы. Посвященность жизни созиданию, становится преградой перед бесследным исчезновением мгновений жизни «по пути к смерти», творчество делает мгновения жизни человека сопричастными вечности, наполняет их смыслом, потому что там, где нет вечности, где на жизнью человека и ее мгновениями безраздельно властвуют смерть, время, уничтожение, нет и не может быть смысла. Никакого смысла нет там, где существование есть лишь временение перед неотвратимостью и безнадежностью уничтожения, исчезновения в небытие. Творчество становится здесь восстанием духа в человеке против власти забвения, смерти, и времени, «обителью» и «оплотом» человеческого духа в его борьбе за смысл и вечность. Творчество и возможность творчества человек обнаруживает как способ существования, как путь, как источник смысла и основание его бытия. Творчество есть тот способ существования, в котором человек выступает как самодостаточная и безусловная ценность, цель самого себя, в котором воля человека к самоутверждению предстает как его воля к вечности и противоборству смерти. Творчество как способ существования и путь подлинно гуманистично, оно раскрывает единичного человека и его потенциальность, преследует его как цель. Преображая существование и мгновения его настоящего, привнося в них творчество и работу над собой, ответственность и противоборство смерти, посвящая существование творчеству и реализации замыслов, человек возносит его над бездной бессмыслицы и пустоты, которой является его наличная, социально-повседневная данность. Придя к «кризису» существования и опыту катастрофы, к отрицанию и невозможности «быть», вместе с осознанием смерти столкнувшись лицом к лицу с бессмысленностью наличного существования, человек обнаруживает возможность существования созидательного – искания смысла, борьба за то, чтобы «быть», побуждают его раскрыть возможность существования как творчества, самоутверждения, противостояния смерти. Опыт катастрофы, разочарования и обрушения в отрицание и пустоту, при всем его подлинном трагизме, оказывается потенциальным и созидательным, по сути глубоко дуалистичен. Пережив катастрофу, придя к невозможности быть так, как ему «дано» быть, человек познает и раскрывает себя как личность, раскрывает свою созидательность, потенциальность, собственно человечность, истокам личностного бытия человека соответствуют «катастрофа» и «кризис». Подобные состояния кризиса символично, ясно осмыслены и описаны Л.Толстым в «Исповеди», Чеховым – в образах дяди Вани и Иванова. «Пробуждение» несет с собою катастрофу судьбы и бытия человека, его конфликт с «наличной» данностью его бытия, однако этот опыт катастрофы столь же трагичен, сколь подлинен – через такой опыт человек раскрывает его созидательность и личностное начало, обнаруживает возможность существования как творчества. Переживание бессмысленности наличного существования бесконечно подлинно, обладает правдой, ибо вскрывает извращенность и опошленность такого существования, его враждебность личности в человеке, в конечном итоге – оно приводит человека к самоутверждению, к духовному обновлению и преображению его бытия и судьбы. Переживание бессмысленности наличного существования, конфликт с ним и его отрицание, в конечном итоге являются истоком превращения существования человека в путь творчества, познания и раскрытия своей бесконечной потенциальности, самоутверждения и противоборства смерти. Преступление современного мира в отношении к человеку состоит прежде всего в том, что в его ценностях, парадигмах и установках, он сакрализует и легитимизирует «обыденное» – обыденный способ существования, ментальность и потребности обывателя, «упокоенность» и «счастливость» обыденного сознания, всякий же опыт скепсиса, разочарования и отрицания в отношении к «обыденному» вытесняет за пределы «нормы». Судьба и существование человека фактически превращены в этом мире в «придаток» обыденного, в «средство» и «материал» для его процветания, подчинены ценностям и целям «обыденного» и бестрепетно приносятся на алтарь таковых, а потому – существование и человек предстают в реалиях современности, в победном шествии «прогресса» и «гуманизма» лишенными всякой подлинной ценности и «обничтоженными». Ведь и в существовании, превращенном во временение над бездной смерти, и в человеке, со всей откровенностью обреченном не просто на безнадежность небытия и уничтожения, а на безропотное и покорное ожидание его судьбы, на безразличие к ней, нет никакой ценности. Примиряя человека с судьбой ожидающей смерти «вещи», «продуктивной функции» в механизме повседневности, современность вытесняет за рамки «нормы», лишает правомочности трагическое ощущение бытия, трагический опыт отрицания, отчаяния и разочарования, с которыми связаны истоки свободы и духовности человека, его самоутверждения. Потому что пробуждение в человеке его свободы и личности, его воли к самоутверждению разворачивается здесь в конфликт человека с миром, с той судьбой и данностью бытия, которые мир навязывает человеку, то есть – в опыт скепсиса, отрицания и разочарования по отношению к ценностям и способу бытия социальной обыденности. Мир, который обрекает человека на рабство и бессмыслицу, на извращенный и враждебный его личности способ бытия, фактически низлагающий ценность единичного человека, вытесняет за рамки «нормы» и «правомочности» тот трагический опыт отрицания, катастрофы, с которым связаны истоки свободы, духовности и подлинного самоутверждения человека. Говоря иначе – тот трагический опыт отрицания и «бунта», через который, поистине парадоксально, экзистенциальное и единичное утверждают свою безусловную ценность. Фактически – утверждение ценности единичного, гуманистический и трагический по истокам опыт любви к единичному, становятся «бунтом» против мира, в котором ценность единичного низложена и «обничтожена», который, найдем мужество признать, зиждется на отрицании подлинной ценности единичного человека и его существования, на превращении единичного человека в «ничто», а потому – этот опыт неотвратимо оказывается табуированным и лишенным легитимности, вытесненным за рамки «нормы». Кафкианский абсурд современного мира таков, что любовь и ценность единичного утверждают себя в нем через отрицание и «бунт». В мире, который не усматривает ничего трагического, абсурдного и бесчеловечного, подлинно нигилистичного в обреченности человека существовать во имя исполнения статистических обязательств и процветания повседневности, приобретения собственности и выплаты долгосрочных кредитов, во имя обеспечивающего это труда и позитивного социального функционирования, то есть – в безразличном временении над бездной, конечно же «табуируется» тот трагический и противоречивый опыт, который связан с «пробуждением» в человеке свободы и духа, с истоками личностного существования человека. Ведь этот опыт опасен «бунтом» человека, угрожает «основам», той всеобъемлющей гегемонии ценностей и целей социальной повседневности, на которой зиждутся мир «прогресса и процветания» и навязываемый им человеку «статистический», «функциональный» и «продуктивный» способ существования. Приговоренный к извращенному и бессмысленному существованию, человек лишен права на отрицание и протест как последнего достояния его свободы, ему предписано не сметь ощущать трагизм его положения, абсурдность и в общем то нигилистичность, бесчеловечность существования, которое он обречен влачить, невозможность быть «так» или какое-то «несогласие» со своей судьбой. Покорность перед трагедией бытия, перед неотвратимостью смерти и бессмыслицей как данностью судьбы, удовлетворенность наличным положением вещей при всей его бессмысленности, извращенности и трагичности, постулируется как «норма», а вот трагическое ощущение бытия и опыт отрицания, связанные с истоками свободы и личности человека, помечены в сознании современности как форма «абнормальности» и «душевного расстройства». Все верно: «норма» – в отдающем «дьявольским» холодом, нигилистическом безразличии к смерти, к трагизму смерти, к подлинной ценности существования, в готовности человека бестрепетно приносить дар существования на алтарь химер повседневности, а ощущение абсурдности подобного, трагическое ощущение существования и смерти – «абнормальность». Вместе с безразличием к смерти в морали, ментальности и сознании современного мира восторжествовали нигилизм и безразличие к ценности единичного человека и существования, обничтоженность человека, однако именно это и является «социологически» и «объективистски» обоснованной «нормой»: человек как безразличная к смерти, покорная перед ней как судьбой «трудоединица» и «функция» в механизме социальной повседневности – это «норма», человек как творец и бунтующая против абсурда временения и всеторжествующей повседневности личность – «абнормальность». Все верно: «норма» – это способность индивида к существованию во имя «труда», «воспроизводства», приумножения и использования благ повседневности, в позитивном социальном функционировании, исполнении статистических обязательств и приобретении собственности, творчество же, в предшествующие эпохи мыслившееся как олицетворение «высшего», «божественного» начала в человеке, его подлинности и человечности, уже давно не просто не является горизонтом для человека и его предназначением, а откровенно вытеснено за пределы понятия «норма», за рамки «императивного». При этом трудно найти нечто более абсурдное, извращенное и враждебное духовности, человечности человека, нежели тот «типический» способ существования, который современный мир ему навязывает. Трудно представить нечто, абсурдность чего более безжалостно и трагически обнажалось бы вместе с «пробуждением» человека, осознанием им бытия как движения к смерти. По сути дела, опыт отрицания, разочарования и обрушения в пустоту нуждается в осознании и реабилитации как нечто трагическое, но при этом «подлинное» и «правомочное», соответствующее истокам свободы и личностного бытия человека, пробуждения его духа, раскрытия его созидательности, потенциальности, собственно человечности. Познав невозможность примириться со смертью как судьбой, отрицание и невозможность быть так, как ему «дано» быть, человек раскрывает себя как созидательную личность, обнаруживает возможность существования как творчества. Примирение человека с трагическими и извращенными в повседневности реалиями его бытия, его удовлетворенность «наличным положением дел», в большей степени близки нигилизму и отрицанию ценности бытия, нежели отрицание человеком повседневной данности бытия, ощущение им ее как «бессмыслицы». Подобная «покорность» человека перед трагической и абсурдной данностью его бытия является в известной мере антитезой его человечности, свобода и личностное начало в человеке познают себя через опыт катастрофы, заявляют о себе голосом отрицания, протеста, «бунта» человека против данности его бытия и судьбы в мире. Поэтому трагический опыт «упадка», отрицания и разочарования – катастрофы существования – неотвратим, он обладает правдой и подлинностью, соответствует истокам свободы и личностного бытия человека, «пробуждения» в человеке духа. Правомочность этого опыта и его смысл не могут быть поставлены под сомнение так же, как и трагизм человечности человека, его свободы и духовного начала, его созидательности. «Критические» состояния существования, ситуации отрицания и обрушения в пустоту, обладают глубочайшей правдой, они соответствуют истокам «бодрствования», свободы и личностного бытия человека, через их преодоление и разрешение человек раскрывает, утверждает себя как личность, обретает основания «самобытия». Пробужденность и опыт духовной зрелости несут с собой «катастрофу», конфликт человека с миром и наличной данностью его бытия, свобода и личность в человеке являются началом отрицания, истоком глубинных конфликтов и противоречий в бытии человека. При этом, спасение человека в этой катастрофе бытия, от той бездны отрицания, отчаяния и пустоты, в которую его повергает «пробужденность», связано с творческими и личностными возможностями, которые его существование таит в себе, с возможностью превратить существование в поле творчества, самоутверждения и противоборства смерти. Поэтому же, через образы романов Толстого или пьес Чехова так трагически мысль о том, что позднее «пробуждение» человека, «запоздалое» осознание им смерти и ответственности за жизнь, когда жизнь уже «почти прожита», а возможность изменить в ней что-то – погублена, становятся для человека подлинным адом и катастрофой, безысходной обреченностью на бессмыслицу, а значит – на невозможность быть. Очень часто в литературе Толстого и Чехова персонажи поставлены в ситуации, когда смерть обнажается человеком во всей ее ужасной и трагической правде, однако сделать с ней, в отношении к ней уже ничего нельзя – жизнь прожита, таившиеся в жизни творческие и личностные возможности погублены человеком, ибо он использовал жизнь вместо того, чтобы понести ответственность за нее перед лицом неотвратимой и неумолимой судьбы. Бессилие и безнадежность перед лицом смерти как судьбы, как главного и трагического «вызова» существования, обреченность поэтому же на бессмыслицу и катастрофу существования, на власть отрицания, отчаяния и пустоты – таков часто встречающийся в произведениях обоих философский «лейтмотив». Проблема в том, что с торжеством «обывательства», «социально статистического и усредненного» как «эталона нормы», из поля культуры ушло сознание трагизма человеческого бытия, сам трагический опыт бытия, соответствующий истокам свободы и духовности человека, сути имманентных его личностному началу противоречий, оказался мировоззренчески лишенным «легитимности». Практическая психология помечает ярлыками «болезни» и «отклонения» человека, ощущающего отрицание и отчаяние, несогласие с данностью его бытия и судьбы, в то время как «больным», трагически ощущающим существование и отрицающим его «повседневные» реалии человека делают «пробужденность», свобода и духовная зрелость, собственно – нет ничего боде подлинного и правомочного, нежели отрицать существование, означающее власть над человеком, смерти, времени, забвения. Все верно – опыт трагического ощущения «привычного», «повседневного» и «социально нормативного», переживания повседневной данности существования как бессмыслицы, в известной мере «табуирован», лишен «легитимности» в сознании и установках современности, что еще раз подчеркивает, насколько этот мир враждебен духовному и личностному в человеке, безусловной ценности единичного человека. Правда в том, что опыт «пробуждения» и духовной зрелости, становления в человеке личностного бытия, подобен «болезни», ибо трагичен, несет с собой «катастрофу», борения и искания, утрату синкретической вплетенности человека в повседневную данность его бытия, удовлетворенности ею. Подобный опыт и вправду сроден «болезни», ибо заключает в себе «кризис» и «надлом» существования человека, обрушение человека в пустоту и отрицание, утрату им «основ», привычных ценностно-целевых «маяков» и горизонтов существования, глубочайшее разочарование в налично данном, в «императивном» и «нормативном» для социальной массы и «статистического» способа существования таковой. Речь идет об опыте страдания и катастрофы, который парадоксально становится истоком подлинного, созидательного существования человека, движимого противоборством смерти, заключающего в себе раскрытие бесконечной потенциальности человека, выступающего подвигом жертвы, любви и труда человека над собой. Говоря иначе – истоки и суть всего наиболе подлинного и человечного в человеке, глубоко трагичны, связаны с опытом духовной, нравственной и экзистенциальной катастрофы, меру которой могут передать поражающие мужеством и откровенностью признания Л.Толстого в его «Исповеди». По сути, осознание смерти неотвратимо несет с собой разочарование человека в налично-повседневной данности бытия, ее отрицание, ощущение ее бессмысленности, скепсис и разочарование в отношении к ценностям и целевым установкам социальной обыденности, опыт обрушения в пустоту и неизвестность. «Пробужденность» связана с кризисом существования, с невозможностью для человека быть так, как ему «дано», и «незнанием» как быть иначе, чтобы существование обрело смысл, с утратой человеком очевидных ценностно-целевых векторов бытия, то есть с опытом обрушения в пустоту, отрицание, неизвестность. Просто раз и навсегда должен быть осознан и признан трагизм личностного бытия человека, его свободы и духовности, приверженности разуму и приходящей с горечью и болью разума ответственности за дар бытия, а значит – должны быть пресечены попытки вытеснять трагический опыт существования за рамки «нормы», постулируя в качестве таковой «упокоенность», «удовлетворенность» и нигилистическое безразличие обыденности. Потому что иначе, постулируемое в качестве «социальной нормы», выступает некой «антитезой» человечности человека, его подлинности, раскрытости потенциально наличествующего в нем духовного, созидательного начала. Все верно – человечное в человеке по своей сути трагично, личностное бытие человека пронизано глубинным трагическими конфликтами и противоречиями, опыт кризиса и катастрофы изначален и принципиален в нем, а потому – оно изначально стоит перед задачей и необходимостью утвердить себя, «вознести» себя над бездной отрицания, отчаяния и пустоты, в которую повержено в самых истоках. Правда в том, что «безликость» человека, «статистическая социальная норма» – это в общем-то не вполне и не до конца человечность человека, он не присутствует в рамках такой «нормы» как то, чем он может и должен быть, чем он является потенциально. В толпе празднующих бытие обывателей, существование которых сведено к полезному социальному функционированию, производству и использованию комфорта, вещей, услуг, трудно обнаружить собственно человека, восстающего против смерти, бессмыслицы и временности как данности его судьбы, жертвой в творчестве, поиске и труде над собой, способного побороть судьбу. Гуманизм Ренессанса видел подлинность, человечность и предназначение человека, его «божественную» задумку в творчестве, в способности человека творить, современная цивилизация, какими бы лозунгами она не прикрывалась, видит человечность и «полноценность» человека в его «социальной статистичности и нормативности», в готовности удовлетворенно и безразлично «временить» перед неотвратимостью небытия и уничтожения, использовать дар бытия во имя химер повседневного. Все верно, увы – современная цивилизация, невзирая на пафос «торжествующего гуманизма», который окутывает и вуалирует ее реалии, на деле видит предназначение человека в производстве и использовании вещей, в исполнении статистических социальных обязательств, в бестрепетном, по сути глубоко нигилистичном принесении дара бытия в жертву химерам повседневного, «норма» и «собственно человечность» отождествляется не со способностью на путь творчества, а с растворенностью в том «социально полезном и продуктивном», всецело порабощенном внешними целями способе существования, который на деле представляет собой безразличное временение к смерти, перед неотвратимостью небытия и смерти как судьбы, пронизан безразличием к смерти и ее трагизму. Социально продуктивное и полезное функционирование, на деле представляющее собой безразличное временение над бездной смерти, ад абсурда, бессилия и безнадежности перед лицом смерти – вот, что представляет собой «норму» в отношении к способу существования и судьбе человека в том взгляде на них, который торжествует в современности. Безразличная к неотвратимо торжествующей смерти, к подлинной ценности собственного существования единица труда, потребления и исполнения статистических обязательств – вот, что есть «норма» в отношении к господствующему взгляду на человека, и конечно же – места для личности, для определяющих личность борений и стремлений, для соответствующего истокам личностного существования трагического опыта, за гегемонией подобных представлений о «норме» и «человечности» не остается. В ценностно-целевых «маяках» и установках, определяющих «статистический» и «социально нормативный» способ существования человека современности, смерть как судьба и «вызов» не находит какого-либо разрешения и отношения, фактически – подобное существование превращено в «ожидание смерти», во временение перед ее неотвратимостью, а человек оказывается обреченным на бессилие и безнадежность перед лицом смерти как «норму» и «должное положение вещей». В этом возможно коренятся причины, по которым облик мира цивилизации определяет торжество нигилизма, отрицания бытия, восстание против него как «бессмыслицы» и «зла». В этом возможно заключены причины того, что человек, изнутри самых «позитивных» и «нормативных», «привычно-повседневных» реалий цивилизации, способен ощутить бытие большим злом, нежели саму смерти, и миллионными массами, превращающимися в планктон исторических авантюр и катастроф, движет воля к смерти и отрицанию, а не воля к бытию. В мире, который отождествляет всеобъемлющую гегемонию «социального блага и процветания» с «прогрессом» и «гуманизмом», человек не столько парадоксально, сколько глубоко закономерно и неотвратимо оказался десакрализован и низложен, превращен в «ничто». Проблема в том, что собственно человек в человеке, его личность и свобода, трагичны и начинаются в нем с отрицания, неудовлетворенности наличным положением вещей и дел, с его «бунта» против данности его бытия и судьбы. Нередко извращенность «типического» существования человека в социуме такова, что для того, чтобы оградить человека от трагического опыта «неудовлетворенности», отрицания и протеста, из него нужно вытравить все собственно человеческое – совесть, личность, свободу, достоинство и любовь к бытию, превратить его в безразличную к себе и собственному бытию «вещь». Только это в конечном итоге становится условием торжества в бытии человека «покоя», удовлетворенности наличным положением вещей, не омраченного сомнениями и тревогой ощущения «счастья бытия… Безразличная к смерти и ценности существования «единица труда и потребления», из которой вымертвлены всякое личностное начало, какая-либо сопричастность путям разума, свободы и экзистенциальной ответственности – вот, то на деле стоит за «социологическим» идеалом человека, именно такой человек оказывается огражден от трагического опыта, от обнаженности трагических конфликтов и противоречий существования, оказывается способен к существованию как «приобретению собственности», «выплате кредитов» и «труду», как «социально полезному и продуктивному функционированию». Парадокс в том, что отсутствие у человека личности, совести, свободы, опыта осознания бытия и соприкосновения с подлинной и трагической сутью настоящего, позволяет ему «выживать», «преуспевать», сохранить «удовлетворенность» даже посреди того ада, которым зачастую являются социальные реалии бытия человека. Личностное начало в человеке – начало свободы, совести и разума, является истоком глубинных конфликтов и противоречий существования человека, опыта экзистенциальной катастрофы, и собственно «вымертвленность» из человека личности является условием социально-повседневной «стабильности» и «продуктивности» его существования, бесконфликтного расстворения человека в том аде абсурда, временения над бездной и самоотчужденного функционирования, в который превращает его существование «социальная» данность и сторона такового. Опыт тоталитарных обществ в истории ХХ века безошибочно свидетельствует, что именно вымертвленность из человека личности, самой памяти о дилеммах экзистенциального опыта и личной ответственности, позволяет ему бесконфликтно и продуктивно расстворяться в водовороте существования, извращенного и «расчеловеченного» именно в рамках его «социальной нормативности и статистичности». «Объективистские» и «социологические» мировоззрения утверждают «социальное» в качестве критерия и мерила «человечного», истока и основания морально и ценностно императивного, «человечное» давно отождествлено в господстве таких мировоззрений с социальной «нормативностью», «статистичностью» и «позитивностью», со всецелой детерминированностью и сформированностью человека социальной средой. Однако, нет ничего более далекого от истины: «собственно человечное» в человеке связано с его экзистентностью, с его духовным и личностным началом, оно «надсоциально» в нем, нередко – «антисоциально». То, что совесть и любовь признают злом и осуждают, что в эпохи «трезвости» общественного сознания признается «бесчеловечным» и «безумным», всегда творится от имени и изнутри «социальной нормы», под лозунгами определяющих сознание и существование социальной массы высоких идеалов. Самое уродливое, бесчеловечное и извращенное в истории ХХ века поглощало существование и поступки человека именно в рамках и изнутри «социально нормативного и узаконенного», в деяниях и движениях миллионных масс, во власти обуревающих массы аффектов, под сенью императивных для них идеалов, мифов, представлений и т.д., минувшее столетие навсегда научило главному – «социально нормативное» может быть антитезой «моральному» и «человечному». Более чем правомочно утверждать, что существеннейшую роль в подобном сыграло именно тотальное господство в сознании и «картине мира» новейшей цивилизации объективно-социологического взгляда на человека, фактически «вымертвившее» из поля культуры символику и пласты экзистенциального опыта, память о личности в человеке, о личностном начале человека как его потенциальности и подлинной сути. В конечном итоге – человек исторически стал в тем, чем он был помыслен в определяющих сознание и пространство цивилизации представлениях и метафизических парадигмах, и «вымертвление» из человека личности, ограждение человека от того трагического опыта, который связан с истоками его личностного существования и свободы, превращение его в существо, всецело детерминированное социальной средой, превратило саму «социальную норму» в антитезу «человечного» и «морального», в почву, на которой утверждают себя абсурд и нередко последнее отступление от ценности существования и человека. Речь идет о «вымертвлении личности» как некой «эпохальной», затрагивающей основы культуры, мира и способа существования человека парадигме, означающей продуцирование социальной усредненности и детерминированности человека, отдаленность человека от какой-либо сопричастности дилеммам свободы, экзистенциального опыта и личной моральной ответственности, тотальное довление над ним «внешней», социальной среды. Правда в том, что свобода, дух и совесть в человеке трагичны и являются истоком трагических противоречий его бытия, выступают существенной «помехой» на пути социального преуспевания или сохранения человеком удовлетворенности «наличными» реалиями бытия. Более того, именно совесть, свобода, и личность – все «собственно человеческое» в человеке – могут привести его к «отрицанию», к конфликту с миром и социальной данностью бытия. Верность разуму и диктуемым разумом императивам экзистенциальной ответственности и отношения к существованию и смерти, таким ценностям духа, как свобода и истина, чистота совести и достоинство, само наличие в человеке осознающей себя личности, есть то последнее, что способствует «продуктивной» и «позитивной» интеграции человека в пространство социальной обыденности и обусловленный таковым способ существования. Говоря иначе – в реалиях и пространстве социальной обыденности, в «нормативном» для такого способе существования, места для всего означенного нет, тем более – места для этого нет в мире, который зиждется на всеобъемлющей гегемонии ценностей и целей обыденного, мыслит человека в качестве «придатка» благополучия и процветания обыденности. В мире «прогресса» и «торжествующего гуманизма», человек служит «обыденному», его благополучию и процветанию, вселенной вещей и комфорта, подобным образом помыслено само предназначение человека, усмотрение «прогресса» в процветании и благополучии социальной обыденности, соответствующего ей среза человеческого существования, привело к возникновению быть может наиболее чудовищной формы рабства, «обничтожения» человека и существования, к превращению существования человека в ад самого откровенного, предстающего как «должное положение вещей» абсурда. «Критические» состояния существования, в которых оно стоит на грани своей возмоэности – отчаяние, разочарование, отрицание – обладают глубочайшей правдой, они вскрывают извращенность социально-повседневных реалий бытия человека, враждебность таковых его свободе и нравственной личности. По сути дела, социально-повседневная данность бытия, при всей ее «нормативности» и «привычности», может быть настолько абсурдна, извращена и антагонистична личностному началу в человеке, что должно «вымертвить» в нем это начало, чтобы сохранить его «лояльность» ей, его удовлетворенность бытием, оградить его от конфликта, отрицания, разочарования. Такова трагическая загадка, что голосом отчаяния и отрицания с человеком нередко «заговаривают» его совесть и разум, свобода нравственная личность. Парадокс в том, что суд совести, любовь к бытию, сознание ценности бытия и ответственности за бытие как дар, приходящее вместе с осознанием смерти, могут приводит человека к отрицанию «наличных» реалий его бытия, делать для него невозможным быть так, как «дано», как принуждают власть повседневного и социально обусловленная сторона существования. Бытие должно утратить для человека всякую ценность, в нем должна умереть последняя любовь к бытию и самому себе, чтобы он согласился покорно влачить, принять тот способ существования, который как рок и проклятие ему навязывают мир и социальная повседневность, то есть голосом отрицания и отчаяния, через опыт «критических состояний», с человеком заговаривают его свобода и личность, его воля к самоутверждению и любовь к бытию. Когда человек ответственен за дар бытия и таковой является для него ценностью – мыслимо ли, чтобы он мог просто «использовать» бытие, безразлично примиряться с исчезновением бытия и мгновений настоящего по пути к смерти? Покорное и безразличное согласие с роком бессмысленного существования, на которое обрекают человека мир и повседневность, возможно только через «вымертвление» в человеке всякого личностного начала, всякого отношения к собственному бытию и трагедии его конечности, всякой способности сознавать настоящее, быть ответственным за бытие и самого себя. «Пробуждение» в человеке его личности и свободы, осознанием им смерти, неотвратимо обращаются опытом отрицания и разочарования, кризисом бытия человека, его восстанием против существования как безразличного ожидания смерти. Поэтому должны быть признаны трагизм бытия человека и его личностного начала, трагизм смерти и той судьбы, человека, которая обрекает его на бессмыслицу ожидания смерти в перипетиях повседневности, а значит – смысл и правда трагического опыта бытия, «критических» состояний такового. Проблема в том, что вынося трагический опыт существования и правду критических состояний за рамки «нормы», у человека фактически отбирают право на его свободу и личность, то достояние его свободы, которым является право скептически посмотреть на довлеющую над ним данность бытия, осознать ее извращенность, восстать против нее в воле к самоутверждению. Мир подчиняет человека року бессмысленного, «дегуманизированного» и враждебного его личности существования, и при этом лишает его возможности «усомниться», «поднять голову» и «восстать», отдаляет его от трагического опыта отчаяния, разочарования и отрицания как от истока его свободы. Правда этих состояний говорит о том, что они являют собой не «болезнь», а трагизм личностного бытия человека в мире, трагедию свободы человека, его духовного и личностного начала, а значит – путь их разрешения подразумевает преображение бытия человека, осуществление и утверждение его личности в способе и реалиях его бытия. Трудно не ощущать бессмысленность существования, в