Три человека двигались по наклонной - вниз. Ранней весной, когда пыльные ветры напоминали о погостах прелым своим запахом, и солнце чуть пригревало непокрытые головы. Они долго ждали этого момента, - вот так просто, беспорядочно брести по дороге вниз к слепящей глаза реке, слушая в завываниях ветра каждый о своём.
И Оттягину ещё до сих пор не верилось, что он, как и десять лет назад, идёт со своим лучшим другом, прямиком на остров, где был когда-то счастлив. "Наверное, по причине детского благодушия" - именно так казалось Оттягину, когда он ловил несколько наивное в выражении лица молодого друга, согнутого под тяжестью резиновой лодки.
Напротив, лицо старшего друга было серьёзно и несло морщинистое бремя перенесённых невзгод, хотя и было очень молодо, а жизненная крепость и опытность угадывались в шкуре неведомого зверя, накинутой на рюкзак и нескромно широких плечах.
Безусловно, все трое несли печать своего времени и на каждом висел ярлык, привешанный с рождения. Вбитые по самое "не хочу" прописные истины породившей их эпохи, правда, уже разложились и остались в прошлом, но созданная этими истинами инфраструктура всё ещё ощутимо давила. Ведь ни Оттягин, ни старый друг так и не свыклись с навешанными ярлыками, считая индивидуализм единственным и достойным отпором навязанной безысходности, и остров - нехотя выплывающий по фарватеру реки - был обособленной территорией, где так просто было быть собой. Этот клочок земли - продуваемый всеми ветрами и служивший пристанищем кочующим птицам - для непосвящённых был тоскливым, невзрачным местом, для них же - символом их свободы и счастья, где не было законов кроме законов собственной души. А ярлыки друзья забыли в привезшем их автобусе, который ушёл дальше по круговому маршруту, оставив непонятную грусть, навеянную пустотой.
Неподалёку от тракта, в пыльном чернозёме, ковыряли лопатами изредка попадавшиеся дачники, иногда бросая полные презрения взгляды на идущих друзей. И Оттягин силился понять - почему? То ли из-за песни, насыщенной свободой и протестом, которую старший друг пел на губной гармошке, то ли из-за шкуры, накинутой на его плечи.
Наверное, раньше, поглядев на тех-же самых дачников, Оттягин почувствовал бы к ним нежную симпатию и покалывающий зуд в ладонях, но сейчас он ощутил к ним только сочувствие.
Да, Мир окружавший Оттягина, совсем уже не тот, что был раньше, десять лет тому назад, поскольку подвергся трансформации, получив от Оттягина ответы на заданные вопросы, и породив ещё больше новых, неузнаваемо изменившись. С каких-то пор, накопившаяся за два десятка лет информация, лежавшая всё время мёртвым грузом, вдруг получила толчок к анализу, и выводы, рождённые мышлением, наполнили жизнь Оттягина новым смыслом, раздвинув границы присохшего по краям мира, и заставив понять, что мир вокруг него ровно настолько, насколько он внутри него. И купол неба над головой, напоминал ему своей бездонностью то необъятное, что находилось по другую сторону его глаз, и в котором ему хотелось парить без конца.
По правде говоря, серая одноликая масса, именуемая обществом, внушала Оттягину опасение, почти с момента осознания, угнетающе действуя своими бесконечными рассуждениями об одном и том же, не вырываясь из обычного круга, поэтому одиночество, как сопротивление тупости и никчёмности, было абсолютно нормальным его состоянием, поскольку рождало в душе гармонию и способность воспринимать мир в пяти измерениях. Был он сам себе на уме и в свои двадцать пять внушал окружающим чувство инфантильности, поэтому все, включая детей и домохозяек, любили учить его жизни, приводя непоколебимые доводы, но всё это он слышал ещё в пионерскую свою бытность от воспитателей, а ныне вылавливал в советах только подтверждение своим умозаключениям, спасаясь от злобных укусов бегством за горизонт, где его ждала источающая совершенство и красоту природа, к которой он сейчас так стремился стуча каблуками по асфальту.
Лишённая моральных предрассудков и ханжества социума, вечно юная и чистая, она всегда притягивала Оттягина, где он мог убедится, что есть истинная доброта и добродетель. И поскольку многие индивидуумы страшась пустоты вокруг себя (а ещё более внутри) объединялись в стаи, Оттягин не найдя нужного собеседника, всегда оставался наедине со своими мыслями, не желая тупеть от обыденности толпы, там где большинство на первые позывы внутреннего осознания: "Что я? Зачем я?" особо не задумываясь отвечали себе: "Делай как все, вот и всё", Оттягин рыскал по полям и лесам, ощутив в себе нарождающееся, ещё очень слабое внутреннее "Я". Его тянуло изведать то, что было скрыто там, за дрожащим маревом горизонта, в дремучих лесах, в квакающих и смердящих болотах. Казалось, будто там и скрывались ответы на все вопросы, там и только там он найдёт разгадку этого смутного внутреннего томления. И когда уставший, почти обессиленный, он валился где-нибудь посреди пшеничного поля, счастье умиротворения и гармонии переполняло его. Так, достигнув крайнего чувства усталости он постигал себя как Человек, таким образом он двигался, а, значит, и жил. И в уже более зрелом возрасте это была лучшая его лазейка из замкнутого круга обязанностей, привычек и серой рутины в особый эфир внутренней свободы, что делало его сильным и бесстрашным, добрым и великодушным, давая возможность видеть мир истинным.
Виталий Сирин
2001г