Наше описание Курса было бы неполным, если бы мы обошли такую категорию человеческих отношений, как любовь. Это понятие настолько обширное и в жизни всеобъемлющее, что, прежде чем к ней подступиться, следует договориться, что мы разумеем под словом «любовь», о диапазоне и разновидностях её проявлений на Курсе и об объектах её предпочтений в период с 1972 по 1978 годы. Если этого не сделать, хотя бы в общих чертах, мы окончательно перестанем понимать друг друга.
Чтобы не запутаться, прежде всего, разделим любовь на телесную и духовную. Возможно, нам удастся найти на Курсе примеры крайних степеней любви: как выходящие за рамки общепринятых отношений, превращающих человека в животное, хотя человек отчасти таковым и является; так и образцы проявлений высших духовных высот любви человеческой. Попытаемся найти разные проявления этих чувств среди наших однокурсников. В любом случае жизнь есть жизнь, и не нам от неё прятаться или отворачиваться от неё.
Наверное, следует разделить период обучения в Ленинграде, условно: на жизнь казарменную, первые три года; и на – свободную, в последующие годы. Разумеется, любовь в эти периоды проявлялась по-разному, в зависимости от того, на кого она была направлена и от каких условий она зависела. Следует учитывать также, что с каждым последующим годом мы взрослели и набирались жизненного опыта во всем спектре любовных отношений.
На первом курсе по особенностям проявления любовных страстей всех нас можно было условно разделить: во-первых, на юношей; во-вторых, на неженатых, но уже мужчин; в-третьих, на мужчин, уже связанных супружеством. На момент приёма в ВМА разница в возрасте наших однокурсников варьировала: от 16-17-летних, только закончивших школу; военнослужащих из армии 20-22 лет; до поступивших вместе с нами 25-26-летних офицеров; и эта разница составляла в крайних группах почти 10 лет. Разумеется и опыт любовных страстей располагался в самом широчайшем диапазоне.
Шизгара ("She’s got it" – Он у неё есть) или у него её нет.
Наиболее тяжёлым для всех, кто учился в академии, оказался второй курс, можно сказать, наибольшая учебная нагрузка с любовными чувствами образовывала взрывоопасную смесь, когда возбуждение и гнев неудачливого влюблённого на фоне нервно-психических перегрузок нередко оборачивались против него самого.
Вспоминается случай, когда мы учились уже на 3-ем курсе, а рядом с нами в общаге-пентагоне на одном этаже через условную перегородку в виде деревянной решетки располагался 2-ой курс, кажется, 3-го факультета. Так вот, в один из весенних дней разнёсся слух, что кто-то из этих второкурсников порезал себе вены из-за несчастной любви. На нашем Курсе это не нашло никакого понимания.
Более того, после этого случая, когда второкурсники выстраивались на вечернюю поверку, кто-нибудь из нашего Курса, в то время мы уже обходились без поверки, проходя мимо решетки громко объявлял строю 2-го курса: «Закончить поверку! Режьте вены и ложитесь спать!»
Впрочем, и у нас на 2-ом курсе было подобное происшествие. Один из наших самых молодых однокурсников Женька Маладец (фамилия изменена) познакомился с девушкой из Прибалтики и, испытывая чувство влюблённости, переписывался с ней, мечтая о ней. В довершение ко всему, у него накопились задолженности по гистологии и анатомии, и его не допустили к экзаменам, а это, безусловно, стрессовая ситуация.
И вот однажды на фоне этих обстоятельств его нашли в комнате без сознания с письмом, в котором девушка порывала с ним, так как нашла другого. Сначала подумали, что он отравился – самоубийство на любовной почве. Спустя некоторое время сознание к нему вернулось, но ноги отказывали его слушаться, и так продолжалось несколько дней, а когда заговаривали о письме, он снова терял сознание. Наконец его поместили в клинику нервных болезней с диагнозом: «Реактивные последствия истерии».
Всё это время на нашем Курсе не знали, что и подумать. Тем более, унесли Женьку на носилках без сознания с предварительным диагнозом: «Острое отравление» и непонятным прогнозом. Однако все отнеслись к происшедшему с пониманием, сочувствием и с симпатией к Маладцу, никто над ним не подтрунивал и не издевался. Свидетельство тому: наш однокурсник Шустов, почти моментально отреагировал своим виденьем этой необычной истории:
«Съедали быстро мы обед / И на дорогу выбегали, / И, позабыв десятки бед, / Мы письма от любимых ждали. / Кому-то письма из Москвы / Или с Урала приходили. / Но Маладца забыли вы, / Его вы, верно, не любили. / И только черное письмо, / Затериваясь на разъездах, / От вас к нему все шло и шло / До казармленного подъезда. / Когда с гисты (Кафедры гистологии) несли его, когда он был уж в лапах смерти, / Письмо все шло, письмо все шло, / Он не читал его, поверьте. / Но вот однажды в черный день / Нам передал письмо Мамонов. / Его не омрачила тень: / Он мертвый был и без погонов. / Письмо, конечно, мы прочли – / Уж вы простите нам, солдатам. / Писали вы, что наконец / Вас и другие «обслужили», / И вам не нужен Маладец, / Который, в общем, не двужилен. / Как вы могли для слушака / Найти паскудную ту фразу, / Как ваша женская рука / Строки той вывела заразу. / Ну что ж, живите с тем, с другим, / Который «это» лучше может / И предавайтесь с ним любви – / Погибший вас не потревожит. / Где это всё гнездилось в вас? / А он – он больше вас не ранит. / Не уважающие вас / Покойного однополчане. / По поручению слушателей курса. С.Ш».
