Людям не дано знать наверняка, что - Там, за Чертой. И нас всех эта неизвестность и неопределенность страшит. Потому каждый из нас, даже если храбрится внешне, в душе все же робеет от мыслей о смерти. Да, страшновато, но я считаю, о смерти и потустороннем надо думать, размышлять, готовиться. Это важно. Она, смерть, есть, и все тут. Как ночь после дня. Как зима после лета. Привыкайте!
Это совсем не смешно
Люди боятся смерти. И на похоронах никому не бывает смешно. Однако у меня в памяти остались эпизоды, произошедшие во время похорон. И они были смешными.
Но смеяться никто не решился. Сдерживаются в таких случаях все — очень стараются.
Пришли мы как-то трудовым коллективом — попрощаться с умершей сослуживицей. Вошли в дом, в комнату, где стоял гроб с телом.
Лежит, помню, в гробу покойница — и как-то необычно выглядит. Мне сразу «резануло» взгляд — что-то не то.
Пригляделась я, задумалась — поняла, в чем дело. У покойницы вечерний — слишком яркий — макияж.
Это совсем не смешно.
Я знаю, что есть такая услуга в моргах — придать более приемлемый вид покойному человеку. Это нормальная и нужная услуга. Излишнюю бледность или синеву маскируют, или травмы — чтобы никто не пугался.
А тут — было именно «что-то не то».
Так бывает и у живых — утром рано женщины красятся впотьмах, потом на работу приходят — все от них шарахаются. Переборщили — это называется, слишком ярко накрасились.
Покойницу, видимо, тоже в полумраке украшали.
Но рассмешил пришедших попрощаться с покойницей не сам факт ее яркого макияжа. Смешной была реплика родственницы покойной.
Возле гроба сидели две дамы.
Одна из них, видимо, очень близкая родственница — явно, что именно она заказывала услугу украшения лица покойной — то и дело наклонялась к ней и рассматривала макияж. Она даже делала движение рукой, как бы планировала растереть румяна, или губную помаду, но каждый раз одергивала руку — не решалась. Было видно, что ей не нравилось качество выполненного заказа.
А другая родственница, или подруга, наблюдала нервозные движения первой дамы, несколько раз ее одергивала, а потом и сказала:
«Успокойся. Хватит нервничать. Она (то есть покойница) великолепно выглядит».
Я быстрым взглядом охватила всех присутствующих — все поджали губы. Хотели, видно, улыбнуться. Сдержались….
Комичные, но совсем не смешные, эпизоды вспоминаю также про своих соседей в Понедельевске. Когда они бабушку и маму свою хоронили. Дело было так.
У моей соседки Розы начала болеть старая мама. И Роза забрала ее к себе жить. Старуха была высокая и худая как жердь, строгая, суровая, и потрясающая матершинница. По национальности она была алатарка (это маленькая горная народность), но материлась по-русски. Интересным был факт, что ничего по-русски, кроме мата, бабка не знала.
Бабка эта вообще-то, до болезни, жила отдельно, в своей квартире, со своей внучкой от старшей дочери. Но дочь вторично вышла замуж и уехала в другую страну, а свою дочь Луизу — от первого брака с кухистанцем — оставила маме. Так как бабку из-за болезни взяла к себе младшая дочь Роза, то и Луиза теперь тоже переселилась в эту семью.
Внучка Луиза была девушкой слишком высокой, могучей, спортивной. Конечно, не очень красивой, из-за отсутствия нежности и плавности в движениях, но была она девушкой доброй, хозяйственной, самостоятельной, решительной. Училась в ПТУ на маляра. В школе она учиться весьма и весьма затруднялась — еле дождалась, когда смогла поступить в училище.
И вот в один день я узнала от соседей, что бабка скончалась. И с Розой на лестничной клетке парой слов перекинулась, поддержала ее морально.
Спустя некоторое время, когда я была дома, занималась домашними делами, в дверь позвонили. У порога стояла Луиза и пробасила мне вопрос-просьбу: «Тетя Ляля, у вас нет деревянной перекладины на ванну?»
