Меркула

                Рассказ

Калифорния, 2011 год. Небольшой, по американским меркам, одноэтажный городок, коих в Америке – легион… Ну, ладно, ладно, умники и умницы. В десять раз меньше, согласны? Это я к тем, кто точно знает, что в Америке всё не так, как об этом пишут, хотя «сами-то мы там не были, но знаем точно». Я не об этом. Речь пойдёт совсем не об Америке. Просто речь о том, что в рассказе,  шла в Америке.
Так вот, сидим вдвоём с другом-одноклассником, который уже почти двенадцать лет в той самой Америке живёт. Вспоминаем, спустя пятьдесят пять лет после окончания школы, дела наши прошлые и, вообще, ту нашу жизнь. Воспоминания время от времени обостряются вполне цивилизованными порциями напитка с изображением на этикетке сосуда крутого ковбоя, скачущего на лошади. Именно с этой лошади и начались наши воспоминания. И выяснилось столько общих для нас случаев из той жизни, как будто мы жили вместе не только в школе, но и помимо неё.

     Школа наша была в райцентре. В радиусе тридцати километров от этого райцентра других средних школ не было, если не считать ещё одну в этом же городке. Поэтому в этих двух школах, начиная с восьмого класса, в первой половине пятидесятых годов двадцатого века учились дети со всего района. Разумеется, далеко не все - дети, которые жили в райцентре и те, кто хорошо учился в сельских семилетних школах района и хотел получить среднее образование. Оно, замечу, тогда было платным, то есть учёба в восьмых-десятых классах, и не каждым родителям было по карману. Да и жить, чтобы учиться, за пятнадцать-тридцать километров от дома, тоже денег стоило.

       Мне было проще – моя деревня находилась всего в четырёх километрах от райцентра, то есть от школы. А Митя, мой одноклассник, тот вообще жил в этом самом райцентре. Райцентр считался городом. Причём официально. Но большинство жителей его испокон веку вели крестьянский образ жизни. И потому город был одновременно и районным центром с городскими чертами и соответствующей инфраструктурой, и центральной усадьбой колхоза со всей колхозной атрибутикой. Кстати, город был очень древний, заложенный на очень красивом месте высоченного берега над долиной довольно большой реки, потому, собственно, и стал городом. Почему он не стал очень большим городом – тому много причин. Пусть историки разбираются. Хотя, между нами, ни черта наши историки не могут – мы с Митей пришли к такому выводу. Вот пока мы живём – живёт и история. А после нас будет уже другая история.

      Так вот, «городской» колхоз был на хорошем счету. От районных властей ему, понятное дело, попадало больше, чем какому-нибудь отдалённому колхозику. Этому, к примеру, чтоб сдать государству выращенное, выстраданное, надо везти его аж тридцать километров на лошадках в райцентр, а городскому – всё под боком, то есть все райзаготконторы тут же, рядом с колхозными амбарами. Да и земли хорошие у «городского» были – всё росло. Луг заливной, необозримый. Правда, за рекой. Вроде бы проблема с доставкой сена на фермы, но и тут решалась просто: часть сена перевозили через реку на собственном, колхозном, пароме, а бо;льшую часть – по льду, как только замерзала река. В общем, колхоз был в передовиках. Но была и напряжёнка кое в чём. Например, с той же косовицей в горячую пору лета. Или с уборкой картофеля осенью. Такие работы требуют очень много рук – в прямом смысле. Но город на то и город, чтобы люди в нём были горожанами, а не колхозниками, поэтому число последних сокращалось с появлением в городе объектов перерабатывающей и местной промышленности. Тогда на помощь колхозу на быстротечные и напряжённые работы начали привлекать тех же колхозников,  но из других колхозов. Сначала на косовицу, потом на уборку картофеля.
Поскольку луга «городского» колхоза граничили с аналогичными угодьями «моего» колхоза, то наши ушлые мужики, в три дня убрав подчистую в стога свой луг, немедленно заключали устный договор с правлением «городского» колхоза на аналогичные работы.

      Договаривающиеся стороны сходились на таких условиях: за гектар убранного в стога луга подрядчику обещалось по осени десять «соток» картофеля на корню. Осенью же, за гектар убранного картофеля – те же десять соток картофеля подрядчику. Напрашивается интересная историческая аналогия: мои односельчане, включая моих дедушек и бабушек, хорошо помнившие дореволюционную жизнь в деревне, в качестве положительных примеров жизни «при царе-батюшке» приводили подобные производственные отношения между помещиком и крестьянами. Народ работал на помещика – сеял, сажал, проводил все необходимые агрономические мероприятия с сельскохозяйственными культурами, используя инвентарь и тягловую силу помещика. Расчёт производился во время уборочных работ. Работнику полагалась каждая десятая копна сена, каждый десятый сноп зерновых, каждая десятая мера картофеля (в качестве таковой выступала принятая в каждом отдельном случае определённая ёмкость: специальная корзина, ящик-носилки и т.п.), и такое же соотношение – «девять частей помещику/одна работнику» – распространялось на всю выращиваемую и убираемую сельскохозяйственную продукцию.

