За окном грузно ворочается ночь. Она обнимает голую землю, сбросившую с себя снеговые покровы, но еще не успевшую прикрыть юный стыд зеленой травой. Земля лежит, раскинув руки ручьев- из-под заголившегося подола торчат сухие клочья вытаявшей прошлогодней травы. Земля пахнет первозданным грехом, весенней прелью и грязью, жирной блестящей грязью, в которой плавает маслянисто-желтая блестка луны. Ночь обнимает землю, земля неистово отдается: она жаждет весенней любви и неги...
Инга стоит у окна, вдыхая запахи прели и грязи, вслушиваясь в шелестение ветра. Ночь с содроганием сжимает в объятиях землю, и обжигающая волна захлестывает Ингу. Горячка безадресна, необъяснима, но от нее наливается раскаленным свинцом тело и гулко стучит в ушах…
Стараясь стряхнуть наваждение, Инга пошире распахивает окно и подставляет лицо холодному ветру. Дом стоит на пригорке, квартира – на последнем, двадцать шестом этаже, и под порывами ветра башня словно плывет в ночи, как белый лайнер во тьме океана. С реки доносится шорох тающих льдин, к стеклу приникают смутные тени – отраженья прежних и будущих жизней…
Вселенная – это сонмы реальностей; реальность же в свою очередь - собрание мириад вариантов. Мы сами творим свой Путь, размышляет Инга, своими мыслями и желаниями, только ум наш не хочет принять это как данность. Но очевидно же, что реальность - порождение наших фантазий… Что-то вроде компьютерных игр.
Нет, она не фанат компьютерных игр. В играх жизни ощущенья острее. Даже очень пресное бытие дает больший простор для возможностей, чем самая навороченная игрушка. И зачем ей эрзац, если можно взять – и создать иную реальность самой, своим мыслями и намерениями? Стоит лишь захотеть и поверить. Инга верит в свои возможности, безусловно.
Сейчас ей хочется приключений. Весеннее помешательство бурлит в крови, словно вино. Завтра она отправится в Ригу. К другу друга какой-то подруги... имя подруги Инга припоминает с трудом. Билеты и виза – призрачный мостик между реальным и виртуальным. Собственно, даже не мостик, а тончайшая соединительная субстанция: воображаемое и реальное - просто две стороны одного и того же листа. Как зелень и серебро у листьев белого тополя. У серебристого Populus alba. Завтра она на короткий уикенд переместится с одной стороны листа на другую. Из плоскости в плоскость.
Но - никакого риска! Инга благоразумна, она контролирует ситуацию, а потому остановится у друзей.
Инга подходит к книжному шкафу и достает тяжелую книгу – там, между страниц, она хранит сухие листочки белого тополя, материальное «подтверждение» единства разных реальностей. Листья Инга привезла в Москву с берега теплого моря - напоминанием о ночи, в которой пели волны морского прибоя, стрекотали сверчки, и шатровидные кроны словно взлетали ввысь, и тянулись к звездному южному небу бесконечные ветви… Подсвеченные призрачным лучом прожектора, их листья трепетали, высоко-высоко, то темно-зеленые, почти черные, то беззащитно-нежные и серебристые… А теперь они живут здесь, в плену у страниц мелованной гладкой бумаги.
Зеленая сторона – это «здесь», серебристая – «там». В той ночи полузабытый кто-то держал Ингу за руку и шептал ей слова, много слов, но звуки растаяли, даже черты лица забылись. Слова неважны… прелесть игры не в пошлой конкретике жизни, а в ее отражениях. Только призраки мгновений, отраженья сновидений… Только они будут вечно хранится в амфоре памяти - пресловутое японское «послевкусие».
Инга проводит пальцем по ворсисто-белесой, отблескивающей серебром изнанке сухого листка, вдыхая аромат спрессовавшегося времени. Уже скоро новое лето, – и опять полетит, подхваченный ветерком, тополиный пух, заметет дворы и квартиры серебряными обманками счастья… а уже через несколько дней лягут они в углах и щелях беловатыми горками мусора, так похожего на грязную вату. Нет, белому тополю чужд такой примитивный обман, он не пускает пух, как черные тополя, растущие во дворе ее дома. Populus alba наводит свой морок куда изощренней, просто мельканьем своей двуликой, двуличной листвы, до холодов трепещущей на ветру, подменяя реальность фантомами…
Сухие листья белого тополя в тяжелом альбоме – ее копилка ушедших мгновений, звено между прошлым, настоящим и будущим, подтвержденье того, что все в этом мире обман, но все желаемое возможно, – стоит лишь захотеть… Инга хранит эти листья, как талисман на удачу. Всякий раз, отправляясь в новое «виртуальное» приключение, она достает их из книги, свято блюдя самой же придуманный ритуал. Эти листья белого тополя чем-то сродни ленте Мёбиуса, с той только разницей, что лента Мёбиуса безопасна для путешествий и не знает границ - просто замкнутая перекрученная полоска. Ползи себе и ползи, куда-нибудь приползешь. У листьев белого тополя эта граница есть. А точнее, тонкая, острая, словно лезвие, грань - и весь фокус в том, чтобы, перебираясь с зелени «здесь» в серебристое « там», не сорваться и не упасть. Но именно в этом нерв жизни.
