Когда я был маленький, мой дедушка Василий Михайлович Сигуля (1925-2005) гулял со мной и рассказывал про свою родную деревню. Записано по аудиозаписи.
***
Деревня наша, Луговец – она очень старинная, очень старинная. Это Мглинской район наш, Брянская область. Она раньше Западная была, область – это сейчас. Была Орловская. Сначала – Западная, потом – Орловская, потом – Брянская. Мглин – наш районный центр, где-то вёрст пятнадцать, вот так вот. Город этот старше Москвы, согласно храма. А это только ведётся, знаешь, по храму, а там храм здоровый такой! Старинный-старинный! За то, что там – монастырь. Там священник, и он не закрывался никогда, даже вот в этих, вот, тридцатых – в тридцать седьмом году эта церковь не закрывалась. Так что Москва, это – помоложе, это точно. Кажется, лет что-то на сто, но этого точно не скажу, как говорится. Но он старше, Мглин. Это по храму.
Церковь наша, которая в селе, построена она в этих – недавно, годах. Там, сотню лет тому назад построена она. Молодая. В конце – так, может, и в начале века даже – вот так вот, примерно, её строили. Она молодая, очень красивая. Хорошая такая, крепкая церковь, очень хорошая. На каменном основании сделана, очень добротная. Вот она, если только подлатать там, вот так вот, то она бы, чай, прослужила – ой-ой-ой!
Ну вот, бабушка моя – она меня водила в церковь, вот так вот. Я жил вместе с ней, с бабушкой. В одном же доме, как говорится. Бабушка же меня вынянчила: всегда же внуки с бабушками, с дедушками очень много. Мама работает, а мы с бабушкой возимся. Хорошо я помню, да – в первый раз. Это на Пасху ходили с бабушкой. Ну, мне, конечно, очень понравилось, очень-очень! Было так это… ну, необыкновенно, как говорится, такое. Это было что-то… Да и удивляло, конечно. Необыкновенно это вот. Как ты, примерно, впервые увидишь что-нибудь там… зоопарк какой-нибудь такой. Вот такое было это.
Тогда меня крестили – ну, лет шесть, не больше. Там же советская власть стала. Попов всех начали, угнали. Выгнали всех. Мне сказали, что это у попа, там, дома – у дедушки покрестили. Меня вот крестили, ну и других то же самое – не крестили в церкви нас. Это раньше было, а потом уже, когда советская власть наступила, прошло, там, определённое время – и в церкви отслужил поп только на Пасху, вот так вот, как говорится: поп приходил и службу делал. Раньше он в селе жил, а потом их поразогнали, всех этих вот попов. И один из района только, из монастыря, как говорится – он приходил по праздникам по большим, службу делать. А тут только дьякон был у нас, и всё.
Раньше была церковная земля… Церковь где стоит, кладбище где стоит, всякие вот эти сооружения – оно к церкви относилося. И её никто не имел права брать, церковную землю – даже во время, когда наши строили. Наши партейцы строили, так и то – не могли. Ну, кладбище уже никуда ты не денешь: всё равно люди умирают всё время. Церковь можно закрыть, а кладбище не закроешь.
Может быть, так, в тридцать пятом – тридцать третьем её закрыли. Совсем церковь эту закрыли. Колокола сняли… Ой, мне было, ну: лет семь-восемь примерно. Открыли, колокола сорвали, всё бросили. Приехали, наблюдали. Районные наблюдали, а наших заставили, коммунистов: когда колокола сбросили, иконы все пожгли. Это в районном центре там, где же несколько человек, как говорится, организовало это. И там они командуют, а сюда присылают, проверяют. Один приезжает, а собирает всех членов партии и давай вот это: надо разорить церковь. Всё! Забрать серебро, всякие кресты там. Они всё забрали, вот. И колокола эти ж побили там – в общем, забрали как металлолом.
Сначала был клуб. Клуб был, вот. Туда все эти вот безбожники, партейные безбожники, комсомол – ходили танцевать. А старухи, конечно, как бы это – были недовольны. Ну, это – пожилые люди, вот. А потом в конце концов хранилище сделали. За то, что особенно туда не ходили молодёжь. Не очень там. Ну, набиралось некоторое количество людей, но основная масса не ходила в клуб в этот, в церковь. Да, это как большие какие-нибудь праздники, там, религиозные, точнее, ну – советские. Вот тогда это, наверное, выпивши ещё молодёжь. В общем, она ходила, а так – нет. Потом сделали склад: зерно там хранилось. Помещение очень большое! Хорошее. Чистое такое, как говорится, и сухое. И там хорошо хранилося зерно, конечно.
