На днях увидел в ленте у моего друга фотографию из забытого богом местечка в Испании, где в тесных пещерах под подслеповатым присмотром ЮНЕСКО хранятся наскальные рисунки древних людей, сделанные примерно 8 тысяч лет назад и чудом дошедшие до наших дней. Восемь тысяч лет, подумалось мне. Это в восемь тысяч раз больше лет, чем прошло с того момента, как Лана Дель Рей записала новый альбом. За семь тысяч девятьсот восемьдесят два года до того момента, когда все пассажиры «Боинга-767» разом зажмурили глаза, а журналист НТВ, синхронно переводивший прямую трансляцию CNN, судорожно отхлебывая воду из фирменной чашки и теряя остатки профессиональной выдержки, вскрикнул: «Вторая башня WTC, только что мы увидели, как вторая башня—». За много-много лет до той секунды, когда хрупкий лунный модуль опустился на холодный серый песок, и за целую вечность до того момента, как в бюджетном номере в Бенидорме скрипнула койка и зажглась противная энергосберегающая лампочка, а приглушенный голос из ванной пропел: «Зай, посмотри у меня в сумочке таблетки от головы, пожалуйста—»
Восемь тысяч лет назад кто-то сидел с немытой головой в гроте на территории, еще не имевшей ни границ, ни произносимого названия, ни списка популярных геолокаций, и — ну точно как сейчас — пытался врубиться, почему все так, и что делать, и зачем вообще пытаться. Полуинстинктивно мне захотелось отставить под его рисунком задумчивый эмоджик и комментарий: «I FEEL U BRUH», или, еще лучше, подойти, сесть рядом и положить ему руку на плечо, сказать ему… А что сказать? Как выразить свое глубочайшее сочувствие и полное понимание человеку, не владеющему ни твоим языком, ни твоей системой жестов, ни твоей мимикой — у которого, скорее всего, даже собственного полноценного языка еще нет? Непонятно.
Так мы, видимо, и продолжали бы дальше сидеть — разумеется, при условии, что он, в свою очередь повинуясь инстинкту, не схватил первым делом дубину и не вышиб мне мозги — сидеть, обнявшись, или просто тесно прижавшись друг к другу, слегка покачиваясь в лучах медленно ползущего к закату неолитического солнца, пронизывающих прозрачный и не знающий ни парниковых газов, ни коротких волн, ни международных рейсов, словно и не земной вовсе воздух, слушая пение давно вымерших птиц, улавливая отдаленный топот давно вмерзших в ледник гигантских хищников, смотря на бескрайний дождевой лес, на воду, на горизонт, на звезды, чуть-чуть по-другому расположенные, самую малость разъехавшиеся на своих чудовищных скоростях, но моментально узнаваемые созвездия, моментально узнаваемые лиловые вечерние облака с розовой изнанкой, моментально узнаваемые языки огня, куски камня, моментально узнаваемый детский плач, материнский шепот, безлюдную даль, беспроглядную тьму, бесконечную вселенную, неизбывное человеческое беспокойство, длящееся вместе со звездным светом неизменной физической константой через пласты геологических ярусов и пучины тысячелетий, династии жадных монархов и поколения бунтарей.
Три волнистые линии слева, две справа, две загогулины, похожие на волосатые хвосты, несколько беспорядочных штрихов в левом нижнем углу и большая фигура с поднятыми руками и шипастой головой посередине. Трещит дерево. Трепещет огонь. Чмокает во сне детеныш. Качается торрент. Воет на границе слышимости сирена скорой. Кто-то умирает, или кто-то появляется на свет. Шумит за окошком осенний облетающий городской парк. Кто-то пьяный роняет пустую бутылку. Кто-то неязыкий, низколобый и волосатый сопит, вырезая на тускло освещенном светом от костра своде пещеры свое граффити, не желая мириться с неясностями, не желая прожить жизнь, так и не получив ответа на все вопросы. Шипит в бессонной ночи растворимая таблетка. Хлопает дверь холодильника, шуршит мягкое отельное одеяло, мужской голос бурчит спросонья: «Ты чего, зай?». «Ничего, — отвечает человек. — Все хорошо, спи».