Я был столбом
Годы, непогоды и обжорные древоеды доконали его вконец. Внезапный порыв шального ветра, и нелепо повис он в одночасье на нескольких необорванных проводах. Время шло к глубокому вечеру, проулок тут же погрузился во мрак: погасли уличные фонари и враз потемнели окна домов. Правда, через некоторое время в них замелькали одиночные огоньки зажжённых керосиновых ламп и свечей.
Вышел на улицу, посмотрел на поверженного труженика: сколько я себя помнил, он всегда стоял напротив моего окна, высокий, серовато-блеклый, с несколькими изоляторами, увеченными соседскими пацанами.
Я его почти не замечал: стоит и стоит, светит своим рыжим глазом – ну и ладно. А тут, сидя на лавочке у своего дома, куря и рассматривая эту странную картину: зависшее тело столба в метре над землёй на фоне приземистых домов, расположенных на противоположной стороне улицы и подмигивающих огоньками в оконных переплётах, я почувствовал причастность к судьбе этого древесного несчастливца. Это чувство нарастало во мне, и примерно через полчаса, когда холодный и влажный туман пополз вдоль улицы, я осознал, что хочу быть столбом, жить его каждодневными заботами и впечатлениями. Ведь он стоял тут, а вокруг него текла река жизни, тёк в разных направлениях поток человеческих судеб.
Утром следующего дня, когда приехала бригада ремонтников, она занялась установкой меня на моё законное место. Углубили и расширили прежнюю яму. Ввинтили в меня несколько стальных крюков. Боли не было. Но этот истошный зуд в моём, теперь деревянном, теле всколыхнул воспоминания о неоднократных экзекуциях, учинённых мне в стоматологическом кресле. Укрепили на замысловатых крюках новенькие блестящие изоляторы, а затем с помощью крана воткнули в яму, забутили камнями и залили жидким бетоном. Присыпали землёй и уехали обедать. Часа через четыре бригада вернулась, убедилась, что я прочно обосновался в земле. Подъехала машина с платформой над кабиной. Не неё залезли двое электриков, платформа заурчала и подняла людей почти до моей макушки. Они споро натянули и закрепили провода на моих изоляторах, соединив их предварительно с проводами, идущими от меня к моим собратьям по обе стороны. В завершении всех дел повесили на круглой скобе арматуру фонаря и ввинтили лампочку, защитив её сетчатым кожухом. Бригадир куда-то позвонил, доложил об окончании работ, и через мгновение я стоял в снопе света, а другие столбы вдоль по улице приветливо мне подмигивали, как бы говоря: «С возвращением в строй, собрат!» Уже было достаточно поздно. Сгущались сумерки. И освещение на столбах уже не выключали. Да в домах кое-где уже зажгли свет. Мне бы впору оглядеться и начать знакомство с ближним окружением. Но я так устал от всех этих пертурбаций, что происходили со мной в течение дня, что неожиданно задремал и потом и заснул до самого утра. Ни яркий поток света, льющийся на меня сверху, ни гай ворон, устраивающихся на ночлег на соседних деревьях – ничто не мешало уютно спать на новом месте. Разве только бесконечный рой мошкары, что безоглядно летели к свету и жару моего фонаря, изрядно докучали мне некоторое время. Но сон взял своё, и под ясным звёздным небом мне снилось, что я иду не спеша с милой девушкой, что была в бригаде, давшей мне иную жизнь, по лесной тропе и она просит сорвать ей пару лесных орехов, висевших высоко над головой на дереве: ей не дотянуться, а мне в самый раз с моим ростом и статью. Дальнейшие эпизоды из этого сновидения мне не помнятся: они скрыты уже пеленой забвения. Но пробуждение было неожиданным и запоминающим. Нет, меня не разбудили солнечные блики рассвета, хотя они были ярки и ослепительны. А потревожили меня истошные петушиные вопли у моего основания. Их издавал горделивый альфа-красавец в полном развитии своих достоинств, о чём свидетельствовали и огненный перелив его оперения, и горделиво вздёрнутая голова, увенчанная красным гребнем, и звучность голоса. Но дамы его гарема не обращали внимания на всё это: они всем этим красотам они предпочли земное в полном смысле этого слова: они с жадностью выклёвывали на земле всех этих маленьких «икаров», ошалело летевших с вечера на огонь моего фонаря, сжигая крылья и падая вниз на всеобщую упокоительницу, на землю-матушку, чтобы стать кормом для этих плотоядных домашних существ. Однако эта суета прокормления меня недолго занимала. Я оторвал свой взгляд от неё и огляделся: вид с четырёх сторон открывался чудесный. Слева и справа, в одну и другую сторону – многоцветие крыш одноэтажных частных владений в зелёных купах плодовых деревьев да частокол высоких тополей перед фасадами домов вперемежку с развесистыми изумрудными гривами каштанов. Сзади улица уходила вдаль, растворяясь в утренней дымке там, где в мареве