Она служила во время войны: во время войны разрешена ж была. Немцы разрешали в церкви отпевать. И сразу же открыли: старые люди понанесли, там, икон, как говорится… Ну, она, церковь вообще – даже ничего такого особого не сделали. Только что иконы, там, взяли и колокола разбили. Ну, а роспись, ангела, там, всякие, лампа такая – люстра… Здоровая-здоровая висела, вот. И там ангел такой в куполе сделан. Там же ничего: где нарисовано, написано, крест этот вот нарисован – так они и остались, а иконы… Иконы там хорошие были, красивые – в серебрёной оправе, вот так вот, были. Ну и потом, под золото вещи, знаешь: не золото, а может – позолочёно, так это забрали.
У нас и библиотека была такая, ой-ой-ой! Изба-читальня была. В Луговце – помещение было специальное. Деревянный дом хороший. Хорошо сделанный сруб, как говорится, и печка там: тепло было. Всё так, как надо. Большая, большое помещение: отдел, где книги хранились, и где люди могли посидеть за столом, почитать там. Ну как, вообще: изба-читальня. Собиралось народу много довольно-таки. И школьники туда ходили, чтоб прочитать чего-нибудь, какую-нибудь статью там, учебные пособия. Люди брали книги, читали. Пока, это, наши – советская власть – её не разрушила. Взяли книги, аннулировали библиотекаря. Не стали же платить, а то раньше государство всё-таки это содержало, должно было содержать. Вот, и потом – пополнялись книги. А это взяли, говорят: «нет, не нужно». Помещение это забрали под сельский совет, там. Потом ещё под колхоз это всё. Своего ж не было ни черта! Колхоз там, канцелярию какую-то сделали. А потом просто – её просто разграбили. Не стало хозяина: кто хотел – тот брал книги, просто набрали телегами, увезли на телеге.
Её открыли, церковь нашу, ну – что в селе: вот, наверное, сейчас только, недавно открыли. А тогда у нас церковь только в районе была. Ну, этот – монастырь. Это такая церковь – старше Москвы. Это другое, да. Монастырь этот работал всё время, и после войны, вот. Я с мамой ехал, то есть с бабушкой, вернее: ехал я, и тогда заходили даже в церковь, служила она. И крестный ход шли этот, в районной церкви. Вот там всегда у нас церковь работала – монастырь, то есть. Его не закрывали: нельзя было, потому что исторический памятник был. Он старше Москвы был.
А у меня бабка, было сто двадцать лет. Это, значит, прапрабабка моя с отцовой стороны. Я её знаю, я помню. Это мы, знаешь, тогда вот были пацаны маленькие. Ну, мне четыре годика, пять лет примерно было, и сверстники мои. Вот, и она говорила: «Я хочу помереть, скорей бы мне смерть пришла бы». Это она старая-старая: «Я хочу помереть». Ну, разговаривала с нами, как говорится: «Хоть смерть мне скорей пришла». Так мы взяли мешки, вот, на голову напялили и пришли: «Бабушка, к тебе смерть пришла, давай!» Ну, мы-то это не понимали ещё. «А, касатики!» – говорит, – «Хорошо, смерть пришла». Но она работала. Крепкая такая, это. Да.
И дедушка у меня свободный был крестьянин. Своя земля: семьдесят семь десятин. Это мой дедушка, Савелий Повтарь. Это же Столыпин раздал землю. У дедушки мало было земли, а потом Столыпин как дал землю, то ему тоже дал земли. Ну, и потом он ещё купил земли. Землю покупал: некоторым она не нужна была. Ну, уже старые люди, как говорится, не могут обрабатывать. Ну, вот – у кого, примерно, как вот я сейчас бы: старый. У меня земля была когда-то. Ну, я мог обработать её, а потом у меня получилось так, что у меня детей, ну, нету – бывает же, что детей мало. Или, там, дочка вышла замуж и уехала куда-то. Вот тогда и продаёт человек или в аренду отдаёт. Нанимает, там, кому – и сам за счёт этого процента и живёт. В старое уже время, ну это навсегда, спокон веков было.