       Мы с Митей, обсудив такие производственные отношения эксплуататоров и эксплуатируемых и, приняв «на грудь», нашли, что они были очень эффективны и вполне приемлемы для народа, и если бы так продолжалось в тех же колхозах, то, наверно, нам с ним так и не пришлось бы побывать в Америке: «зачем нам Таити, если нас и здесь хорошо кормят». После чего закусили, «чем бог послал».
Тут уместно будет поставить вопрос: а почему именно колхозная тема нас с Митей так заняла спустя столько времени да к тому же и в Америке? Да потому что оба мы были детьми колхозников, хотя один из нас и считался городским жителем. Да и в колхозах своих приходилось работать; на уборочных работах – так с малолетства. Работы, конечно, тяжёлые для детского возраста. Но были и привлекательные.

Например, косовица. Но не картошку копать – это дело происходило через силу, хоть домашнюю, хоть школьную. Домашняя, ладно, тут всё понятно – картошка-то своя. А вот школьная сила, что деток-четвероклассников гонит на колхозное поле в конце октября, а случалось, что и в начале ноября, когда «угрозы матушки-зимы» уже не то что отдалённые, а вполне реально обозначались морозами по ночам на неубранных колхозных картофельных полях, – такая сила нам не нравилась. А косовица – да! Во-первых, – лето, а во-вторых, и это самое привлекательное, – лошади. На них мы всласть, до ссадин на попках, отчего некоторое время потом ходили по-кавалерийски, в раскорячку, скакали по лугу, стягивая копны сена к месту смётывания стогов.
 
     В общем, всё у нас с Митей было одинаковое в детстве, и даже на одной и той же лошади нам приходилось скакать, если это действие применимо к той лошади.
А почему речь об этом шла в Америке? Об этом уже рассказано мной в книжке «Коммунизм – пятьдесят лет спустя».

      Вернёмся лучше к нашим лошадям.
Та лошадь, на которой мы оба катались, была мерином, и звали его Меркула. В честь кого дали ему такую кличку – никто из нас не знал. Может, в честь наркома госбезопасности Меркулова? Когда этот нарком был в силе и известности, Меркула уже давно трудился на сельскохозяйственной ниве. Ну как было не дать такую замечательную кличку коню-стахановцу? Мы с Митей пришли к такому заключению, после чего употребили «на грудь», и потекла история моего приключения с Меркулой.

Принадлежал конь «городскому» колхозу, и понятно, почему Мите приходилось скакать по лугам на этой лошадке. Мне же дважды довелось эксплуатировать это животное, причём первый раз с жутким приключением. И как раз – на косовице в пользу «городского» колхоза, упомянутым уже здесь способом подряда.

      Когда два гектара колхозного – «городского», разумеется, – травостоя, скошенного моими отцом и братом, превратились стараниями всей семьи в копны одуряющего ароматом сена, то накануне стогометания, я был «командирован» отцом на конюшню «городского» колхоза за лошадью. С первыми лучами летнего солнышка, захватив с собой уздечку, я с удовольствием преодолел четыре километра, разделяющие наши колхозы, и в назначенный час был на конюшне. Очень оригинальной была форма получения лошади. Накануне уведомлялся бригадир городского отделения колхоза через третьих лиц, о том, что такому-то (фамилия) с утра следующего дня нужна лошадь для стогометания – подтягивать копны. И вот я подхожу к конюху, называю фамилию, и конюх выводит из стойла лошадь, даже на взгляд четырнадцатилетнего пацана, неопределённого возраста и столь же неопределённого окраса, бывшего, скорее всего, вороным, но сильно поседевшим. «Меркула, – представляет мне красавца конюх, седой дед. – Забратывай!» – кивает он мне, что означает надеть уздечку на этого сивого мерина. Я подхожу к морде старца с намерением обуздать его, но тут же отскакиваю от его грозного оскала жёлтых зубов. «Не бойся, – успокаивает меня конюх, – он не кусается, только пугает». Во второй подход мерин не стал пугать, и я таки взнуздал его. Я попытался сесть на скакуна, для чего следовало подойти к крупу коня, держа в руках поводья, и ухватившись за холку, сильно подпрыгнуть, оказаться поперёк его спины и, мгновенно крутанувшись вокруг собственного пупа с переносом ноги через круп, оказаться сидящим на месте, предназначенном для седла. Попытка оказалась удачной, хотя  Меркула и попытался было укусить меня за ногу. Но вздыматься на дыбы и понести у него никакого желания не было. Он даже не сдвинулся с места. Конюх, с интересом наблюдавший процесс посадки на лошадь, посоветовал  взять небольшую хворостину, которую он же и подал мне. «Без неё ты далеко не уедешь» – сказал он, в чём я тут же и убедился. Мои понукания Меркулы к движению не возымели никакого воздействия на грузноватого старикана. Лишь после того, как он ощутил первое, пока ещё несильное, прикосновение хворостины, он с тяжким вздохом двинулся в путь.