способе которого человек лишен возможности творчества, самоутверждения и развития, приготовления к смерти и противоборства ей как судьбе, обречен на безразличное движение к смерти, трудно же не отрицать подобное существование. Проще говоря, человек имеет право отрицать существование, в способе которого он обречен на удел ожидающей смерти вещи, лишен возможности самоутверждения в творчестве, при всей «типичности» и «нормативности» такого существования, имеет право ощущать его бессмысленность, «враждебность» самому себе. Смысл существования связан для человека с личностными и творческими возможностями, таящимися в таковом, с существованием как полем противоборства смерти и самоутверждения, средоточием возможностей и надежд перед лицом смерти. Решившись осознать смерть, человек приходит к осознанию и ощущению бесконечной ценности существования как поля и возможности противоборства смерти, как средоточия надежд перед лицом смерти, его творческих и личностных возможностей. Однако бессильное и покорное временение перед неотвратимостью смерти, отданность во власть смерти и обреченность на ее «ожидание» как судьбы – все то, говоря иначе, во что существование превращено в реалиях повседневности, чем оно является в налично, в его данности, вечностно и трагически переживается в подобном опыте как бессмыслица, отрицается человеком. Трепет любви к существованию, ощущение его ценности и бессмысленности того, чем оно является «налично», «дано» в реалиях социальной повседневности, поразительным образом неразрывны, представляют собой целостность и трагизм опыта «духовного пробуждения». Человек имеет право ощущать бессмысленность существования, в рабстве у повседневного превращенного в покорное, бессильное, безразличное временение перед неотвратимостью смерти как судьбы, способ и реалии которого лишают человека надежд и возможностей перед лицом смерти. Человек имеет право ощущать бессмысленным и отрицать существование, пронизанное бессилием и безнадежностью пред лицом смерти, реалиями которого он отдан во власть небытия и смерти как судьбы, весь облик которого словно олицетворяет собой царство небытия, временности и уничтожения, торжество небытия и смерти над человеком. Власть смерти, ее безраздельное торжество над человеком, ад и бессмыслица бессильного временения над бездной небытия – вот, что мука разума и «бодрствования» раскрывает в «социально нормативном и продуктивном», «повседневно привычном и устойчивом», окутанном иллюзиями «процветания» и «преуспевания» существовании. Факт в том, что существование может быть чем-то совершенно иным, и сделать его иным, реализовать таящиеся в нем надежды и возможности перед лицом смерти, возможность смысла как таковую – путь и задача самого человека. Более того – именно в этом, в смыслотворчестве существования вопреки наличному и изначальному торжеству в таковом пустоты, в реализации таящейся в существовании возможности смысла, человек раскрывает его человечность и личностное начало. В существовании как бессильном временении перед ужасом и неотвратимостью смерти, нет и не может быть смысла, пусть даже такое существование является чем-то «повседневно привычным» и «социально нормативным», «внешне позитивным и устойчивым», кажется «само собой разумеющимся» и не допускающим в отношении к себе «тени сомнений», пустота подобного существования открывается человеку как трагическая и изначальная истина духовного опыта и пробуждения. Собственно – разум и «пробуждение» приводят такое существование к катастрофе и крушению, делают его невозможным для человека, превращают его для человека в рабство и ад бессмыслицы, безжалостно обнажают такое существование как темницу личности и духа человека: в этом состоят трагическая загадка и парадокс, основное и изначальное противоречие экзистенциального опыта. Когда трагический опыт разочарования, отрицания и декаданса, связанный с истоками личности и свободы человека, вытеснен за рамки «нормы», человек становится вынужден отстаивать свое право на отрицание, «бунт» и «неудовлетворенность» как последнее достояние его свободы. Тот факт, что трагическое ощущение бытия и смерти в сознании современного мира вытеснено за рамки «нормы» и лишено «легитимности», а обыденная «счастливость» и «упокоенность» сознания, «продуктивный оптимизм» повседневности – эта оборотная сторона нигилистического безразличия к жизни – утверждают себя как эталон «нормы», лишь говорит о том, что процессы «дегуманизации» и отрицания личности в человеке определяют облик и тон современного мира. Поистине, есть что-то нечеловечное в безразличии человека к трагедии смерти, в его неспособности ощутить трагизм мгновения, ужаснуться тому неумолимому и бесконечно трагическому факту, что рано или поздно он обречен на уход в небытие и такова его судьба. Никакой трагедии в смерти, и потому же никакой трагедии в самой жизни… но как-то незаметно, вместе с исчезновением и делегитемацией трагического чувства жизни, сама жизнь и единичный человек утратили подлинную ценность, «святость», дар бытия превратился в нечто, что попросту используется человеком. Критические состояния отрицания, отчаяния, невозможности быть, лишь обнажают извращенность способа бытия человека, «враждебность» такового свободе и личностному началу человека, через преодоление и разрешение этих состояний человек утверждает себя как личность. Быть личностью означает быть «другим», решиться противопоставить себя среде в ценностно-целевых установках, в отношении к бытию и трагедии его конечности, существовать не так, как «все», а как совесть велит, как велит сознание смерти и ответственности за бытие. «Пробужденность» и отношение к смерти пролегают «пропастью» между личностью. и миром социальной обыденностями, его ценностями, идеалами, установками, «нормативным» для него способом существования человека, становятся истоком скепсиса и отрицания в отношении к ценностям обыденного. Правда этих «состояний» обнажает извращенность социально-повседневных реалий бытия человека, их враждебность его личности, приводит человека к самому себе, через опыт этих состояний человек обнаруживает самого себя и свою свободу, в их разрешении он утверждает себя как личность. То существование ощущается человеком как «бессмыслица» и отвергается им, способ и реалии которого отрицают и низлагают человека как личность, ценность его личности. Правда и смысл этих «состояний» должны быть учтены в поиске путей их разрешения, которое в принципе может состоять лишь в преображении и одухотворении бытия человека, утверждении и осуществлении личности человека в способе и социально-повседневных реалиях его бытия. Причина утраты существованием смысла состоит, собственно, в его самоотчужденности, экстериоризированности, в тех или иных ипостасях его «обезличенности», в отдаленности способа существования человека от духовных истоков такового – свободы и совести, достоинства, воли к вечности.
Разум обрекает человека на страдание и при известных обстоятельствах способен уничтожить его, ставит на грань катастрофы существование человека, лишает таковое «упокоенности», «устойчивости», органичной и бесконфликтной расстворенности в повседневном, еще точнее – приводит к катастрофе существование, порабощенное и поглощенное повседневностью, бессильно и покорно движущееся к неотвратимости смерти в водовороте и перипетиях повседневного. В этом причины, по которым разум, духовно-экзистенциальный опыт «пробуждения» полный трагизма и противоречий – то, что лежит в истоках подлинно и собственно человечного – в сознании и восприятии повседневности нередко предстают как «безумие», оцениваются как «абнормальность» в тех рационалистических и объективистских мировоззрениях, которые так или иначе конституализируют в себе слои сознания и ограниченный опыт социальной повседневности, существования «социально усредненного». С.А. Толстая сочла своего супруга «сумасшедшим» именно в тот период, когда будущий великий писатель решился вступить на путь разума и взглянуть в лицо глубинному, сущностному трагизму существования и судьбы человека, вошел в то, что после называл «духовным возрастом» – тем трагическим этапом судьбы человека, в котором, в горниле испытаний и противоречий, он обретает личность, приходит к осознанию себя. Человека отдаляют, уводят от разума, чтобы упредить его «бунт», обнаружение им абсурда в «привычном» и «повседневном», призванном довлеть нал ним, в конечном итоге – чтобы сохранить покорность человека перед порабощенностью его существования повседневным, обреченностью приносить существование в жертву наличным целям и выживанию в реалиях и перипетиях социальной повседневности. «Бегство от разума» способно оградить человека от опыта катастрофы, сохранить «устойчивость» его порабощенного повседневностью и гегемоний наличных целей, превращенного в бессмыслицу и обесцененного существования, лишь уводя человека от «пробуждения» и путей разума, возможно содержать его в покорности перед абсурдом и рабством у повседневного, перед судьбой «средства производства» и «позитивной функции повседневности», обреченной не небытие и уничтожение вещи. «Бунт» человека, который с легкой руки А.Камю стал символом 20 века и глобальных, определивших этот век культурно-антропологических процессов – это «бунт» личности и свободы в человеке, достоинства человека как личности, восстающего против его фактической «обничтоженности» в реалиях цивилизации, превращенности в отданную во власть небытия и смерти «вещь». Однако, прежде всего – это «бунт» разума, не находящего в «наличности» существования человека ничего, что обладало бы смыслом перед лицом обнажаемой им судьбы. Трагедия человека новейшей цивилизации – это трагедия разума, который безжалостно обнажает перед человеком как правду и ужасность его судьбы, так и отсутствие в «наличных реалиях» и данности его существования того, что перед лицом этой судьбы обладало бы смыслом. В мире, в котором «бог умер», а человек превращен в придаток благополучия и процветания цивилизационной повседневности, вселенной вещей и комфорта, разум становится подлинной трагедией и проклятием человека, обнажая перед ним в качестве судьбы не просто ужас и правду неотвратимой смерти, но и бессмысленность того, что «дано» ему как существование, и потому – «бегство от разума», вытеснение опыта пробуждения и всего сопряженного с таковым в область «абнормального», становится единственным «выходом», средством сохранения «устойчивости» извращенного и превращенного в абсурд существования человека, покорности человека перед роком подобного существования. Да, бегство от разума, «уведение» человека от путей разума, способно «пронести» человека над трагическими противоречиями, конфликтами и дилеммами существования, сохранить «устойчивость» такового, покорность человека перед рабством у повседневности и роком абсурда, именно поэтому подобное «бегство» стало чуть ли не принципом и нормой существования человека в реалиях цивилизации всеобщего процветания и прогресса, условием превращения человека в «вещь», в социально полезную «единицу труда» и «функцию» в отлаженном механизме цивилизационной повседневности. Однако – в той же мере, в которой бегство от разума предотвращает катастрофу порабощенного повседневностью и превращенного во «временение над бездной» существования, оно не способно защитить человека от самой «бездны», от неотвратимости и ужаса смерти, более того – лишь на трагическом, подобном «катастрофе» и полном испытаний пути разума, человеку дано раскрыть надежды и возможности перед лицом смерти, таящиеся в самом существовании. В конечном итоге – «бегство от разума» и несомых им испытаний и дилемм, обращается гибелью тех таящихся в самом существовании надежд и возможностей человека перед лицом смерти и пустоты, реализация которых требует труда над существованием и самим собой, осознания судьбы и принятия ответственности перед ее лицом, именно прихода человека на пути разума… Убежден, что в написании повести «Смерть Ивана Ильича», в переживании смыслов и символизма того реального случая из жизни, который лег в основу ее сюжета, Л.Толстой был движим именно осознанием этого…
Опыт «пробуждения» обнажает враждебность человеку, личности человека, ценности человека и его бытия, мира и той данности бытия и судьбы, на которую мир обрекает его. Парадокс именно в том, что как нечто наиболее «враждебное» человеку, отрицающее и низлагающее его личность и ценность, человеку предстает та «типическая», «нормативная» данность существования, которую цивилизация навязывает ему как нечто «императивное», неотвратимое, которую она «легитимизирует» своими установками. Предписанная человеку покорность перед лицом судьбы, смерти и бытия как «ожидания» смерти, фактически лишает человека права быть самим собой, потребовать для себя другой судьбы и другого существования, того права на отрицание и «восстание», которое лежит в истоках любви человека к бытию и самому себе, утверждения им бытия и самого себя как ценности. Предполагается, что в судьбе и бытии человека нет ничего такого, что оправдывало бы «пессимизм» и трагическое ощущение бытия, отчаяние и разочарование, состояния так называемой «депрессии», воспитывая в человеке безразличие к трагедии смерти, современный мир а конечном итоге продуцирует нигилистическое безразличие человека к самому себе и собственной судьбе, к ценности бытия. Потому что именно «дегуманизация», безразличие к единичному человеку, превратившемуся в составляющую статистических сводок, безразличие к трагедии смерти и бытия, неповторимой судьбы человека, пронизывает весь строй и способ существования человека внутри цивилизации, определяющие таковой ценности и установки. Эталоном «нормы», обосновывающим рабство человека и «дегуманизированный», вырожденный способ его существования, становится «счастливый», удовлетворенный наличным положением вещей обыватель, безразличный к трагедии смерти и собственной судьбы, «продуктивно» и «оптимистично» функционирующий в структурах повседневности, готовый бестрепетно принести дар бытия в жертву необходимости производить вещи и упрочать созданный цивилизацией мир повседневного комфорта. Говоря иначе – обыватель, не способен осознать бытие и свою ситуацию, увидеть трагизм и чудовищную бессмысленность происходящего, а значит – «восстать», усомниться в судьбе, на которую его обрекает мир, отвергнуть ту данность существования, к которой мир и власть обыденного приговаривают его. Цивилизация «прогресса» и «всеобщего процветания» превращает человека из «творца» и цели самого себя в безразличную к собственной конечности «вещь», в продуктивную функцию социальной повседневности, тем самым низлагая человека, отрицания его ценность, превращая его «типический», нормативный способ существования в нечто, наиболее враждебное его личности, «собственно человечности». Точно так – «типический» способ существования человека, продуцируемый цивилизацией, наиболее отрицает и низлагает человека как личность, как безусловную ценность и цель себя, предстает как нечто наиболее «враждебное» ему. Поэтому же трагическое ощущение бытия, те критические состояния бытия, через которые человек приходит к самому себе, к его личности и свободе, к «восстанию» против мира и способа существования, превращающих его в лишенную всякой подлинной ценности «вещь», вытесняются в сознании и установках современности за пределы «нормы». Повторимся – нет ничего более подлинного, нежели ощущение человеком бессмысленности «наличного», «социально-повседневного» существования, наиболее враждебного духовности и личности человека, его воле к самоутверждению, к вечности и противостоянию смерти. По сути дела, «отбирая» у человека право на отрицание, отчаяние и разочарование в «наличном» существовании, на трагическое ощущение бытия и собственной судьбы, человека лишают его права на свободу и личность, на утверждение себя как самоцели, фактически – отдаляют его от возможности быть собственно человеком, существовать подлинно и созидательно. Парадокс в том, что «типический», «нормативный» способ существования, продуцируемый цивилизацией, обосновывающие таковой ценностно-целевые установки, предстают как нечто, наиболее враждебное личности и человечности человека, отрицающее его как личность, ценность и цель самого себя. «Комфортная» и «устойчивая» повседневность цивилизации предстает как пространство нигилистического низложения человека и ценности его бытия, его личности и единичности, как нечто, наиболее враждебное человеку. Всякий раз, когда нашему восприятию предстают «блеск» и «гламур», изобилие и комфорт, кажущееся бесконечным «процветание» цивилизационной повседневности, и в подобном призывают усматривать неоспоримое свидетельство «прогресса», необходимо задаться вопросом о том, что есть посреди всего этого человек, существование и судьба человека, и ответ на этот вопрос будет глубоко трагическим, приведет к крушению самые «трепетные» и тщательно пестуемые иллюзии. Поэтому внутри этого пространства, для сохранения «лояльности» ему человека, синкретичной вплетенности человека в него, человека нужно беречь от самого себя, от «пробуждения» и осознания своей ситуации, трагизма бытия и судьбы, от того опыта «бунта», отрицания и «несогласия», через который заявляют о себе свобода и личность человека. По сути дела, опыт отрицания и катастрофы, конфликта с миром и обусловленной миром данностью бытия, скепсис и разочарование в отношении к «обыденному», к его ценностям и установкам, человек познает как трагическое достояние свободы и самоутверждения, права быть личностью. Право на отчаяние, отрицание и разочарование, с опытом которых связаны истоки свободы и личностного бытия человека, в сознании современности вытеснено за пределы «нормы» и определено как форма душевного расстройства, называемого «депрессия» – это общеизвестно и не нуждается в специальном подтверждении. Предполагается, что ни ужас смерти, неотвратимо ожидающей человека, ни обреченность на существование как покорное «ожидание» смерти, не могут быть причиной для трагического ощущения человеком происходящего, для отчаяния и «несогласия», для того опыты отрицания, из которого исходит попытка человека изменить что-то в его судьбе и бытии. Трагедия смерти и жизни как безразличного приближения к смерти в перипетиях повседневности, не считаются причина для утраты человеком «продуктивного повседневного оптимизма», готовности «трудиться на всеобщее благо» и бестрепетно приносить дар жизни в жертву созданного цивилизацией мира вещей и повседневного комфорта. В реалиях «прогресса», «всеобщего процветания» и «торжествующего гуманизма» у человека нет причин «печалиться», ощущать трагизм существования и судьбы, ощущать что в мире, в «привычно-повседневном» и «социально нормативном», соответствующем «статистическому» способ существования, что-то «не так». В мире и обусловленной таковым данности существования, с способе существования и ценностно-целевых установках социальной массы не может быть что-то «не так» – не так может быть что-то только самом человеке, его «бунт» против обыденного и социально-нормативного оценивается как «абнормальность», отклонение в развитии и формировании «полноценного социального индивида». По сути дела, созданный цивилизацией способ существования человека, представляющий собой апофеоз социальной повседневности, производства и использования ее благ, временение по пути к смерти – это торжество абсурда, к восстанию против которого человек в его человечности и «духовном пробуждении» не может не прийти. По другому же – ценность бытия для человека, его восстание против власти смерти и времени, не могут не привести его к отрицанию «наличного» способа существования, навязываемого ему повседневностью, к ощущению такового как бессмыслицы. По сути дела, трагический опыт экзистенциальной катастрофы, обрушения в пустоту, отрицание и неизвестность, с которым связаны истоки свободы и личностного бытия человека, делегитимизирован и вытеснен за пределы «нормы» в сознании современного мира, продуцирующего «безликость» человека, и таким образом «примиряющего» человека с извращенными реалиями его бытия. Поразительная вещь – Л.Толстой и А.Чехов, познавшие трагизм духовных исканий, которые послужили истоком их самобытных и небывало плодотворных творческих судеб, ощущение адской и нестерпимой бессмыслицы «обыденного», «наличного» существования, его враждебности личности человека, не подозревали, что страдают формой душевного расстройства. Потому может, что формы обыденного сознания, установки «обыденно-безликого» и «социально усредненного» существования, еще не были утверждены тогда в качестве эталона «нормы»? Проблема именно в том, что шабаш обыденности и обывательства, «статистически безликого» существования, утверждающий себя в качестве «нормы» современного мира, вытесняет за периферию «нормы» трагический опыт существования и трагическое ощущение существования, которые наиболее соответствуют истокам духовного опыта человека, «пробуждения» в нем его свободы и личности. Проще говоря, разум и дух, достоинство личности побуждают человека восстать против смерти и существования как покорного «ожидания» смерти, ощутить бессмысленность существования как «временения по пути к уничтожению», над которым безраздельно властвуют небытие, время, забвение, отрицать его, потребовать смысла и вечности как условия самой возможности «быть». Точно так – как условие возможности «быть», ведь существование как цепь мгновений перед обреченностью на уничтожение, как безнадежность и неотвратимость такового, лишено для человека всякого смысла, «не нужно» ему и отрицается им как мука, проклятие, несомненное «зло». Потому что если жизнь есть неотвратимость уничтожения и смерти, а совершение над человеком этого «зла» есть лишь вопрос времени и удел человека – лишь ожидать его, то жизнь лишена всякого смысла и не нужна человеку, есть для него лишь мука, ад, отрицание им самого себя. Потому как если смерть и небытие, мука уничтожения - это то, что неотвратимо будет с человеком как его судьба, и существование есть лишь «ожидание» этой судьбы, тогда существование есть «бессмыслица» и «зло», «напрасное и пустое издевательство», «проклятие»…конечно, если существование не может быть чем-то иным – творчеством, противоборством смерти и завоеванием места в вечности, самоутверждением… Проблема состоит именно в том, что существование может быть всем этим и таит в себе смысл как возможность, однако обнаружить эту возможность, осмысленно и созидательно реализовать ее, преобразив для этого существование – это дело самого человека, его человечности. Перед лицом смерти и той трагедии бытия, на которую обрекает человека разум, не сходя с позиций разума и не укрываясь от трагических вызовов бытия в убежище мифа и веры, человек обладает единственным выходом и спасением – возможностью созидательного существования, самоутверждения через посвященность бытия созиданию и труду над собой. Творчество и творческое существование – это единственный возможный ответ человека смерти. отрицанию и пустоте как трагическим вызовам, испытаниям его бытия, гибель творческих и личностных возможностей обессмысливает существование. По сути дела, существование обладает смыслом как возможность творчества, самоутверждения, противостояния смерти, как «временение к смерти» в водовороте социальной повседневности оно лишено всякого смысла и переживается человеком как «проклятие» и «зло», а не дар. Трагедия в том, что существование может быть настолько безысходно поглощено повседневностью, обессмыслено и враждебно человеку как личности, что становится для него злом большим, нежели смерть. «Пробуждение» трагично, ибо привносит в существование человека «разлом», «раскол» – обнажает бессмысленность и невозможность существования, поглощенного властью времени, забвения, смерти, представляющего собой некое «ожидание смерти». При том, что «пробуждение» раскрывает в человеке нравственно ответственное и созидательное отношение к собственному бытию, которое связано с волей к вечности и восстанием против смерти, оно приводит человека к трагическому конфликту с повседневной данностью его бытия, - как то, что предстает из повседневных реалий, существование становится невозможно и утрачивает смысл. Превратить существование в поле творчества, самоутверждения, противоборства смерти и времени, жертвой в творчестве и работе над собой обрести сопричастность вечности и надежду перед лицом смерти, отказаться от того, что бы использовать бытие – это выбор и дело самого человека, его совести и человечности. Привнеси в жизнь созидание, реализацию творческого замысла, поиск и работу над собой, обрети в этом «лицо» и раскрой самого себя посреди шабаша повседневной функциональности и безликости – и жизнь обретет смысл; творчество обнаруживается здесь как исток и условие смысла жизни. Более того, творчество человек противоставляет тому апофеозу бессмыслицы, которым по сути является повседневная безликость и функциональность существования, творчеством человек возносит существование над пошлостью и пустотой повседневности, над бездной бессмыслицы, отрицания и отчаяния. То есть, обретение смысла требует труда над жизнью, нравственной ответственности в отношении к жизни вместо ее «использования», преображения и претворения жизни. Как следует из всего сказанного выше, «пробуждение» и разум есть трагедия человека, его катастрофа, они несут с собой власть над человеком отрицания и пустоты, невозможность и бессмысленность для него быть так, как его обрекают быть «мир», социальная повседневность – попросту «ожидать» уничтожения, ухода в небытие как неотвратимой судьбы. Тут сама возможность «быть» связана для человека с обретением смысла и сопричастности вечности, надежды перед лицом смерти, а значит – возможности творчества. То есть, с превращением существования в творчество, самоутверждение, познание и раскрытие человеком своей бесконечной потенциальности, с возможностью воплотить бытие и его мгновения в созидание того, что не будет уничтожено вместе со смертью. Потому что небытие и подлинное уничтожение – это бесследное исчезновение, забвение, отсутствие тех творческих, личностных результатов бытия и пути человека, которые остались бы в вечности и «приводили» к нему тогда, когда его навеки не станет. Творчество – это единственный путь к смыслу и вечности, единственный ответ на вопрос «что делать со смертью», только через творчество и творческое существование человек обретает «лицо», утверждает самого себя, повседневное существование есть апофеоз безликости и функциональности. Когда после человека остаются потрясающие воображение творения, философские и художественные откровения, плоды его жертвы и труда над собой, к которым как к истокам «не зарастет тропа» - познает ли человек вместе со смертью уничтожение, перестает ли быть? Когда человеку удается вдохновенно родить и создать нечто, настолько настоящее, пронизанное глубиной философских прозрений, мощью и искренностью признаний, совершенством творческих умений, что удел его творения – остаться в вечности и приводить к имени творца, не дано ли ему ощутить смысл жизни? Более, чем если бы годы его жизни ушли не на плоды труда и поиска, призванные увековечить его имя и путь, а на приобретений вещей, повседневных благ и «карьерный рост»? Когда человеку удается создать нечто, к чему через века будут возвращаться как к истоку «пробуждения», вдохновения, исканий истины и красоты, что навечно будет напоминать о нем – не в этом ли он обретает смысл? Не тогда ли, когда его жизнь посвящена попытке создать нечто подобное, что утверждало бы его и увековечивало бы его имя? По сути дела, речь идет здесь не о наличии творческих способностей, а о выборе, суть которого проста – нигилистическое использование жизни, либо нравственная ответственность за жизнь, жертвенный труд в творчестве и самосовершенствовании. По крайней мере, в возможности созидать и как награду созерцать творческие плоды собственной жизни, заключены единственное утешение и единственная возможность человека перед лицом смерти, источник его мужества и достоинства во встрече с ней, иначе – апофеоз повседневного нигилизма, использования жизни и безразличия человека у трагическим реалиям его судьбы. Преступная ложь заключена в тому утверждении, что человеку «нечего делать со смертью» как необратимостью своей судьбы, а значит – лучше всего для него как можно более приятно и комфортно проводить своей век, желательно – исполняя социальные обязанности и «служа всеобщему благу»….. Творчество, посвящение жизни творчеству, жертвенный труд над собой и воплощение жизни и ее мгновений в творческий результат – вот подлинный ответ человека смерти и бессмыслице, трагическим вызовам его бытия, и этот «ответ» – в силах, выборе и возможностях самого человека. Проще говоря, этим «ответом» является подвиг творчества, жертвы и нравственной ответственности, работы над собой, подвиг человечности в способности человека на путь разума, ответственности и жертвенного служения жизни созиданием. Творчество есть акт любви, совести и служения жизни, творчество нравственно в его истоках, оно движимо волей человека к утверждению бытия, его волей к смыслу и противостоянию смерти. Принципиально понимать «жертвенную», а потому нравственную и духовную природу творчества, когда само творчество означает позицию ответственности и служения дару жизни, некую антитезу нигилистической установке обывателя «использовать жизнь». Парадокс в том, что через эту жертву, через бремя ответственности и признание необходимости «тревожиться жизнью», человек утверждает себя и обретает смысл, использование жизни и пренебрежение нравственной ответственностью за жизнь рано или поздно обращается катастрофой человека, его обрушением в отрицание и пустоту. Творчеством человек утверждает себя и побеждает смерть, забвение, небытие - такова очевидность, что вопреки мириадам преуспевающих и «празднующих жизнь» обывателей, именно художники, философы, ученые становятся теми единицами, к жертвам и усилиям которых оказывается благосклонна вечность, имя которых остается навечно в созданном ими. Пробуждение в человеке его духа, свободы и личности знаменуется опытом отрицания, невозможностью для человека быть так, как ему «дано» быть, то есть его несогласием с судьбой ожидающей смерти «вещи», его восстанием против существования, над которым властвуют время, уничтожение, смерть – такое существование становится для него мукой, бессмыслицей, злом. «Пробуждение» несет с собой катастрофу существования, невозможность существования как «временения по пути к смерти», то есть существования как апофеоза социальной повседневности. Жизнь как «еще-не-смерть», как «отсрочка приговора», неотвратимость и безнадежность смерти становится не нужна человеку, утрачивает для него смысл и ценность, из «дара» превращается для него в «ад», «проклятие», «зло». Пробуждение несет с собой отрицание бытия в его социально-повседневной, наличной данности, но вместе с тем – обнаружение возможности подлинного существования, пронизанного пафосом созидания, противоборства смерти и времени, самоутверждения, возможность творчества, созидательного существования обнаруживается человеком как условие и источник смысла существования. Приготавливаясь к смерти, восставая против смерти и борясь за вечность, человек начинает жить созидательно, вместо того, что бы безразлично использовать и растрачивать жизнь и ее мгновения. Переживая «бессмысленность» существования как ожидания смерти и уничтожения, «временения по пути к смерти», попадая во власть отрицания, в поиске смысла и возможности вообще «быть», человек обнаруживает возможность творчества, возможность существовать созидательно. «Пробужденность» здесь столь же трагична, является истоком экзистенциального кризиса, сколь подводит человека к познанию, обнаружению его духовного, созидательного «я», движимого любовью, силой совести, волей к вечности, волей к смыслу и противостоянию смерти.