А у дедушки тогда были деньги. Он сильный был, как говорится, человек. Мог зарабатывать. Грамотный, мог делать всё. У него были деньги и он покупал. Купил землю. А там лодырей не держали, в деревне! Тогда своё хозяйство имели, то коров было столько: шесть коров, представь себе! Две лошади. Там, сколько овец этих. Знаешь, нужно сколько трудиться: кормить, поить и так далее. Мельница ещё была: обслуживать. Моя мама, это, обслуживала её – ветрянку, вот так вот. Так что там работы полным полно, и кто работал – жил хорошо. А кто лодырничал – то плохо жил.
Это Савелий, дедушка мой, вот, а так – Савка его просо, дед Савка. И семьдесят семь десятин у него, как говорится. Ну, это и лес, и луг, и мельница своя – сам построил. Это имя его, и тогда уже по имени название даётся, вот: Савкин луг, примерно. Да, Савкин луг, так он и остался – Савкин луг, потому что, ну, луг – его. Участок там, примерно: межа, как говорится… Вот такой участок, там у него было гумно сделано – рига, можно сказать. Это очень большой такой сарай. Вот такой, туда сено стаскивали. Завозили сено и прятали там под крышей, как говорится. Заборы, всё-всё-всё там есть, вот. Туда сено завозили осенью и вообще, когда сырая-сырая бывает весна, когда вот косють, косють там траву, и бывает: дожди, дожди. И тогда гумно это: завозят сено и там трясут, и сушат, и складывают в уголок туда. Так в сорок третьем году он помер – было ему за восемьдесят.
Дед мой грамотный был, вообще-то… Он по-немецки разговаривал. Он в Германии был, он там работал и там учился делу всякому, ремеслу по сельскому хозяйству. Отец его посылал – так, чтоб он там побыл и выучился. Отец порекомендовал, значит: чтоб научиться, чтоб мог, знания… Кажется, три года он там был, в Германии, да. Молодой когда был – и ездил: ну, может, двадцать ему, вот так вот, может – поменьше: восемнадцать – двадцать там. И он язык знал, ну только не такой – усовершенствованный, а такой, как там всё, просто. Да, там это, в общем – он в Германии был, он научился: в мастеровых работал, как говорится. Приехал – помогал отцу своему стал. Строиться там, всё.
Он писал всё, он и чертежи делал – для мельницы. Это сам, как говорится, не просто так! Это – ветрянку он построил, да. Ну, ветрянка – ветряная мельница – это его личная была. Такая нормальная ветряная мельница, день и ночь работала. Ветер есть – и всё. А моя мама на ней работала, вот так. Он её научил, и это её обязанность было, и он туда завозит, это, вот – зерно, и там подымает подъёмник. Подъёмник такой там был. И он, дед Савка, когда потом в семнадцатом году пошла революция, он свою ветрянку оставил за колхозом: разобрал, хотел поставить на другом месте. Ввиду, так что дедушка очень понимал: у него же мельница своя. И вот – его ж не раскулачили, как говорится, ввиду того, что он отдал всё. У него не было этих, наёмных: наёмного труда там не было. Он не попал.
Он её сдал, как говорится, за счёт того, что раскулачить его. Он же, он очень грамотный был, как говорится – хитрый человек. Ну, грамотный человек: знал всю обстановку, и вот, чтобы это его, он не попался на эту удочку – он отдал колхозу. Заявил, что я отдаю мельницу. У меня она стоит в низине, оно – плохо, надо на возвышенность, потому что у меня земли нет такой, на возвышенности. А на возвышенности – земли никто не хочет, за счёт, что там ветра дуют. Там урожайность хуже. А в низине, где сырость, вот так вот – там хороший урожай бывает. Вот, давайте. И вот, разобрал он её, ветрянку всю. А потом, знаешь, как это: мы сделаем, сделаем, а людей не дали. Раз, два, три там. Досочку – кто-нибудь шёл, да и досочку взял. Пропала ветрянка, как говорится.