   Чтобы добраться до места стогования на лугу, нужно было проехать через весь город, затем выйти на старинное шоссе, проходящее через пойму реки, проехать через два деревянных моста, и после второго свернуть на луг, по которому тропой пробраться ещё пару километров, а всего – больше пяти километров предстояло преодолеть нам с Меркулой. Ему-то – что, а вот мне двигаться с верблюжьей скоростью по улицам города было не по себе. Да просто стыдно. Хлыст мой никакого воздействия на скорость передвижения Меркулы не оказывал – он только вздыхал и продолжал топать с той же скоростью, с какой тронулся с места. Часа через полтора мы наконец спустились с шоссе на луг, и здесь Меркула как-то сразу оживился – луг своим великолепием трав, цветов, зумом пчёл, кряканьем, скрипом, щёлканьем, клёкотом, гуканьем, блеянием всех видов водо-болотно-луговых птиц подействовал на Меркулу возбуждающе. Он даже начал взмахивать хвостом, отгоняя оводов, на которых в городе и на шоссе не обращал никакого внимания. Правда, их там было, по причине раннего утра, не много. К тому же его манило разнотравье, и он деловито  пристроился было отведать такого богатства. Мои попытки сдвинуть его с места успеха не имели. В конце концов, я разозлился и так огрел его хворостиной по пузу, что он, мстительно блеснув на меня глазом, довольно прытко зашагал по тропе. Солнце уже хорошо поджаривало, оводы и слепни господствовали в воздухе, что немало способствовало сравнительно быстрому нашему продвижению по буйному лугу. В таком темпе мы дошагали до одного места на этой тропе, именуемого Осинкой. Это была такая заболоченная жила, пересекавшая нашу тропу, шириной около пяти-шести метров, а в самой её середине стояла, а может, и медленно текла ручьём вода, шириной не больше двух метров. Но эти два метра были очень коварными, потому что это была топкая часть жилы. Я знал это место, как и то, что обойти его невозможно в разумных пределах – можно попасть в ещё более топкое место.
     Перебирались же через эту стругу, как называли этот ручей,  бывший, по-видимому, в далёком прошлом речкой, от которой постепенно оставалась каждую весну после паводка вот такая струга, заполняясь илом и зарастая болотной травой, под которой и скрывалась местами трясина, по двум-трём положенным добрым человеком ольховым, осиновым или ивовым жёрдочкам. Этого было вполне достаточно, чтобы человеку форсировать опасное водное препятствие. Ольха, осина, ива и даже берёзки вырастали вдоль струги, как на классическом болоте.
 
       Итак, мы приблизились к этой самой Осинке. Меркула остановился сам, как раз тогда, когда я намеревался его остановить. Слезши с коня и держа в руке поводья, я зашёл вперёд, намереваясь перебраться через водное препятствие. Жерди лежали поперёк ручья, до них было два шага по уже чавкающей грязи. Я, разумеется, понимал, что конь по жердям не пройдёт, но почему-то предположил, что грязи ему будет только под самое брюхо, не глубже. И став на жёрдочки, начал дёргать поводья, призывая Меркулу следовать за мной. Мерин не сдвинулся с места и только начал прядать ушами и фыркать, явно обеспокоенный чем-то. Я перешёл на дружелюбный тон, уговаривал, убеждал, что здесь не так уж глубоко, что тут можно легко перепрыгнуть такому хорошему конику – ни с места. Ну, что было делать? И ни души вокруг, только птичий грай да звон пчёл. И в отчаянии я заорал звонко, злостно: «Да прыгай, чтоб тебя волки съели!». И в следующий миг Меркула взвился на задние ноги и сиганул мимо меня, да так, что я выпустил повод из рук, а самого меня обдал такой фонтан грязи, что секунду я ничего не видел. Опомнившись, я обнаружил недалеко от себя только лошадиную холку и голову за ней, круп лошади скрыла зловещая жижа. Меркула начал дёргаться, но это ему не помогло. Я заметался, соображая, чем помочь коню, перебежал по жердям, сунулся к его морде – мне было по пояс воды, топины под ногами не было. Меркула водил глазами за моими движениями. Ухватившись за повод, стал тянуть. Меркула понял моё намерение и стал помогать мне, слегка подаваясь вперёд. Так мы подёргались какое-то время, но без результата. Что, – что надо было делать? И тут мой взгляд зацепился за берёзку, которая росла метрах в четырёх от жёрдочек. Кто-то, кто положил их, видимо пожалел берёзку, не срубил. Она была довольно высокая толщиной с оглоблю, с густой кроной. В один миг я взлетел на самую верхушку её и тут же опустился с ней прямо под лошадиную морду. Умная лошадь всё поняла. Как только я подсунул ей под самую шею ствол верхушки, Меркула резко рванулся, выбросил вперёд ноги и тут же вытянулся весь, пружинисто подскочил и стал, «как лист перед травой». Боже, как же я обрадовался! Я поцеловал его дрожащую умную морду, и он даже не показал свои зубы – тяжело отдувался. И был по самую шею в липком чёрном иле.  Не в лучшем виде был и я, но мне было не до того. Надо было привести коня в порядок, пока не засохла на нём грязь. Мог ли я привести на работу лошадь в таком виде? И начал отмывать Меркулу. Нарвав охапку травы, окунал пучками в уже просветлённую воду, и обтирал беднягу, которому, такая водная процедура пришлась по душе, к тому же она не мешала ему с удовольствием пожирать - ну очень сочную траву.