«Пробужденность» и осознание смерти несут с собой катастрофу существования человека, невозможность для него быть так, как «дано», то есть отрицание, невозможность и бессмысленность существования как протекающего в водовороте повседневности «ожидания смерти», разум здесь несомненно трагичен и является истоком «разлома», разочарования человека в наличной данности бытия, когда в том, что «дано» человеку как существование, для него нет ничего, что имело бы смысл. Пресловутая проблема «смысла жизни» обладает здесь предельно трагичным контекстом, она означает стояние существования человека на грани катастрофы и самоотрицания, невозможность для человека быть, не разрешив для себя каким-то образом проблему смерти, не обнаружив и не привнеся в существование то, что дарует смысл и надежду перед лицом смерти. Как «ожидание смерти», безразличное и бесследное приближение к смерти и уничтожению, существование становится бессмысленным, «не нужным» и «ненавистным» для человека, попросту невозможным, дилемма «быть или не быть», выражающая собой утрату смысла, обрушение в бездну пустоты и отрицания – это та трагическая ситуация, когда человек обречен отвергнуть существование как «бессмыслицу» и «зло» и погибнуть, либо обнаружить возможность иного существования, пронизанного творчеством, самоутверждением, противостоянием смерти. Проблема в том, что трагедия отрицания и «стояния на грани», разочарования в «наличном» существовании как «зле» и «бессмыслице», неотвратимо сопутствует «пробуждению духа» в человеке, осознанию смерти; истокам личностного существования человека, познания им самого себя, соответствуют «катастрофа» и «кризис». В том страшном опыте, который Л.Толстой пережил на изломе сорокалетия, в конечном итоге сделавшего его самим собой – самобытной нравственной личностью и великим художником, не было «кризиса среднего возраста» или внезапно овладевшей этим человеком «душевной болезни» – подобный опыт представлял собой полностью «делегитимизированную» в современном сознании муку духовных борений и исканий, то трагическое испытание, в котором вечностно происходит рождение духа в человеке, становление личностного существования человека. Тот факт, что подобный опыт оценивается в категориях и установках современного сознания как «абнормальность» и «форма душевного заболевания», говорит лишь о том, что это самое сознание и мировоззренческое, образно-смысловое и символическое поле современной культуры в целом, определены гегемонией «объективистско-социологического» взгляда на человека, еще раз подчеркивает глубинную враждебность мира современности духу и личности человека, ценности человека. Все верно – подобный опыт лишь внятно говорит о том, что мир современности представляет собой фактическое торжество нигилизма, «обничтожения» и низложения человека, отрицания личностного в человеке, заинтересован в нем как в единице «труда и потребления», материале статистических сводок «всеобщего процветания» и «экономического роста», как в продуктивной «функции» социальной повседневности, которой не должно быть дела ни до ожидающей ее как судьба смерти, ни до ценности ее существования, уничтожаемого и бесследно исчезающего в неумолимом движении к смерти и водовороте привычных «ролей» и «забот», ни до изначальной дилеммы нравственной и экзистенциальной ответственности – как и во имя чего существование единожды и навечно совершается, что представляет собой настоящее и действительно ли стоит существования и настоящего то, на алтарь чего таковые приносятся? Если место и судьба человека в мире современности таковы, если сам этот мир таков, то безграничное воцарение в его пространстве «объективистских» и «социологических» представлений, в конечном итоге превратившихся в парадигму новейшей цивилизации, сформировавших эту цивилизацию и выступивших ее основанием, сыграло в подобном роль ключевую. В мире «всеобщего прогресса и процветания» единичный человек его существование и судьба есть «ничто», гегемония «всеобщих» и «социальных» идеалов оказалась на поверку маской безраздельно торжествующего нигилизма и «дегуманизации» мира и существования человека – эта истина настолько верна и бесспорна, что дано стала банальностью. Вместе с тем, только через этот противоречивый опыт катастрофы, кризиса, осознания трагизма смерти и существования как такового, человек становится «я», открывает себя как нравственную и созидательную личность, как трагический субъект отчаяния, отрицания и смыслотворчества бытия одновременно, то есть в исканиях смысла и восстании против смерти обнаруживает возможность творчества и совершенно иного существования. Точно так: дух в человеке, его личность – это трагический «субъект» страдания, отрицания и отчаяния, но при этом же исканий смысла и творчества существования, истокам которого соответствует катастрофа, бездна отрицания и пустоты. Пытаясь спастись и утвердить существование, вознести его над бездной отрицания, противостоять его «наличной» пустоте и бессмысленности, человек познает и раскрывает себя как личность, обнаруживает возможность существования как творчества. Человечность человека – это именно его способность на путь «бодрствования», разума, «знания» о смерти и небытии как о своей судьбе, а значит – ответственности, созидания и борьбы, которыми по сути является любовь, катастрофы и испытаний, на которые неотвратимо обрекает «знание». Каждый человек потенциально является «творческой личностью», таит в себе начало духа, однако «рождение» духа в человеке, познание им самого себя, связаны с его решимостью на соприкосновение с трагическими реалиями его бытия и судьбы, на путь «бодрствования», «знания» и ответственности. Посредственность и безликость человека – это его бегство от «знания» о трагизме бытия и приходящей вместе с этим «знанием» нравственной ответственности за бытие, которая является смыслом его свободы и истоком его созидательности. Человеке человечен его экзистентностью и личностным началом, а не «социальной нормативностью» и статистичностью», способностью к творчеству, а не производству вещей и комфорта, прагматично-рациональному обустройству повседневности, воспроизводству и стабильному функционированию в механизме статистических ролей и обязательств. Если предельно трагическое – опыт катастрофы, отрицания обрушения в пустоту, отчаяния и разочарования в «наличном», «привычно-повседневном» и «социально нормативном» – раскрывает личностное и созидательное начало в человеке, выступает лоном рождения в нем духа и становления его личностного существования, значит так должно быть, и правда и потенциальность трагического должна быть безоговорочно признана. Факт в том, что мир «прогресса», «всеобщего прогресса» и «торжествующего гуманизма» пресекает право и какую-либо возможность «усомниться» в себе и собственных реалиях, ощутить, что в нем что-то «не так» ( «не так» может быть что-то лишь в самом человеке, формировании и ценностно-мировоззренческих установках человека, но только не в данности существования и судьбы, не в «наличном» положении вещей). Однако человечный и подлинно разумный взгляд на этот мир, проистекающий из экзистенциального опыта, становится трагическим потрясением, ибо раскрывает таковой как ад абсурда и «обничтоженности» человека, как нечто, предельно враждебное личности в человеке, ценности человека, его существования и неповторимой судьбы. Способность к творчеству – квинтэссенция подлинности и человечности человека, и как бы ни было трагично то, что соответствует и стоком творчества и раскрывает в человеке способность к таковому, оно не может быть лишено легитимности, безжалостно обличены и обвинены должны быть «обывательство» и «социальная посредственность», а не личность и творчество, и не то трагическое, что раскрывает в человеке его личностное и созидательное начало. Все верно – истоки творчества трагичны, им соответствует опыт катастрофы, обрушения в пустоту и «потерянности», отрицания и разочарования в «наличном», подобное невозможно отрицать. Однако творчество – при всей противоречивости и трагичности его истоков – по сути представляет собой путь любви и жертвы, нравственной ответственности за бытие и раскрытия бесконечной, оно утверждает ценность существования, ценность и достоинство самого человека, у которого появляются надежды перед лицом смерти, говоря проще – творчество есть то, что «собственно человечно». Творчество движимо любовью, нравственно и человечно, причем именно в меру того трагического, что приводит к нему и соответствует его истокам. Можно оградить себя от соприкосновения с бездной пустоты, отрицания и отчаяния, противоречий и неизвестности, которой становится для человека существование вместе с сознанием смерти, от трагизма свободы как ответственности за себя и бытие, через «незнание» сохранить «прочность» и «упокоенность» существования… Но нельзя уйти от самой смерти, от беззащитности перед ужасом смерти, от безнадежности уничтожения и забвения, от бессмысленности бесследно и безлико прожитой жизни, которые являются расплатой человека за его нежелание «знать», нести ответственность, страдать и в этом – быть человеком. Возможно бежать от осознания смерти, от ответственности увидеть смерть как неотвратимую судьбу, от ответственности за существование перед лицом смерти как таковой, и вместе с этим – уйти от опыта отрицания, разочарования и обрушения в пустоту, от превращения существования в путь страдания и испытаний… Однако – нельзя уйти от самой смерти, от беззащитности и безнадежности перед смертью и тем ужасом, который порождает рано или поздно настигающий взгляд ей в лицо как судьбе, становящихся уделом человека, использовавшего в «забвении» дар существования и погубившего этим таящиеся в таковом творческие и личностные возможности. Безнадежность и беззащитность перед лицом смерти, на которые обрекают человека безответственность и «забвение», использование существования и гибель таящихся в нем творческих возможностей, становятся катастрофой существования и человека, безраздельной властью над человеком пустоты, отчаяния и отрицания. В конечном итоге – все заканчивается той же самой бездной отчаяния, отрицания и пустоты, однако подобно безнадежности и бессилию перед лицом самой смерти, человек утрачивает всякие возможности и надежды перед лицом этой «бездны», в разрешении неотвратимо настигающих его на пути разума и запоздалого «пробуждения» противоречий. «Знание» о смерти и судьбе, приходящее тогда, когда перед лицом смерти еще таятся какие-то надежды и возможности, средоточием которых являются существование, труд человека над собой и его ответственность за себя, обращается путем трагических испытаний, выводящим человека к существованию созидательному, результативному и подлинному. «Знание», приходящее тогда, когда погублены надежды и возможности перед лицом обнажаемой им судьбы, становится катастрофой существования и человека, безысходностью отрицания, пустоты и отчаяния. В конечном итоге – бегство от «знания» о судьбе, от трагических путей разума и «бодрствования», обращается неразрешимостью обнажаемых на пути разума противоречий, безнадежностью и бессилием человека не просто перед лицом смерти и судьбы, а перед торжеством пустоты, отчаяния и отрицания. Как можно раньше «проснуться», осознать судьбу и приступить к ответственности за жизнь, начать жить, «приготавливаясь» к смерти и посвящая жизнь созиданию, увековечивая мгновения жизни в результатах творчества и исканий – это то единственное, что может человек в трагической данности его судьбы. Бороться за вечность и победу над смертью самой жизнью, ее подлинностью, созидательностью и жертвенностью, своей способностью на нравственную ответственность за дар жизни – единственное, что может человек. Тайна человека в том, что только через трагический опыт существования он раскрывает его человечность, созидательность и бесконечную потенциальность, его личностное начало, становится тем, чем он является потенциально и должен быть. Гениальность человека, если понимать под этим бесконечность его созидательности – это не «экстраординарность» его творческих способностей, но мощь его духовного и нравственного начала, его способности на путь ответственности, жертвы, любви, его восстания против смерти и бессмыслицы существования как «ожидания смерти». Все верно – именно сила совести и любви к жизни побуждает человека вместо того, чтобы использовать жизнь и безразлично растрачивать ее мгновения по пути к смерти, посвящать жизнь и мгновения настоящего творчеству, этим увековечивая их, противоборствовать смерти и забвению как судьбе. Поэтому же, именно сила любви, совести и жертвы в творчестве, восстания человека против смерти творчеством и «посвящением» существования, позволяет человеку обрести смысл и спастись от бездны отрицания, отчаяния и пустоты. Нравственная сила любви, жертвы и совести, которая делает человека способным созидать, посвящать существование чему-то и противоборствовать смерти, спасает человека, ею он возносит себя над той бездной отчаяния, отрицания и бессмыслицы, обрушение в которую соответствует истокам его «пробуждения» и личностного существования. Подлинная любовь к бытию как обладающему безусловной ценностью дару, побуждает человека противостоять смерти и бороться за вечность, посвящать бытие творчеству, восставать против зла и абсурда того «ожидания смерти», которым является повседневность, любовь делает человека ответственным и лишает его возможности использовать бытие, любовь и совесть, сознание ответственности едины. Любовь делает человека нравственно и созидательно ответственным за бытие, она же делает его «бунтующим» и непокорным перед лицом «наличной» данности бытия, перед «обничтоженностью» и обессмысленностью бытия во власти и реалиях социальной повседневности, перед отданностью такового во власть смерти и времени. Покорность и безразличие в отношении к смерти как судьбе – это исток, почва нигилистического безразличия к существованию, к ценности существования, любовь и совесть делают человека «непокорным», побуждают отрицать трагическую данность его судьбы, восставать против смерти и бессмыслицы наличного существования. То, что любят, не используют – ему служат, и этим служением жизни, к которому человека побуждают разум, совесть и любовь, является противостояние смерти, борьба за приобщение жизни и ее мгновений вечности, посвящение жизни творчеству. Когда человек безразличен к трагедии конечности жизни неотвратимости ухода в небытие, к бесследному исчезновению мгновений жизни по пути к смерти – о какой ценности жизни, о какой любви к жизни может идти речь? Безразличие к трагедии смерти становится здесь обратной стороной нигилизма и свидетельством «безликости» человека, «латентности» в нем его духовного и созидательного начала. Творчество приходит в бытие и судьбу человека как борьба за смысл и восстание против смерти, как «покаяние» и «оправдание» существования, его «освящение», именно так – как «покаяние» и служение дару жизни, как путь ответственности и искупления, любви и совести – подлинное творчество пришло в судьбу и жизнь Л.Толстого. Потому что используя жизнь, безразлично растрачивая и «перелистывая» ее по дороге к смерти, человек преступает против совести и ответственности за жизнь, против ее ценности, испытывает ощущение «вины» и нравственного преступления против дара жизни. Проживая жизнь созидательно, посвятив ее созиданию и увековечив ее мгновения в плодах жертвы, поиска и работы над собой, человек ощущает нравственное удовлетворение и достоинство, а используя жизнь, безразлично растрачивая ее по пути к смерти – неотвратимо ощущает «вину», ибо преступает против безусловной, высшей ценности дара жизни, против нравственной ответственности за него, императивов совести и любви. Таким подлинным преступником, при всей его «обычности» и «нормативности», был для Л. Толстого его Иван Ильич. Перед внезапно пришедшей к нему необходимостью умереть, Ивану Ильичу оставались лишь мука запоздалого и напрасного раскаяния в том, что вся прожитая жизнь была «не то», ужас перед смертью, которой уже нечего противопоставить, и уже прожитой, и напрасно прожитой жизнью, в которой ничего нельзя изменить… Можно бежать от «знания», от приходящего с ним бремени ответственности, от катастрофы, к которой приводит это «знание», от обнажающихся вместе с ним противоречий и дилемм существования, но зачем бежать? Как можно бежать от ответственности за то, что неотвратимо и безжалостно будет, хочешь или нет, «беги» или гляди в лицо? Как можно бежать, если единственная надежда и единственное спасение, данные человеку – в возможности, признав реальное положение дел и приняв на себя ответственность, прожить жизнь единожды и навечно, жизнью поправ смерть и забвение, созиданием и подлинностью жизни завоевав вечность и мужество перед лицом неотвратимого… Бегством от «знания» можно оградить себя от мук, испытаний и дилемм подлинной жизни, от тех ситуаций, в которых человек стоит «на краю пропасти», а жизнь его находится под вопросом самой своей возможности… Тем страшнее и безжалостнее неотвратимая расплата в конце – безнадежностью и беззащитностью перед лицом смерти, уходящей в небытие и забвение жизнью, которая была «не то», человек закрывает его «счета». Как правило, обыватель посмеивается над «поэтами», «художниками», людьми духа, в отношении к добровольным и якобы «напрасным» мучениям которых, «прагматическая» ориентация в жизни предстает более «здоровой»… Однако – тот, кто оказывается в выигрыше «по середине пути», по дорогое к смерти сумев уберечь свою жизнь и судьбу от чрезмерной «качки», в конце оказывается перед безнадежной бездной, которая предназначает его в жертву… Приходит час, и выясняется, что жизнь обывателя и мириады ее мгновений канули в лету… а вот мгновения жизни, движения души и духа, этапы судьбы и внутреннего опыта всех этих непонятно чем мучающихся и о чем плачущих Толстых, Лермонтовых, Рубинштейнов и Чайковских, оказываются навечно запечатленными в том, что ими рождено, создано… в плодах жертвы, любви, поиска, мучительного труда над собой… в том, что казалось «напрасным» в перипетиях сиюминутности, с точки зрения повседневного процветания… Проходят годы, и забываются писатели и художники, работавшие на «злобу дня» и обустраивавшие свой комфорт соглашательством, разогреванием извращенных вкусов толпы… те же, кто верностью пути были преданы поруганию и забвению, внезапно входят в вечность… Первые были «правы» с точки зрения сиюминутности и императивности «наличных» целей, вторые – с позиций осознания жизни и стоящего над ее мгновениями суда смерти и вечности… Позиция совести и разума, духовной ответственности за жизнь, может означать «проигрыш» с точки зрения социального приспособления и преуспевания, повседневного выживания, вечного стремления обывателя к безмятежному использованию жизни… но перед лицом страшных и неотвратимых испытаний, которые суждены всякому «рожденному под солнцем», она в конечном итоге оказывается «выигрышем»… Как тут не вспомнить моего любимого Е.Евтушенко: «…Ученый, сверстник Галилея, был Галилея не глупее – он знал, что вертится земля… но у него была семья… И он, садясь с женой в карету, свершив предательство свое, считал, что делает карьеру, в то время как губил ее… За осознание планеты шел Галилей один на риск… и стал великим он, вот это – я понимаю, карьерист…» Толстовский Иван Ильич – это суд над обывателем, над человеком, который в желании «не знать», «не тревожиться» жизнью и не видеть ее трагизма, попросту использует дар жизни – пошло, бездарно, серо, совершает самое страшное по мысли Толстого преступление – пренебрегает ценностью жизни, ответственностью за жизнь… Совершенно нормативный обыватель, всю жизнь исполнявший должностные обязанности, воспитывавший детей и создавший семью, соответствующий всем меркам социологического взгляда на человека, который в эпоху Толстого как раз начал утверждать себя, в изображении писателя предстает как истинный преступник, бездумно растративший, «промотавший» дар жизни, использовавший его так, словно он был для него «ничто»… Мука запоздалого раскаяния за жизнь, которая была «не то», беззащитность перед лицом неотвратимого – такова расплата, в изображении которой писатель исключительно суров и видит нечто справедливое… Повесть «Смерть Ивана Ильича», вдохновленная реальным случаем смерти уездного предводителя дворянства Н.И Мечникова (брата известного ученого), при этом глубоко «автобиографична», сращена с самим Толстым в аспекте опыта и выраженных философских идей, образность произведения воплощает размышления Толстого о том, что с сорока лет и до конца жизни было для него «главным», наиболее острой и главной дилеммой – неотвратимость и трагизм смерти, ответственность человека за жизнь перед лицом смерти, за то, чтобы вообще осознать смерть как судьбу и как-то отнестись к ней, «готовиться» к ней, разрешить смерть как «вызов» и проблему. Толстовский Иван Ильич всю жизнь бежал от того вопроса, который безжалостно стоял перед самим писателем всю вторую половину жизни, сосредотачивающего в себе путь разума и экзистенциальной ответственности, главные дилеммы, обнажаемые перед человеком совестью и любовью, его нравственной личностью – «что выйдет из всей моей жизни и этого ее мгновения?» Ответственность за существование перед лицом вечности и смерти, суд разума и совести, охватывающий и существование в целом, и неповторимо совершающиеся мгновения настоящего, тот трагический и бесконечно потенциальный, раскрывающий в человеке личность, духовно-нравственное и созидательное начало опыт, на который его обрекает основание неотвратимости смерти и существования как неумолимого пути к ней – вот, что сосредоточено в этом вопросе. Для Толстого в том вопросе – квинтэссенция человечности и нравственного начала человека, тех дилемм, перед которыми его ставят духовная и личностная зрелость, совесть и разум, и писатель безжалостно судит своего героя за то, что он бежал от этого вопроса, от необходимости быть человеком. Еще яснее: за то, что обреченный на смерть как судьбу, он словно бы не разу и не думал об этом, не отдал себе отчета в таком простом, неотделимом от жизни и неотвратимом – когда-то предстоит умирать, лицом к лицу встретить то, одна лишь мысль о чем вызывает липкий и удушливый ужас, ощущение детской беззащитности и беспомощности, и потому – понести подлинную ответственность по отношению к жизни, выйти к разрешению самых главных и изначальных дилемм, быть в этом собственно человеком. Быть человеком для Толстого – решиться осознать смерть, отнестись к смерти как судьбе и «вызову», встать на путь разума и совести, ответственности и любви. Перед нами – тот же преступник-обыватель, каким многие годы был и после ощущал себя сам Л.Толстой, тот дар жизни, который он сам сумел на изломе сорокалетия вырвать из цепей повседневной и праздной пошлости, превратить в экстаз созидания и саморазвития, творческих свершений, безграничной потенциальности человеческого духа… Тот же дар жизни, который привычно предстает нам повседневной пошлостью, социальным функционированием, «удовлетворением потребностей» и «исполнением статистических обязательств», безразличным движением человека к смерти как судьбе, может быть борьбой за вечность, экстазом и подвигом творчества жертвы, любви… Таким дар бытия становится через трагедию осознания и отрицания, опыт катастрофы, восстание человек против смерти и существования в повседневности как покорного, безразличного «ожидания смерти», то есть бессмыслицы… Бездна отрицания, пустоты и неизвестности, становится тут истоком реализации потенциальности человека, заложенного в нем начала духа, созидания и любви… Путь разума, «бодрствования», ответственности за бытие перед лицом смерти, несомненно трагичен и несет с собою катастрофу существования, отрицание его социально-повседневной данности, раскол и обнаженность глубинных противоречий существования, его критических состояний, но вместе с тем – это путь, на котором происходит раскрытие человечности, созидательности и бесконечной потенциальности человека… Подобным же преступником был для Толстого его Нехлюдов – еще один прообраз самого себя – аристократ-«гедонист», на изломе сорокалетия праздно и бездумно проматывающий жизнь… «пробуждение» его духа, его «я», приходит к нему с тем же опытом покаяния и пробуждения совести, осознания бремени нравственной ответственности за бытие, которым оно пришло к самому писателю, в котором таятся истоки созидательного и жертвенного существования… Таким же преступником был для него его кн.