Товарищ Бендер в свое время составил рейтинг трех великих слепых: Гомер, Мильтон и Паниковский. Отбросив его саркастический настрой, хочется озвучить имена трех великих зрячих: И. Христос, О. Генри и Г. К. Честертон. При кажущейся парадоксальности соседства этих трех исторических персон, главные черты у них одинаковые: четкость АЖП (которая, как известно, противостоит ПЖП), ясность ума и незатейливость доброты. Можно рассуждать о степени рационализма милосердия, а можно просто дать мелочь нищему; все любят плакать, со страхом глядя на зло, но всем стыдно со слезами взирать на святость; мы с умным видом оцениваем сумасшествие современного мира и считаем ортодоксальную мораль инфантилизмом. Называть хорошее хорошим, чистое чистым уже не глупо и даже не смешно – это преступно, это почему-то стало задевать чьи-то чувства.
Честертон, живи он сейчас, чувствовал бы себя Ионой, матерящимся в чреве кашалота, Христос, вместо чудесных исцелений, все три года выгонял бы торговцев из храмов, Паркинсон оставил бы от своей книги только первую фразу, Ван Гог решил бы, что не тем отрезал уши, и только О. Генри скорее всего продолжил бы писать сентиментальные рассказы в газеты и журналы. Потому что кто-то должен.
Что общего у Христа с двумя писателями, объяснять не надо – то же, что и со всеми остальными миллиардами; но вот что общего у этих двоих между собой? А вот для этого как раз я и вспомнил о сыне плотника, точнее, о его официальной биографии.
Великие книги нельзя искажать, но их можно популяризировать, делать из них компиляции, квинтэссенции и прочие сытинские издания для народа. Честертон и Портер этим как раз и занимались, причем каждый выполнял свою определенную задачу. И если англичанин заслужил высокий титул Doctor spei, то по специальности он был явно реаниматологом; американец же в этом вопросе был тем же, кем был и в жизни – фармацевтом, отмеряющим лекарство на маленьких, но точных весах и мешающим его со сладким сиропом, чтобы больные не чувствовали горечи.
И вечности нет дела, что реанимировать такую глупость, как человеческая надежда, было поздно перед двумя мировыми войнами, а приторность лекарства никогда не дает больному оценить всю серьезность назначенной терапии. Вечность уже дала свою инструкцию, являющуюся одновременно и вердиктом, не подлежащим обжалованию. А серьезных, профессиональных праведников никогда не волновали текущие результаты своей работы. Это не комильфо – рвать волосы, оплакивая свое карьерное самолюбие. Эту процедуру, согласно первоисточника, следует делать только в качестве услуги, по договору предоставляемой компанией «Христос и апостолы инкорпорэйтед» пасомым акционерам.
Будучи агентами данного общества с неограниченной ответственностью, причем агентами высшего класса, оба писателя четко разделили свои сферы влияния и точки приложения: если эссе Честертона стучатся в амбарные ворота нашего разума с логическими построениями чуда, ломая надуманный антагонизм мысли и чувства, то рассказы О. Генри, ставя своей задачей воздействие на эмоциональные струны нашего миросозерцания, вначале своей хитрой простотой водят отчаянность опустошенного сознания по темным переулкам с связанными глазами, чтобы потом напрямую и безоговорочно вывести его (сознание) на широкий хайвэй. Поэтому, если выбирать для обоих статусы «Вконтакте», то первому подойдет: «все правильно – вот наш долг», а второму – «мне б весеннюю сладость, да жизнь без вранья».
Но если вспомнить главный нормативный акт, довлеющий над обеими, то есть Новый Завет, то все-таки сборники О. Генри ближе к нему, нежели трактаты Честертона. Второму легче написать Евангелие от Гилберта, причем сам папа вполне может признать его кошерным, чем подавить свое буйствующее смирение и не выйти за пределы первоисточника. О. Генри же, как идеальный адепт, идет строго по Книге, не претендуя ни на что более, как на меньшее количество противоречий и двусмысленностей, чем у других. Честертон – этот толстый Ницше католичества – вставая со стула, мог вызвать землетрясение не только в комнате, но и в умах окружающих. Портер – сельский священник, очень хорошо служивший требы. Про таких сказано, что «он понял – чтобы построить церковь, надо строить». Потому что кто-то должен.
***
Если обозреть эпоху, в которую жил О. Генри, то в литературном смысле это был период мощнейшей демократизации литературы. Дело Диккенса жило и побеждало. На смену монументальным эпопеям приходили новеллы и очерки, как на смену толстым журналам приходили газеты и даже «листки». Народ различных классов во всех странах становился более грамотным, начал читать и захотел литературу себе под стать, но Диккенса оживить не удалось бы, даже если бы кто-то взялся.