Когда мы с Меркулой прибыли к месту назначения, там нас уже поджидала вся наша семья, готовая к стогованию. Увидев меня верхом на лошади в панцире из грязи, все сначала не могли удержать смех, но тут же кинулись расспрашивать, что да как, потом ахать да охать. Успокоившись, вспомнили, что переправляться с лошадью через Осинку надо было левее метров на двести от того места куда я сунулся, не зная броду.

       Хорошо знакомую для себя работу – таскание копен сена – Меркула выполнял безропотно и несколько раз даже пробежался трусцой со мной на спине за дальними от стога копнами – видимо, для моего удовольствия.

    К полудню все копны были свезены к стогу; Меркулу на всякий случай стреножили и пустили пастись к его заметному удовольствию. Мне же после короткого обеда предстояло принять участие вершить стог. Это очень ответственная и небезопасная работа – укладывать с помощью грабель подаваемые снизу щёглами*)  охапки сена, плотно утаптывать его, сужая при этом стог на конус. Корректирует процесс завершения отец, он же и подаёт щёглами сено, а также команду, куда укладывать очередную охапку, – ему снизу лучше видна форма стога. Мне же, главное, как можно плотнее нужно утаптывать сено, чтобы со временем, когда оно  уляжется, у стога не оказалось "плеч", которые будут затекать во время дождей. В этом и заключается ответственность вершителя. Опасность же заключается в том, что уже на последних охапках ты оказываешься на самой верхушке стога, и нужно держать баланс, подминая граблями сено под собственные ноги – цирк ещё тот!
 
      Но вот уложен последний клок сена, главный технолог стогометания – в моём случае, отец – отходит на несколько десятков метров от стога и совершает придирчивый осмотр формы стога. Если форма стога выдержана в классическом стиле, следует уложить, перекинув через пик стога, три пары связанных верхушками толстых и, главное, тяжёлых, – защита от ветра, – стволов чернолоза, вырубленных в купах разбросанного по лугу этого кустарника. Опять же – эквилибристика!
Спуск с верхушки завершённого стога по верёвке, поданной с помощью щёгол, перекинутой вершителем через стог и удерживаемой с нижнего конца всей остальной командой, означал, что процесс стогометания завершён.
 
      На пути обратно я уже знал, где этот самый брод через Осинку. Знал, наверно, и Меркула, потому что он, не останавливаясь, спокойно перешёл опасную стругу, неся меня на своей спине. Выходит, мы с ним подружились в беде.
Солнце было ещё высоко, когда мы притопали на конюшню «городского» колхоза. Конюх спросил, как работалось с патриархом колхозного строя. Я вполне искренно ответил, что отлично. Про то, что я чуть не утопил его в трясине Осинки, я умолчал из самых лучших побуждений – зачем волновать старого доброго конюха. Да и вообще…
Впервые, кроме своей семьи, я рассказал об этом в Америке своему другу-однокласснику Мите, который хорошо знал Меркулу и его чудачества и на лугу, и в поле.
       Вот только форсировать Осинку ему ни разу не выпало. И стоять на стогу тоже не пришлось.

       Тем не менее, мы по-джентльменски, не злоупотребляя, но хорошо понимая ковбоев, осушили по рюмочке «Cowboy Jack» в честь доброго старого Меркулы и его собратьев, подаривших нам такой кусок детства...   
                2018 г.

        *) щёглы - вилы, насаживаемые по мере увеличения высоты стога на более длинные и мощные шесты-рукояти.