Н. из повести «Холстомер», от жизни и смерти которого, по словам писателя, осталось меньше последствий и пользы, чем от смерти его легендарного скакуна… Во многих произведениях Л.Толстой выражает этот опыт «пробуждения», осознания смерти и ответственности за дар бытия перед лицом смерти, ставит и обсуждает дилеммы такого опыта. Писателю свойственно глубоко трагическое переживание смерти, судьбы человека, жизни и таящихся в ней возможностей как того единственного, чем обладает человек перед лицом смерти, небытия… Так разбитая тягловая лошадь, некогда бывшая легендарным скакуном, при виде не узнавшего ее хозяина – легендарного бретера и мота, начинает в отчаянии гарцевать перед ним лишь в одной надежде быть узнанной, на мгновение вспомнить все, что было в ее судьбе и могло быть, но не стало, безвозвратно погибло во воле случая и обстоятельств … Ностальгически вспоминая о любимом коне, кн. Н смотрит на него в старости и не узнает… Вспоминая о скакуне, с которым были пережиты лучшие годы и события жизни, кн. Н смотрит на него, и не узнает его в старости, в том, чем он стал по воле случая и под гнетом тяжкого деревенского труда, бестрепетно отправляет его на бойню… Из этого простого сюжета страшно предстает перед читателем безжалостность, безнадежность конца, судьбы… то что было – было, то, что могло быть и стать – не сталось, ничего не изменить и не повернуть вспять, жизнь прожита, все кончено, осталось лишь войти в ожидающую тебя бездну… Содрогающе трагическое ощущение невозвратности жизни, ее неповторимо, единожды и навечно совершающегося движения к смерти, гибели таящихся в ней возможностей, неотвратимости и власти смерти – вот, что словно выдохнуто писателем в образности и сюжете произведения. Мощь творчества, по мысли Л.Толстого, приходит в судьбу и жизнь человека из того же, из чего она фактически развернулась в собственной судьбе писателя – из мощи «покаяния» перед жизнью, из мощи нравственного существа в человеке, делающего его способным на жертву и самоотдачу в исканиях, работе над собой и реализацией творческого замысла… из мощи любви и духа в человеке, которые побуждают его бороться с властью времени и смерти, восставать против смерти и «наличной» пустоты существования… Еще яснее – из решимости человека на путь разума и «бодрствования», на выход лицом к лицу к смерти как неотвратимой судьбе, перед которой нужно нести ответ, из осознания и ощущения человеком нравственной ответственности за бытие перед неотвратимостью смерти, в конечном итоге – из мощи любви в человеке, его нравственного начала и человечности. Сама «человечность» человека безусловно тождественна для Л.Толстого его личностному началу, его способности на путь разума, «бодрствования» и совести, нравственной и созидательной ответственности за существование перед лицом смерти. Ведь Л.Толстой стал великим писателем и пришел к самым значительным творческим свершениям именно после сорока, в результате охвативших его исканий и борений, пережитого им опыта «пробуждения» и катастрофы – в запоздалом осознании смерти и ответственности за жизнь перед ее лицом, в отчаяния и ужасе перед смертью, в поистине трагическом обрушении в пустоту и надрывных исканиях смысла, в судьбу и жизнь Льва Толстого приходит подлинная, жертвенная посвященность творчеству. Факт в том, что подлинное творчество, жертвенная посвященность творчеству, пришли в судьбу и жизнь Льва Толстого вместе с опытом запоздалого «пробуждения», осознанием и ощущением нравственной ответственности за жизнь, которая становится для него, для его философствования и мировоззрения главной дилеммой, с мукой раскаяния за «бездумно» прожитую, праздно использованную половину жизни. Трагическое ощущение безвозвратно утерянных, погубленных в бездумном и безответственном использовании жизни возможностей, станет для сознания и нравственного мира Толстого определяющим, найдет выражение в образности многих его произведений, в частности – в упомянутой повести «Холстомер». Разум и трагедия «пробуждения», сила совести и любви, покаяния и искупления, чувства нравственной ответственности за наполовину прожитую, бездумно использовавшуюся жизнь – вот, что привнесло в судьбу и жизнь Л.Толстого экстаз жертвенного, выдающегося по своим результатам творчества и труда над собой. За гением Толстого прежде всего стоят жертвенный труд, самоотверженная отданность и посвященность творчеству, глубочайшее чувство и осознание этим человеком нравственной ответственности за жизнь перед лицом смерти и вечности, нередко становившееся его безжалостным судом над собой, в конечном итоге – сила совести и любви нем, его нравственного и личностного начала. Однако – не это ли всегда лежит в истоках подлинного творчества, выбора творчества, посвященности существования и судьбы творчеству, не осознание ли ответственности за существование перед лицом смерти, не противоборство ли смерти и пустоте существования как «временения» и «ожидания смерти» приводит к творчеству и тому жертвенному труду над собой, который делает творчество возможным? Все верно – мир духа и мир социальной обыденности разделяют «пробужденность», осознание смерти и трагическое отношение к смерти, взгляд на существование с точки зрения суда смерти и вечности, осознание и восприятие человеком ответственности за существование перед лицом смерти, в конечном итоге – решимость человека идти путем разума, отношения к смерти и нравственной ответственности за существование перед смертью. Все верно – ценности духа есть то в существовании человека, что связано с противоборством смерти, с ответственностью перед смертью, с разрешением отношений со смертью как неотвратимостью и судьбой, а потому же – основополагающее ценностью духа вечностно выступает творчество, и именно «пробуждение» духа в человеке, осознание человеком смерти и его восстание против смерти, разрешение им смерти как главной проблемы, привносит в мир творчество. Творчество есть ценность духа и путь, выбор которых, само посвящение которым существования, происходят в осознании смерти как судьбы и восприятии ответственности перед лицом смерти, в выходе человека к разрешению смерти как неотвратимости, вызова и главной проблемы. Опыт осознания смерти и «пробуждения», трагическое и противоборствующее отношение к смерти, ощущение нравственной ответственности за существование перед лицом смерти – вот, что всегда лежит в истоках творчества, самого выбора творчества как способа существования и пути, жертвенной посвященности существования творчеству и исповедания творчества как определяющей существование ценности. Осознание смерти и отношение к смерти, разрешение смерти как «вызова» и судьбы, ответственность перед смертью и противоборство смерти – вот, что в конечно итоге определяет ответственность человека за само существование, решение и творчество им существования, выбор им того, как и во имя чего существовать, прояснение им основополагающих ценностных приоритетов и целевых «маяков» существования, и потому же – порождает наиболее трагический конфликт человека с социально-повседневной данностью такового, с детерминированностью существования пошлостью повседневного, с химерами, которыми существует повседневность. Творчество есть ценность духа, к исповеданию которой человек приходит в осознании смерти, в разрешении смерти как судьбы, в восприятии ответственности за существование перед лицом смерти, причем сама подобная ответственность означает необходимость противоборствовать смерти и «готовиться» к ней как трагическому и неотвратимому испытанию, существовать творчески, посвящать существование творчеству, разрешать для этого дилеммы и задачи становления, саморазвития и труда над собой, раскрытия таящихся в существовании творческих возможностей. Однако, и само осознание смерти, нахождение человека в отношении к смерти, определяющем его существование, его решения и выбор, следование им ответственности за существование и настоящее перед лицом смерти – это есть путь духа, то есть путь, на котором человек раскрывает его человечность, его личностное, нравственное и созидательное начало, его бесконечную потенциальность. Дело не в наличии «талантов» и «творческих возможностей» – нравственный и духовный выбор творчества, посвященности творчеству, как таковая глубинная обращенность к творчеству, могут состояться только в «пробуждении» человека, в осознании им смерти и входе к разрешению смерти как «вызова» и судьбы, к ответственности перед лицом смерти, в конечном итоге – в трагическом и противоборствующем отношении человека к смерти как тому, что неотвратимо ожидает его. Бессилие и безнадежность перед смертью, обреченность ожидать смерти, неумолимо двигаться к ней как к судьбе в водовороте «привычных» обстоятельств – вот, что заставляло Толстого на пределе трагизма, до искушения «повеситься на ремне между шакапами», ощутить жизнь как «бессмыслицу» и «зло», во многом большее зло, нежели сама, смерть, а потому – в истоках того экстаза творчества, который захватил и определил все вторую половину жизни этого человека, лежали именно борьба за смысл и поиски путей к таковому, разрешение смерти и наличной пустоты существования как главного «вызова» судьбы человека, реализация нравственной ответственности за существование перед лицом смерти, осознание и ощущение которого пришло к нему поздно, вместе с мукой раскаяния. Однако – дело не в как таковых особенностях жизни, судьбы и пути этого человека, его личностного опыта: творчество всегда движимо мощью нравственного начала в человеке, которое является сутью его личностного начала, мощью противоборства смерти и ощущения нравственной ответственности за существование перед ее лицом, именно из этого проистекают выбор, жертвенность и посвященность, которых требуют творчество и труд над собой. Творчество навсегда стало для Л.Толстого мощью любви и противоборства смерти, чувства нравственной ответственности за жизнь и ее результаты, стремления привнести смысл в мгновения настоящего, в конечном итоге – мощью нравственного, духовного или личностного начала в человеке, и нельзя не признать – этот великий человек прикоснулся в философствовании и экзистенциальном опыте к самой сути творчества, к вечной и неизменной истине о том, что есть творчество. Однако – дело не в особенностях жизни и судьбы, пути и опыта Л.Толстого, опыт и судьба Толстого – вечностный пример и символ «пробуждения» человека, рождения в нем духа, обретения им нравственной личности, прихода в его существование философствования и творчества, вечное же указание на трагизм и глубину отношения к смерти как исток философии и творчества, личностного существования человека. Да – определенный опыт творчества состоялся в судьбе Л.Толстого и перед этим, однако бесспорно, что опыт этот был незначительным, лишь указывающим на возможности его писательского дара, и подлинная, жертвенная посвященность творчеству как пути и способу существования, как предназначению, источнику смысла и надежды, пришла в судьбу и жизнь Толстого именно после пережитой им катастрофы «пробуждения», вместе с рождением в нем его духа, то есть осознанием им самого себя, раскрытием в нем нравственной личности, для которой некогда обнаруженный дар писательства стал лишь «опорой» в борениях и исканиях, в разрешении трагически обнажившихся перед ней противоречий и дилемм ее существования. Факт в том, что те колоссальные творческие возможности, которые заявили себя в самых первых произведениях Толстого – «Севастопольских рассказах», были отодвинуты им в судьбе и образе жизни на второй план, практически не реализовывались и не раскрывались им до сорока лет: до того страшного в его жизни и судьбе периода, когда не думать о смерти более было нельзя, а взгляд ей в лицо становился катастрофой, удушьем пустоты и безысходности, мучительным искушением «повеситься между шкапами» от ощущения торжествующей в жизни бессмыслицы. Факт в том, что половину жизни – до сорока лет, до описанных им в «Исповеди» событий, Толстой отдалял себя от полноценной посвященности творчеству и реализации его, как выяснилось гениальной литературной одаренности в той же мере, в которой и от необходимости сознавать и каким-то образом разрешать смерть как судьбу, понести ответственность перед смертью за саму жизнь и таящиеся в ней возможности, поставить его знаменитый, пришедший вместе с решимостью перестать прятать глаза вопрос «что выйдет из всей моей жизни и этого ее мгновения?». Сила раскаяния и ощущения нравственной ответственности за жизнь перед лицом смерти, трагизм и глубина ощущения бессмысленности существования как временения над бездной смерти, мощь борьбы за смысл – вот, что привело подлинное творчество в жизнь и судьбу этого человека. Однако – невзирая на всю извращенность окружающих нас реалий и обосновывающего, определяющего их сознания, решимся признать: творчество всегда есть мощь духовного и нравственного начала в человеке, обычно обозначаемого как «личность», мощь противоборства человека смерти и наличной пустоте существования как «ожидания смерти» и «временения», мощь любви в человеке, побуждающей его восстать против власти над существованием смерти, как такового чувства нравственной ответственности за существование перед ее лицом. Примечательно, что избегающие «знания» и «пробуждения» люди проживают «прочные» и «социально позитивные» жизни, при этом чудовищно посредственные в их результатах… приверженность разуму, ответственности за бытие, борьбе за смысл и вечность, становится тем трагическим испытанием человека, которое раскрывает его бесконечную, и для него самого удивительную потенциальность, созидательность, мощью творческих и личностных результатов его жизни… Мощь творчества пропорциональна здесь духовной, нравственной мощи человека, мощи его противостояния смерти и наличной пустоте бытия, его борьбы за смысл «здесь» и «сейчас», способности к жертве и самоотдаче в служении бытию… Само же «служение» человека бытию становится здесь созидательностью, личностной и творческой результативностью такового, его приобщением вечности… Служение бытию означает здесь противоборство человека смерти, власти над бытием смерти, утверждение в этом смысла и ценности бытия. в конечном итоге – путь творчества, разума и ответственности.
Растрачивая и используя существование во имя наличных целей и химер повседневного вместо того, чтобы существовать созидательно, в пренебрежении осознанием смерти отношением к смерти как судьбе, ответственностью за существование перед смертью, человек ощущает, что преступает против самого себя, против нравственного и личностного начала в себе, против любви к существованию и ценности такового, испытывает «раскаяние» и чувство «вины», творчество и посвященность существования творчеству – это и есть позиция нравственной ответственности за существование, проистекающей из отношения к смерти, любви к существованию и утверждения ценности существования, приносимое в жертву целям и химерам повседневного, существование девальвируется в его ценности, фактически превращается в «ничто». Человек, который стремится «наслаждаться» существованием и использовать его – это человек, для которого существование есть «ничто», а не ценность. Человек, который существует во имя повседневного комфорта и благополучия, приобретения собственности и выплаты долгосрочных кредитов, позволяет всецело поработить существование целями и химерическими ценностями повседневного, водоворотом социального функционирования – это человек, для которого существование есть «ничто», ценностью не является. Ценностью существование становится там, где человека обарывает власть над существованием смерти, приобщает его вечности, то есть – творчество, как противоборство смерти, утверждает ценность существования в той же мере, в которой ценность и достоинство самого человека. У человека как «средства производства» и «позитивной функции повседневного» нет достоинства, потому что достоинства нет и не может быть в уделе безнадежно обреченной на уничтожение, временящей над бездной уничтожения и небытия вещи. Конечно же – у человека, обреченного на подобное место в мире, нет никакой подлинной ценности, ибо человек, ценность которого условна и определяема мерой его внешней, социально-повседневной продуктивности и полезности, должной и не допускающей «ропота» и «сомнений» судьбой которого является обреченность не просто на небытие, а на безразличие и покорность в отношении к неотвратимости небытия, на временение перед этой неотвратимостью, есть «ничто». Достоинство и ценность человек обретает в творчестве – в том единственном, что обарывает власть смерти, утверждает человека перед лицом смерти, заключает в себе надежды и возможности человека перед лицом смерти как судьбы. Отсюда напрашивается очевидное – ценностью человек является в мире, который мыслит человека в качестве «творца» и предназначает его для творчества, в способности на творчество мыслит подлинность и человечность, нуждающуюся в раскрытии и реализации потенциальность и суть человека. Мир, который видит в человеке не «творца» и «личность», а «статистическую социальную единицу», «средство производства» и «функцию повседневного», «планктон прогресса» и «глину» для процветания и благополучия социальной повседневности, для приумножения вселенной вещей и комфорта – это мир, для которого человек есть «ничто». Воцарение социологического взгляда на человека и идей «социального прогресса и процветания», привело к фактическому торжеству нигилизма, к «обничтожению» человека и существования в пространстве культуры и цивилизации, к превращению подомного в должное и легитимное положение вещей. Все верно – цивилизация социального прогресса и процветания, через абсолютизацию ценностей и идеалов социальной повседневности намеревавшаяся прийти к человеку и «заботе о человеке», к утверждению ценности человека, на деле нигилистически низложила человека, посреди «устойчивых» и «продуктивных», «привычных» для себя и якобы «несомненных» реалий, лишила единичного человека, его существование и судьбу всякой подлинной ценности. В мире «торжествующего гуманизма» и кажущегося бесконечным «процветания» и «прогресса», в том «нормативном» и «императивном» способе существования, на который этот мир обрекает человека, он лишен всяких надежд и возможностей перед лицом смерти – в подобном заключена причина, по которой в минуты страшной и трагической трезвости разума, это мир предстает человеку адом абсурда и «всеобъемлющей обничтоженности», девальвированности всего подлинно ценного. Вглядимся и вдумаемся в современность – для нее словно бы «не существует» трагедии смерти, трагедии судьбы и существования единичного человека, в ее ценностно-целевых установках, в «нормативном» для нее способе существования человека, проблема смерти, трагическая неотвратимость смерти, не находит какого-либо отношения к себе и разрешения, человек обречен ею лишь «временить» на бездной смерти и небытия, в этом «временении» использовать повседневные, поверхностные возможности существования, приносить его на алтарь целей, химерических ценностей и идеалов повседневного – отсюда отчаяние человека и торжество нигилизма, превратившееся в символ эпохи, ощущение человеком в существовании и окружающем мире ада абсурда. Фактически – современность программно, на уровне «должного положения вещей», определяющей ее «парадигмы» существования и человека, отдаляет человека от того единственного, что заключает в себе его спасение от власти отрицания и пустоты, его надежды и возможности перед лицом смерти, истоки смысла его существования, с чем, в конечном итоге, связано утверждение ценности и достоинства человека. Все дело именно в том, что существовать так – бессмысленно, нигилистически, девальвируя и «обничтоживая» ценность существования фактическим способом и горизонтами такового, современный мир принуждает и обрекает человека, подобное существование постулируется в нем в качестве моральной и социологической «нормы», предстает в качестве «должного положения вещей» и «пути» человека, обосновывается объективно-рационалистическими представлениями о сути и предназначении человека. Современный мир «прогресса» и «всеобщего процветания», невзирая на лозунги «торжества гуманизма» и «заботы о человеке», которыми он манипулирует – это мир, в котором бессилие и безнадежность перед смертью, безразличие к смерти как судьбе, абсурд и нигилизм обывательства, «обничтожение» существования и человека, превращены в «норму» и довлеющий над человеком рок, в «должное положение вещей», фактически – застыли в самом «нормативном» и «позитивном», соответствующем «идеалам» и «установкам» способе существования человека, определяют таковой. А как же быть с вечными, на протяжении тысячелетий неизменными вопросами Будды и Экклезиаста, борениями и исканиями Льва Толстого, неотвратимо встающими перед всяким человеком в его человечности, в пробуждении в нем его личностного начала, в его решимости взглянуть в лицо судьбе и подлинным, трагическим реалиям существования и настоящего? Ответ известен – в установках современности подобный опыт определяется как «абнормальность», и Экклезиаст и Будда – это архаика, а Лев Толстой страдал «кризисом среднего возраста» или вообще «депрессией» и «душевной болезнью». В той же мере, в которой современный мир, в определяющем его шабаше «социально усредненного и статистического», «объективистских» и социологических» идей, глубоко нигилистичен и враждебен личности и человечности, духовности и экзистентности человека, в нем нет места для трагического ощущения существования и смерти, для того трагического опыта борений, исканий и катастрофы, с которым связаны истоки свободы и личностного существования человека. Разум и чувство трагического, ответственность за существование перед лицом смерти, всегда несущие в себе наиболее глубокий конфликт человека с социально-повседневной данностью его существования, с миром и химерическими ценностями повседневного, с детерминированностью его существования и настоящего повседневным, представляют для современности особенную угрозу, ибо чреваты «бунтом» человека против того, на чем она фактически зиждется, против провозглашаемых ею установок, идеалов и «представлений о должном». А потому – то трагическое, что составляет неотъемлемую сторону экзистенциального и духовного опыта и собственно человечно, вытеснено в господствующих мировоззренческих установках за пределы «нормы», лишен правомочности и легитимности. В конечном итоге – человек должен оказаться пригодным и способным к «воспроизводству», «исполнению статистических обязательств и ролей», повседневному выживанию и обусловленной же повседневностью «заботе о себе», к «профессиональному труду» и «позитивному социальному функционированию», а вовсе не к таинству и чуду творчества. В конечном итоге, как ценность человека, так и его «полноценная сформированность», должны определяться мерой его «социальной полезности» и «экономической самоокупаемости» в качестве единицы «финансовых», «трудовых», «имущественных» и в целом «социально-повседневных» обязательств.
А как же быть с вечными, трагическими и кровоточащими дилеммами – неотвратимость смерти, ответственность перед лицом смерти, пустотой и абсурдностью «наличного» – которые никуда не «исчезли» в современности, а напротив, стоят еще боле обостренно и актуально, ибо в господствующих установках не находят никакого отношения к себе и разрешения? Фактически – лишь завуалированы шабашем обывательских страстей и аффектов, проповедью «счастливости», водоворотом «привычного», глубоко «извращенного» и «самоотчужденного», «функционального» существования, а так же той «строгой воспрещенностью» человеку задаваться вопросами и думать, которая фактически стала «нормой», «этосом» существования массы, на основе довления и тоталитарности массы утверждает себя гораздо более успешно, чем при помощи религиозных догматов и авторитетов?