Впрочем, время, вместе с легионом сиюминутных журналистов, все-таки выдвинуло своих героев: Марка Твена, Мопассана и Чехова. Эти гиганты, в свою очередь породили уже совсем современных нам писателей – современных не во временном смысле, а в слоге и духе, который пропитал всю их жизнь и творчество. Джек Лондон, Александр Куприн, Ярослав Гашек, Максим Горький, О. Генри, Павел Бажов, Бернард Шоу, Аркадий Аверченко – и десятки, если не сотни других – все это селф-мэйд-мены – люди, искавшие себя не в литературных салонах, а за полярным кругом, в сельских школах, на ярмарках, в пустынях и даже тюрьмах; а если отбросить цветы красноречия, то искали они там не себя, а золото, заработок и приключения. Это не народные писатели – они не ратуют за народ. Это не демократические писатели – они не апостолы политики. Это писатели из народа, для которых демократическое отношение к низшим слоям общества было столь же бессознательно и естественно, как для пресловутого мольеровского мещанина говорить прозой.
Бурное начало двадцатого века, с его чудовищным смешением декадентства и технического прогресса, нарастающего империализма и социальных движений, порнографии и суфражизма, заставило взывать к Молоху салонных педерастов и стремиться к вертеровской девственности суровых бродяг типа Александра Грина. И если внимательно приглядеться, червь сентиментализма есть практически у каждого тогдашнего писателя – и Гашек, и Лондон, и Куприн отдали на страницах своих дань мелодраматическому жанру. Но помимо этого, все они стали серьезными бытописателями и даже бичевателями современного общества. А Грин – это не мелодрама, Грин – это рафинированный романтизм, достойный немецких поэтов начала XIX века. Но вот его американский коллега – именно виртуоз, доведший популярный жанр до совершенства.
Луначарский, рассуждая о том, какая нужна мелодрама рабочему классу, четко сформулировал отличительные черты творчества: «драматург, который осмелится взяться за мелодраму, единственную, на наш взгляд, для нового времени возможную форму широкой трагедии, – должен отчетливо симпатизировать и антисимпатизировать. Мир должен быть для него полярен. Пока он пишет, по крайней мере, он должен отбросить всякий скептицизм, всякое сомнение. На его сцене сомнениям не должно быть места. Краски надо употреблять, как при фресках, живописные, чистые, линии простые». Причем статья на эту тему была написана в самое подходящее время – в 1919 году, но это совсем другая история. Что же касается О. Генри, то к нему персонально данные критерии подходят полностью. Только его симпатии и «антисимпатии» не выражались в сфере политической – что не мешало им быть конкретными. Уильям С. Портер, проживший недолгую, но бурную жизнь, знал человеческие достоинста и пороки и не по книжкам изведал цену любви, дружбе, подлости. Ему как американцу, со всей их здравомыслящей простотой, вряд ли пришло бы в голову, что эти явления могут представлять из себя что-либо другое, чем то, что имеют в виду common people. И с этим трудно спорить.
Мне могут возразить, что я сейчас пытаюсь реабилитировать пошлость современного культмассового ширпотреба – а я просто хочу объяснить себе и другим причину его популярности и постоянной востребованности.
Эта потребность в «живописных, чистых, простых линиях» – нормальное человеческое свойство как форма безотчетной самозащиты от постоянной энтропии внешней среды, от нарастающего «сумасшествия» окружающей ойкумены, которая вдруг вырвалась из эвклидовых, августиновских и ньютоновских очертаний и понеслась пересекаться с чем-то совсем уж себе параллельным. Философы давно уже, наверное, окрестили чьей-нибудь еврейской фамилией феномен, согласно которому рост толщины черепной коробки человека, степень окостенения ее в течение онтогенеза, обратно пропорциональна раздвиганию границ сознания и всяческих его подвидов – обычные люди для себя всегда решают вопрос проще: каждому Джордано Бруно – свой костер, каждому Савонароле – своя веревка, на каждого Гегеля – свой Поль де Кок. Потому что нельзя без рамок, которые дают целостность в качестве компенсации ограниченности. И фиксация эта каждый раз идет согласно тому уровню развития культуры и художественного вкуса, которым в конкретный период обладает большинство – можно называть это «на потребу», а можно Vox Dei. И то и другое будет правильным. Хотя мне сейчас это не важно, потому что я объясняю, а не оправдываю.
Но здесь, как в любом количественно массовом явлении существуют свои уровни качества. Совсем уж безмозгло было бы считать те лубки нынешней поп-культуры, которые быстрым конвеером выбрасывают нам киностудии, телеканалы и книгоиздательства с радиостанциями, верхом или хотя бы хрестоматийным примером мелодраматического искусства. Нет, слава богу, нет. Марк Твен и Бичер-Стоу, Войнич и Митчелл, Чаплин и Харпер Ли, Александров и Пырьев, Кальман и Гершвин довели до вершин таланта простые мелодраматические сюжеты и выразили их именно «без скептицизма и сомнения», как и требовал от них нарком. Вот здесь как раз место О. Генри. А эпигоны… эпигоны просто неизбежное зло – причем во всех других жанрах искусства тоже. За Ивановым приходит Сафронов, за Хайямом – Сид Вишес, за Прустом – Оксана Робски, а за Кафкой – любой сумасшедший.