****
Самолет останавливается у здания аэровокзала. Чемоданов у Инги нет – только сумка. Таковы законы жанра.
Подхватив сумку, она спускается по трапу и входит в здание вокзала. В Риге весна в разгаре, однако Ингу слегка знобит. Тонкое кожаное пальто - плохая защита от мокрого ветра. Уже темнеет, и кварцевые фонари сочатся желтым рассеянным светом. В этом призрачном свете все вокруг кажется зыбким и нереальным.
Ее никто не встречает. Во всяком случае, в поле зрения никого, кто соответствует телефонному описанию. Она уже собирается отойти в сторонку, чтоб не торчать на проходе, как вдруг за стеклянной стеной мелькает фигура в темно-синем пальто. В руках букет ярко-алых роз, как и условлено.
Это ошеломляюще красиво - алые сочные розы в желтом сочащемся свете на черном бархате ночи…. Мужчина высок, худощав, с легкой вкрадчивостью в движениях, как у большой дикой кошки. Сколько ему? Пятьдесят? Вокруг глаз "гусиные лапки" морщинок. Верхняя губа рассечена каким-то старым шрамом, но это его не портит, скорее, наоборот. Инге вдруг до смерти хочется выяснить, откуда у него этот шрам.
Она ловит ответный, такой же холодный оценивающий взгляд, не вяжущийся с рекламной улыбкой, и словно видит себя, только со стороны. Русалочьи глаза, розоватая кожа, прямой нос с изящно вырезанными ноздрями... Светлые, почти льняные длинные волосы. Она знает, что вызывает у мужчин определенные чувства. Незнакомец заглядывает ей в лицо и криво усмехается.
Его зовут Герман, он немец, работает в Риге, в какой-то западной фирме. Больше Инге ничего о нем не известно, но ей и не хочется знать: в неизвестности есть своя прелесть - будоражащий аромат тайны.
Герман подводит Ингу к автостоянке, распахивает дверцу темно-зеленого джипа "чероки". Джип, словно зверь, прыжком срывается в ночь, и Инга просто физически ощущает прокатившуюся по телу волну агрессивной энергии. Она блаженно откидывается на спинку кресла. С этого момента все происходит только «здесь» и «сейчас». Время спрессовывается, замирает. Прошлого нет, будущее не наступило…
Инга до самозабвения любит джипы. Остальные машины, даже самые дорогие, не идут ни в какое сравнение с джипами. Джипы заводят ее своей необузданной мощью, - как «тяжелый металл» или тройной черный кофе. Точно так же Ингу заводят мужчины, укрощающие этих железных зверей. Эти мужчины - продолжение их машин, они тоже наполнены грубой и необузданной силой.
Герман сливается с темно-зеленым "чероки", словно кентавр. Он органичен в своем железном чудовище. Он - его часть, его продолжение. Терминатор и Супермен. Инга скользит по нему одобрительным взглядом. В ответ Герман снимает правую руку с руля, продолжая небрежно держать его левой, и кладет ее на холодные пальцы Инги. Какое-то время они плывут в космической бездне: вокруг пустота, черная тьма и мелькание проносящихся мимо звезд. Биение жизни сосредоточено только тут - в слабом токе, струящемся между сплетенными пальцами. Инга встряхивает головой – и морок рассеивается.
-Мы едем к моим друзьям,- сухо сообщает она.- Ночевать я буду у них.
Герман послушно кивает. В эту минуту он - само ангельское терпение.