А то была уже водяная – это помещика. Это Займищевского помещика была: водная, водяная мельница. Ну, это так – название деревни, места: Займищево. Это там деревня была: этой же области, этого же района. Займищево – это примерно у нас килОметр от нашего дома: с килОметр, ну – чуть побольше. Займищевский помещик наш жил, вот. И его мельница была, потому что около дома она была построена, на озере. Озеро, так – обыкновенное, это, Луговецкое, вот, озеро. Взяли, да крестьяне сделали: запрудили. Сделали запруд такой земляной. Поставили там два моста, которые спускали воду. Ну, всё вот такое: там течёт, а это – на колесо, на мельницу идёт. Вот эта вода и крутит. Это в царских годах ещё, в общем – до революции поставили: в пятнадцатом, там, или шестнадцатом году примерно.
Когда в семнадцатом году забрали всё, она стала колхозная – ничья, там, ещё до колхозов, она была просто ни туда, ни сюда, вот так вот. Она числилась на балансе кое-где. А потом, когда уже сделали колхозы, тогда и объединили, это, нас в колхоз –она уже колхозная стала. И вот, там нужно было работать. Надо специалиста туда: человека, который мог разбираться. Ну вот, займищевская – так она ж колхозная теперь стала – так Савелий, он делал тогда кое-какие вещи. А потом она уже стала старая, как говорится: сваи подгнили, её надо было ремонтировать – у нас мельница уже сломалася, она уже разрушалася. И вот, дедушка мой занимался вот этой вот реконструкцией. И он там был, это – главный, как говорится, инженер. Так вот, как на заводах главный инженер этим занимается. Ну, он как самый старший: ему дали задание, как говорится, от колхоза, чтобы он отремонтировал водяную мельницу. Взял себе бригаду – и он там, конечно, не работал, а просто командовал, как делать, потому что он уже был старый. Ему уже было тогда, в то время, лет, наверное, под семьдесят, кажется.
А во время войны сожгли её. Наши, советские: чтоб врагу не осталось ничего. Также как и школу тоже. Это – чтобы врагу не оставалося: её сожгли. Такая была школа, построенная при царе ещё. Она так: полукаменная, полудеревянная. Наружи она каменная, а внутри, чтобы тепло: так о людях беспокоились, о школьниках, чтобы было тепло. Она была сделана на основании на каменном, так сделано фундаментально! Сделано: деревянные стены там по полметра. Были кедровые: кедровый лес, привезённый откуда-то. На века она была сделана! Я учился в ней. Тогда вот такие окна широкие, большие, светлые. Тёплые! Мы там раздевши зимой были. Всегда раздевшие были. Так сделана печь, так было спланировано, так всё сделано изумительно, что было тепло около окна даже. Казалось, в окна дует: ну, рамы такие фундаментальные там, широченные стёкла. Здоровые, вот. Её сожгли. Наши – чтоб не досталася врагу.
Не крестьяне, партийные сожгли. А потом построили себе школу такую, чтоб руки поломать им! Такую школу: какашка! Деревянная, но уже, уже такую никто никогда не сделает. То брёвна вот такие вот! А потом камнем проложенные: на улице камень. Такой жжёный кирпич красный, и на цЕмент посажен. Я пробовал гвоздём так, это. Так крепко держался цЕмент. Так сделано было, столько лет там! Мой дедушка учился там немного, папа мой учился в ней, и мама тоже, как говорится. Мы выучилися. И вот, как только начали немцы наступать, наши взяли и подожгли её, школу эту. Всё, что могли – всё сожгли. Ну, кроме домов. А то был же приказ, оказывается, что на шестьдесят килОметров от главной трассы: вот шоссе, примерно, Москва – Минск, и вот по сторонам, чтоб на 60 килОметров всё пожечь. Зоя Космодемьянская, вот таких вот Партия позвала: они выжигали деревни, чтоб немцы, если придут, так чтоб здесь ничего не осталося. Всё взрывали, всё ломали. Вроде, как говорится – ни обогреться, ничего: чтоб замёрзли. Вот так. Ну, об этом, конечно, тогда не писали ничего. Это было в секрете. Это сейчас только узнаем, что вот это – наши, вот так вот.
А у Савелия, у дедушки моего, детей пятеро было: сын и четыре девки. Настя – первая, Гарпина – вторая, потом Мотя, Матрёна. Моя мать – Матрёна Савельевна была, а Маша – последняя была дочка. И сын Григорий – он третий. Из сыновей – один Гриша был, и четверо девушек, дочерей.
