Н. Бердяев признавал, что красота как эстетическая категория не удовлетворяет потребности выразить нечто качественно высшее, чем красота формы, поэтому он предложил различать красоту и красивость. То, что у Н. Бердяева называется красивость, то есть внешняя красота, по М. Цветаевой собственно красота, а то, что у Н. Бердяева определяется как красота, у М. Цветаевой - прекрасное.
М. Цветаева проводит чёткую грань между понятиями «прекрасный» и «красивый». Красивость для нее внешнее мерило, прекрасность – внутреннее («Поэт о критике»). Прекрасное М. Цветаева определяет как усиление, возведение внешнего до внутреннего.
Что есть внутренняя гармония? Платон отвечает – идея. Идеи делают конкретные вещи прекрасными (Платон «Ион»). Что есть внешняя гармония? М. Цветаева определяет красоту как крайнюю чистоту данной формы. Следовательно, красота, по М. Цветаевой, это только форма, через которую не просвечивает одухотворяющая идея.
В. Соловьев не разделяет понятий «красота» и «прекрасное». Но он говорит о преображающей силе красоты, когда она есть выражение идеального содержания, воплощение идеи. Таким образом, под красотою М. Цветаева понимает чистоту и пустоту формы. Под прекрасным она понимает красоту, преображенную просветляющей идеей. Образцом красоты для М. Цветаевой была Натали Гончарова-Пушкина: «Было в ней одно: красавица. Только красавица, просто красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разящая как меч. <…> Чистое явление красоты. Красоты, то есть пустоты». («Наталья Гончарова») Чистота не просветленной формы и есть пустота. Красотой Натали Гончаровой-Пушкиной можно восхищаться, как идеальной формой, но благоговеть перед нею немыслимо. В стихотворении «Психея» М. Цветаева передает впечатления от пустой, не одухотворённой оболочки, от красоты тела, красоты, блистающей на балах – напоказ. Первая часть стихотворения насыщена фразами, показывающими, как воспринимает красавицу влюблённый поэт Пушкин:
«Лепет бальных башмачков», «бабочка ночная», «Психея», «взор потуплен», «пальчики», «ручки», «шейка плавная», «на цыпочках», «пери», «вспорхнула», «выпорхнула», «лапки», «пируэт».
Здесь общий тон – легкость, воздушность, вертлявость, невесомость; умиление этими легкостью и невесомостью, кажущимися почти божественными. Одно выдает – лепет. Но лепет не уст, а башмачков, ибо устам сказать нечего. Говорят – башмачки. Легкое тело кажется самою душою – Психеей. Но заключительная часть стихотворения разоблачает эту иллюзию. Это уже не влюбленного Пушкина взгляд, а холодный и беспощадный взгляд М. Цветаевой: «и платья Бального пустая пена В пыльном зеркале». («Психея») Оказалось, что ничего нет, кроме красоты и пустой пены платья, где красота есть тоже пустая оболочка, как платье, которое сняли после бала. Между красотой и платьем стоит знак равенства.
Ту же самую мысль о красоте, как о пустой форме, М. Цветаева позже выразит в «Повести о Сонечке». Любуясь красотою актера Ю. Завадского, М. Цветаева развертывает перед нами небольшой трактат о красоте: «Весь он был – эманация собственной красоты. <…> Все-таки трагедия, когда лицо – лучшее в тебе и красота – главное в тебе, когда товар – всегда лицом, твоим собственным лицом, явленным одновременно и товаром.<…> Такое лицо уже есть – посул. Только оно обещало то, чего он не мог сдержать. Такое обещание держат только цветы. И драгоценные камни. Драгоценные – насквозь. Или уже – святые. <…> Его красота, <…> его все-таки чему-то учила, чему-то выучила, она диктовала ему шаг <…>, и жест, и интонацию. Словам (смыслам) она его научить не могла, это уже не ее разума дело, поэтому сказать он ничего не мог (нечего было!), высказать – все. <…> Научить ступить красота может (и учит!), поступить – нет, выказать – может, высказать – нет». («Повесть о Сонечке»)
Красивый актёр был, с точки зрения М. Цветаевой, пуст (пустота, как синоним глупости). Красивая оболочка обманывала созерцателей, ожидавших соответствия формы – содержанию. Содержания – не было. М. Цветаева сближает образы Завадского, обладателя мужской красоты, и Натали Гончаровой-Пушкиной, обладательницы женской красоты. С точки зрения М. Цветаевой, оба красивы и – недалёки.