Друзья ждут их. Инга еще вчера условилась по телефону. Пока они собирают на стол, Герман знакомится с Ингой. Беседа течет в параллельных, не смешивающихся слоях - на уровне слов, не значащих ничего, и на уровне ощущений, значащих все. Бесцветные, призрачные и прозрачные звуки невесомо взлетают вверх, к потолку, мешаясь со струями сизого табачного дыма, и растворяются без следа. Внизу оседают только тяжелые фракции - запахи, взгляды, прикосновения, от которых Ингу бросает то в жар, то в холод. Плотность и вязкость этой невидимой, но вполне ощутимой субстанции столь велики, что Инга начинает хватать воздух ртом, как рыба, вытащенная на берег. Она встает, открывает окно - и ее тут же начинает трясти в ледяном ознобе. Надо держать себя в руках, недовольно думает она.
Герман снова берет ее за руку. Инга пытается внутренне отодвинуться, поставить барьер, - но у нее ничего не выходит. Герман наблюдает за ней со странной усмешкой, как за маленькой и капризной девчонкой.
- Сегодня можешь остаться здесь, если хочешь,- говорит он.- Но завтра утром я тебя заберу. Ты будешь жить у меня. Я так хочу.
Инга ощущает себя кобылицей, на которую накинули лассо. И делает новую попытку высвободиться из пут. Хорошо, она сыграет с ним в его игру. По его правилам и на его поле.
- Я поеду с тобой сегодня,- с дерзкой, вызывающей улыбкой отвечает она. И чувствует, как где-то внутри бьет мохнатыми крыльями пресловутая «бабочка». А это не просто «фигура речи»,- отстраненно удивляется она, пытаясь придумать, что она скажет друзьям.
Герман улыбается - задумчиво и слегка удивленно. Потом его пальцы касаются выреза блузки, – и Инга чувствует легкую дурноту.
Весь остаток вечера Герман не выпускает Ингу из рук, время от времени притрагиваясь к ее горящей щеке, - словно проверяет, на месте ли добыча.
Инга не желает ждать, когда ее хорошенько отшлепают и отведут в кроватку. Мерзкое трепыхание бабочки внутри живота не сулит ничего хорошего. А потому она решает предвосхитить события - и раздеться сама. Блузка, брюки, кружевной лифчик, тонкие, прозрачные трусики... На полу лежит невесомая груда вещей. Бренная оболочка цикады. Сама "цикада" стоит нагишом и трясется от холода и незащищенности. Герман следит за ней с каким-то нехорошим интересом. Она отняла у него законное право на победу в борьбе, а потому заслуживает наказания.
В его лице проскальзывает что-то садистское. Медленно, не спеша, он целует ее пересохшие губы, проводит языком по острому краю зубов. Мука ожидания становится просто невыносимой. Инга делает попытку добраться нетерпеливыми пальцами до живого, упругого тела, - но руки Германа безжалостно отрывают ее, больно стискивая запястья.
Инга вспыхивает от нестерпимого стыда и с досадой прикусывает губу. За кого он ее принимает?! А собственно, за кого еще ее принимать… Ну, ладно, хватит с нее этих игр.
Инга пытается встать, чтобы уйти, но Герман дергает ее за руку, и она, не удержав равновесия, падает на диван, больно ударившись лбом о подлокотник.
Дальше все происходит грубо, без нежности, без любви. Но боль перемешана с наслаждением - и полынным привкусом легкого весеннего безумия. Чтобы не застонать, Инга закусывает губу. Она уже не пытается играть первую скрипку в оркестре. Шаг вперед неизбежно обернется двумя шагами назад. Нужно помнить об этом уроке.
Открыв глаза, Инга утыкается взглядом в женскую шляпу, лежащую на подзеркальнике. Шляпа соломенная, с синенькими незабудками. Ее вполне можно было убрать к приезду Инги, ну, хотя бы просто засунуть в шкаф, - нет же, нарочно выставлена на показ. Инга решает проигнорировать вызов. Это не стоит внимания. В конце концов, она из параллельной действительности, а он - он часть этой жизни.
На другой день они едут на взморье. День по-весеннему прозрачный, нереально голубой и очень холодный. При вздохе обжигающий воздух режет горло, точно стекло. В высоком, далеком небе неприкаянно носятся рваные клочья облаков. Видно, что им неуютно и очень страшно там, на такой высоте. Герман по-прежнему не отпускает пальцы Инги. Он отрывает руку только тогда, когда нужно переключить скорость.
- Вы, мужчины, странные существа,- задумчиво говорит Инга.- В детстве вы играете с игрушечными танками и пушками, солдатиками и куклами. Потом вы играете в те же самые игры, - только уже с настоящими пушками, настоящими танками и живыми солдатами, и забавляетесь с женщинами, которые умеют по-настоящему смеяться и плакать.