Перекладину на ванну мы в те времена (да и сейчас у меня такая есть) ставили, чтобы водрузить на нее тазик и стирать в нем — не наклоняться. Конечно, у меня была такая перекладина. И я дала ее Луизе.
Я очень удивилась, что Луиза попросила у меня эту перекладину. Во-первых, когда в доме покойник, надо готовиться к похоронам, а не затевать стирку, а во-вторых, у Розы я видела точно такую же перекладину.
Через некоторое время я почувствовала, что мое удивление не проходит. Даже становится все интересней — что они там стирают?
И я пошла к соседям.
Двери — входные — в азиатских домах в те времена днем на ключ не закрывали. Можно было постучать и входить сразу же, крикнув только: «Есть кто? Можно войти?».
Так сделала и я, и застала в коридоре потрясающую картину. В этот момент Луиза выволакивала из ванной комнаты, держа за подмышки сзади, мокрую и голую мертвую бабушку.
Я обалдела от такого зрелища. И убежала домой.
Оказывается, это именно я была виновата в необычной купальной процедуре. Идея, как выяснилось, исходила от меня.
Еще когда утром Роза сообщила мне, что ее мама умерла и спросила, что делают в таком случае, я рассказала ей то, что знала сама по этому вопросу. А именно — следующее.
Муж Розы был кухистанец, и другого вероисповедания — у него не спросишь ничего. Родственники Розы и ее матери — все жили в другой, тоже горной стране. Поэтому первое, что я посоветовала — позвонить всем родственникам, и вызвать их сюда. Второе, что я сказала: надо обмыть покойницу, красиво одеть и уложить, а тем временем поехать и заказать гроб. На следующий день, предположила я, приедут более взрослые родственники и разберутся, что делать дальше.
Ну не думала я, что мои слова поймут буквально. Роза сказала Луизе, что ей посоветовали покойницу вымыть, красиво одеть и уложить. Сказала, а сама спряталась в другой комнате.
И Луиза принялась за дело. Девушка она была решительная и очень сильная физически.
Так как Роза пряталась в другой комнате (боялась), поэтому и не смогла показать, где перекладина для ванны — она у нее хранилась на балконе. Луиза не растерялась и попросила перекладину у меня. Потом она бабушку раздела, приволокла в ванную, посадила на перекладину, над ванной, прислонила к стене, и вымыла под душем. Тщательно. С мылом, шампунем и мочалкой. Потом Луиза выволокла тело из ванны, протащила его по полу в коридоре до спальни — эту картину я и увидела. В комнате Луиза обтерла бабушку полотенцем, одела красиво и основательно — белье, платье, кофта, чулки, обвязала крест-накрест пуховым платком — бабка всегда при жизни так ходила — уложила ее в постель, и накрыла теплым одеялом — до подбородка.
Когда через несколько часов я снова пришла к соседям, я и увидела бабушку, которая, полностью одетая, даже в туфлях, лежала под теплым одеялом в спальне.
Ну, никак я не предполагала, что мой совет — обмыть покойника, одеть и уложить его, будет воспринят настолько буквально. Я думала: все люди знают, что для обмывания покойников вызывают специальных людей — обмывальщиков. Они в определенном порядке, тряпочками, с молитвами, обмывают покойного, одевают, и укладывают на стол в главной комнате ногами к выходу. Потом, когда привезут гроб, умершего человека перекладывают в гроб.
Мои слова Луиза — по простоте и доброте душевной — выполнила буквально.
Совсем это было не смешно.
Но ведь комично…
Перекладину на ванну, взяв ее двумя пальчиками, я отнесла на мусорку, далеко за домом. И не переставала восхищаться мужеством Луизы. Не каждый человек в 16 лет — такой смелый, сильный и не суеверный.
Еще два комичных эпизода во время похорон, «организовали» мои родственники — дядя Ишбулат, и сестра бабушки тетя Поля.
В день похорон моей бабушки, в ее доме, я, как всегда, была одна. Даже если я подходила к группе своих родственников, они старались быстро от меня отмежеваться. Так что в компаниях людей я чаще всего не находилась, только в одиночестве.