А если опять вернуться к одному из первых опытов популярной литературы для всеобщего потребления – к апостольским писаниям – то опять же прослеживается явное стремление к ясности и определенности.
Можно предвидеть бурю негодования от адептов многочисленных обществ любителей искать коды мудрости в древних книгах, вторые и третьи смыслы в семантике и даже фонетике слов. Евангелие, наверное, бьет все рекорды по количеству приверженцев подобного псевдоинтеллектуального культа. Вообще, среди мыслящей братии давно уже стало признаком дурного тона однозначно понимать то, что написано. Очередной пример старой спекуляции о том, что слова созданы для скрытия мысли, а не для ее отражения. Здесь даже не ломятся в открытую дверь – просто отрицают обычные способы перемещения в пространстве. Наверное, я утрирую, так ведь Оккам по-другому и не велит.
Поэтому меня всегда мучила мысль – где? где те самые межстрочные смыслы в Евангелии? Почему простое не может быть мудрым, а мудрое простым? Как можно двояко понять слова: «блажены нищии духом, тако тех есть царствие небесное; блажены плачущии, тако те утешатся; блажены кротцыи, тако те наследят землю… аще же соль обуяет, чим осолится»? Какую неясность можно увидеть в словах: «тако удобье есть вельбуду сквозь иглины уши проити, неже богату в царствие божие внити»? Я специально привел классические примеры, которые все любят цитировать к месту и не очень, причем чуть ли не с той поры, когда их написали. Что тоже говорит в пользу того, что не надо искать кошек любых расцветок в комнате, где их вообще нет. Хотя, конечно, это проще и эффектнее, чем заниматься реальными проблемами верблюжьего богатства…
Таким образом, Матфей, Лука и Марк с Иоанном – мелодраматические писатели, причем даже не первые. Все законы жанра здесь соблюдены: плащи, кинжалы, несчастная любовь, клубок интриг, игра ситуаций, слезы, кровь и… happy end. Как у Бертрис Смолл, только лучше, как у О. Генри, только юмор мрачнее.
Я думаю, что если подойти к данному вопросу с методами комментариев, сравнений, аллюзий и прочего, то можно на многие притчи Христа найти аналоги у американского классика в богатой россыпи его рассказов. Мне это делать лень. Я не для того, наверное, легко читаю рассказы и с трудом (языковой барьер) читаю притчи. Тут важнее количественное накопление серьезных мыслей и чувств, рождаемых этими книгами, чем их упорядочение.
И вот, кстати, очередное сходство – теперь уже в «форме» – между Новым Заветом и прозой О. Генри. Дело в том, что данный писатель всегда был удобен для книгоиздания – запустив руку в кучку его рассказов, можно взять не глядя ворох из двадцати-тридцати и издать их в любом порядке – и никогда не ошибетесь. Более того, эти любые три десятка будут отражать все основные вехи и мотивы творчества писателя. Поэтому можно прочитать не шесть томов, а один – и вы поймете все, что здесь надо понимать, если вообще на это способны.
То же и в Завете – нам важны притчи о блудных детях, ленивых птицах, бесноватых свиньях и иерусалимских дщерях вне зависимости от того, в какой главе бы они не стояли. Более того, народная мудрость научилась каждый тезис Евангелия использовать как отдельное жизненное правило или часть опыта. Контекст не важен, если не искать двоемыслия. Линии простые, краски чистые.
Конечно, у американца есть классические вещи, визитные карточки его стиля – «Волхвы», «Меблированная комната», «Падающий лист», «Поросячья этика» и некоторые другие. Так и у назаретянина есть сюжеты, затасканные последователями. Что-либо из этого обесценилось? Нет. Свойство соли – быть соленой. Это даже ее суть.
…У нас в доме был такой сборник – его постоянно перечитывал отец. Наши с ним литературные вкусы разнились всегда – и будучи чрезмерно добрым человеком, он, тем не менее, беспощадно смеялся над моими пристрастиями в контрасте со своими. Будучи антагонистами в мировоззрении, мы иллюстрировали старую мудрость о том, что суть человека можно определить по прочитанным им книгам. Но один раз в нем возникло желание хоть в чем-то наставить меня на праведный книжный путь. И тогда я прочитал «Друзья из Сан-Розарио». Когда мне придет в голову иррациональная мысль что-либо посоветовать своим детям – вряд ли вспомнится другое из сотен прочитанных книг…
Иисус Христос рассказывал свои притчи последние три года жизни, Уильям С. Портер издал почти все свои рассказы за последние десять лет. Оба статичны в своих мыслях – они состоялись: одного крестил Иордан, другого – бурная молодость. Это нам в них и важно. У кого-то мы учимся задавать вопросы, у кого-то – находить ответы. А все варианты этих ответов нам как раз и дают – на выбор – сын плотника и бывший тюремный аптекарь. Потому что кто-то должен.