В «Повести о Сонечке» есть антипод Завадского – Володя Алексеев. Володя тоже красив, но вдобавок к красоте он обладает умом, душой, талантом, целеустремленностью, волей, смелостью, решительностью. Володя готов разорвать порочный круг, преодолеть свою судьбу, обрекшую его на жизнь в стране смут. Он уезжает на юг, чтобы присоединиться к Добровольческой армии. С точки зрения М. Цветаевой Володя совершает мужественный и единственно верный поступок. Красота лица и тела Володи одухотворена устремлением к высокой цели. Следовательно, с точки зрения М. Цветаевой Ю. Завадский красив, а Володя Алексеев – мало того, что красив, он прекрасен. М. Цветаева комментирует разницу между красотою обоих юношей устами Павла
, который замечает, что Володя такой же красавец, как Завадский, но не такой. Что не умеет выразить словами, но понимает П. Антокольский, то выразит М. Цветаева, заметив, что Завадский легко бы мог быть красавицей, а Володя уж никакими силами. В «Повести о Сонечке» красотою обладает актриса Сонечка Голлидей, но она не есть красавица, потому что красота Сонечки преображена интеллектом, волей, трудолюбием, целеустремленностью, добротой, остроумием, способностью к любви и самопожертвованию, что преображает её красоту в нечто большее. Сонечка, как и Володя Алексеев, – человек не просто красивый внешне, но гармонично развитый, следовательно, прекрасный. М. Цветаева убеждена, что объект, признанный прекрасным, уже не может быть назван просто красивым, иначе в данном случае произойдет ослабление смысла понятия «прекрасный». Произойдет низведение внутреннего до внешнего, т.е. низведение идеи – до формы. М. Цветаева приходит к убеждению, что красота есть область видимого и вещественного, в то время как прекрасное есть область невидимого и невещественного, но более существенного, чем видимое и вещественное. Именно поэтому М. Цветаева считает музыку, как вид искусства, прекрасной, ибо музыка находится за пределами видимого и вещественного.
Похожие мысли высказывали Э. Бёрк, Г.В.Ф. Гегель, и Л. Толстой. Красота апеллирует только к органам чувств, к зрению и слуху. Красота может восхищать нас и давать наслаждение зрению и слуху, т.е. доставлять высшее удовлетворение органам чувств. Прекрасное доставляет не только наслаждение органам чувств, но пробуждает в нас более высокие мысли и чувства, выходящие за пределы простого восприятия органов чувств. Прекрасное вызывает в нас поклонение и благоговение, т.е. глубочайшее почтение, высшее уважение. Уже из этого видно, что прекрасное качественно выше красоты, ибо возбуждает в нас более высокие и глубокие мысли и чувства. Следовательно, прекрасное, по М. Цветаевой, качественно отличается от красивого.
Прекрасное не есть большее количество красоты. Принцип количества здесь не работает. Прекрасное есть переход красоты в иное высшее – качество. Понятие прекрасного шире и глубже понятия красоты, и имеет иную, более высокую, чем красота, качественную ценность. М. Цветаева предполагает, что идея, преображающая внешнюю красоту в нечто более ценное, более высокое, другими словами, в прекрасное, может быть идеей положительной, как и идеей не положительной. Объект, обладающий внешней красотой и одухотворенный не положительной идеей, не становится менее прекрасным. Зато становится опасно соблазнительным, если этот объект есть произведение искусства. М. Цветаева убеждена, что в этом – опасность искусства. Художник, облекая не положительную идею в красивую форму, сам избавляется от наваждения и соблазна, между тем как для читателя (созерцателя, слушателя) встреча с таким произведением искусства может оказаться губительной. Впервые эту мысль высказал Платон в трактате «Государство», но в отличие от Платона М. Цветаева не предлагает изгнать поэзию из государства, но защищает и оправдывает искусство.
Примерно так же рассуждал Бонавентура (Италия, XIII в.). Он сказал, что художественная сущность изображения не имеет ничего общего с красотой изображаемого предмета. Можно изобразить дьявола, вовсе не являющегося красивым, но являющегося гнусным, и художественное изображение этой гнусности будет прекрасным. 3
М. Цветаева включает в понятие прекрасного и добро и зло, но прекрасное – больше добра и зла. Прекрасное – это внешне красивые формы искусства, в которые облечена вся интеллектуально-духовная деятельность человека, все движения души, все мысли. Не облеченные в красивые формы, т.е. вне искусства положительные идеи не теряют качество прекрасности. Не положительные идеи без красивой формы не имеют качество прекрасности. Прекрасность им может сообщить только только внешняя красивая форма, в которую их облекает художник. Именно тогда искусство и становится соблазнительным. Прекрасное, по мнению М. Цветаевой, царствует только в искусстве. Красота чаще встречается в природе, нежели в искусстве. Но, с другой стороны, существуют такие виды искусства, в которых царствует красота, а не прекрасное. Например, пластические виды искусств: скульптура, архитектура, танец.