Вошла я в комнату бабушки. У смертного одра стояла очередь — попрощаться. Все по очереди подходили к бабушке, смотрели ей в лицо — пристально, а потом держались по пол минуте за ее голую ступню.
Подошла и моя очередь. Мне заранее шепнули, что, взявшись за ступню, нужно мысленно попросить у покойной прощения. Так надо.
До дня похорон моей бабушки я уже присутствовала на похоронах двух своих дедушек. Но там ритуала с держанием за голую ступню никто не организовывал. Так что с таким прощанием я столкнулась впервые.
Впервые я дотронулась до мертвого человека. И это впечатление оказалось совершенно необычным и очень запоминающимся — я помню свое ощущение до сего дня. Это было очень странно — нога человеческая, а холодная как камень.
На кладбище я не поехала — на меня оставили двоих детей, их надо было отвезти домой и покормить.
Приехав домой, я нарыдалась всласть. Очень мне было страшно потерять родного человека, который всю жизнь по-настоящему хорошо ко мне относился. Также меня душило чувство вины, что бабушка провела последний год жизнь — не как подобало такому достойному человеку, как она.
Ближе к вечеру с похорон вернулась моя мама. С порога она недовольно заявила, что очень сердита на своего старшего брата Ишбулата, за «балаган, который он устроил». И она рассказала, что именно в поведении брата ее оскорбило:
По дороге на кладбище, с покойной, в машине, находились самые близкие родственники бабушки — дети, сестры, снохи. Ехали молча, скорбно. И тут вдруг тишину нарушил Ишбулат. Он с серьезной миной на лице сказал: «Бедный папа». Пауза. «Пятнадцать лет спокойно спал». Пауза.
Все присутствующие напряглись, и было видно, что они делают попытку сдержать улыбки. Ведь все понимали, о чем речь. Все знали, как бабушка и дедушка скандалили, пока был жив дед.
Присутствующие кое-как вновь приняли скорбное выражение лица. Но Ишбулат продолжил: «Но сегодня, папа, твой покой будет нарушен. Вот, везем твою женушку к тебе».
В этот раз улыбки сдерживать никто не смог, однако быстро опять все постарались нормализовать настроение в соответствии с обстановкой — скорбно и молча, едем хоронить покойницу.
Но Ишбулат не угомонился, несмотря на испепеляющие взгляды, которые бросала на него моя мама. Он изрек последнюю фразу: «Сегодня вечером поругаются». Все засмеялись.
Мама была очень возмущена поведением брата: «Где это видано, шутить на похоронах матери. Бессовестный. А ведь мама его любила больше всех! А он неблагодарный, шутил на ее похоронах!».
А я отвернулась, чтобы мама не увидела мою улыбку.
А какой «балаган» устроила на похоронах своего мужа тетя Поля, рассказала мне она сама.
Тетя Поля была самой младшей сестрой бабушки. Жила она в городе Сталебункерске, что расположен на берегу реки Идель.
Тетя Поля очень долго не могла выйти замуж. И наконец, когда ей было уже далеко за тридцать, к ней посватался немолодой человек. Его звали Абый. Замуж она вышла, и жила с ним неплохо, однако муж ее рано умер, даже не успев вырастить их единственного сына — тот еще даже в школу не пошел. Тетя Поля из так называемой старой девы, быстро пережив период замужества, превратилась в достаточно молодую вдову с ребенком.
Муж тети Поли был из местного населения Иделья, имел большую, ортодоксальную, верующую семью, был членом огромного клана с патриархальным укладом мышления. Почти все его родственники жили в деревнях, и строго соблюдали законы своего народа. А тетя Поля всю жизнь жила в городе, и даже со своей родней, будучи той же национальности, что и ее муж, общалась мало, обычаев не соблюдала, и вообще, была почти что Человеком Мира. Без каких бы то ни было условностей.
Когда умер Абый, к тете Поле пришли его коллеги из научно-исследовательского института, где тот заведовал отделом, и предложили взять организацию похорон на себя. Тетя Поля согласилась. И не вникла в детали.