Герман слушает невнимательно, продолжая ласкать ее пальцы.
- В нас сильно творческое начало,- невпопад отвечает он.- А что касается кукол... Я рос в окружении девочек, и мне действительно нравились куклы.
У бензоколонки они останавливаются, чтобы заправить машину. Герман уходит платить, Инга остается сидеть. Она бездумно смотрит через стекло на кружащих в бледном небе чаек. Чайки истошно орут противными кошачьими голосами. Инга погружены в свои мысли и не замечает, как к ней приближается чья-то тень.
Дверца распахивается. Перед ней - черная женщина, совершенно черная. Черные волосы, черные радужки глаз, черное кожаное пальто. И мысли, наверное, тоже черные, думает Инга. Черная женщина смотрит на белокурую, белокожую Ингу с откровенной враждебностью. Что ей нужно? Может, это работница станции? На всякий случай Инга изображает улыбку.
- Кто вы ему?- грубо спрашивает незнакомка.
Инга чувствует, как ощетинивается, - словно разъяренная кошка.
- А в чем, собственно, дело?- надменно спрашивает она
- Я его женщина,- отвечает ей черная дама.- Этот мужчина - мой.
Инга брезгливо пожимает плечами. Ах да, шляпа с цветочками. Только скандалов ей не хватало. Стоило тащиться в такую даль. Завтра она уедет, пусть разбираются сами.
- Просто знакомая,- уклончиво говорит она. - Все в порядке. Можете не волноваться.
В самом же деле, просто знакомая. Ведь даже фамилия Германа ей неизвестна. Черная женщина радостно улыбается. Инге кажется, что она вот-вот завиляет хвостом и лизнет с благодарностью руку.
- Извините,- смущенно оправдывается та,- я просто хотела понять.
Понять?.. Инге тоже хочется кое в чем разобраться - например, откуда взялась здесь эта черная дама. Она что, следила за ними от дома - или встречу подстроил Герман? Уж больно мала вероятность случайного совпадения.
Женщина удаляется, возникший, как чертик из табакерки, Герман плетется следом за ней. Даже спина у него выражает раскаяние. Инге становится мерзко, и она отворачивается.
Наконец он возвращается. Он по-прежнему органичен за рулем своего "чероки", но уже не кажется Инге похожим на Терминатора и Супермена. Вид у Германа деланно виноватый, пристыженный, - теперь уже перед Ингой. Театр одного актера. Но Инга вопросов не задает. Она выжидает, когда Герман подставится сам.
- Что она тебе говорила?- не выдерживает он.
- Что она - твоя женщина.- Инга с наслаждением насаживает мохнатую бабочку на булавку. Это реванш за унижение ночи.
- Она лжет! Я не имею к ней ни малейшего отношения! - взрывается Герман.
- Расслабься,- советует Инга.- И получи удовольствие, если насилие неизбежно.
Маска деланного раскаяния мгновенно слетает с его лица. Он с изумлением смотрит на Ингу, как на диковинного зверька, затем, спохватившись, яростно выкручивает руль - и весьма вовремя, потому что из-под колес стремглав вылетает черная кошка. Совершенно черная, без малейшего светлого пятнышка, - как та черная женщина. Откуда взялась она здесь, посреди пустынной дороги?!! Реальность раздваивается, распадаясь на варианты.
Они молча въезжают в лес и начинают продираться по лесной дорожке к морю. Метров за сто до моря дорожка вдруг упирается в огромную кучу рыбы. В тусклом свете уходящего дня она неярко сверкает, как старинное серебро. Рыба совершенно свежая, пахнет рыбой и морем, а не тухлятиной, - значит, выброшена недавно, но кем и зачем? А главное, как?! От моря к куче нет цепочки следов, а забраться с берега в здешнюю глушь, чтобы просто свалить рыбу, мог разве что ненормальный. К тому же куча огромная, столько поднять может лишь грузовая машина, а грузовая машина не пройдет по узкой лесной дороге... Не могла же рыба прилететь по воздуху? - недоумевает Инга. Если только какой-нибудь маг и волшебник не перебросил ее сюда усилием мысли... Инга чувствует, что голова у нее идет кругом. Мир становится совершенно безумен, безумен и непредсказуем в своих проявлениях. Черные женщины, черные кошки, прилетевшая по воздуху рыба... Что еще?!! Не хватает только стихийного бедствия - или монстра. Быстро темнеет, небо затягивают мрачные тучи. Волны злобно бьются о замерзающий берег, швыряясь клочьями пены. Герман куда-то уходит, зачем-то вручив Инге нож. Собственно, это даже не нож, а настоящий мясницкий тесак.