Красота апеллирует к органам чувств, прежде всего к зрению, доставляя чувственное наслаждение. Прекрасное апеллирует через органы чувств к интеллекту или сердцу, доставляя чувственно-духовное наслаждение.
Красота у М. Цветаевой есть категория чисто эстетическая. Прекрасное – категория эстетическая и духовная. Красота может существовать, не будучи прекрасной, как чистая форма, не одухотворенная идеей. Прекрасное это идея, воплощенная в красивых формах. Вещественность, по М. Цветаевой, есть только мёртвая форма, даже если это и красивая форма. Сущность, по М. Цветаевой, есть сама жизнь, а жизнь многообразна и полна противоречий. Сущность может бать, чем угодно и какой угодно. Сущность (идея) выше материи. М. Цветаева редко использует слова «красота», «красивый», заменяя их словами «прелесть», «прелестный». По Ожегову «прелесть» внешние черты женской красоты, женское тело. М. Цветаева вкладывает в эти слова значение «телесно-прельстительный», т.е. внешне красивый и обольщающий формой. Для М. Цветаевой воплощением красоты, как внешней формы и, следовательно, пустой, не одухотворенной формой являются Афродита (пустая пена) и Елена Спартанская, которую поэт принципиально не называет, как все, Еленой Прекрасной, ибо прекрасной быть не достойна. Кстати, М. Цветаева так и не написала задуманную трагедию о Елене, которая должна была стать заключительной частью трилогии после «Федры» и «Ариадны». Не написала не случайно, ибо что можно написать о пустой красоте? По М. Цветаевой, красота и прекрасное совершенно бесполезны. К ним нет и не может быть никакого прагматического подхода. В них отсутствует целесообразность и функциональность. Они являются чем-то необязательным и не долженствующим быть: «Он тонок первой тонкостью ветвей. / Его глаза – прекрасно-бесполезны! – / Под крыльями раскинутых бровей – / Две бездны!». («С. Эфрону»); «Стихи растут, как звезды, и как розы, / Как красота, ненужная в семне». («Стихи растут…»)
В 1918 году, когда были написаны вышеприведенные строки двух стихотворений, молодая М. Цветаева еще не видела разницы между красотою и прекрасным, иначе вряд ли она назвала бы глаза прекрасными, а стихи – красотою. Понимание придет к 1926 году. Главное в этих строках – идея бесполезности красоты и прекрасного. Глаза, для того, чтобы хорошо видеть, не обязаны быть красивыми. Здесь красота – ненужное и бесполезное излишество. В природе случается, что подслеповатые глаза могут быть чрезвычайно выразительны и красивы (напр., у Марии Каллас, или у самой М. Цветаевой). И, напротив, глаза чрезвычайной зоркости могут быть узки, как щёлки, и не обладать никакой привлекательностью. Нечего и доказывать, что в домашнем хозяйстве стихи ненужное излишество. Стихи скорее мешают ведению домашнего хозяйства, которое требует трезвости, рационализма и расчёта. Но, в отличие от глаз, стихи обязаны быть прекрасными, если они – произведение искусства. После 1918 года М. Цветаева ни своего, ни чужого стихотворения красивым не назовёт, только – прекрасным.
Идея бесполезности искусства не нова. Э. Бёрк в XVIII веке замечал, что красивы очень многие вещи, в которых невозможно обнаружить никакой идеи полезности. Он говорит, что рыло свиньи создано природою чрезвычайно целесообразно и полезно для подрывания корней дуба. И, если считать, что целесообразность и есть красота, то рыло свиньи есть образец красоты. А. Пушкин, как известно, весьма заинтересовано развивал тему полезности и бесполезности в искусстве. Толпа домогается у поэта – в чем польза поэзии. На этот вопрос поэт отвечает: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв». (А. Пушкин «Поэт и толпа»)
Свободно творить красоту по свободному влечению сердца – вот смысл искусства. Людей, не ищущих пользу в искусстве, А. Пушкин называет избранниками, жрецами: «Нас мало избранных, счастливцев праздных, / Пренебрегающих житейской пользой, / Единого прекрасного жрецов». (А. Пушкин «Моцарт и Сальери»)
В век позитивизма идею бесполезности искусства защищали О. Уайльд и Вл. Соловьев. О. Уайльд в предисловии к роману «Портрет Дориана Грея» говорит о том, что всякое искусство совершенно бесполезно. Вл. Соловьёв утверждает, что как цель сама в себе красота ничему служить не может, что в практическом и житейском смысле она есть чистая бесполезность. Ни в чем, кроме красоты, поэзия не нуждается, ибо в красоте ее смысл и польза.