Удивительное дело, стихи Шустова, очень часто можно было использовать для песенного исполнения, они легко ложились на тот или иной мотив. В начале 70-х годов на Западе и в СССР тоже был очень популярен шлягер группы «The Shocking Blue» – «Venus (Венера / Шизгара)» и это заводное музыкальное произведение, как раз в это время, долго крутилось у меня в голове. Кроме того, я слышал и дворовую произвольную русскую версию перевода. Ну вы, наверное, её помните:
«Я шёл домой, слегка качаясь, / Как крейсер направляясь в порт, / И вдруг отчаянно ругаясь / Навстречу мне по правый борт / Шесть гадов / Здоровых шесть гадов / Шесть пассивных, агрессивных / Шесть гадов. Насчёт курить вопрос задали / А я ответил, мол, не дам / За что меня слегка помяли / И накидали по рогам / Шесть гадов / Здоровых шесть гадов / Шесть огромных, вероломных / Шесть гадов» …и т.д.
На Курсе Дэс и поклонник вокально-инструментальных ансамблей, гитарист Гога Бараташвили, и некоторые другие наши сокурсники, замыслили создать свой курсовой ВИА, но возникли сложности с репертуаром, и тогда я предложил использовать стихи Шустова (подражание К. Симонову), переложив их на мотив «Шизгара». Вот что из этого тогда получилось:
Съедали быстро мы обед
И на дорогу выбегали,
И, позабыв десятки бед,
Мы письма от любимых ждали.
Ирэна, дорогая Ирэна
Вы ведь не любили,
Вы его забыли
О! Ирэна!
Кому-то письма из Москвы
Или с Урала приходили.
Но Маладца забыли вы,
Его вы, верно, не любили.
Ирэна, непростая Ирэна
Вы ведь не любили,
Вы его забыли
О! Ирэна!
И только черное письмо,
Затериваясь на разъездах,
От вас к нему все шло и шло
До казармленного подъезда.
Ирэна, сволочная Ирэна
Вы ведь не любили,
Вы его забыли
О! Ирэна!
… и так далее по тексту «реквиема о Маладце» Шустова. Песня получилась – что надо! Но на генеральной репетиции она была забракована секретарём комсомольской организации факультета Юрой Клименко, как безыдейная. Он всё выспрашивал: чьи стихи? А мы отшучивались: то народные, то Константина Симонова, то шесть гадов написали, каждый по куплету…
Ну а третий оказался «жалезный».
Да, мы были не железные, хотя многие пытались представить себя «Железными Дровосеками» – без сердца. Хотя, напротив, как показывала жизнь, обладали чувствительными, «горячими» сердцами. Впрочем, «холодной головы» из набора небезызвестного «Железного Феликса» многим, просто-напросто, не хватало. Наверное не было на Курсе Воробьева никого, кто бы не испытывал влюблённости с тоскливо-печальным исходом или любви без счастливого конца и некоторые от этого теряли голову. Всякое бывало. Хотя, понятно по-человечески, каждый из нас любовные чувства переживал по-своему.
А вот классический пример любовного треугольника, наблюдаемый на нашем Курсе, когда двое друзей – Проха и ещё некто – влюбились в одну девушку и решили, всё-таки, эту непростую любовную ситуацию посредством более зрелых мужских отношений, как нас учили, и как должен поступать настоящий друг: «А если случится, что он влюблён, а я на его пути, уйду с дороги, таков закон, третий должен уйти».
Проха «ушёл», но сильно переживал, ему было больно. Это было видно каждому на Курсе. А когда его лучший друг Володя Барашков понял, что эти переживания из-за дел сердечных, удивился и сказал: «Не ожидал от тебя. Я думал – ты железный». Эти слова послужили поводом к написанию Вульфием поэтического текста на мелодию советской песенки: «Я шагнула на корабль, а кораблик / Оказался из газеты вчерашней»:
По асфальтику весна расплескалась,
По весне щебечут пташечки песни.
По весне она с тобой целовалась.
Ну а третий оказался «жалезный»
(Последние две строчки в каждом куплете исполнялись 2 раза).
По Неве весна кораблик качала,
Ну а в ней любовь в обнимку с печалью,
И на вас ее слезинка упала.
Ну а третий оказался «жалезный».
В новом качестве живется прекрасно,
Веселились вы, играли в задоре.
Поскользнувшись на обрезке колбасном,
Третий грохнулся в пустом коридоре.
Удивленье отразилось на лицах:
Что за фокус? Это, ах, интересно.
Разве мог «жалезный» так расшибиться?
Притворяется, наверно, «жалезный».
Предполагается, что Вульфий был посвящен в перипетии этого любовного треугольника, но его деликатность не позволяла ему раскрывать, кто были – «некто» и предмет обожания – из-за которой «третий грохнулся в пустом коридоре». Не буду и я омрачать их светлые отношения своими предположениями и догадками, пусть это так и останется нашей курсовой нераскрытой тайной.
На фото справа: мои однокурсники. Один из них «оказался жалезным».