- Тебе страшно?; с непонятным интересом спрашивает он.
- Я никогда ничего не боюсь,- дерзит ему Инга, хотя у нее трясутся поджилки. Вообще-то она боится не насильников и бандитов, она боится его. Ей кажется, что сейчас Герман бросит ее на пустом берегу, сядет в свой джип и укатит. А может, что-нибудь и похуже… Об этом ей даже помыслить жутко.
Чтобы как-то справиться с паникой, Инга рассматривает нож. Нож и вправду хорош. Огромный, самодельный, похоже, выкован из стального лемеха плуга. Инга хорошо разбирается в этих вещах, потому что бывший муж был заядлый охотник, помешанный на ножах, и без конца ковал и точил свои железяки, увешав все стены в квартире образцами «искусства», - ножами и ножичками, декоративными, охотничьими и боевыми, предназначенными для убийства, с самыми невообразимыми рукоятками: из пятнистой, янтарного цвета карельской березы, из покрытых желтоватой шерсткой ножек кабарги прямо с копытцами, из эксклюзивного красного дерева - квинтэссенции роскоши и красоты… из затейливо вырезанной моржовой кости, из лосиного рога… были даже рукоятки из застывшей эпоксидной смолы, со вдавленными следами от пальцев – чтобы было удобней держать… и убивать удобней, наверное. В темноте плохо видно, но все же можно понять, что рукоять Германова тесака выточена из какой-то мягкой породы дерева, очень простая, грубая, без затей и украшений, белая и неожиданно скользкая, похоже, покрыта лаком, что совсем не вяжется с устрашающим лезвием. Инга пробует замахнуться – нож послушно ныряет вперед, точнее, сам ведет ее руку, тянет вперед все тело, словно выискивая, вынюхивая жертву. Потрясающая балансировка. Просто идеальное орудие убийства… Тут ветер начинает завывать с новой силой, теперь он явственно несет запах страха и смерти…
Инга еще раз проводит пальцами по рукояти, - холодной, гладкой и скользкой, как змеиная кожа. На такой рукояти непременно останутся отпечатки… У Инги чутье на опасность. Оно еще ни разу не подводило ее. Повинуясь необъяснимому внутреннему порыву, Инга смачивает в морской воде носовой платок и, надев перчатки, зачем-то тщательно протирает рукоять и лезвие ножа.
Тут появляется Герман - вовсе не с той стороны, оттуда можно было его ожидать. Бросает косой взгляд на руки Инги в перчатках. «Замерзла…»- лжет она, возвращая ему тесак. Кстати, он тоже в перчатках. Пытаясь перекричать воющий ветер, Инга говорит слишком громко, и Герман закрывает ей рот рукой: ш-ш-ш…. Что значит – ш-ш-ш?!!! Здесь же нет никого, кроме них, на этом диком замерзшем пляже!?
Но Инга вопросов не задает. Есть вещи, которые лучше не называть их именами. Тогда, возможно, Зло пройдет стороной.
- Постой, я сейчас, нужно перед дорогой, - бурчит Герман и снова исчезает в прибрежном леске. Можно подумать, времени не хватило, - злится Инга. Ей не нравится происходящее, очень не нравится.
Все идет не так, как должно… Уикенд давно перестал походить на романтическое приключение. Собственно, все пошло наперекосяк почти сразу. Инга уже не знает, чего еще ждать от Вселенной. Балом правит здесь не она.
Минут через двадцать Герман все-таки возвращается, неожиданно молчаливый, и в теплом тепле салона Ингу слегка отпускает. Она оттаивает и с деланной беззаботностью щебечет о всяких пустяках. Герман тоже смеется, хотя немного фальшиво. За окном мелькают уютные огоньки тянущихся вдоль шоссе домишек. Но на сердце у Инги лежит холодная жаба. Мерзкая гадина настороженности и отчуждения.
Они входят в дом, - и почти сразу же раздается звонок в дверь. Резкий, отчаянный, нетерпеливый.
- Я знаю, кто это, - холодно говорит Инга.
- Кто? - Герман смотрит на нее с невинным выражением, не двигаясь с места.
- Твоя черная женщина.
- Почему ты так думаешь?
- Потому что я знаю.