М. Цветаева, утверждая идею бесполезности искусства, идёт дальше А. Пушкина, О. Уайльда, и Вл. Соловьева. Она объявляет заодно и бесполезность художника. Врач и священник, поясняет М. Цветаева, нужнее поэта, потому что они у смертного одра, а не поэты. Врач и священник человечески важнее, а все остальные общественно важнее, за исключением дармоедов во всех их разновидностях – все важнее поэтов. Но, несмотря на бесполезность искусства и художника, М. Цветаева, ни на какое другое ремесло не променяла бы своего ремесла поэта. Другими словами, в жизни ремесло поэта не имеет цены. В природе оно также не имеет цены. Но в мире искусства нет ничего выше этого ремесла. Поэт в третьем мире искусства – подобен самому Творцу, ибо творит миры Словом.
С понятием красоты тесно связано понятие эстетства. М. Цветаева вынуждена была не только защищать искусство от ходячих представлений о нём, но и от посягательств на него со стороны эстетов, мнящих себя истинными его ценителями. Если обратиться к первоначальному смыслу слова «эстетизм», то становится понятным, почему М. Цветаева так ненавидела этих «любителей искусства». По С.И. Ожегову, эстетизм это увлечение эффектными внешними формами в ущерб идейной стороне произведения. По М. Цветаевой, эстет есть тот, кто поклоняется красоте (внешнему, форме), но не прекрасному (внутреннему, когда внешнее возведено до него). С понятием эстетизма связано понятие наслаждения искусством. Органы чувств сообщают нам сведения о предмете, и в зависимости от того, приятны или неприятны эти сведения, мы испытываем наслаждение, равнодушие или, напротив, отвращение. Ясно, что искусство должно возбуждать в нас приятные чувства. Л. Толстой говорит, что красота это то, что нам нравится, не вызывая вожделения. Но конечной целью искусства не может быть одно только наслаждение. Цель и смысл искусства должны быть значительнее и выше. Но эстет не знает и не видит никакой другой цели и никакого другого смысла, кроме наслаждения. М. Цветаева говорит, что эстет есть тот, кто поклоняется красоте, т.е. внешней форме. Эстет воспринимает искусство только органами чувств, без участия главного и высшего органа, который у него отсутствует – души. Эстет не сопереживает, не созерцает, не размышляет, но потребляет искусство на гастрономический манер.
По цветаевской классификации эстеты бывают двух типов: эстет по малодушию и эстет по склонности к каннибализму. Первый достоин презрения, но и жалости тоже. Второй – недостоин жить. Для М. Цветаевой слово «эстет» ругательное, почти неприличное слово. Предостерегая критика А. Бахраха об опасности эстетизма, М. Цветаева замечает, что участие тела в наслаждении без участия души – участие плотское, чувственное: «Эстеты, минуя заросль, упиваются ею на гравюре. Эстетство – это расчет: взять все без страдания: даже страдание превратить в усладу!». Эстет любит краски – глазами, звуки – ушами. Он не умеет любить душой: «Пять чувств его проводники не в душу, а в пустоту». Эстетство это бездушие, утверждает М. Цветаева. Сущность заменяется внешними приметами. Эстет смакует внешние, красивые формы, не замечая прекрасного, того, что может оживить и одухотворить красоту. М. Цветаева убеждена, что в мире физическом и духовном действует один закон: «Что ложь – в одном, неминуемо ложь и в другом». Если человек не может в реальности наслаждаться своей раной и болью, то не может он этого и в искусстве. Эстет не может и не должен в искусстве упиваться чужим страданием. Если человек упивается им, значит, с человеком не всё в порядке. М. Цветаева считает, что любить боль и страдание – противоестественно. Всему под небом есть место: и предателю, и насильнику, и убийце, но нет места под небом эстету. Она ставит эстета ниже всех преступников, имеющихся на земле. В повести М. Цветаевой «Флорентийские ночи» есть предостережение возлюбленному, заподозренному в эстетстве первого типа. Лирическая героиня призывает возлюбленного испытывать боль и не бояться её испытывать, не бояться страдать, потому что боль и страдание расширяют душу и обогащают её новым опытом. М. Цветаева учит человека наслаждаться и показывает, что является истинным объектом наслаждения: «Наслаждение не: женщины, лошади и др. общие места плоти но: растение, звук, свет. Все достигает Вас, но только через кожу, которая у Вас бесконечно глубока и которая, боюсь, заменяет Вам душу. Все ласкает Вас, гладит, словно ладонью. Мне было бы интересно знать: чем Вы слушаете Бетховена? Не внушайте мне, будто бы Вы его не любите. Я слишком боюсь окончательной трещины, ибо бетховенское «через страдание – к радости» мое первое и последнее слово на земле – не-на-земле!».