Гриша, вот, моей матери брат – учился в Киеве, в институте: по строительству, в общем. Выучился он, закончил институт в то время, как говорится. Образованный был. Он, вообще, не в Москве – он, кажется, в Киеве учился. В Киеве, вот. Он приезжал, но я это не помню, а когда уже большой был – он всегда просто приезжал, просто посмотреть деревню, к матери. Да, а жил он там, в Киеве. Он был начальником по строительству. Большой начальник он был, вот. Инженер по строительству. Выучился он – там же редко это было. У нас вообще женщины не училися, образования не давали, а вот со стороны уже сына – это для семьи, чтоб у сына образование было. Это уже их учили.
Маша вышла замуж, муж её – Яков. Ничего, из богатой семьи, всё. Но потом он на фронте побыл, его всего искалечили. Это та ещё война, Первая мировая, как говорится – империалистическая, при царе ещё. Руки и ноги, всё, он весь – и желудок весь. У него и ноги нету оной, на палке на такой – правой. Руки есть, но всё искалечено. Он тоже закончил техникум по животноводству в Брянске. У него тоже есть какое-то образование, небольшое такое. Стараются ведь, чтобы, это, какое-нибудь получил. Савка, вот видишь – то дед мой – в Германии выучился. Вот Гриша – институт закончил. А женщины – уже нет. Школу закончили в деревне. Село же ведь, так что у нас, это, школа есть. Семь классов у нас было.
Детей у Маши: ой, у неё много было. Много у неё, человек шесть было детей: два парня и четыре девки. Родился Серёжка у неё, самый первый. Потом, значит, парень упал с дерева, разбился, вот. Помер: лет двенадцать, примерно. Ну, вот, это: лазить полез, на сук, там, забрался, ударился об землю и потом заболел, заболел: отбил всё. Знаешь: пацаны за воронами лазили. Вот, понимаешь, они же лазили и яички там ворон трогали. Ну, знаешь, пацаны: они же – на дерево залезть, ежтакое. Вон – там гнездо, ну-ка, я заберусь или нет? Ну, это вот сейчас развелось ворон очень много, а раньше ведь это не было.
Потом девчонка была, девка. Кажется – Настя. Утопилася, как говорится – утопла. Утонула, тоже ей лет шестнадцать было – в Сашином виру утопла. Такое название. Это Саша другая там утопилась: ну, очень давно это было, это название. Ну, как Савкин луг – вот, он теперь и Савкин луг. Вир – это речка идёт, но в одном месте она крутит, заворачивает там глубже, и там ключи бьют. Там и тонут, потому что там глубоко и ключи бьют, а ключи очень холодные. Это вот: кто не знает, так вот, ага – как нырнёт сильно глубоко, и там холодая-холодная ключевая вода, и его сразу судорога сбирает, и он не может выскочить, человек. Вот и всё, и тонет. Вот причина вся! А кто вот судорогой, знаешь – это сводит сразу. Свело, ежтакое, и вот – неопытные люди и погибают. Сашин вир – это там когда-то очень давным-давно утонула Саша. Ну, это, там не только одна Настя. Если увидят – то вот, берут вот так вот человека за ноги, и давай трясти. По кругу они подбегут, и вот так просто стрясут его, чтобы вода вылилась, а потом начинают там искусственное… Конечно, спасали – которые, вот, мало воды. Бывало такие случаи. А Настю ту не спасли, вот так вот. Всего там четверо детей остаётся, а было шесть, как говорится. Двое умерли: один разбился, помёр. Вторая утонула, вот.
А ещё сын был, Гришка – тоже Григорий. Он не учился, ему не пришлось, потому что, вот, война и всё это. Ну, он там, примерно, с тридцать какого-то года, вот так вот: он родился. Он не учился и на войне не был, он мал тогда. Но он очень хороший такой, работящий человек: хороший плотник, столяр на все руки был. Он и машины водит, и трактор водит. И, это, дом себе такой отделал, что ой-ой-ой! Мастер хороший.