восхода чуть обозначалась линия горизонта. Впереди она вздымалась и через десятка два домов исчезала. Казалось, что там был тупик. Но автомобили, которые уже начали свой трудовой день, летя мимо меня на приличной скорости и, не тормозя, внезапно тоже исчезали, но глухой рёв их моторов продолжался слышаться. Для кого-либо другого это было бы загадкой. Но не для меня. Там, справа от меня, в том месте, где терялась улица, а, вернее, через четыре улицы перед ней, в незапамятные времена случился природный катаклизм. Страшная глубинная сила выдавила тогда на поверхность каменные массы, и они образовали высокий скалистый холм с острой вершиной, которого местные жители назвали Зубом Дракона. Этот Зуб был покрыт кое-где хилой растительностью, на нём не водилось никакой живности, лишь ящерицы грелись на каменистых уступах, а местные жители потихоньку его разбирали на укрепление своих заборов. Вот почему улица, которая подошла к его подножью, была вынуждена сделать резкий поворот в обход, а следующие лишь повторили этот манёвр, в том числе и та, на которой мне суждено было стоять. Так что в этом изгибе исчезали и моя улица, и всё, что по ней перемещалось в этом направлении. К тому времени, когда я закончил свой ознакомительный обзор, улица оживилась. Поспешили на работу рабочие и служащие, затем родители повели своих полупроснувшихся чад в детские садики, а затем школьники, оглашая улицу разнообразными криками, потянулись на занятия, устраивая кое-где мелкие потасовки. И наконец, домохозяйки и пенсионеры выдвинулись в магазины, на базары и поликлиники и по прочим надобностям. Всё это говорило, смеялось, возмущалось и затихало, удаляясь от меня. Да и я особенно не вслушивался: что мне до их забот и волнений. Потому что мною овладела одна назойливая мысль: и так будет всегда, или до тех пор, пока шальной ветер, воспользовавшись услугами обжор древоедов, не свалит меня, и я повисну печальным образом на сохранившихся проводах? В такой задумчивости я простоял несколько часов, до тех пор, пока чуть более десятка мальчишей-подростков не вернули меня к реальности. Первым делом они организовали футбольное поле: отмерили шагами его длину и ширину, обозначив его углы кучками своей одежды, а за тем таким же образом отметили размеры футбольных ворот. За одним исключением, одной из штанг назначали меня, что возвысило меня в своих глазах до самого своего нового светильника. Играть решили до двадцати пропущенных голов. Я не стану описывать перипетии этого сражения: в нём было всё: и крики, и ругань, и болезненные падения и столкновения. Пару раз досталось и мне, когда мяч попадал в штангу, то есть в меня. Он бил с такой силой, что я чувствовал, как долго ещё гудели провода после таких казусов. Но одно могу засвидетельствовать – они не смогли доиграть до двадцати голов, пропущенной проигравшей стороной. Матч закончился при счёте 18:15. И никакая из команд не собиралась прекращать битву. Но всё было против них. Был уже поздний вечер, стал накрапывать мелкий дождь, земля стала скользкой, участились падения. Но разве это может остановить мальчишеский азарт и пыл. Конечно, нет. И даже крики из окон и открытых калиток:
- Мишка, Петька, Славка, домой, поздно уже, я кому говорю! –
не действовали, пока не вышла из двора, что был как раз напротив меня, девчонка, которая подошла ко мне и оттуда звонко крикнула:
- Колян, папка сказал, чтобы ты отдал мяч мне, а я его сейчас же должна принести ему. Если это не произойдёт через пять минут, то он возьмёт колун, выйдет к вам и изрубит мяч на куски, а тебя поставит под холодный душ, чтобы охолонул и пришёл в себя, ведь тебе ещё выполнять домашние задания. Ты слышал, что я сказала? Я повторять не буду, - добавила она, явно воспроизведя материнскую интонацию.
Игра тут же прекратилась, мяч был вручён дивчине, а члены команд стали нехотя разбредаться кто куда.
Улица опустела, лишь изредка мелькали отдельные фигуры прохожих, спешивших укрыться от дождя в своих уютных жилищах. Но я никуда не спешил. И тут я был солидарен с настроением поэтического персонажа Самеда Вургуна, с его признанием:
Пусть длится день! Пусть вертится планета!
Я не спешу.
Мне некуда спешить.
Но куда ближе мне была тогда иная сентенция великого моего соотечественника. Именно она избавила меня от назойливой мысли о конечности своего бытия. И вспомнил я эту сентенцию благодаря этим неистовым мальчишам-футболистам:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть…
И вслед за другим известным поэтом моей земли я повторяю:
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита!
Принимаю тебя, неудача,
И удача, тебе мой привет
<…>
И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель - я знаю -
Всё равно: принимаю тебя!