Ответственность за существование означает здесь его созидательность, противоборство смерти и «приготовление» к ней как судьбе, определяемость существования, его ценностно-целевых горизонтов, ключевых для него решений отношением к смерти, ясностью ее осознания как трагической и неотвратимой судьбы. Ответственность за существование означает здесь в той же мере противоборство смерти и «приготовление» к смерти, в которой ответственность за то, чтобы существовать творчески, раскрыть и реализовать таящиеся в существовании творческие возможности, сосредотачивающие в себе надежды и возможности человека перед лицом смерти как судьбы. Осознание смерти, трагическое и противоборствующие отношение к смерти, определяющая роль таковых в существовании, решениях и целеполагании человека – вот, что является сутью и основанием духовности человека, пролагает «пропасть» между миром духа и пространством социальной повседневности, порождает глубокий и трагический конфликт человека с повседневной, социально обусловленной данностью существования, с довлением ценностей и целевых горизонтов повседневности. Разум безусловно есть путь страдания, катастрофы и подлинно трагических испытаний, исток глубинных противоречий и конфликтов существования, ставящих таковое под вопрос своей возможности. Разум всегда становится опытом отрицания, приход человека на пути разума – его «бунтом» против социально-повседневной данности существования, против рабства у повседневного и поглощенности существования ценностями и целями такового, собственно – разум и осознание смерти обнажают «химеричность» целей и ценностей повседневного. Бегство от разума и «знания о судьбе», от «пробуждения» и осознания смерти, от ответственности перед смертью как судьбой, безусловно способно «упрочить» существование человека, оградить человека от опыта катастрофы и соприкосновения с трагическими противоречиями существования, примирить его с рабством у повседневного и обречённостью приносить существование на алтарь целей и ценностей такового. Однако – лишь на пути разума и «бодрствования», открытости смерти как судьбе и ответственности перед ее лицом, при всем сущностном трагизме подобного пути и пронизанность такового противоречиями, происходит раскрытие созидательности и бесконечной потенциальности человека, его нравственного и личностного начала, его человечности. Все верно – человечность человека экзистентна, связана с его личностным началом и созидательностью, а потому же – с противоборством смерти, с разрешением человеком смерти как судьбы и «вызова», с утверждением в этом ценности существования, она в принципе находит реализацию на пути разума и отношения к смерти, через опыт «пробуждения», в выходе человека к смерти как главной, трагической проблеме его существования и судьбы. Более того – само нравственно начало в человеке личностно и экзистентно, как начало совести и любви к существованию, нравственной ответственности за существование, перед личностью и неповторимостью всякого «другого», оно раскрывается в человеке на основе осознания смерти и трагического ощущения смерти как судьбы. Все верно – осознание и ощущение трагизма смерти как неотвратимой судьбы, обнажает перед человеком высшую ценность существования, делает человека нравственно ответственным за существование как ценность и дар, лишает возможности использовать существование, растрачивать его в неумолимом движении к смерти во имя химер повседневного и наличных целей. Вот та самая нравственная ответственность перед другим человеком как «субъектом» и личностью, которая тождественна позиции совести, всегда является для нас квинтэссенцией моральности и человечности человека, его нравственно-личностного начала, проистекает из осознания и ощущения трагизма смерти, ощущения общности людей в смерти как их трагической судьбе, способности различить в «другом» личность и трагическую неповторимость существования, такое же существо, как я сам, трагической и неотвратимой судьбой которого является смерть. Все верно – основой моральности как человечности является ощущение экзистенциальной солидарности и общности людей, проистекающее из ощущения и осознания общности для низ смерти как судьбы, нравственная ответственность перед «другим» – это ответственность перед ним как личностью и «субъектом», подобным мне самому существом, трагической судьбой которого является смерть. Основой и истоком человечности как того нравственно ответственного и ценностного отношения к существованию, экстазом и воплощение которого становится творчество, безусловно является осознание и трагическое ощущение смерти как судьбы, восстание против смерти и ее власти над существованием. Разум, при всем его трагизме, при его безусловной противоречивости как пути, вместе с тем является основой и истоком подлинного и человечного в человеке, раскрытия человечности, бесконечной потенциальности, личностного и созидательного начала человека, причем одно неотделимо от другого, служение разума реализации человечного в человеке – от его трагизма, человечное и созидательное, нравственно-личностное – от трагического, связанного с опытом катастрофы и поистине угрожающих гибелью, пронизанных страданием испытаний.
А кто сказал, что человек имеет право «не знать»?... Не знать о судьбе, о том, что неотвратимо будет – хочешь того, или нет, неотвратимо наступает, приближается посреди вполне «привычных», «повседневных» обстоятельств?... Человек должен «знать», его решимость «знать» и понести в отношении к этому главному «знанию» ответственность, и делает его собственно человеком... Кто сказал, что человек имеет право не сознавать подлинный и трагический смысл того, что происходит «здесь» и «сейчас», посреди таких «привычных» обстоятельств? Только с этим «знанием» жизнь и становится для человека подлинной ценностью, тем, за что человек лично, нравственно ответственен. Конечно, это «знание» трагично, оно вносит в существование «разлом», «кризис», мешает «просто жить», использовать жизнь, как-то влачить жизнь, «перелистывая» дни, подчиняясь довлению обстоятельств – «течет и течет», «идет и идет себе». Разум и «знание о судьбе» становятся истоком катастрофы существования и «бунта» человека, трагического конфликта человека с социально-повседневной данностью существования, переживания им бессмысленности и «ненужности» существования как временения над бездной небытия и смерти, покорного и неумолимого движения к смерти во власти повседневного, в водовороте «привычных», социально и повседневно обусловленных обстоятельств. Разум и «бодрствование», решимость глядеть в лицо судьбе и «знание» о ней, становятся трагедией, страданием и проклятием человека, опытом катастрофы и «стояния на грани», однако – только на этом трагическом и полном испытаний пути происходит раскрытие в человеке его человечности, его личностного, нравственного и созидательного начала. Только с этим «знанием» жизнь перестает быть тем, что человек использует, и становится даром, за который он ответственен, которому он служит каждым мгновением настоящего. Пресловутая «пробужденность», решимость встать на путь разума, существования «с открытыми глазами» – это мука, трагедия, катастрофа существования, которая делает человека собственно человеком и подводит его к раскрытию и реализации его «подлинности», потенциальности, созидательной и нравственной личности. Правда в том, что разум – это трагедия, катастрофа человека, исток «разлома» в его существовании и конфликта человека с данностью его бытия и судьбы в мире, разум оставляет человека в одиночестве и растерянности перед ужасом и неотвратимостью смерти как судьбы, кажущейся безысходной пустоты, бессмыслицы, неизвестности, в двух словах – перед трагическим лицом подлинной жизни… Правда и в том, что только через трагический путь разума, «бодрствования», человек раскрывает его подлинность, человечность, потенциальность… Познание человеком самого себя, «рождение» в нем его духа, его нравственной и созидательной личности, происходит в боли, в обретении человеком того трагического сознания существования как пути к смерти и ада повседневной бессмыслицы, которое навсегда лишает его существование «упокоенности», «цельности», а самого человека – «согласия» с наличной данностью его бытия и судьбы. Когда Г.Марсель говорил, что жить нужно так, мол, «будто бы смерти нет», он очень цинично лукавил... философствование всегда проистекает из сознания того, что смерть неотвратимо будет и неумолимо приближается, «здесь» и «сейчас». Творчество жизни, определяющие жизнь человека решения, прояснение им целей и ценностей жизни, т.е. опыт свободы и самоопределения, ответственности за жизнь, проистекают из осознания смерти и движимы отношением к смерти, «приготовлением» к смерти и противоборством смерти. Подлинная любовь к бытию проистекает из опыта осознания смерти и связана с восстанием против смерти, волей к вечности, стремлением приобщить бытие и его мгновения вечности, победить смерть, поэтому же творчество рождается из любви, имеет духовные, нравственные истоки. Путь совести, разума, любви – это путь осознания смерти как судьбы и «приготовления» к смерти, в этом – зрелость духа в человеке, истоки того самого таинственного рождения в нем его «я», познания им самого себя. Путь разума трагичен, это путь катастрофы и страдания, но он же есть пусть созидания и любви, на котором человек раскрывает свою человечность, бесконечность своих возможностей. Перед нами мир, который пронизывает установка – «не знать» и жить так, «как будто бы смерти нет», наиболее прагматично и «гедонистически» использовать жизнь... и этот мир представляет собой «шабаш» обывательства и самого отвратительного нигилизма, привычный способ существования человека в нем таков, что иногда кажется – жизнь есть для человека «ничто», ничего для него не значит, не обладает для него никакой ценностью... Перед нами превращенность существования в «ничто», в бессильное и безразличное временение перед неотвратимостью небытия и смерти, состоявшаяся за всеобъемлющим торжеством «социальных» ценностей, идеалов «социального процветания и прогресса», приумножения благополучия социальной повседневности. Перед нами – чудовищная «дегуманизация» мира и существования человека, «десакрализация» и «обничтоженность» человека, превращенность человека в отданную во власть небытия и смерти «вещь», в единицу труда, потребления и исполнения статистических обязательств, всей чудовищной логикой ее судьбы призванную быть нигилистически безразличной в той де мере к трагедии ожидающей ее смерти, в которой и к ценности собственного, приносимого в жертву химерам повседневного существования. За судьбой человека как «средства производства» и позитивной «функции» социальной повседневности – именно такая парадигма человека, его судьбы и предназначения определяет облик новейшей цивилизации – таятся «обничтоженность» и «дескарализованность» человека, отданность человека во власть небытии и смерти, его бессилие перед смертью и обреченность на то безразличие к трагедии неотвратимой смерти, которое означает нигилистическое безразличие к ценности существования и личности человека. За подобной судьбой человека таятся торжество абсурда, которым стали существование и мир человека, обреченность человека ощутить существование не как дар и ценность, как бессмыслицу и страдание, проклятие и зло, испытать ту бездну отчаяния и разочарования в существовании, которая становится отрицанием, «бунтом». Все верно – за подобной судьбой человека, за гегемонией идеалов «социального прогресса», «процветания и благополучия повседневности», таится то торжество нигилизма, которое определяет облик новейшей цивилизации, объемлет как «позитивный», «продуктивный» и «устойчивый» способ существования человека, самые «привычные» реалии существования, приносимого в жертву химерам повседневного и превращенного в безразличное «временение над бездной», так и эпохи «бунта», когда власть отрицания и отчаяния становится экзистенциальным состоянием миллионных масс людей, определяет события исторических катастроф. Все верно – мир «социального процветания и прогресса», «гуманизма» и заботы о человеке на деле оказался миром торжествующего нигилизма, который означает как обесцененность существования в «позитивном» и «устойчивом», «нормативном» способе такового, так и апофеоз отрицания и «бунта», овладевающей массами воли к смерти и уничтожению, когда исторические движения и деянии масс напоминают некое совершение «суда» над адом бессмыслицей и злом существования. Существование, превращающее человека в «ничто», в отданную во власть небытия и смерти «вещь», его способом и реалиями лишающее человека ценности и достоинства, фактически – означающее лишь безразличное и бессильное временение перед неотвратимостью смерти, само становится для человека «ничем», утрачивает для него всякую ценность. Фактическое низложение ценности существования как в способе такового и определяющих его целевых и этико-аксиологических горизонтах, так и в том апофеозе отрицания и «бунта», который становится событиями исторических катастроф – вот пожалуй, что наиболее характеризует облик новейшей цивилизации. Тот факт, что существование есть для него «ничто», человек на протяжении полутора веков свидетельствует как самым позитивным и продуктивным способом существования, безразличием к смерти, бестрепетным использованием существования во временении к смерти, принесением такового в жертву химерам повседневного, так и отрицанием, волей к уничтожению и смерти, готовностью умирать и убивать во власти аффектов, во имя иллюзий и тоталитарных мифов, величия политических вождей, наций, классов и т.д. Все это состоялось и стало не просто фактическим, а «должным», не допускающим в отношении к себе «сомнений» и ропота положением вещей, под торжеством идеалов социального прогресса и процветания, объективистско-социологического взгляда на человека, его суть и предназначение как такового. Перед нами нигилизм, торжествующий под маской «социально позитивного и продуктивного» существования, то наиболее радикальное низложение ценности существования как дара, которым по сути является процветающая, кажущаяся «несомненной» в ее реалиях цивилизационная повседневность, которое пронизывает наиболее «типические», «привычные», «устойчивые» формы современного существования человека. Когда те ценностно-целевые установки, которые направляют и обосновывают существование человека, само то, как человек относится к существованию и распоряжается им, совершает его в перипетиях социальных обстоятельств, очевидно говорят о том, что дар существования есть для человека «ничто». Перед нами – то наиболее нигилистическое, бездумное и безответственное использование дара бытия, которым по сути является «типический», «нормативный» способ существования современного обывателя… внутри этого «статистического» способа существования, дар неповторимого существования наиболее обесценен, «десакрализован», «обничтожен». Покорность и безразличие в отношении к смерти – это оборотная сторона нигилизма, пренебрежения ценностью жизни, обывательское использование жизни, укорененное в «незнании», в «закрывании лица» от очевидности и судьбы – это так же оборотная сторона нигилизма. То, что любят – не используют; тому, что любят – служат, разум и любовь к жизни едины с совестью, они делают человека ответственным за дар жизни, совесть и любовь к жизни побуждают человека бороться за вечность, восставать против смерти, обывательское «использование жизни» в наибольшей степени безнравственно, противоречит началу любви и нравственной личности в человеке. Правильно, это трагическое «знание» ненавистно, ибо оно налагает обязательства и мешает человеку использовать жизнь, требует от него решать как жить и что стоит жизни, жить единожды и навечно, делает его ответственным за то, что есть его жизнь, как она совершается, чему посвящена. Подобное «знание» раз и навсегда лишает существование человека «упокоенности», «цельности», безмятежной погруженности в повседневность, растворенности в водовороте «привычных» обстоятельств, лишает его возможности «просто влачить жизнь», безразлично ожидать свершения судьбы... «знание» здесь – это исток отрицания, восстания, непокорности, свобода и достоинство личности побуждают человека восстать против смерти и потребовать смысла, вечности. Повседневное существование можно «влачить», подчиняясь року необходимости и обстоятельств лишь до тех пор, пока бессильное, безразличное и покорное движение к смерти сокрыто от человека как подлинный и трагический смысл того, что происходит «здесь» и «сейчас», а точнее – как бессмыслица... Пока от человека сокрыта сама смерть как его трагическая и неотвратимая судьба, к которой он, словно шагом, приближается и движется каждым мгновением существования и настоящего… Осознание смерти превращает столь «привычное» существование в ад, открывает человеку простую и страшную «очевидность» – бессмыслицу того, что дано ему как «жизнь», невозможность «так жить», разум здесь – это исток «надлома», «кризиса», «катастрофы», исток страдания и противоречий; разум и свобода, личность и любовь к бытию требуют смысла, а значит – надежды на то, над чем не властны небытие и уничтожение… Трудно найти нечто более враждебное современной ментальности и установке «на счастье», более ненавистное обывателю, нежели идея нравственных обязательств в отношении к жизни – тому, что он привык использовать. Приглядимся – лицо современного мира определяет та парадигма наиболее «гедонистического» и «социально продуктивного» использования бытия, которая наиболее близка к нигилизму и фактическому отрицанию ценности бытия, наиболее антагонистична духовности человека, нравственному началу любви и созидания в нем, тому отношению к бытию, к которому человека побуждают его личность, совесть, любовь. Подлинная любовь к бытию как дару и ценности отрицает безразличие к смерти и данности бытия как «временения по пути к смерти», напротив – подразумевает восстание против власти смерти, забвения и времени, противостояние смерти и борьбу за приобщение бытия и его мгновений вечности. Поэтому творчество как квинтэссенция воли человека к вечности и противостоянию смерти, попытки увековечить бытие и его мгновения в посвященности их созиданию, движимо любовью, имеет духовные и трагические истоки. Творчество возможно лишь там, где человек открыт трагическим реалиям его бытия и судьбы в мире, ужасу смерти и наличной пустоты бытия, где любовь, жертва и труд, являются «ответом» человека на «вызовы» и трагические противоречия его бытия, данность и проклятие его судьбы. Творчество возможно только там, где смерть и забвение являются для человека «злом», проклятием судьбы, против которых восстает его дух, где существование является для него той безусловной ценностью, служение которой подразумевает противостояние смерти и стремление к вечности. Творчество, будучи противоборством смерти, восстанием против смерти и небытия как судьбы, движимо любовью и утверждает ценность существования в той же мере, в которой порабощенность существования химерами повседневного и наличными целями, его превращенность в покорное ожидание смерти и временение, фактически низлагает и отрицает таковую. Творчество как противоборство смерти и приобщение существования вечности, движимо любовью к существованию и единичному человека, есть гуманистическая парадигма существования, в которой личность и ее неповторимое существование выступают высшей и безусловной ценностью. Творчество есть утверждение ценности существования, ценности и достоинства самого человека в той же мере в которой самая «позитивная», «устойчивая» и «привычная» в ее реалиях повседневность тот способ существования, который определяет гегемония наличных целей и химер повседневного, представляют собой фактическое обничтожение существования и человека. Рок цивилизационной повседневности требует от человека всего лишь «одного» – примирения со смертью, с безразличием и безнадежностью перед лицом смерти, с безразличием к смерти и ценности существования и собственной личности, с обреченность на «временение» перед неотвратимость смерти, ее покорное «ожидание» как судьбы. Оттого-то в трагическом «бодрствовании» разума самая «привычная» и «нормативная», «позитивная» в ее проявлениях и реалиях повседневность, словно бы и не допускающая в отношении к себе «сомнений», предстает человеку как абсурда, ад отрицающего и уничтожающего его как личность насилия, того фактического превращения человека и существования в «ничто», которое при этом предстает как необоримая судьба и «должное положение вещей». Самая «привычная» и позитивная в ее реалиях повседневность есть на деле ад отрицания личности человека, ценности и достоинства человека, какой-либо подлинной ценности его существования, ад фактического уничтожения человека как личности, которое при это предстает как необоримая и довлеющая судьба, как то, что «должно быть» и правомочно принести человека и его существование себе в жертву – для того, чтобы на пределе трагизма ощутить это, человек должен лишь обрести личность, осознать самого себя, испытать опыт «пробуждения» и взглянуть в лицо неотвратимости и ужасу смерти. Повседневность – осененная идеалами «социального благополучия и процветания», «продуктивного» и «социально полезного» функционирования человека, окутанная аффектами «витальности», «наслаждения» и «счастья», на самом деле, в трезвом и безжалостном взгляде на нее разума, предстает и обнажается как ад абсурда и «обничтожения» человека, отрицания личности и достоинства человека, того превращения человека в безразличную к себе, к смерти и собственной судьбе, к ценности собственного существования вещь, которое при этом предстает как то, что «должно быть», в отношении к чему человек лишен всякого права на «сомнение», «ропот» и «бунт». Под маской «счастья» и «благоденствия», «процветания» и «наслаждения», за не допускающим сомнений характером «забот», «статистических обязательств и ролей», принуждения социальной необходимости, во взгляде «бодрствующего» разума обнажается ад абсурда, бессильного «временения» перед неотвратимостью небытия, обреченности на покорное и безразличное движение к смерти и небытию как судьбе. Видеть то, что неумолимо и неотвратимо ожидает его как судьба («бог умер»), во всей мере ощущать ужас перед неотвратимым и трагизм такового, но при этом безразлично временить, перед тем что будет, покорно и бессильно двигаться к судьбе в водовороте необходимых «ролей» и «забот», воспетых и превращенных в идеалы обязательств – на это обречен человек в реалиях новейшей цивилизации, и в этом состоят причины взрывов нигилизма и отрицания которые определяют ее исторический облик, по которым человек ощущает в существовании «зло» и «проклятие», «бессмыслицу» и «ад», а не ценность и дар. Ощущать таящиеся в существовании возможности творчества как средоточие единственных надежд и возможностей перед лицом смерти, в противоборстве смерти как судьбе и преодолении ужаса пред ней, как таковой возможности смысла, но при этом быть обреченным приносить существование в жертву целям и химерам повседневного, сиюминутному выживанию в повседневности, не противоборствовать смерти, а бессильно и безразлично временить перед ее неотвратимостью – таково положение человека, и оно означает его обреченность на абсурд и отрицание. Выход поэтому один – «не допускать» до путей разума и «бодрствования», до неотвратимого с ними опыта катастрофы и разочарования обрушения в отрицание и пустоту, скепсиса в том, что предназначено безраздельно довлеть над существованием и человеком, и именно в этом заключены причины, по которым путь разума и связанный с ним трагический духовный опыт, в установках современности противопоставлены «норме» и господствующим «объективистским» и «социологическим» истинам, лишены легитимности, права что-либо сущностно определять а бытии и судьбе человека, преображать существование человека. В этом заключены причины, по которым мука и трагический опыт духовных борений, делающие человека собственно человеком, ощущаются как разновидность» душевного заболевания», «абнормальность» в формировании и развитии полноценного социального индивида – примирить человека с адом абсурда, содержать в покорности «трудоединицы», массу продуктивных рабов, призванных приносить свое существование на алтарь химер, при помощи этого не менее эффективно, нежели соблазнами и устрашениями религиозных догматов, властью религиозных авторитетов или насилием. Цивилизация «всеобщего прогресса и процветания» обничтоживает существование и единичного человека, обрекает человека на голый абсурд и наихудшую быть может из форм рабства, и содержать человека в покорности перед подобным положением вещей возможно только превратив таковое в «норму», а всякий опыт «разочарования» и «бунта», «отрицания» и «скепсиса» – в абнормальность (тем более, что «бог умер», и в приведении к рабов к покорности утрачено подспорье обольстительных и проверенных иллюзий». Рабство современного человека – добровольное рабство у довлеющего рока повседневности и социальной необходимости, во имя самого права «выживать» и налично существовать, временить над бездной неотвратимого, увязанное с самой сутью «нормативного», «статистического» способа существования человека. Речь идет о рабстве, вдохновленном не более и не менее как идеалами, обосновываемом «объективными истинами», тонущем и скрывающем свою суть в разжигании самых разрушительных и уродливых аффектов в человеке, в вымертвлении из него личностного и собственно человечного, о рабстве во имя самого права на существование и «временение над бездной», сращенном с сутью существования человека, в которое на деле превращено существование. Власть над человеком времени и смерти, торжество абсурда – вот, что кроется за подобным рабством, за принесением существования человека в жертву химерам повседневного, за тотальным подчинением существования целевым и ценностным горизонтам «процветающей повседневности». Здесь нет солидаризации автора с марксистскими идеями – речь идет о рабстве не в «эксплуатации», а именно в идеале «социально полезного» и «оправдывающего» право человека на существование труда, о существовании во имя такого труда, даруемых им благ повседневного и возможности «выживания», о рабстве как существовании во имя подобного труда. Речь идет о рабстве, которое состоялось и превратилось в судьбу человека на почве идеи «социальной полезности и продуктивности» человека, его предназначенности служить благополучию и процветанию социальной повседневности, понимаемому как «прогресс», существования человека как «окупающего» и «экономически оправдывающего существование, «социально эффективного» труда. Речь идет о рабстве, которое заключено в превращении существования человека в подобный труд, в «социально полезное и продуктивное» функционирование, а по сути – в безразличное временение перед неотвратимостью небытия и смерти, в голый абсурд. Речь идет о рабстве, которое заключено в тотальном подчинении человека если не всецело «химерическим», то условным целям и ценностям социальной повседневности, идеалам ее благополучия и процветания, в принесении его в жертву на алтарь таковых. Речь идет о рабстве, которое состоит в подчиненности существования «социально гарантированному и обеспечивающему» труду позволяющему «выживать» и использовать возможности повседневного, в превращении существования в подобный труд: безразличие к смерти и власть над человеком смерти, «обничтоженность» существования и обреченность на существование как лишенной всякой надежды «временение» над бездной небытия и смерти – вот, что таит за собой и на деле означает подобное рабство. Речь идет о рабстве и торжестве абсурда, которые таятся в превращении человека в «средство производства» и «эффективную функцию повседневности», в превращении самого существования в безразличный к смерти водоворот «труда», «функционирования», «забот» и «исполнения статистических обязательств», «приобретения» и «выплаты кредитов». Современный раб, в отличие от рабов минувших эпох, хорошо знает о его судьбе и о том, что ждет его, и в качестве условия его покорности, в нем воспитывают нигилистическое, «гладиаторское» безразличие к судьбе – это безразличие, пронизывая самые «привычные» и «позитивные», «устойчивые» реалии цивилизационной повседневности, обосновывая навязываемый ею способ существования, наиболе обнаженно и содрогающе прорывается в событиях сотрясающих «цивилизацию прогресса» исторических катастроф, из того, как предстает человек в вихрях подобных событий. Существование в повседневности, приспособление к нему и примирение с его роком и насилием, требует от человека отказа от всего наиболее подлинного и человечного, делающего его человеком в собственном смысле слова – от любви к существованию, от ценности существования и собственной личности, от осознания смерти и тех императивов ответственности, которое оно диктует, от противоборства смерти и трагического ощущения смерти как судьбы. Творчество движимо как раз именно тем, отрицания чего требует рок повседневного, как противоборство смерти, оно утверждает ценность существования и единичного человека, любовь к существованию, нравственно ответственное отношение к нему как к ценности, противоборство смерти и восстание против обничтоженности и обессмысленности существования в реалиях и «привычном» аду повседневного – вот, что делает человека нравственно и духовно способным на творчества, является истоком его воли к творчеству и жертвенности, являющейся условием такового. Гибель в человеке любви к существованию, трагического и противоборствующего отношения к смерти, способности ощущать бессмысленность повседневного временения к смерти и восставать против такового, становится гибелью в нем личности и созидателя, нравственной и духовной, сущностной способности на творчество, на «задействование» собственных талантов и возможностей, на посвящение существования творчеству. Торжество в человеке безразличия к смерти и неумолимому движению существования к смерти, то есть к ценности существования, к обессмысленности и «обничтоженности» такового в реалиях повседневного, становится гибелью в нем личности и духа, нравственной способности на творчество. Осознание смерти как судьбы, восстание против смерти и наличной пустоты существования как «временения» и «ожидания