Очень красивая у него жена, очень красивая – очень! Двое у неё детей: двое, не то – трое. Да, двое, вот так вот. И девочка тоже в неё, в жену его, родилася. Очень, очень была похожа. Очень красивая! Умерла. Заболела. Уже в школу ходила, лет так одиннадцать – двенадцать. Всё село хоронили. Такая красивая! Она ударила сильно ногу: упала и ударила ногу, и получилось там заражение. Вот так вот: за то, что ногу разбила, у неё коленка заболела. Сказали, что это – опухоль.
А это, скорее всего, от Клюиного рода. Клюи: это мы так называем. Они – Семенека. Фамилия их – Семенека, а Клюи – это, там, прозвище. В деревне у каждого прозвище даётся. Это бабка их была. Ну, она очень работала, много и всё время, как говорится, даже вот так устаёт, что засыпает на ходу. Вот, и она пряла, у нас же там льна много раньше было. Клевала так, как говорится. Придёт, и – ой! Так, так… раз, раз… заснула, понимаешь? Ага: клюёт, как говорится – носом клюёт. И прозвали, прозвище дали это. Так и дети пошли – Клюевы: прозвище.
Ну, конечно, у нас, это – родословных никто не вёл. Только что в церкви может быть, там, это можно узнать. А так – нет. У нас там же Украина, Белоруссия и Россия. Вот, три границы, стыки, вот мы в этом месте, и у нас там и фамилии, не поймёшь какое. Семенека – это украинская, примерно вот, а так вот мне – Сигуля, так это белорусская, примерно, фамилия. Ну так и всё это. Избай, Мидвай – это, вот, Белоруссия, примерно. Повтарь, Семенека – как украинская. Сигуля – тоже это Белоруссия. А у нас вот в селе – человек там пять было Сигулей, и мне родственники. А вот в Северном – там одни Сигули. Даже, вот, здесь за всю жизнь никогда не встретил фамилия Сигуля.
И помещик был у нас, Верига – фамилия его: так то, примерно, украинское фамилия. Верига, там их целая, целая семья… Хороший помещик был, очень хороший, добрый. Помогал крестьянам. А вообще, там нельзя без этого. Если ты только будешь это, чего-нибудь против, вот – то ты не проживёшь. Надо с людьми ладить. Иначе, там, это – быстро тебе петуха бросят. В твой дом. Деревня – это так.
Ну и сам он мог пахать. Он тоже пахал, Верига – пан тоже работал. Я то не видел, но мне даже бабушка рассказывала тоже про это. И дедушка мне рассказывал. Был очень добрый он, даже сам работал. И семья его работала, у помещика. Но своей у них не столько земли: он брал в аренду и потом нанимал работников. Особенно весной, вот так вот, и осенью. Любой человек мог прийти к нему поработать. Он платил деньги, и вот, при этом – очень хорошие деньги. По тем временам, примерно там, женщина 50 копеек зарабатывала в день. А это в то время – деньги, 50 копеек! А мужчина, примерно – 75 копеек уже мужчина зарабатывал, платил ему. У него было земли больше, конечно, чем у дедушки: помещик!
Это как в семнадцатом году произошла революция, так всё – они уехали. А вообще, один сын, там, жил в Москве, и долго очень. Но, конечно, никто это не знал. Знали, там, наши, вот так вот. Может, во время войны его где-нибудь и взяли и, может, на фронте убили, я не знаю. А так он жил в Москве. Нелегально жил, никто не знал об этом.
А Верига на его собственной земле похоронен, в саду, напротив церкви. Она и сейчас есть, Вериги могила. И камень там лежит. Правда, крест там был мраморный, гранитный крест. Такой хороший, большой-большой, вот. Припаян клеем таким был. Серый такой, пацаны там всё царапали. А потом всё-таки этот крест стащили у нас. В восьмидесятом году где-то, вот так вот, его стащили. Это отцу Верига, почему и запомнил фамилия их: Верига фамилия была. И она там, на камне написано: Верига, рождение, там, такого-то года, я уж и не помню – выгравировано. Гранит. Вот такой камень!