На похороны своего уважаемого родственника собралась вся родня из ближайших деревень — верующие люди, воспитанные строго по законам своей веры.
На улице Чапаева, во дворе, где жила тетя Поля, яблоку некуда было упасть — столько людей собралось проводить в путь уважаемого человека.
Ближе к покойному и тете Поле подошли родственники, собрались провожать тело. И в этот момент, внезапно, дислоцированный в другом конце двора оркестр, заиграл похоронный марш. Столь резкий и громкий звук вызвал напряжение у всех людей, но что произошло с родней мужа — тетя Поля рассказывала мне — было непередаваемо. Эти люди в деревнях хоронили покойников по законам своей веры, в тишине. А тут вдруг такая музыка. Они все перепугались, и часть из них просто спасалась бегством. А какие у них были удивленные глаза — про это тетя Поля рассказывала мне даже с улыбкой, но и с горечью.
Прошло почти тридцать лет, а тетя Поля до сих пор стыдилась этого эпизода. Она говорила мне, что вроде и смех, но сквозь слезы — так она напугала родню умершего мужа, пренебрегла законами своего народа, которые надо соблюдать при похоронах. Конечно, она сама оркестр не заказывала, но ведь она с удовольствием передала хлопоты по организации похорон коллегам мужа, и не проверила, не будет ли каких-то фактов, которые могут шокировать родню.
А родня была шокирована. И осуждала сноху — не обратилась к ним за помощью в организации похорон, не соблюла законы веры, да еще и устроила концерт на похоронах — с оркестром из не менее трех десятков труб и барабанов.
Тетя Поля говорила, что ей очень стыдно. И в то же время смешно вспомнить, как некоторые родственники в испуге убегали.
Я тоже улыбалась, пока слушала рассказ своей двоюродной бабушки. Действительно, и смех, и слезы.
Уже 15 лет, как нет с нами тети Поли. А я скучаю.
Добрые призраки
1993–1995 годы. Огромный, холодный, богатый, торговый и промышленный город на Волге — Ветроволжск (прежнее название Сталебункерск).Там постоянно дует ветер с Волги. Видимо, поэтому город получил такое название.
С промежутком в несколько месяцев, один за другим, умерли супруги-старики, у которых я снимала жилье.
Мне идти пока было некуда, и я зимовала в этом доме, с разрешения детей стариков. Вернее, жила я в летнем домике в конце огорода. А старики — пока были живы — жили в своем доме.
Когда старики умерли, их дети этот дом закрыли. Мне надо было от калитки проходить мимо хозяйского дома — с темными таинственными окнами, потом идти через двор, застроенный хозяйственными постройками, мимо бани, туалета, свинарника, дровников — по направлению к огороду. Там и стоял домик, где я жила с дочкой.
Ходить было жутковато. Два покойника подряд в одном доме. Темнеет рано, всюду темнотища, фонарей нет. Холодно. Страшно.
Пока старики были живы, мы были дружны. Очень душевные попались мне хозяева, сдавшие жилье. Добрые и порядочные. Сердобольная симпатичная тетя Даша. Хозяйственная, улыбчивая, хлебосольная. И очень веселый дед — дядя Коля. Любил побалагурить, подшутить, посмеяться.
Тетя Даша просыпалась на заре. Пекла пирожки размером с мужскую туфлю каждый.
Положит, бывало, два таких пирожка на тарелку, наденет валенки на босу ногу, и идет ко мне через весь двор — угостить. На завтрак.
Я двери в своем жилье не закрывала. Старикам это нравилось — у них было впечатление, что живет у них не чужой человек, а родной. В мое отсутствие они печку протапливали, следили за трубами. Пока я на работе — приглядывали за моей маленькой дочкой.
Обычным делом было такое — я еще сплю, а слышу сквозь сон — входная дверь открывается. Слышу, как валенки один об один снимаются и со стуком падают на пол. Затем на стол в кухне ставится тарелка с пирожками. Затем слышу, как тяжелая поступь босых ног тяжелой полноватой женщины, всю жизнь занимавшейся крестьянским трудом, приближается ко мне.