смерти», противоборство смерти и воля к вечности – вот, что лежит в истоках творчества и духовного выбора творчества, самого обращения человека к творчеству как пути и способу существования, жертвенной посвященности существования творчеству, саморазвитию и труду над собой. Творчества – даже не взирая на наличие значительных талантов, не может возникнуть там, где в человеке торжествует безразличие к смерти, где он не ощущает трагизма смерти и бессмыслицы повседневного, пребывает с повседневным в удовлетворенном или покорном «согласии». В конечном итоге – таланты требуют ответственности и реализации, жертвенного труда над из раскрытием, именно это означает собственно творчество и лежит в истоках такового, и обращенность к творчеству происходит здесь именно в отношении к смерти и духовном выборе, подобным отношением обусловленном. Ответственность перед лицом смерти, противоборство смерти и приготовление к смерти, осознание невозможности в подобном – вот, что приводит в мир, в судьбу и существование человека творчество, выбор творчества, обращение к творчеству. В конечном итоге: человек, даже обладая талантами и творческими возможностями, может предпочесть что-то гораздо более простое, нежели творчество и труд над собой жертвенность в этом, а так же в исканиях и движении в неизвестность, от творчества неотделимых – горизонты привычных и понятных повседневных забот, очевидных целей, безмятежное использование существования во имя химер повседневного, в целом может выбрать повседневность, а не путь творчества, и если происходит выбор именно творчества, то в истоке такого выбора лежит осознание смерти и трагическое, противоборствующее отношение к смерти, ощущение бессмыслицы повседневного временения над бездной. Человек может выбрать более простое – покорность перед роком и насилием повседневного абсурда, а не то противоборство ему, которым становится творчество, и если что-то приводит человека к бунту и непокорности, то именно решимость сознавать смерть и глядеть в лицо трагизму неотвратимого, ответственность перед лицом смерти. Человек вообще может выбрать «забвение», «устойчивость» и «упокоенность» существования, порабощенного, всецело поглощенного повседневностью, ее целями, заботами и вызовами, ее химерическими ценностями, а вовсе не боль и страдание разума, трагическую озабоченность смертью, муку ответственности перед смертью и то путь испытаний, риска и движения в неизвестность, которым являются творчество, свобода, следование ответственности и разуму. Однако – совершение человеком именно такого выбора и раскрывает его личностное начало, делает его человеком в собственном смысле слова. Поэтому творчество столь же духовно, человечно и нравственно, сколь и трагично в его истоках, оно рождается из катастрофы и «надлома» бытия человека, обрушения такового в бездну пустоты и отрицания, из конфликта человека с наличной данностью его бытия, его восстания против существования как рока безразличного, покорного «ожидания смерти». Творчеству в его истоках наиболее неприемлемы смерть, «временение» и бессмыслица как данность бытия человека, его судьбы в мире. Творчество духовно в его истоках, оно есть квинтэссенция воли человека к смыслу и вечности, к противостоянию смерти и налично-повседневной пустоте его бытия, человек познает возможность творчества и творческого существования из глубины той бездны пустоты, отрицания и отчаяния, в которую его повергает опыт «пробуждения», осознания бытия и своей ситуации. Творчество есть выражение человечности человека, подлинной ценности для него бытия и неприемлемости для него смерти как судьбы, оно движимо любовью и нравственно, духовно по своим истокам, творчество по сути оппозитивно нигилизму в смысле безразличия человека к ценности бытия, власти над ним отрицания и пустоты. Поэтому же «гений и злодеяние несовместимы», творчество человечно и нравственно в человеке, движимо любовью и служением человека ценности бытия, восстанием против зла смерти и уничтожения, оппозитивно нигилистическому безразличию к существованию и смерти, власти над человеком отрицания и отчаяния. Творчество – это источник и таящаяся в бытии возможность смысла, которая должна быть познана и раскрыта самим человеком, возможность творчества – это единственная надежда человека перед лицом смерти и наличной пустоты его существования. Противоположно этому, «повседневность» наиболее близка к нигилизму, ведь повседневность есть своеобразная «конституализация» покорности и безразличия человека в отношении к смерти, уничтожению и временности как его трагической судьбе, а значит – к ценности бытия. Повседневный способ существования – это безликое и продуктивное «функционирование» в социальной данности бытия – по сути представляет собой власть смерти и времени, пронизан безразличием к трагедии смерти, дар существования не является в нем подлинной, безусловной ценностью. Повседневное существование и предстает в «пробужденном», разумном взгляде на него как «ад», то есть как власть смерти, уничтожения, времени и забвения, а значит – бессмыслица. Перед «привычно-повседневным», «нормативным» существованием как «адом», «проклятием» и «бессмыслицей», человека ставит именно опыт «пробуждения», осознания смерти как судьбы – «мучительной и ненавистной ношей» неожиданно становится то, что недавно было «безмятежностью счастья и наслаждения», та же сила, которая прежде влекла «к жизни», начинает «воротить от нее», превращается в безраздельную власть отрицания. Так описал катастрофу «пробуждения» и «присутствия» Л.Толстой в «Исповеди»… разум становится здесь трагедией, проклятием человека, он оставляет его одиноким перед мраком и ужасом противоречий бытия, перед невозможностью видеть смерть, и безразлично приближаться к ней в водовороте повседневности, перед невозможностью жить так, как «дано» жить, как еще совсем недавно человек жил «счастливо и безмятежно», и незнанием, как жить иначе. Пребывание в «неведении», некая «латентность» осознания, примиряют человека с повседневной данностью его бытия, обосновывают и обусловливают его безликую, «органичную» вплетенность в повседневное существование, «пробужденность» и разум, напротив – являются истоком отрицания и конфликта, трагических противоречий в существовании человека. Повседневный способ существования таков, что по сути представляет собой власть смерти, времени, «ничто» – смерть не является в нем трагедией и злом настолько же, насколько само существование – подлинной ценностью, подобный способ существования пронизан безразличием к смерти и по сути является «временением по пути к смерти», «ожиданием смерти» как неотвратимой и безысходной судьбы. В самом деле – глядя в повседневную данность существования, в социально и повседневно и обусловленный способ такового, мы обнаруживаем словно застывшую власть над человеком небытия и смерти, превращенность существования человека во «временение над бездной», обреченность на бессилие и покорность перед смертью как судьбой пронизывает «привычные» и кажущиеся «само собой разумеющимися» реалии повседневного, и необходимо духовное и нравственное, делающее человека человеком мужество, чтобы различить то беспредельно трагическое, что кроется за маской и антуражем «привычного». Противоположно этому, через возможность и действительность творчества, человек обнаруживает возможность существования как противостояния смерти и борьбы за вечность, обретения смысла «здесь» и «сейчас». По сути, «обывательство» – это оборотная сторона нигилизма, низложения ценности бытия, отдаления от его нравственных истоков, связанных с личностным началом в человеке, трагизмом «пробужденности», восстанием против смерти. Тот дар бытия, в отношении к которому разум, совесть и дух делают человека ответственным, обывателем попросту используется, словно бы он есть «ничто», лишен какой-либо ценности. Миру современности – этому «шабашу» обывателя, его ментальности и установок – наиболее чужда, ненавистна идея нравственных обязательств в отношении к жизни, ответственности человека за то, как он проживает жизнь, как и чему она посвящена… Неудивительно, ведь «типический» для этого мира человек обращен к тому, чтобы использовать жизнь, «наслаждаться» жизнью и ее внешними возможностями, «быть счастливым» и не ведать страдания, неудовлетворенности и терзаний… Безразличие к трагедии смерти, бездумность и безответственность превращаются здесь в нигилизм. в пренебрежение ценностью жизни, а «эвдемонизм», стремление к «повседневной упокоенности сознания» и «жизни без страданий», становятся бегством человека от пути разума, ответственности, любви, от всего того, что делает его собственно человеком. Те критические состояния отрицания, отчаяния и «покаяния», конфликта с повседневной данностью бытия, которые символизируют собой «пробуждение» в человеке его созидательного духа, нравственной личности, в категориях современного сознания названы «депрессией» и вытеснены за рамки «нормы», от них человека спасает культивация аффектов повседневного забытья. По сути дела, именно разум и совесть, опыт «пробужденности», сознание смерти как судьбы и позиция ответственности за дар бытия, противопоставляют человека обывательской «норме» и «массе», приводят его к конфликту с повседневным способом существования и миром «посредственности». Посредственный и «безликий» человек – это нравственно посредственный человек, посредственный в его бегстве от пути разума и нравственной ответственности за бытие, в его отказе от того, чтобы «знать» и жить сообразно правде, трагичности и ужасности «знания». Созидательная личность в человеке – это мощь его нравственного начала, мощь его духа, совести и любви, его восстания против смерти и воли к вечности. Проще говоря, человечность человека – это его решимость на путь разума, любви и нравственной ответственности за дар бытия, бремя которой неотвратимо ложится на человека вместе с осознанием бытия как неумолимого движения к смерти. Кроме того, человечность человека – это его способность жертвенным усилием творчества возносить самого себя над бездной пустоты и отрицания, в которую его повергает «пробуждение», противостоять наличной пустоте и бессмысленности бытия посвящением бытия созиданию, претворять и преображать существование в поиске смысла. Нравственное начало любви и совести в человеке делает его способным к творчеству, а значит – к обретению смысла, противостоянию наличной пустоте и бессмысленности бытия, спасение от бездны пустоты, отчаяния и отрицания, целиком и полностью связано здесь с мощью нравственного, духовного начала в человеке, с его способностью на ответственность за дар бытия, посвящение бытия чему-то, жертву в творчестве и работе над собой. То, что мы называем плодами «творчества» – это результаты жертвы, любви к бытию и совести, мощи нравственного начала в человеке, его способности на нравственную ответственность за дар бытия, его воли к смыслу и восстания против смерти как судьбы. Творчество – это экстаз духа и любви в человеке, восстающих против смерти, временности существования, бессмысленности существования как «ожидания смерти» в перипетиях повседневности. Сознавать смерть как неотвратимую судьбу, глядеть ей в лицо в «привычных» обстоятельствах и перипетиях настоящего, и при этом жить, безразлично и покорно «приближаясь» к этой судьбе, «перелистывая» мгновения жизни по пути к смерти невозможно, ибо такое существование ощущается человеком как бессмыслица, ад. Отсюда проистекает экстаз любви к бытию, который означает восстание против смерти и времени и превращается в посвященность существования творчеству. Невозможно сознавать смерть как неумолимо приближающуюся судьбу, и жить, безразлично наблюдая за наступлением этой судьбы, «ожидая ее» – это означает отрицать себя, отрицать смысл и последнюю ценность существования, последнюю любовь к дару жизни. Покорность и безразличие по отношению к смерти – это почва и исток нигилизма, низложения ценности существования, отрицания ценности самого «существующего», разум и дух, свобода и любовь в человеке, побуждают его к восстанию против смерти и бытия как безразличного «ожидания смерти», раскрывают себя через опыт отрицания. Невозможно встать на путь осознания, «бодрствования», и при этом не возложить на себя мучительное бремя нравственной ответственности за бытие, не взглянуть на мгновения настоящего с позиций стоящего над бытием и его мгновениями суда смерти и вечности. Творчество – это не только «талант», это труд над собой и жертва, мучительность исканий и самоотдачи, это путь и духовный выбор, проистекающий из нравственной ответственности за бытие, борьбы за вечность и воли к вечности. Как часто обладающие незаурядными творческими способностями люди выбирают «повседневность», ибо не ощущают ее бессмысленности, трагического диссонанса и конфликта с ней, или того хуже – используют, разменивают таланты во имя целей повседневности и сиюминутности. Творчество – это акт духа и любви, рождающийся из воли к вечности и победе над смертью, акт творчества привносит смысл в человеческое «здесь» и «сейчас», делает сопричастными вечности мгновения настоящего, вместо того, чтобы исчезнуть в водовороте повседневности и движения к смерти, мгновения настоящего становятся увековеченными в их воплощенности в созидательный результат. «Пробужденность» и отношение к смерти – это та «пропасть», которая разделяет мир духа и мир социальной обыденности, именно отношение к смерти как неотвратимой судьбе побуждает человека увидеть в повседневной данности бытия пошлость и бессмыслицу, приобщиться к нравственной ответственности за бытие, которая приводит человека к конфликту с повседневными его реалиями. Толстой писал в «Исповеди» – люди живут так, словно бы никогда не задаются вопросом: «что выйдет из всей моей жизни и этого ее мгновения?»... Проблема в том, что «проснувшись» и осознав смерть, не возможно не задавать этого вопроса, не ощущать нравственной ответственности за дар бытия, здесь – истоки конфликта человека с «наличной» данностью его бытия, с тем способом существования, который навязывает социальная повседневность. Пишет Е.Евтушенко – «мы живем, умирать не готовясь, забывая поэтому стыд»... то есть осознание смерти и отношение к смерти приоткрывают подлинную ценность жизни, нравственную ответственность за жизнь, являются истоком творчества и решения жизни... Проблема в том, что глубина, радикальность этой нравственной позиции в отношении к жизни есть наибольшая помеха, трагический «камень преткновения» в интеграции человека повседневность – там, где эта позиция присутствует, «расстворенность» человека в повседневности невозможна. Конечно, если смерти «нет», тогда не столь важно, «как» жить, можно просто использовать жизнь, подчиняясь обстоятельствам и необходимости выживать в повседневности, но если все-таки смерть «есть», и к ней нужно «готовиться», тогда этот вопрос становится принципиальным для человека, противоставляет его повседневной данности бытия. Тогда человек ответственен за жизнь, за ее результаты, за то, чему она посвящена и как совершается «здесь» и «сейчас», проблема в том, что радикальность постановки вопроса и нравственной позиции оказывается очень «неудобной» с точки зрения социальных, повседневных реалий существования... Тут – в осознании смерти, в отношении к смерти и нравственной ответственности за дар бытия – коренятся истоки конфликта человека с социальной, повседневной данностью бытия. У Л.Толстого мучительная ностальгия по «не ведающему», «упокоенному», «цельному» существованию, словно «не знающему» о том, что его ждет, связана с образом семейства Ростовых. Ты пишешь о «детской непосредственности», «просветленности юродства»... личностное и созидательное начало в человеке трагично, дуалистично, человек познает экстаз созидания и любви там, где прежде познал бездну отчаяния и отрицания, более того – по другому не может быть. Там, где человек безразличен к смерти, где его устраивает «тривиальное» существование как «временение по пути к смерти», невзирая на наличие у него тех или иных способностей, творчество невозможно. Творчество рождается из восстания против смерти, из воли к смыслу и вечности, творчество человек обнаруживает как путь, возможность спасения, как «основание» бытия и разрешения противоречий такового, творчество возможно лишь там, где человек познал предел отрицания, бессмысленность «наличного» существования. Творчество и способность к творчеству – квинтэссенция человечности и подлинности, потенциальности человека, и как бы ни было трагично то, что приводит к творчеству и является его истоком, позволяет состояться выбору творчества, оно не может подвергнуться сомнению и нивеляции. Обвинены и обличены должны быть «обывательство» и «обывательское» существование, нигилистическое использование дара существования во имя наличных целей и безразлично к смерти, составляющее сущность «обывательства», «упокоенность» и забвение обывательства, делающие творчество невозможным. Разум становится трагедией человека, обрекает его тревожиться и беспокоиться смертью, самой жизнью и каждым мгновением настоящего, налагает на человека муку нравственной ответственности за жизнь и ее мгновения – это верно. Разум лишает человека согласия с социально-повседневной, «наличной» данностью существования и удовлетворенности таковой, противопоставляет ей человека ,порождает глубинный и трагический конфликт с ней, фактически – обращается опытом экзистенциальной катастрофы, обрушения человека в отчаяние, отрицание и пустоту. Разум обрекает человека на «бунт», на непокорность перед лицом ада и абсурда повседневного, насилия повседневного и порабощенности им существования, причем – быть может даже вопреки желанию человека оставаться в согласии с данностью существования и судьбы, с наличным положением вещей, с ярмом абсурда и повседневного рабства – прост не оставляя человеку выхода. «Выход» один – сколь это возможно бежать от разума и «пробуждения», от осознания смерти, от ада противоречий и дилемм, обнажаемых разумом, и муки налагаемых таковым обязательств и ответственности. «Выход», который человек находит в его безликости и неспособности быть человеком, достаточно «прост» – бежать от осознания судьбы, трагических противоречий, дилемм и вызовов существования, ответственности в отношении к ним и за их разрешение, от диктуемой разумом и осознанием смерти ответственности за существование как таковой: подобное бегство несомненно «облегчает» и «упрочает» существование человека, сохраняет согласие человека с социально-повседневной данностью такового, ограждает его существование от глубинных катаклизмом и критических состояний и ситуаций. Разум способен погубить и уничтожить человека, если в борьбе и испытаниях, благодаря жертве в творчестве и труде над собой, тот окажется не способен разрешить обнажаемые им противоречия, если безответственным и бездумным использованием существования, человек погубил таящиеся в таковом надежды и возможности перед лицом смерти и пустоты, к которому разум безжалостно «выводит» человека. Ведь существуя безответственно и бездумно, человек в конечном итоге губит возможности и надежды разрешить те противоречия, дилеммы и вызовы существования, которые разум рано или поздно безжалостно обнажает и ставит перед ним. Разум приводит к катастрофе порабощенное повседневностью, поглощенное ее насилием, вызовами и химерами существование, делает такое существование невозможным – все это верно, и все это порождает ненависть к разуму и путям разума, как ненавистна к нравственная ответственность за существование перед лицом смерти, лишающая человека возможности использовать существование и «наслаждаться» им, безмятежно влачить его в неумолимом движении к смерти, подчиняясь року и довлению обстоятельств, но мучительно и трагически обязывающая человека в отношении к существованию делающая его должным. О – нравственная ответственность и обязательства в отношении к существованию, то есть тому, что призвано быть использованным во имя наличных целей и химер повседневного, дарить «удовлетворенность», «наслаждение» и «счастье», ненавистны современному человеку точно так же, как разум, обнажающий их, безжалостно раскрывающий перед человеком трагедию смерти как судьбы, трагедию существования и настоящего! О, как ненавидит современный обыватель то, что обязывает его и заставляет тревожиться существованием, испытывать неудовлетворенность существованием и наличным положением вещей! О как ненавистно современному обывателю то, что делает невозможным существовать «как все», быть поглощенным целями повседневности, «химерами» обладания» и «наслаждения», стремиться к понятному и очевидному, тревожиться несомненными и привычными заботами, всецело приносить им существование в жертву, в конечном итоге – просто использовать существование» В самом деле – такие «понятные», «очевидные», «привычные» и разделяемые «всеми» цели и заботы, ценности и стремления, и тут – в существование приходит нечто, что привносит в него «надлом» и трагический «раскол», порождает отрицание «привычного», трагическую неудовлетворенность им, налагает безграничные, мучительные, уводящие в неизвестность и испытания обязательства, требующие менять «сложившееся» и «привычно устойчивое». «Благостно» и «повседневно устойчиво» течет существование, даря удовлетворенность мгновениями и простыми, доступными радостями, выволакивается посильное бремя забот, находят осуществление понятные цели и страсти, и тут – в существование приходит нечто, что посреди всей его «повседневной устойчивости», антуража привычных обстоятельств, привносит в него кризис, надлом катастрофу, заставляет ощущать в «привычном» и «дарившем удовлетворенность», «налично данном» ад бессмыслице, испытать раскаяние за пустоту двигавших целей, забот и стремлений, за недавно бестрепетную готовность приносить существование в жертву таковым. Жить бы и жить, радоваться доступным и простым наслаждениям, «обычным» заботам, но тут – обнажается нечто, что заставляет тревожиться и мучиться жизнью, мучиться настоящим, «привычным» и «обычным», окунает в бездну отчаяния, отрицания и тоски, испепеляет ощущением пустоты и невозможности жить так, как «дано», как живут «все вокруг. В конечном итоге – делает невозможным жить «так»: безмятежно используя жизнь, принося ее в жертву наличным целям, химерам и соблазнам повседневного, подчиняясь насилию и довлению обстоятельств, заставляет видеть и сознавать судьбу, жить в соответствии с этим осознанием, следуя налагаемой таковым ответственности, соизмеряя с ним как таковое совершение жизни, настоящее, решения и цели, те ценности, которым посвящены жизнь и мгновения настоящего. Конечно же – для подобной человечности, для этого, являющегося ее истоком опыта, отношения к существованию и смерти, нет места в мире, который превращает человека в «средство производства» и «функцию повседневного», в придаток процветания и благополучия повседневности, вселенной вещей и комфорта, отождествляемой с «достижениями прогресса». Говоря иначе – в мире, который состоялся на торжестве «объективно-социологического», циничного и нигилистического взгляд на человека, в котором для подобной глубины, человечности и нравственной ответственности в отношении к существованию, трагичности отношения к смерти, нет места точно так же как для подлинной ценности человека, для личностного и духовного в человеке. Однако – возвращаясь к трагизму и противоречивости разума – лишь на пути разума происходит раскрытие потенциальности и личностного начала, человечности и созидательности человека, и если этот путь ведет через опыт катастрофы и горнило мучительных и трагических испытаний, то должно принять это и склониться перед величественной и трагической загадкой человека, духа в человеке. Современному миру, той парадигме человека, существования и предназначения человека, на которой таковой зиждется, чуждо все собственно человеческое в человеке, раскрывающее и определяющее его как личность – осознание смерти, трагическое ощущение смерти и существования, восстание человека против смерти как судьбы и переживание пустоты и бессмысленности наличного существования, нравственная ответственность перед лицом смерти за существование и мгновения настоящего. Это не удивительно, ведь все означенное приводит человека к «бунту», к трагическому конфликту с социально-повседневной данностью существования, с той судьбой, на которую его обрекает мир «прогресса» и всеобщего процветания», и чувство трагического изгнано из этого мира в той же мере, в котором в таковом нет места для ценности человека и существования, для личностного и духовного в человеке. Во имя выживания и процветания в повседневности, обладания и приобретения, труда и функционирования, предать забвению все это, возможность и необходимость творчества, согласиться на безразличное «временение над бездной» и принесение существования в жертву химерам повседневного – вот, что ультимативно требует современный мир от человека в качестве условия самого права «быть», на чем зиждется статистический способ существования продуктивной обывательской массы. Все подобное вечностно чуждо повседневности, пространству повседневного, социально-повседневной «данности» бытия человека, однако – в особенности и наиболее трагически чуждо мир современности, абсолютизирующему ценности повседневного, в соответствии с господствующей в нем, определяющей его реалии и облик социологической парадигмой человека, предназначения и существования человека. Все это в особенности чуждо современности, для которой человек – «средство производства», «функция» в отлаженном механизме цивилизационной повседневности и «всеобщего процветания», призванный быть «эффективным» и бесперебойным элемент в системе «трудовых», социальных, финансово-имущественных и т.д. обязательств, и конечно же – за гегемонией подобного и его превращением в судьбу человека, места для осознания смерти, для трагического отношения к смерти и ее разрешения как вызова и неотвратимости, для нравственно ответственного отношения к самому существованию и мгновения настоящего не остается. Такова данность существования и судьбы человека в мире современности, и во всем этом конечно же не остается места для собственно человечного личностного и духовного в человеке, в истоке связанного с опытом «пробуждения» и трагическим отношением к смерти, с нравственно ответственным отношением к существованию с позиций разума и противоборства смерти. Основная задача человека в полноценном формировании и становлении, как нас убеждают состоит в том, чтобы продемонстрировать «социальную полезность» и «экономическую самоокупаемость», «экономическую оправданность» права существовать, способность выживать в повседневности и выволакивать связанное с этим бремя «забот» и «статистических обязательств – об этом человек должен радеть, в этом его «горизонты», этому должна быть принесено в жертву его существование, и подобное конечно же не просто соответствует «объективно-социологическому» взгляду на суть, предназначение и существование человека, а прямым образом проистекает из этого взгляда, из гегемонии такового. Оказаться способным к «воспроизводству», «приобретению собственности» и «исполнению статистических обязательств», обеспечивающему все это «труду», к позитивному и нормативному социальному функционированию, объемлющему означенное в качестве целостного способа существования – вот, в чем цели и «горизонты» человека, вектор его «полноценного формирования и развития», чем исчерпываются его задачи и обязательства! По крайней мере – все это утверждается в качестве «рамок» и «горизонтов» способа существования социальной массы, однако – сознание, ценности и способ существования социальной массы, провозглашаются как нечто императивное, «собственно» и «эталонно» человеческое, и никакого, проводившегося всеми предыдущими эпохами, разграничения между «социально нормативным» и тем «собственно человеческим», что потенциально, экзистентно и личностно, «надсоциально» и зачастую «антисоциально», не проводится, одно намертво отождествляется с другим в гегемонии «объективистских» и «социологических» представлений. Совершенно утрачено понимание того, что «человечное» в человеке потенциально, экзистенциально и личностно, и потому же – «надсоциально», гораздо более, недели «социально», что «социальный срез» существа человека не тождественен его человечности и потенциальности, не исчерпывает потенциально наличествующего и заложенного в нем, не раскрывает таящегося в нем личностного начала, а потому – что идеалы, цели и морально-ценностные горизонты существования человека, представления об «императивном», не могут диктоваться и определяться «социально усредненным и нормативным», должны определяться иным – духовным и личностным, экзистенциальным опытом, трагическим и противоречивым, но нравственным и человечным по сути опытом личности. Все верно – «человечное» в человеке не «социально», а экзистентно и личностно, гораздо более, чем «социально», представляет собой раскрывающую и реализующую себя через трагический опыт, через испытание разумом, свободой и ответственностью потенциальность, эталон «человечного» и «императивного» должен определяться на основе экзистентного, однако налицо торжество обратного – «социальное» намертво отождествляется с «человечным» и постулируется как «эталон» и исток морально-ценностных норм и императивов. Следствием этого («вымертвления» личностного начала в человеке, утверждения приоритетности «социального» над личностным, отождествления «социального» с «человечным» и «императивным») стала та исторически доказанная и страшная очевидность, что «социально нормативное и позитивное» способно становиться лоном «не-человечного», чем то противоположным «человечному» и «моральному». Законопослушные, следующие «всеобщим» установкам и идеалам граждане, творят ставшие «обыкновенностью» дела ада, а превращение человека в социально полезную и продуктивную «трудоединицу», «служащую прогрессу» и существующую во имя «всеобщего блага», заставляет поставить вопрос «где человек?», а сама подобная идея и парадигма человека обращается адом лагерей «уничтожающего труда». «Социально нормативное и статистическое», «обывательски усредненное», в принципе не собственно и не вполне человечно, нередко – бесчеловечно, может запечатлевать собой рамки, в которых застыло торжество нигилизма и вырождение «человечного» ы человеке. О нет – основная задача становления человека в его человечности состоит в том, чтобы выйти к осознанию смерти как судьбы, к ответственности перед лицом смерти, к ее разрешению как судьбы и вызова, а «главная забота» человека – раскрыть свою способность к творчеству, суметь существовать творчески, обороть смерть и подарить себе надежды перед ее лицом! Горизонты человека – не во «внешних» и «социальных» целях, они связанны с ним как целью самого себя, с высшей ценностью его личности и неповторимого существования. Однако – подобное представление о целях, задачах и горизонтах человека вопиюще не соответствует миру, который заинтересован в человеке не как личности и ценности, а как «средстве производства» и «функции» в отлаженном механизме цивилизационной повседневности, как «планктоне» и «глине» социального прогресса, «придатке благополучия и процветания цивилизационной повседневности. Парадокс в том, что «увидев» смерть и трагизм жизни, познав бездну отрицания и пустоты, кризис и невозможность «быть», человек в поиске смысла и путей к бытию, в его воле к бытию, познает возможность совершенно иного существования – созидательного, пронизанного самоутверждением, пафосом противостояния смерти и борьбы за вечность. Творчеством человек просветляет и возносит, наполняет смыслом то, что изначально предстает ему как «мрак и страдание», бездна отрицания и пустоты, начало любви и созидания раскрывается там, где человеку ведома бездна, катастрофа, трагедия бытия. Так что от опыта отчаяния и отрицания, увы – никуда не деться... Более того, свобода как опыт решений и творчества существования, самоопределения и ответственности за существование, истоками уходит в отношение к смерти и осознание смерти, в опыт «пробужденности», в приверженность существования разуму самыми его истоками. То есть, именно опыт «пробуждения», осознания смерти и трагизма существования, решимость человека «знать» и «открывать» глаза на реальное положение вещей, делают его «личностью», субъектом свободы, решения, нравственной ответственности за бытие и творчества бытия. Познание трагизма жизни и смерти делает человека нравственно ответственным за жизнь, лишает его возможности использовать жизнь, превращает жизнь в поле и подвиг творчества, противоборства смерти и приготовления к смерти созиданием, трудом и жертвой, серьезностью решений и опытом ответственности. Фактически, из этого «знания» проистекает тот опыт отрицания, «стояния на грани», разочарования в наличной данности жизни, восстания против смерти и жизни как безразличного «ожидания смерти», который раскрывает человечность человека, его бесконечную потенциальность, созидательную и нравственную личность в человеке. Потому что мощь нравственного, духовного, созидательного начала в человеке раскрывается в его восстании против власти смерти, временности, забвения, в поиске им смысла, в борьбе за обретение смысла «здесь» и «сейчас», в его противостоянии наличной пустоте существования. Правда в том, что опыт «пробуждения» и осознания трагичен – ему соответствуют катастрофа существования и судьбы человека, обрушение человека в бездну пустоты, отрицания, неизвестности, разрушительная власть над человеком отчаяния и отрицания, падшесть человека перед утратой смысла и видения пути, «незнанием» как жить так, чтобы жизнь обрела смысл. При этом самого себя, то есть себя как нравственную и созидательную личность, человек познает, открывает именно в опыте «восхождения над бездной», смыслотворчества существования, поиска и обретения смысла, противостояния пустоте наличного существования, ужас и мука которой нежданно настигают человека вместе с осознанием смерти. В поисках смысла человек обнаруживает свою способность одухотворять, претворять и преображать существование, наполнять его ответственностью и серьезностью решений, жертвой в творчестве и работе над собой, противоборством смерти. По сути дела, человек как личность, в его нравственном и созидательном начале – это столь же субъект смыслотворчества бытия, сколь и «дитя ничто», как говорил Хайдеггер, истоки свободы человека и его личностного существования уходят в бездну пустоты, отрицания, неизвестности. Познавая и претворяя существование в поисках смысла, через опыт отрицания и «стояния на грани», в попытке разрешить кризис существования и пронизывающие его глубинные противоречия, человек познает и раскрывает себя как личность, становится «я». Быть «я» означает раскрыть себя как субъект свободы и экзистенциально ответственности, субъект смыслотворчества бытия, дух и любовь в человеке раскрывают себя в противостоянии смерти и той наличной пустоте и бессмысленности существования, которая обнажается в месте с осознанием смерти. Проще говоря, через трагический опыт осознания смерти как судьбы и следующей вместе с таковым катастрофы существования, лежит путь человека к познанию самого себя; истокам раскрытия личностного начала в человеке, его человечности, созидательности, потенциальности, соответствует трагический опыт существования, опыт «пробуждения» и экзистенциальной катастрофы. Пожалуй, трагизм всего человеческого в человеке – свободы, способности созидать, нравственного начала, любви к бытию и другому человеку – это подлинная загадка человека. Трагическое начало в человеке – начало страдания, отрицания, отчаяния – обнаруживается как его подлинно человеческое, созидательное и личностное начало, «обывательская» удовлетворенность наличным существованием наиболее далека от человечности и более всего близка нигилизму. Бегство обывателя от осознания смерти и ответственности за бытие, от тех трагических дилемм и испытаний, которые неотвратимо приходят с опытом осознания – это его бегство от необходимости быть в собственном смысле человеком. Правда в том, что разум трагичен, делает человека «страдающим» и «несчастным», приводит его к конфликту с повседневной, «наличной» данностью бытия, навсегда лишает его существование «цельности», «упокоенности». Правда в том, что разум и опыт «пробуждения» обрекают человека на утрату смысла и видения пути, на невозможность жить так, как «дано», и незнание, как жить «иначе», на некую глубинную неопределенность и неизвестность существования, которая означает его катастрофу, кризис, неочевидность самой его возможности. Правда и в том, что только так существование человека становится экстазом созидания, осуществления человеком его свободы и потенциальности, путь разума и «бодрствования», при всей трагичности и пронизанности такового глубинными противоречиями и катаклизмами – это путь реализации человечности, потенциальности и созидательности человека, его духовного и личностного начала. К.Ясперс, в книге «Философская вера», изначально выражает несогласие со столь свойственной дискуссиям и духовной жизни его эпохи дилеммой «Христос или нигилизм», то есть либо убежище «веры», верность религиозному мифу «вопреки всему» и «невзирая ни на что», спасение от правды и ужаса «знания» как «искушения» и «иллюзии», или безраздельная власть над человеком пустоты, отрицания, отчаяния. Правда и трагизм «знания» справедливо осознаются в постановке этой дилеммы как исток катастрофы и трагических противоречий существования, однако ошибочно мыслятся как нечто безысходное и враждебное человеку, а значит – бегство от «знания», от глубиной, сущностной приверженности существования разуму, видятся как единственное условие спасения человека и единственная альтернатива катастрофе, разочарованию в жизни, безраздельному торжеству отрицания. Правда в том, однако, что через трагедию «пробуждения» и «познания», неотвратимо следующее за нею обрушение в пустоту, отрицание, абсурд, то есть через опыт кризиса и катастрофы человек познает самого себя и «очеловечивается», раскрывает возможность созидательного существования, реализации собственной потенциальности, нравственной личности, свободы. Правда в том, что путь страдания, отрицания, бесконечной неудовлетворенности и открытости исканиям, восстания против наличного положения вещей – это пусть, на котором человек раскрывает его человечность, созидательность, потенциальность. Проблема такова, что вместе с осознанием смерти и «пробуждением», в существование человека приходит «раскол», конфликт с наличной данностью бытия, суд человека над его настоящим и социально-повседневной данностью его бытия, отрицание ее как «бессмыслицы», иначе – пресловутое толстовское «так жить нельзя». Когда смерти «нет», то можно жить, не тревожась самой жизнью, используя ее, но если смерть обретает ясность как неотвратимо наступающая судьба, как то, приближение к чему происходит «здесь» и «сейчас», посреди «привычных» обстоятельств, в силу вступает «так жить нельзя», повседневная данность существования обнажается как бессмыслица. Когда человек признает смерть как трагическую и неотвратимую реальность его судьбы, находит в себе мужество, как говорил тот же Толстой, «увидеть ее, проклятую», он становится нравственно и творчески ответственен за дар жизни, вопрос о том, «что» есть его настоящее и «как» он проживает таковое, обретает для человека нравственную актуальность. Тут – истоки рождения духа в человеке, осознания им самого себя, того, что Л.Толстой называл «духовным возрастом», то есть трагическим этапом и опытом зрелости в человеке его личности. Проблема в том, что к своей человечности, созидательности, потенциальности, к бесконечности его духовной, нравственной мощи человек приходит через трагический опыт существования – через трагедию осознания смерти, обрушения в пустоту и абсурд, отрицания «наличной» данности бытия. Безразличие человека к трагизму смерти, его конечности и «временности» – это исток его «посредственности» и «безликости», его нигилистического безразличия к ценности бытия, неспособности на путь нравственной ответственности за бытие, творчества и реализации собственной потенциальности. Когда смерть «есть» и сознается человеком как его неотвратимая судьба, тогда «нельзя так жить», «бессмысленно так жить», невозможно быть безразличным к этой судьбе, покорно «ожидать» ее приближения в перипетиях повседневности, мука «пробуждения», отрицания, обрушения в пустоту и бессмыслицу становится здесь истоком реализации созидательного начала в человеке, его свободы, потенциальности. Творчество – это восстание человека против смерти как судьбы и наличной пустоты и бессмысленности существования, примирение с бессмыслицей повседневности означает смерть в человеке его личности и созидательного духа, его любви к бытию, которая побуждает его противостоять смерти и бороться за вечность. Посредственность и безликость человека, его бегство от необходимости сознавать свою судьбу, несомненно являются залогом «устойчивости», «упокоенности» его существования, органичной «вплетенности» такового в социальную повседневность, огражденности такового от трагических, «критических» состояний – «утраты смысла и основ», «стояния на грани возможности», «неопределенности» и т.д. При этом, однако, пренебрежение такого человека трагизмом смерти и подлинной ценностью жизни, торжество его стремления жить, «не зная» и «не страдая», обращаются бесконечной посредственностью результатов его жизни, нераскрытостью потенциальности такого человека, смерть такого человека становится для него уничтожением, забвением. В конечном итоге – «бездумность» обращается нигилистическим безразличием человека к трагедии смерти, к ценности собственного бытия, к судьбе ожидающей смерти «вещи», на которую его обрекает мир, позволяющим ему сохранить «бесконфликтность» существования, синкретичную «вплетенность» в повседневность. Парадокс в том, что нигилизм, «безразличие» к ценности бытия, пренебрежение его трагическими «реалиями» и ответственностью за бытие являются здесь залогом его «устойчивости», в то время как «пробужденность», опыт свободы и ответственности, любовь к бытию и восстание против смерти, напротив – истоком отрицания и экзистенциальной катастрофы, глубинных конфликтов и противоречий существования. Несомненно, что начало духа и свободы в человеке трагично, является истоком трагических противоречий его бытия, конфликта человека с той данностью бытия, на которую его обрекают «мир», социальная повседневность. Приобщение смыслу требует непрестанной борьбы за смысл, творческого преображения существования в духе смысла, привнесения смысла в настоящее как некую «данность» пошлости и пустоты, а значит – привнесение в существование творчества и работы над собой, ответственности и серьезных решений, приготовления к смерти и противостояния смерти. Проще говоря, человек творит, делает существование «имеющим смысл» вопреки пустоте как трагической, повседневной данности бытия, человек привносит смысл в существование, привнося в него посвященность творчеству, пронизанность вдохновением и реализацией серьезных творческих замыслов, ответственность и серьезность решений, противостояние смерти. Проблема в том, что для того, чтобы существовать «упокоено», «не зная» и «не страдая», безмятежно используя жизнь и «наслаждаясь», человек должен не быть в собственном смысле слова человеком, в нем должно восторжествовать нигилистическое безразличие к существованию и смерти, к ценности существования. Посредственность человека – это его нравственная посредственность, мера его неспособности на путь «бодрствования» и нравственной ответственности за бытие, решений и испытаний во имя жизни, ценности жизни, во имя противостояния смерти и победы над не как судьбой. Путь разума – это пусть кризиса и катастрофы, страдания и отрицания, но при этом же – это путь любви, созидания, ответственности, реализации потенциальности и человечности человека. Как апофеоз повседневности, покорное «перелистывание» дней в водовороте «привычных» забот и обстоятельств, как безраздельная власть смерти, временности и забвения, существование лишено всякого смысла и есть «страдании», «зло», «проклятие». Как возможность созидания, самоутверждения, познания и реализации человеком своей бесконечной потенциальности, противостояния смерти существование несомненно обладает смыслом. Проблема в одном – сам человек должен сделать существование таковым, преобразив его и «подняв» его над пошлостью повседневного, над его извращенной данностью, только сам человек может реализовать смысл как таящуюся в существовании и в нем самом, в его созидательном и нравственном начале возможность. Как социально-повседневная данность, апофеоз безликости, функциональности и «временения по пути к смерти», существование несомненно есть «бессмыслица», «страдание», «зло», оно становится всем этим для человека вместе с опытом «пробуждения», осознания им своей судьбы и ситуации, трагическая ясность сознания пролагает «разлом» между миром духа и миром повседневности, между человеком и наличной данностью его бытия. Проблема в том, что таящуюся в существовании надежду на смысл и возможность смысла, возможность существования как творчества, самоутверждения и противостояния смерти, человек может раскрыть только сам, нравственным и созидательным трудом над жизнью, ее жертвенным и кропотливым преображением, противостоянием пустоте и пошлости повседневного. Прежде всего, человек должен решиться «быть» в реалиях своего настоящего, которое всегда открывается ему лицом пустоты, бессмыслицы, движения к смерти, то есть сознавать его, а после – искать в себе нравственные и творческие силы для противостояния бессмыслице настоящего, его преображения и «вознесения» через привнесение в него творчества, поиска, работы над собой, путь к смыслу лежит через подвиг человечности человека, через нравственный, жертвенный и творческий труд над жизнью. Путь к смыслу лежит через созидание и ответственность, противоборство смерти, отказ от использования существования, через мощь нравственного начала в человеке, через труд над жизнью и ее преображение, привнесение в нее творчества и работы над собой вопреки ее «наличной» пошлости и пустоте. Проще говоря, спасение человека от катастрофы, гибели, от безраздельной власти отрицания и отчаяния, его восхождение над «бездной» – это «дело его собственных рук», труда над собой и над жизнью, способности посвятить жизнь творчеству, пойти по пути совести, ответственности и любви, исключающему возможность использовать жизнь и безразлично относиться к смерти. Поэтому не бегство от «знания», ответственности, признания трагических реалий бытия и судьбы, а тот путь искания и творчества жизни, борьбы за смысл, который проистекает из трагедии «знания» и «бодрствования» – таким должен быть подлинный путь человека. «Пробужденность» и разум – это не только ужас перед смертью, это еще ужас и потерянность перед «наличной» бессмысленностью существования, перед невозможностью жить так, как «дано», и «незнанием» того, как жить иначе, это мука свободы как нравственной ответственности за бытие. «Пробужденность» обращается для человека ужасом перед чудовищностью его положения в мире и пространстве социальной повседневности, в его настоящем, невозможностью для него жить так, как «дано», просто «ожидая смерти», словно «перелистывая» жизнь «по пути к смерти», в водовороте «привычных», повседневных обстоятельств, невозможностью пренебречь нравственной ответственностью за жизнь. Там, где нет вечности, где над всем властвуют время, смерть и уничтожение, не может быть и смысла, увы, именно поэтому в опыте «пробуждения» «наличный» способ существования, ценности и цели социальной обыденности, престают человеку как бессмыслица, пустота, воля человека к самоутверждению раскрывает себя здесь как его воля к вечности и противостоянию смерти. «Бодрствование» обращается здесь трагическим опытом декаданса, отрицания, экзистенциального кризиса и разочарования в бытии, то есть утратой смысла, «очевидных» ценностей и целей, скепсисом человека в отношении к ценностям и целевым установкам социальной обыденности. Говоря иначе – тем, что Л.Толстой называл «остановками жизни»: внезапно настигающей человека невозможностью жить так, как «дано», ибо так жить бессмысленно, и его растерянностью перед «непониманием» жизни, внезапно настигших его «вызовов» и противоречий жизни, перед «незнанием», в чем найти спасение и как жить иначе. Там, где «уход в небытие» есть лишь вопрос времени, где единственным, что может успокоить в человеке ужас перед смертью, является сознание того, что она будет «еще-не-сейчас», где жизнь есть «еще-не-смерть» – там нет никакого смысла и над всем властвует отрицание, отчаяние. Возможности и надежды перед лицом смерти, возможность противоборствовать смерти и преодолеть ужас перед неотвратимой встрече с ней как судьбой – вот условие смысла существования, а потому – источником и залогом смысла существования человека является возможность творчества.… Фактически – речь идет о достаточно парадоксальной ситуации. С одной стороны – осознание смерти лишает ценности и смысла наличную, социально и повседневно обусловленную данность существования, то есть существование как бессильное, безразличное и покорное ожидание смерти, неумолимое движение к ней, временение перед ее неотвратимостью как судьбы, то есть именно опыт «пробуждения» выдвигает условия ценности и смысла существования, обнажает существование как ценность не безусловную, становится нигилистическим опытом обрушения в отрицание, отчаяние и пустоту. Цепляние за цепь коротких мгновений над бездной небытия, «временение» и возможность «еще-не-умирать» – это бессмыслица и то, что без сомнения и по праву ощущается человеком как не имеющее ценности. Бездумный обыватель, не желающий глядеть в лицо неотвратимой судьбе и видеть в мгновении настоящего еще один «шаг» в неумолимом приближении к ней, не «усомняется» в ценности и смысле существования, безразлично и бессмысленно, бессильно и покорно исчезающего по пути к смерти, уходящего небытие и смерть – к подобному «сомнению», к катастрофе обрушения в отрицание и пустоту, человека приводят именно «пробуждение» и разум. Трагическая загадка и парадокс разума состоит в том. что разум в той же мере является истоком всего подлинно человечного в человека, раскрытия личностного и созидательного начала человека, в которой ставит человека на грань катастрофы и способен уничтожить, погубить его, раскрывает потенциальность человека через путь подобных катастрофе и мучительных испытаний, превращает в такое испытание само существование. Разум – вот, что обнажает бессмысленность и чудовищность подобного существования, его предельную враждебность человеку, превращает такое существование для человека в ад пустоты, в «зло» и «проклятие», в «страдание» и «ненавистное бремя». С другой стороны – тем способом существования, «устойчивость» которого даруется «бездумностью» и «безответственностью», бегством от осознания судьбы и отношения к ней, обыватель фактически отрицает и низлагает ценность существования, торжество самого откровенного нигилизма предстает здесь в «наличных», социально и повседневно «позитивных» формах существования. Вместе со всем этим, подлинную ценность существования, полноту и подлинность нравственной ответственности за него, человек конечно же ощущает с осознанием смерти, ее трагизма и неотвратимости как судьбы, именно оно побуждает его отказаться от использования существования во имя химер повседневного и встать на путь ответственности и служения, жертвы в творчестве и труде над собой. Вместе со всем этим, как возможность противоборства смерти, творчества и самоутверждения, как средоточие надежд перед лицом смерти, существование обретает для человека высшую ценность. Приобщение смыслу, обретение смысла в мгновениях настоящего, означает здесь приобщение жизни и ее мгновений вечности, то есть привнесение в жизнь творчества, творческих результатов – того, что «увековечивает», «запечатлевает» в себе быстротечное существование человека и мгновения настоящего, способно будет напомнить о человеке после того, когда его навсегда не станет. Творчеством, посвященностью жизни созиданию и творческой результативностью жизни, человек противостоит смерти и борется за вечность, завоевывает сопричастность вечности и смысл «здесь» и «сейчас», в этом и через это он утверждает себя. Требование смысла означает здесь восстание человека против смерти, уничтожения и забвения как неотвратимой судьбы, против жизни как покорного «ожидания» этой судьбы, оно разворачивается в борьбу за возможность творчества, приготовления к смерти и противостояния смерти созиданием, подлинностью и созидательностью самой жизни. Требование смысла, а значит – сопричастности вечности, противоборства смерти, предъявляют в человеке его свобода и дух, достоинство личности, побуждающее его восстать против судьбы ожидающей уничтожения «вещи», на которую его обрекают мир и повседневность. Требование смысла – это голос личностного достоинства человека, побуждающего его восстать против смерти и «временности» как необратимой, безысходной судьбы. Требование смысла предъявляет в человеке любовь к бытию, которая родственна его воле к вечности и противостоянию смерти, побуждает человека восстать против того низложения ценности бытия в перипетиях повседневности, которое связано с превращением бытия во «временение по пути к смерти», в ее «ожидание». По сути, борьба за смысл, попытка человека обрести и явить смысл «здесь» и «сейчас», обращается претворением, преображением его существования, обнаружением им возможности созидательного и жертвенного существования, пронизанного самоутверждением, раскрытием собственной потенциальности, противостоянием смерти. Требование смысла – это восстание против смерти и существования как «повседневности», то есть покорности и безразличия перед смертью, временностью, уничтожением как судьбой. Борьба за смысл – это противостояние смерти и борьба за вечность, за сопричастность вечности, с которой связано самоутверждение человека, именно эта борьба за смысл приводит человека к обнаружению его способности созидать, возможности созидательного существования, проще говоря – собственного «я». Еще точнее – человек обнаруживает самого себя стоящим на грани катастрофы и повергнутым в бездну пустоты и отрицания, трагически ощущающим отчаяние и «наличную» бессмысленность существования, раскрывает себя как личность в противостоянии пустоте и бессмыслице, в опыте смыслотворчества существования. Преступной и бессмысленной ощущается жизнь, мгновения которой бесследно, безрезультатно исчезают по дороге к смерти, в водовороте повседневности, в которой ценность мгновений жизни как частиц вечности разменивается на цели и потребу сиюминутности. Требование смысла едино здесь с нравственной ответственностью человека за дар жизни, его волей к противостоянию смерти и приготовлению к смерти, оно обращается его требовательностью к нравственном качеству жизни, мгновений его настоящего. Проще говоря, с осознанием смерти человеку становится нравственно не безразлично то, «что» есть его жизнь, «как» он проживает ее, чему она посвящена, стоит ли жизни все то, что наполняет мгновения ее настоящего. Поэтому же путь «бодрствования» и разума заключает в себе конфликт человека и внешнего мира, принуждение которого извращает и опошляет настоящее человека, «реалии» его бытия, то есть конфликт человека с повседневной данностью его бытия, опошлением и обесценением существования в перипетиях социальной повседневности. Когда человек сознает мгновение бытия как частицу вечности, шаг на пути к смерти, над комфортным и безопасным существованием в повседневности, сиюминутности, поднимается требование смысла., нравственной цельности и подлинности существования, присутствия в нем того, что его подлинно стоит и соотносимо с трагизмом смерти и серьезностью того, что происходит. Тут позиция разума и ответственности обращается требовательностью человека к нравственному качеству жизни и мгновений настоящего, творческой результативности жизни. Правда творчества возвышается здесь над карьерой, социальным успехом, симпатиями толпы, «лицо» человека в смысле его нравственной цельности и нравственного согласия с собой – над обладанием социальными благами и позитивной социализацией, нравственные и творческие результаты жизни соизмеряются не с потребой сиюминутности, целями наличного выживания и преуспевания, а с сознанием суда смерти и вечности, стоящего над бытием и мгновениями такового. Проще говоря, в свете трагического и актуального «знания» о конечности жизни, сама жизнь и ее мгновения обретают совсем иную – высшую ценность, и в отношении к этой ценности жизни человек становится нравственно ответственным. Причем эта «ответственность» обращает человека не к «социально продуктивному существованию», не к наиболее «ретивому» исполнению обязательств перед социумом и его институтами, а к наиболее творческому, творчески результативному проживанию жизни, к борьбе за сопричастность жизни и ее мгновений к вечности. Прежде всего остального, опыт ответственности за бытие перед лицом смерти и вечности, ставит человека перед ценностными дилеммами существования, перед тем прояснением подлинных целей, ценностей и задач жизни, которое нередко приводит его к отрицанию ценностно-целевых установок социальной обыденности. Ну, что же поделать, если ложь, опошленность вкусов толпы, аффекты забытья, стереотипность «статистического» сознания и мышления являются несомненными социальными благами, приумножение которых является оплачиваемым социальным заказом, а нравственная ответственность за бытие побуждает человека к поиску истины и развенчанию стереотипов, к правде творчества, к наиболее откровенному и бескомпромиссному диалогу о трагедии бытия? Что же должен предпочесть здесь человек – социальное преуспевание и цели сиюминутности, или подлинную ценность существования, ту ответственность за него и его результаты, которую налагает суд смерти и вечности? Подлинная любовь и глубина возможны там, где из взгляда человека проступает не «просветленное и умиротворенное юродство», а опыт отчаяния, стояния на краю бездны, знание о том, каким адом может быть жизнь. Парадокс и загадка в том, что именно так человек раскрывает его личность, созидательность, бесконечную потенциальность, становится собственно человеком – через трагический опыт бытия и «обрушение в бездну», через страдание и отрицание, быть «я» – это в общем-то проклятие человека. Принято столь же констатировать некое «философское» отношение к жизни, сколь и иронизировать над ним.... Правильно, потому что философское отношение к жизни духовно и проистекает из опыта «пробуждения», осознания смерти, это отношение к жизни с точки зрения отношения к смерти, осознания ее как «движения к смерти», а потому – оно принципиально несет в себе отрицание и скепсис по отношению к ценностям и установкам социальной обыденности... Нет ничего более «нормального» и «разумного» с позиций обывателя, нежели бороться за «осязаемые» блага жизни, тратить десятилетия жизни на одну цель – «купить квартиру», например... а ведь современный мир наполняют массы люди, которые в жертву этой цели приносят их тридцатилетие и сорокалетие... Проблема в том, что с точки зрения разума и духа нет ничего более безумного и преступного, нежели подобное отношение к жизни, ничего более лишенного смысла... а вот созидать – это всегда имеет смысл, при любых обстоятельствах... мир духа и мир обыденности никогда не «поймут» друг друга, разум и опыт «пробуждения», любовь к бытию и его подлинная ценность – это «пропасть», пролегающая между ними. Как ни пытаются придать философии статус «профессии», «образования», «академического мышления» – своими истоками и смыслом философствование привязано к опыту «пробуждения», познания человеком самого себя, становления в нем личностного существования, оно изначально призвано даровать человеку основы и видение пути, понимание того, что ему делать со смертью, как разрешить эту самую главную и страшную проблему, жить с ней, как обрести смысл в том, что изначально предстает лишенным всякого смысла. Прежде всего остального – страшный и трагический опыт бытия, опыт отрицания, стояния на краю бездны, невозможности жить так, как «дано», и незнания как жить иначе, растерянности перед мраком неизвестности и противоречий, которым предстает человеку существование. Таков тот опыт существования, который знаменует собой «пробуждение» в человеке его духа, его «я», и из этого опыта проистекает мышление, которое мы называем философией.