Да, камень стоит там и сейчас. Его не унесёшь – он очень большой. А крест на этом камне стоял: метра, наверное, два с половиной примерно. Крест такой здоровый, гранитный, полированный. Полированный гранит: это работа очень такая, и он стоял бы там тысячу лет бы, на этом камне. А это уже стащили наши. Появилися эти самые, такие ограды уже, кладбища более получше, более цивилизованнее стали строить: Ограды железные. Раньше у нас не было таких железных оград, памятники не ставили, а теперь уже некоторые люди богатые ставили памятники. Хорошие памятники ставят. Вот я, примерно, матери своей ограду сделал, привёз туда – это из Москвы, отсюдова. И потом плиту такую мраморную сделал. Там написано: фамилия, имя, отчество, когда родилась, когда померла. Всё там – как надо. И фотография. И вот, люди стали строить уже памятники. И вот поэтому и этот крест, стащили его.
Ну, это, конечно, не здесь у нас крест взяли. За то, что люди узнают, скажут: «Э, это крест, это оттудова». Стащили крест, увезли в другой район куда-нибудь. Чтоб никто не видел, не знал. Там, наверное, продали вот эти вот всякие… купцы. Ворюги, так сказать. Продали там, и у нас, на этих на наших кладбищах, старые которые: плиты, там, и кресты тоже, это – воруют. Уже хозяева ушли. Уже даже, там, и сыновей нет, вот так вот: мать похоронена ещё при царе, как говорится, Горохе. Но крест хороший, вот такое. Он остался, и его, знаешь, брали, если не написано. На этом кресте не написано было ничего. Его ни переделать, ничего не надо. На другое место поставь, на другой камень приварил его – и всё.
А Настя, тётка Настя – матери моей сестра – Лисаневич фамилия. У неё тоже сын был, Серёжка, а муж – Павел, Павло Лисаневич. Он грамотный, вообще, тоже примерно такой: как теперешний техникум, вот так вот. Он по сельскому хозяйству, агроном. Дядя Павел, так. Трое у их было детей, трое: Серёжка, Марфа и, вот, я не знаю, как её звали, ещё девка.
Серёжку убило на войне. И так мы и не знаем даже, где и убило его на фронте. Красивый малый, красивый Серёжка был. Вот, и у него была невеста – в общем, он женился; правда, родители не хотели этой жены, вот. Она была учительницей. Ну, там как-то в деревне, знаешь – разделяется всегда. Что вот этот круг – такой, и дети женятся, вот так вот, на своих. Хотя знают это, а вот Серёжка… Ну, это ж было перед войной у него. У него двое детей: он женился, двое детей. Но потом всё-таки признали жену, вот так вот – учительницу. Серёжку взяли в армию в сорок первом году, примерно, вот. Тогда, в общем, как только немцы подходить – его взяли. Он, Серёжка, ещё учился, там где-то, в Брянщине. В Брянске учился: он в техникуме учился, вот, и вроде кончил уже. И потом его взяли в армию. И он попал в армию, и его так убило, в общем. Да, у Серёжки были две девочки в Лисаневщине. Лисаневич – фамилия, и деревня называлась – Лисаневщина. Там они жили.
Ну, отец его, Павло – тоже такой крепкий мужчина был, как говорится. Я имею ввиду, что умный и сильный, и хозяйства хорошего. Лошади свои там. Но в армию его не взяли, ввиду того, что возраст: за пятьдесят ему, вот так вот. Уехали они в сорок третьем году. Потому, что Павло работал: тогда было тяжело, во время войны, и со всем этим: чтоб керосин достать, купить всяко вот. Ну, товары всякие. Соль, керосин там… еда-то своя, а так – материалу. Ну, Павло там работал у немцев. В общем, как бы полицаем, только он не полицаем, а он охрана была. Сторож, только он не полицаем, вот так вот. Короче говоря, они уже не стали, не хотели тут жить. Боялся Павло, что могут его за это наши сразу – ага. И они поехали.
В Англии – там они три года пожили, и им не понравился климат. А потом поехали в Канаду. Павло на завод устроился, работал. На пивном заводе. Вот, в Канаде – у меня и адрес есть, на конверте можно прочесть. А раньше было из села тяжело посылать письма. Боялися, вот это вот, знаешь, как это было – очень было плохо. И как только конфликт какой, так письма не ходят. А как только тёплая такая обстановка у нас, там, получше, как говорится – с американцами там, с канадцами… особенно с канадцами: то и письма начинают ходить.