Искусство, по М. Цветаевой, рождается через боль души и должно причинять боль душе, воспринимающей его. Тот, кто отступает перед страданиями Микельанжело или Бетховена, тот слабый и малодушный человек. Он лишает себя возможности страдать вместе с художником и идти от преодоленного страдания к совместному восторгу. Однако отступление перед чужими и своими страданиями грех менее тяжкий, нежели наслаждение чужим страданием. Первый путь эстетства обнаруживает слабость души. Эстет этого типа похож на страуса, прячущего голову в песок. Второй тип изобличает отсутствие души. Это самый страшный тип эстета – тип каннибала-садиста, упивающегося чужим страданием. Он радуется чужому страданию, как прекрасной возможности «полакомиться» произведением искусства, рожденному через страдание художника. Нравственное начало в таком эстете отсутствует.
Понятие «эстет» М. Цветаева связывает с понятиями «богатства», «лени», «гастрономии», «чревоугодия». Богатые люди лакомятся произведениями искусства, как гастрономическими деликатесами. Отсюда и вывод М. Цветаевой, что такие эстеты есть каннибалы: «С жиру лопающиеся: - жир – их «лоск», / Что не только что масло едят, а мозг / Наш – в поэмах, в сонатах, в сводах! / Людоеды в парижских модах! / Нами лакомящиеся: франк – за вход. / О, урод, как водой туалетной – рот / Сполоснувший – бессмертной песней!». («Никуда не уехали…»)
М. Цветаева постоянно будет возвращаться к этой теме. В поэме «Автобус» она дает волю своему гневу, направленному против эстета: «И какое-то дерево облаком целым – / Сновиденный, на нас устремленный обвал…/ «Как цветная капуста под соусом белым!» / Улыбнувшись приятно, мой спутник сказал. / Этим словом – куда громовее, чем громом / Пораженная, прямо сожженная в грудь, - / С мародером, с вором, но не дай с гастрономом, / Боже, дело иметь, Боже, в сене уснуть! / Мародёр оберёт – но лица не заденет, / Живодёр обдерёт – но душа отлетит. / Гастроном ковырнет – отщипнет - и оценит – / И отставит, на дольше храня аппетит. / Мои кольца – не я: вместе с пальцами скину! / Моя кожа – не я: получай на фасон! / Гастроному же – мозг подавай, сердцевину / Сердца, трепет живья, истязания стон». («Автобус»)
Мародёр и живодёр лучше эстета. М. Цветаева находит меткое выражение – «зубочистка эстетства». Эстетству она противопоставляет естественность жизни и природы. В полемике об эстетстве она забывает даже о любимом ею третьем мире искусства: «Хаосом зарослей – по разлагающемуся тюфяку эстетства!» – восклицает она. Тюфяк здесь образ не случайный. Это символ мещанского благополучия. Тюфяк (кровать, перина) – для мещанина средоточие и центр Вселенной. Эстет делает из искусства – бога, и при этом ждет от своего бога дождя. Между тем, художник-творец в отличие от эстета, ничего не делает сам. Он получает вдохновение свыше. М. Цветаева полагает, что одержимость искусством есть ложное понятие: «Но одержимость искусством есть <…> лже-поэт, эстет, искусства, а не стихии глотнувший, существо, погибшее и для Бога и для людей и зря погибшее».
Следует различать, считает М. Цветаева, одержимость искусством (эстет) и одержимость людей искусства (художник). Одержимость художника есть одержимость чем угодно (например, стихиями), но не самим искусством.