Тогда может быть разум, «пробуждение» и «знание» есть зло, неотвратимо несущее с собой катастрофу бытия человека и торжество нигилизма, от которого и вправду нужно «беречь» человека? Теология минувшего века полна утверждениями, что «атеизм» и «разум» несут с собою торжество нигилизма, безраздельную власть над человеком отрицания, отчаяния и пустоты, катастрофу его существования, а значит – выход и спасение состоят в верности религиозному мифу, в вере «невзирая ни на что» и «любой ценой»… Рискнем утверждать, что подобные выводы ошибочны. «Пробуждение» и разум несомненно несут с собою кризис, катастрофу существования человека, опыт отрицания и разочарования, обнажают перед ним извращенность мира, чудовищность его положения в нем, бессмысленность того, что предстает ему как данность его бытия. При этом, только через трагический опыт существования, через трагедию осознания смерти, отрицания и разочарования, через борьбу за смысл человек становится личностью, собственно человеком, раскрывает его человечность, созидательность и потенциальность, таящееся в нем начало духа и любви. Правда в том, что разум – это путь катастрофы, отрицания и падения в бездну, страдания и исканий, но при этом же – любви и созидания, противостояния смерти и нравственной ответственности за дар бытия. Бегство от «знания» может сохранить «прочность» и «упокоенность» существования человека в условиях повседневности, оградить его от катаклизмов, критических ситуаций, пронести человека в течение его жизни над бездной дилемм и противоречий…. «Бегство» это, однако, даровав человеку «покой» повседневности и временения по пути к смерти, не может защитить его от ужаса самой смерти, от правды и ужаса ухода в небытие, бесследного и безликого исчезновения, от безраздельной власти над человеком отрицания и пустоты, ужаса перед смертью тогда, когда жизнь уже прожита и не в силах человека обрести смысл, надежду и спасение, что-то изменить в данности его бытия и судьбы. «Пробуждение» человека тогда, когда жизнь бесследно прожита и растрачена, использована им, а таящаяся в жизни возможность творчества погублена, становится трагедией и адом человека, превращает его существование в безысходный ад, делает его беззащитным перед ужасом и безнадежностью смерти, бессмысленностью жизни, властью отрицания. Бегство от «знания» от трагизме смерти и жизни обращается «безликостью» человека, его не способностью на любовь к жизни и нравственную ответственность за жизнь, посредственностью результатов и свидетельств его бытия в мире, в конечном итоге – не реализованностью его созидательного, нравственного и личностного потенциала. Поэтому – зачем «бежать»? Прожить «упокоено» и «не страдая», оградив себя от ответственности и решений, поиска и испытаний, дилемм и противоречий для того, чтобы погубить дар жизни, таящиеся в нем возможности и в конце – оказаться перед безнадежностью и неразрешимостью его противоречий, беззащитным перед его страшными вызовами, «не готовым» к смерти, беззащитным перед ужасом неотвратимости и безнадежности уничтожения? Такова расплата толстовского Ивана Ильича за не нежелание «знать» и нести ответственность, за его нежелание и неспособность быть в собственном смысле слова человеком, принимая его разум, личность и человечность как трагический дар, несущий с собой страдание и испытания. Поэтому «бежать» – бессмысленно, решимость человека «знать», нести ответственность и жить, сообразно этому «знанию», выражает собою зрелость его духа, его решимость быть человеком и реализовать на пути разума и ответственности, противоборства смерти его человечность, созидательность и потенциальность. Пробуждение в истоках судьбы и пути позволяет человеку жить творчески, реализовать свои возможности, обрести смысл, надежду и спасение пред лицом смерти, приготовиться к смерти и обрести мужество в неотвратимой встрече с ней. Бегство от «знания», от трагического пути разума, ответственности и приготовления к смерти, культ эвдемонизма и гедонизма, использования жизни, в конечном итоге обращаются катастрофой человека, его беззащитностью перед неотвратимыми и страшными «вызовами» существования, перед ожидающими его неотвратимыми испытаниями. Путь разума, «знания», «бодрствования» трагичен и противоречив – он есть путь катастрофы, отрицания и обрушения в пустоту, разочарования в наличной данности бытия, которая предстает человеку как «бессмыслица» и «зло», вместе с тем – только на этом пути происходит раскрытие духовного потенциала человека, его человечности и созидательности. Потому что безразличие человека к трагедии смерти как его неотвратимой судьбы, к бессмысленности существования как покорного «ожидания» смерти в перипетиях повседневности и социального функционирования – это некая «антитеза» человечности, личности и созидательности человека. Подлинной ценностью и даром, за который человек творчески и нравственно ответственен, существование становится для человека только с опытом «пробуждения», осознания смерти, при этом повседневная данность существования превращается для человека в ад, переживается им как обессмысленность и опошленность существования.
Пресловутая дилемма «Христос или нигилизм»… Тут спасение от катастрофы, возможность сохранить «смысл» и «прочность» существования связываются с тем, что бы защитить человека от соприкосновения со страшной, трагической правдой смерти и самого существования, которую открывает разум. Точнее – речь идет о том, чтобы через веру и лояльность тем или иным разновидностям религиозного мифа, отвращая и уводя человека от пути разума, уберечь его от соприкосновения с адом наличной пустоты и бессмыслицы существования, от обнаружения в социально-повседневной данности существования бессмыслицы. Потому что «пробуждение» и «знание», как справедливо полагается, несут с собою катастрофу существования, отрицание человеком того, что «дано» ему как его бытие и судьба в мире, то есть обреченности на «ожидание» смерти в водовороте повседневности. Предполагается, что перед подлинным и трагическим лицом существования человек бессилен, то есть со страшной, трагической правдой смерти, с бессмыслицей существования, которая обнажается вместе с осознанием смерти, человеку нечего делать, а значит – единственный выход состоит в том, что бы «муровать» человека от реалий его бытия, представлять их как «иллюзию», «дьявольское искушение» веры, иллюзию же, внутри которой человек ощущает» покой», «безопасность» и «основы», принимать за действительное положение вещей. Предполагается, что стоит лишь человеку раскрыть глаза на подлинное и трагическое лицо бытия, на правду и ужас смерти, как человека неминуемо ожидает катастрофа, ибо с ему нечего делать с ужасом смерти и наличной бессмыслицей существования, ведь перед лицом смерти ничто не способно подарить ему надежду и сохранить смысл. Тогда все то, что дано человеку как «существование», как его цели в мире и ценности его бытия, повергается во прах, утрачивает всякий смысл, становится для человека мучительной и ненавистной «ношей», а значит – безраздельная власть над человеком отрицания становится его судьбой. Поэтому – любой ценой держаться за «убежище веры», ибо за ним – ад смерти и страдания, отрицания и потерянности перед неразрешимостью экзистенциальных дилемм, катастрофа и бессмыслица, а проще говоря – подлинное существование... Мука «знания» и «бодрствования» предстает здесь как то, что неотвратимо несет с собою гибель и катастрофу человека, а значит – не может быть «правдой»… Подобная установка несет в себе отрицание и «незнание» человека как личности, своеобразное «неверие» в человека. «Правда – вот истина свободного человека»… так несколько грубовато говорил Горький устами одного из своих персонажей… Правда в том, что человек как личность есть сознание, отрицание и субъект смыслотворчества бытия, как личность он сознает смерть как свою судьбу и находится в отношении к ней – восстает против нее, противоборствует ей, увековечивая бытие и его мгновения в актах творчества, соизмеряет с ней свои решения, ценности и цели существования и т.д. Творчество существования, ответственность за него, прояснение его ценностей и целей, в истоке уходят в отношение к смерти, в приготовление к смерти, которое как вектор определяет бытие личности. То есть, в человеке наличествуют все те возможности, которые делают его способным разрешить катастрофу существования, неотвратимо следующую вместе с опытом «пробужденности». Более того, этот опыт катастрофы – осознания смерти и обрушения в пустоту, отрицание, отчаяние, раскрывает в человеке его созидательную личность, приводит его к обнаружению возможности созидательного существования. Правда в том, что «пробуждение», осознание смерти является истоком катастрофы существования и судьбы человека, приводит его к конфликту с социально- повседневной, наличной данностью его бытия, обнажает ее как «бессмыслицу» и обрекает человека на ее отрицание. Правда и в том, что трагедия смерти и наличная бессмысленность существования не безысходны – творчество и самоутверждение являются источником смысла и надежды перед лицом смерти, так что «пробуждение» человека, его столкновение с трагическими реалиями бытия – смертью, бессмыслицей, пустотой – становится истоком реализации его созидательного, личностного начала. Проще говоря – оставаясь в «оптимистических» иллюзиях повседневности и сохраняя этим зиждущуюся на забвении «прочность» существования, у человека нет шансов познать и раскрыть подлинного себя, стать тем, чем он может и должен быть. Такова загадка, что дух в человеке познает и раскрывает себя через страдание и опыт катастрофы, начало личности, созидания и любви в человеке имеет трагические истоки. Познав бездну отрицания и отчаяния, то есть бессмысленность и невозможность быть так, как ему «дано» быть, человек раскрывает возможность существования как творчества, самоутверждения и раскрытия своей бесконечной потенциальности, противостояния смерти и борьбы за вечность. Творчества, возможности творчества и развития, творческого существования человек требует как условия смысла и самой возможности «быть», ибо в творчестве – самоутверждение, борьба за вечность, противостояние смерти и единственная надежда перед ее лицом. Парадокс и загадка таковы, что начало духа, личности и созидания в человеке раскрывается в отношении к трагическим «вызовам» его бытия – смерти, бессмыслице, отрицанию, путь человека к познанию самого себя лежит через «пробуждение», признание трагических реалий бытия, опыт катастрофы. Правда в том, что восстание человека против смерти и бессмыслицы наличного существования, которое исходит из катастрофы «пробуждения», приводит его к творчеству, познанию и раскрытию его потенциальности, это «восстание» обращается в труд над жизнью, ее преображение и посвященность творчеству. Правильно – вместе с осознанием смерти водоворот временности и повседневности, исполнение социальных функций и обязательств, то есть то, что привычно и нормативно дано ему как «существование», становятся для человека адом бессмыслицы, чем-то враждебным, мучительным и «не нужным» ему, существование внезапно предстает человеку как «бессмысленное зло», «мучительная ноша» и «проклятие». Такова трагическая символика духовного, экзистенциального опыта как опыта декаданса и разочарования, обрушения в отрицание, которая «красной нитью» проходит через тысячелетия истории культуры – от Будды и Экклезиаста, Платона и Сенеки до Шопенгауэра, Л.Толстого, Ницше или Сартра. Правда в том, что «пробуждение» и «знание» несут с собою кризис, экзистенциальную катастрофу, торжество отрицания, то есть невозможность существования как временения по пути к смерти, потерянность человека перед бессмыслицей и неизвестностью, трагизмом экзистенциальных противоречий. Правильно и то, однако, что этот опыт катастрофы является колыбелью духовности, созидательности и человечности человека, тем испытанием, в котором человек познает самого себя и становится личностью, собственно человеком. Парадокс в том, что становясь на грань катастрофы и отрицания, познавая наличную, социально-повседневную данность бытия как ад бессмыслицы, человек раскрывает возможность существования как творчества и самоутверждения, противостояния смерти и борьбы за вечность, фактически – обнаруживает таящиеся в нем самом и в его бытии бесконечные возможности. Творчество как акт самоутверждения и приобщения вечности превращается здесь в единственный источник смысла и надежды перед лицом смерти, а жизнь, посвященная творчеству – в единственный «ответ» человека смерти и бессмыслице как трагическим «вызовам» подлинного существования. По сути дела, в трагедии «пробуждения» единственным источником смысла и надежды становится для человека приготовление к смерти, противоборство смерти созиданием и самой жизнью, мгновения которой обретают для человека высшую ценность как то единственное, чем он обладает перед лицом смерти, в возможности приготовиться к ней. Жизнь и ее мгновения становятся для человека тем, что нельзя безответственно использовать, растрачивать, чему должно «служить», что необходимо посвящать творчеству и воплощать, увековечивать в результатах творчества. «Признание» смерти как трагической судьбы лишает человека возможности использовать дар жизни, но обязывает и побуждает его жить ответственно, созидательно, результативно, посвящая жизнь творчеству и воплощая ее мгновения в плодах творчества. Требование смысла означает здесь отрицание смерти, восстание против нее и существования как «ожидания смерти», борьбу за сопричастность вечности, оно обращается преображением бытия человека, превращением его в поле созидания, исканий, познания и раскрытия собственной потенциальности. Признание трагизма смерти превращает саму жизнь человека в поле труда над собой, творчества и исканий, борьбы за вечность и служения, сама жизнь и ее мгновения, противостояние смерти, возможность существовать ответственно и созидательно, оказываются здесь тем единственным, чем обладает человек перед лицом смерти. Трагедия «пробуждения» превращает существование в дар и ценность, за которые человек как личность ощущает себя нравственно и творчески ответственным, сознание смерти лишает человека возможности использовать, разменивать жизнь в течении повседневности, но обязывает его существовать созидательно, делает его ответственным за то, как он проживает жизнь. Возможность готовиться к смерти и противоборствовать ей созиданием и самоутверждением, то есть созидательностью, «посвященностью» и жертвенностью существования, становится здесь единственным источником смысла и надежды для человека перед лицом смерти, в осознании им своей судьбы, единственным условием самой возможности для него «быть». Поэтому же существование как апофеоз повседневной безликости и функциональности, как нечто, всецело поглощенное властью времени и смерти, оторванное от возможности творчества, самоутверждения, познания и раскрытия своих возможностей, становится для человека адом бессмыслицы и отрицается им. Перед лицом смерти и той бессмысленности наличного существования, которая обнажается вместе с осознанием смерти, человек лишь обладает возможностью созидать, посвящать бытие созиданию вместо того, чтобы использовать его, противоборствовать смерти созидательностью существования. То, что апофеоз повседневности и социального функционирования перед лицом смерти предстает как «бессмыслица» – несомненно, как несомненно и то, что обреченность на подобное «существование» подводит человека к бездне отрицания и отчаяния, к невозможности «быть». Конечно же, осознание смерти неотвратимо должно привести к осознанию данности бытия как «бессмыслицы» и к ее отрицанию, к пресловутой дилемме «быть или не быть», разрешение которой может означать гибель человека, а может – преображение существования, экстаз творчества и самоутверждения, духовного самоосуществления человека. Кто сказал однако, что существование может быть только тем, чем оно повседневно «дано» человеку, что оно не таит в себе возможность смысла, которая должна быть осознана и созидательно реализована самим человеком, обнаружение и реализация которой связаны как раз с опытом отрицания и катастрофы? Повседневность, весь привычный набор ее «установок», «целей» и «ценностей», несомненно предстают человеку бессмыслицей в опыте «пробуждения», разум и трагическое «знание» очевидно являются здесь истоком кризиса, катастрофы существования человека… Но не «все» бессмысленно перед лицом смерти – возможность созидания, созидательного существования обладает несомненным и непреходящим смыслом. Попытка победить небытие, время и забвение подлинностью, созидательностью и результативностью самой жизни, возможность «готовится» к смерти и противостоять ей творчеством, самой жизнью – несомненно таят в себе смысл, обретение которого, как очевидно, требует труда, борьбы и ответственности самого человека, его работы над собой. Поэтому и осознание смерти, трагедия «пробуждения» становятся здесь не безнадежной гибелью человека, но приводят его к познанию самого себя и обнаружению им возможности созидательного существования, возможность и смысл созидания человек открывает только через трагедию «пробуждения», опыт катастрофы и обрушения в пустоту и отрицание. Творческий дух человека – это мощь нравственного начала любви и совести в нем, мощь его воли к вечности и противостоянию смерти, воли к смыслу. Приготовление к встрече со смертью, противоборство смерти, переживание бессмысленности существования как «ожидания смерти» становятся здесь почвой выбора человеком творчества как пути и способа существования, как того, посвященность чему существования, придает таковому смысл. Наличие самых экстраординарных «талантов» далеко не всегда обращается творческой судьбой и экстазом творческой самореализации человека, если над ним самим властвуют его посредственность, безликость, пошлость. «Пробуждение» и опыт катастрофы, утраты смысла, приводят к раскрытию гения человека, к поиску им возможности творчества и работы над собой даже тогда, когда жизнь уже наполовину прожита человеком, как это было в случае с Л.Толстым. Приход к творчеству и выбор творчества становятся здесь опытом покаяния и борьбы за смысл, восстания человека против смерти и принятия им нравственной ответственности за дар бытия, мощь творчества оказывается тождественной мощи стремления человека к вечности и смыслу, к победе над смертью. То есть – выбор творчества и превращение существования и судьбы человека в поле творчества, познания и раскрытия своей бесконечной потенциальности, имеют духовные, экзистенциальные и трагические истоки, обусловлены вовсе не наличием очевидных талантов и лишь «накладываются» на него. Творчество духовно и имеет духовные истоки, творчеством движет сила совести и любви к бытию, мощь воли человека к вечности, смыслу, противостоянию смерти. Творчество возможно лишь там, где использование бытия, «ожидание» смерти, бесследное исчезновение мгновений бытия по пути к смерти, переживаются человеком как бессмыслица и преступление. Творчество – это выбор, который имеет духовные, трагические истоки, уходит в требование смысла и восстание против смерти, в конфликт человека с наличной, социально-повседневной данностью его бытия. Творчеством движет та любовь к бытию, которая побуждает человека восстать против смерти и бороться за сопричастность бытия и его мгновений вечности, та совесть, которая делает человека ответственным за бытие и его результаты перед лицом смерти, вечности, перед их неотвратимым судом. Как считает одна общеизвестная теория, «полезно» заниматься творчеством, ибо оно помогает человеку сублимировать подавленные сексуальные влечения и сохранять «психологическую гармонию»… Живопись стихосложение прописываются дипломированным специалистами как прекрасное «лекарство от депрессии» и средство высвобождения бессознательного от пережитого человеком негативного эмоционально-психологического опыта… М-да… В. Гроссман задумал его великий роман «Жизнь и Судьба» – эту монументальную, философскую эпопею страшной эпохи – как исповедь и покаяние человека, пережившего эпоху и так или иначе участвовавшего в ее событиях и злодеяниях, как возможность исповедью, вдохновенностью и осмысленностью признаний искупить, сбросить бремя вины… Писатель видел дело в жизни в том, что бы успеть закончить роман и рассказать, творчество книги стало для него венцом жизни и судьбы, оправданием судьбы, тем самым значимым свершением пути, которое могло оправдать все пройденное… Путь человека к раскрытию таящихся в нем и его существовании возможностей, как это ни странно, лежит через опыт отрицания и катастрофы. Путь разума и «бодрствования» парадоксально предстает здесь как путь отрицания и «катастрофы» в той же мере, в которой и как путь созидания и ответственности, любви и борьбы за вечность, смыслотворчества бытия. Путь разума, трагический и противоречивый, раскрывает духовность, созидательность, потенциальность человека. Путь разума предстает здесь как «признание» трагических реалий бытия, как путь «катастрофы», обрушения в пустоту, отрицание, неизвестность, но при этом – как путь ответственности за бытие и его смыслотворчества, противоборства смерти созиданием, именно на пути разума и «бодрствования» человек раскрывает его созидательность, потенциальность, личностное начало. Более того, «упокоенность» и «стабильность» повседневного существования, укрытого от осознания его конечности и «безразличного» к ней – это нечто, наиболее антагонистичное личности, созидательности и человечности человека. Путь разума, «бодрствования» – это тот трагический, полный страдания, испытаний и противоречий путь, на котором единственно происходит раскрытие потенциальности, созидательности и человечности человека. Признание трагической реальности смерти, наличной пустоты существования, опыт отрицания и «стояния на грани», в конечном итоге раскрывают в человеке его личность, делают его способным на борьбу за смысл и нравственную ответственность за бытие, и в этом – на творчество. Правильно – вместе с осознанием смерти, «наличная» данность существования открывается человеку как ад бессмыслицы, опыт «пробуждения» приводит его к трагедии отрицания, к невозможности быть «так», однако это вовсе не означает, что в существовании нет смысла – смысл таится в существовании как возможность, которая должна быть осознана и реализована человеком в претворении существования, труде над ним. Путь к смыслу лежит через труд над существованием, его претворение и преображение, наполнение его творчеством, серьезностью решений, ответственностью и противоборством смерти, смысл существования – это возможность существования как творчества, самоутверждения и противостояния смерти, которая должна быть реализована самим человеком. Признание смерти как трагедии бытия, столкновение с наличной бессмысленностью существования совершено не означают гибели человека, безраздельной власти над ним отрицания, отчаяния, разочарования в бытии, напротив – именно этот опыт раскрывает созидательную личность в человеке, возможность существования как творчества. Правда в том, что личностное начало в человеке – начало любви и созидания, определяющее его человечность – глубоко трагично: человек открывает, познает самого себя в боли, стоящим на грани отрицания, катастрофы, невозможности «быть», мощь созидания тождественна мощи любви в человеке и его противостояния смерти, его борьбы за смысл. «Пробужденность» – исток катастрофы, она делает для человека «бессмысленным», «невозможным», «отвергаемым» то существование, которое приемлемо и нормативно для «статистического большинства» вокруг, осознание смерти и отношение к смерти делает человека «другим», не могущим существовать так, как «все». При этом, опыт «пробужденности» является истоком отрицания наличной данности бытия в той же мере, в которой и истоком творчества, превращения существования человека в поле творчества, самоутверждения, противостояния смерти, познания и раскрытия им собственной потенциальности. «Признание» правды и трагедии смерти приводит человека к катастрофе и невозможности быть так, как ему «дано» быть – именно этот опыт катастрофы и отрицания позволяет ему обнаружить в поисках смысла возможность совершенно иного существования, пронизанного созиданием, самоутверждением, пафосом противостояния смерти и борьбы за вечность. «Приготавливаться» к смерти означает противоборствовать смерти – самой жизнью, ее посвященностью созиданию и результативностью, серьезностью решений и ответственным отношением к жизни, которое лишает человека возможности использовать, растрачивать жизнь, но обязывает его посвятить ее мгновения творчеству и воплотить их в творческий результат. «Приготавливаясь» к смерти, человек становится нравственно ответственным за жизнь, борется за подлинность творчества и подлинность ценностей и целей, которым он посвящает жизнь, отношение к смерти делает человека ответственным за то, что есть он сам, что есть его жизнь и мгновения ее настоящего, является истоком его конфликта с повседневностью. Когда человек живет, «приготавливаясь» к смерти, он проживает жизнь созидательно, познавая и раскрывая свои возможности вместо того, чтобы использовать, расстрачивать жизнь. Когда человек живет, «приготавливаясь» с к смерти, он становится способен на серьезность решений и творчества, борьбу за подлинные цели, отношение к смерти делает его нравственно ответственным за жизнь и ее мгновения, противоставляет его пошлости и «суете», в которую его повергает социальная обыденность. «Приготавливаться» к смерти – это жить так и делать все то, чтобы обрести мужество, достоинство и силу во встрече со смертью, преодолеть ужас перед этим неотвратимым для каждого человека испытанием. Помня о приближении и неотвратимости смерти, человек живет совершенно иначе – разум, совесть и любовь к жизни лишают его возможности использовать и расстрачивать жизнь, обязывают его жить единожды и навечно, готовясь к смерти и противоборствуя ей созиданием, посвященностью жизни созиданию. Творчество, жертвенная посвященность существования творчеству и работе над собой – таков единственный возможный «ответ» человека на трагедию смерти, ужас перед смертью, бессмысленность «наличного» существования.