Но они очень там хорошо жили, в Канаде. На Машу приходили письма и посылки от тётки Насти. И вот, она нам одну посылку – матери нашей присылала, там, и вот уже бабушке с дедушкой присылали посылки. Очень хорошие посылки! Ну, там – кофты, она мне показывала, платки, всё вот такие вот. Красивое. У них свой дом: у нас фотографии есть. Это такие: дом шикарный, такой большой, две машины у них там вон, во дворе – там снято. Комнаты здоровые. Они стоят все эти, знаешь, а это такая: перчатки, тут кольца у неё, перстни – там, всё это. Колье у неё, тётьки Насти этой. Павло сидит так, она стоит рядом. И две девки у неё, значит. Ну, а все эти девчонки выучились в институтах. А Серёжку на войне убило, значит.
А Гарпина потом уехала на Урал. Она, ой, такая здоровая – она недавно померла, собственно говоря. Большая, выше матери – красивая. Гарпина очень здоровая была, богатырь! Такая плечистая, здоровая. Она – как Настя, но только посолиднее, потолще.
Тогда стало земли у них меньше, вот, а меньше – потому, что там семья у неё: начало делиться. Ну, это дедово было – отцово. У отца так-то было много земли, он дал ей, вот, когда вышла замуж. У мужа там тоже была, но всё-таки мало. У дедушки было семьдесят семь десятин: это всё-таки уже много, а у них там мало было. Тогда эту землю забрали обратно, и они уехали на Урал: а там у них было земли тоже много – пока до колхозов. А на Урале вообще! Дед мой ездил на Урал и тоже там был.
Не так-то просто они, там, поехали: Савелий отправил. Он туда поехал, он там жил: он поехал туда в разведку, побыл там, посмотрел всё. Туда уехали люди одни ещё. И, там, написали, что очень хорошо. Земли много, всё-всё-всё. И потом дедушка мой поехал туда, всё это разузнал и сказал, что дочке – что можно ехать, давай вот: так и так. Вот, давайте. И вот, они поехали туда. Отправились, и потом он ездил – после, и она к нам в гости приезжала с детьми сюда, в Луговец. У нас был адрес, но я не помню сейчас это: такой они, там, город небольшой, вроде село такое большое. Рабочий посёлок. Вот они там жили – земля у них было, скот, всё. Хорошо жили. А потому, что тут земли мало было.
И я помню, как ездил, я ещё пацаном был: ездил с дедушкой на Унечу, провожать. Первый раз я увидел железную дорогу! На Унечу увозил их обратно, на лошади – своя лошадь: они приехали в отпуск. По железной дороге на Урал, по железной дороге они ездили.
Дети были: Гриша, Павел – двое. Он очень хорошо рисовал, вот этот Павел. Очень-очень! Но он тогда, это, в войну погиб – убило. Он учился тоже в техникуме. Ну, это, господи: так воевали – убили мужа, и этого Павла убили. Гарпина осталась с младшим сыном. Ну, одного пораньше убило, другого попозже: кажется – сначала сына, потом… вот я точности такой не могу сказать. У меня Гриша был, в Москву приезжал: это её сын тоже – Гриша. Он там и остался, и там и жил – на Урале. Всё сюда приезжал и, вот, ко мне заезжал, в Москву.
Вот знаешь, почему я вот взял, да уехал в Москву пацаном? Отец мой здесь же работал, на улице Коминтерна, то есть, это – проспект Калинина. «Военторг», военный магазин: большой магазин был, библиотека Ленина, а он тут работал паровым… паровое отопление было в магазине этом, в «Военторге», под землёй. Трёхэтажное паровое отопление, здоровое-здоровое! Ну, и он отапливал, и вот поликлинику начальства, вот этих вот, там – рядом с «Военторгом»: правительственная поликлиника закрытого типа. Эта поликлиника, «Военторг» и здесь, ближе, кажется, даже шло отопление в библиотеку имени Ленина. Котельня теплоцентрали, местная такая теплоцентраль. Очень большая: там два здоровых котла, я заходил туда. Это вот котёл, вот как – с комнату!
Я ж уехал как в Москву пацаном, и попал в деревню, в село, через одиннадцать лет. Меня никто не узнал: понимаешь, какое расстояние! Приехал в село, а собаки нашей-то и нету: волки съели. Одиннадцать лет, собака почти и не живёт. Это надо щеночком, чтобы, это, прожить столько.