Звонок в дверь сменяется телефонным звонком. Телефон звонит долго, отчаянно и печально - это похоже на жалобный крик раненого животного. Или на вой замерзшей собаки, которую жестокий хозяин не пускает в дом.
Опять звонок в дверь. Дверь - телефон, телефон - дверь. Инге безумно хочется, чтобы Герман ответил, открыл. Ей необходима определенность. Чтобы развеять страх, унять бешено бьющееся сердце. Но Герман с перекошенной физиономией обходит телефон стороной и разговаривает вполголоса, чтобы не было слышно из коридора. А потом и вовсе делает загадочный жест рукой, будто творит заклятье, Инга видела точно такой рисунок в книгах про черную магию, - а может, у нее просто разыгралась фантазия.
Однако звонки после этого чудесным образом прекращаются….
Инга подходит к подзеркальнику, задумчиво берет шляпу с синенькими цветочками и примеряет ее. Слава богу, что я - не она, думает Инга, глядя на свое отражение. - А что, если она сейчас там, на взморье, вместо меня, возле кучи сваленной рыбы, ее пустые глазницы мертво смотрят в ночное небо… и северный ветер поет ей прощальную колыбельную?…- с ужасом думает Инга. Но кто же тогда так упорно звонил? Телефон - дверь, дверь - телефон? Неотмщенный призрак?.. Сейчас как раз их час – половина четвертого ночи…
Они с Германом лежат на разных сторонах кровати в наступившей нехорошей тишине.
Утром, пока Герман в ванной, Инга улучает момент и расстегивает ножны, показательно выложенные посреди стола. Нож на месте. Но Инга готова поклясться, что это не тот тесак, что вчера. Очень похож, но другой. Рукоятка совсем иной формы, хотя точно такой же белой мягкой древесины. Она старается не прикасаться пальцами к скользкой поверхности.
По дороге в аэропорт они избегают смотреть друг другу в глаза. Конец игры. Он останется здесь, она возвратится в свой город. "Здесь" и "там" - это как зелень и серебро листьев белого тополя. Две несхожих реальности. Две плоскости, которые никогда не пересекутся.
В самолете ее мучают страшные сны. И чудовищные подозрения.
Через два часа Инга в Москве. За два дня тепло докатилось сюда. Грязь подсохла, и сквозь корку начали пробиваться стебельки молодой травы.
Дома Инга, не раздеваясь, проходит в комнату, включает компьютер. Тщательно изучает сводку криминальной хроники. НИ-ЧЕ-ГО. Ничего, что стоило бы внимания! Не может быть. Неужели она так ошиблась? Сбрендила от страха и навыдумывала черт знает что? Или еще слишком рано – для таких новостей?
А может, все это действительно произошло – только в другой реальности??? В той, откуда явились черная кошка, черная женщина и прилетела по воздуху рыба? Инга упорно не хочет произносить слово «убийство» - даже в своих тайных мыслях.
Как бы там ни было, на белой лакированной рукояти проклятого тесака больше нет ее отпечатков! Ни в одной из реальностей.
И кстати, та Новозаветная рыба... рыба как символ Христа… Ихтис - Иисус Христос, Сын Божий, Спаситель! Не рыба ли отвела несчастье от Инги?
Инга достает из шкафа книгу с вложенными в нее листьями белого тополя. Этот раунд мы выиграли... малыш. С возвращением на светлую сторону жизни.
Инга разглядывает листки, зеленые с лицевой стороны и серебристые с изнанки. Листья сухие и мертвые, вот только прожилки у них подозрительно яркие… словно… словно… к ним возвращается жизнь? Эти листья – соединительная субстанция, ткань между «здесь» и «там», между былью и небылью… между Явью и Навью! Они могут притягивать Зло… и Зло сейчас, как Германов нож, само вынюхивает, выискивает, тянется к Инге - к своей несостоявшейся жертве?
Инга нервно сжимает в пальцах листки, листки крошатся и рассыпаются на кусочки. Она стряхивает их в пепельницу и подносит зажигалку. Зло, – даже если оно виртуально, - должно быть уничтожено и предано огню. Живые прожилки корчатся, обугливаются и сгорают последними.
Она открывает окно, выпуская едкий дым, и вдыхает запахи ветра. Ветер больше не пахнет прелью, грязью, первозданным грехом и желанием. Однако запаха смерти он тоже уже не несет. Ветер пахнет так, как ему и положено пахнуть в большом промышленном городе, - пылью, смешанной с бензиновой гарью и вонью прокисших помоек.
Но на губах у Инги остается горьковатый полынный привкус весеннего безумия.