Возле кровати моей стояло кресло. Как только босая поступь приближалась к моей кровати, следующим звуком было усаживание, более похожее на падение, тети Даши в это кресло. Я открывала глаза, и мы, поздоровавшись, начинали разговаривать «о том — о сем». Как добрые друзья, как по-настоящему родные люди.
Вскоре я вышла замуж, и тетя Даша приходила по утрам, только, когда мой муж был в отъезде, или когда я болела, оставалась дома — она дожидалась, когда мой муж уезжал, и тогда приходила меня навестить.
Когда тетя Даша умерла, внезапно, скоропостижно, я настолько горевала, что мой муж злился. Кто она тебе? — спрашивал он. Просто квартирная хозяйка, а ты даже похудела от горя. Дура. Вскоре после этого разговора мой муж от меня ушел (обокрал и бросил).
Да, я горевала по тете Даше. Очень уж хороший человек встретился мне на жизненном пути, а пообщаться подольше не довелось. И то — за небольшой промежуток времени — она успела мне так много тепла душевного и хорошего отношения подарить, что трудно мне было не горевать из-за ее ухода. К тому же, видимо, я предчувствовала, как тяжко мне придется жить без нее в ее доме.
Прошло некоторое время после смерти тети Даши. Сплю я ранним-ранним утром в своей постели, и вдруг слышу — открывается входная дверь. Ставится тарелка на стол, грохаются на пол валенки. Я похолодела. Уже точно проснувшись, и вспомнив, что тети Даши уже нет в числе живых людей, я застыла от удивления. Кто это?
Тяжелая поступь босых ног направилась ко мне, к моей постели. Тут меня сковал страх, я зажмурилась и плотно закуталась в одеяло. Кто-то подошел к кровати, посмотрел на меня, наклонившись, что я даже услышала его дыхание, и затем плюхнулся в кресло, стоящее рядом. Ну, точно так же, как это делала тетя Даша.
Я боялась пошевелиться. Кто это? Но тут я поняла — не только по походке, но и по запаху, манере дышать и шмыгать, что это была именно она — тетя Даша, и никто другой. Я открыла глаза — кресло было пустым. Сердце заныло — я надеялась увидеть ее, родного такого человека. Пусть даже ее призрака.
С мужем мы занимались бизнесом — ездили в Москву за партиями медикаментов и поставляли их в аптеки Ветроволжска. Поэтому весь наш арендованный домик был заставлен коробками с лекарствами — привозили мы их по грузовику в неделю.
Тетя Даша при жизни была очень здоровой, крепкой женщиной. Несмотря на солидный возраст, приподнимала тушку хряка, таскала мешки с мукой. А на щеках у нее всегда был красивый румянец.
Но в один день — было летнее субботнее утро — она зашла ко мне и сказала: что-то как-то необычно болит голова. «Ляля, — попросила меня тетя Даша, — дай какое-нибудь модное лекарство, чтобы сразу помогло. Мне надо много готовить — завтра на юбилей собирается многочисленная родня — 40 человек. А я из-за головной боли совсем расклеилась. Свои «пирамидоны» пью-пью, не помогают».
Но у меня не было таблеток от головной боли, как назло, и я не смогла человеку помочь. Муж мой опять начал ворчать: пусть идет в аптеку, чего это она сюда пришла. Я ему ответила, если бы у меня было обезболивающее, я бы дала, что тут такого? Что и говорить, не нравилась я своему мужу. Зачем женился тогда, на свадьбу тратился?
Прошло несколько часов. Я сидела у окна — оно выходило на огороды — и резала овощи. Собиралась готовить. Вдруг в окне увидела тетю Дашу. Она заглянула, прикрыв лицо ладошкой от солнца, через стекло. И тут я очень расстроилась — от ее вида.
Я не врач, но тут я интуитивно поняла, что лицо у тети Даши очень изменилось, и не просто так. Неестественно. Как оно могло настолько измениться за несколько часов? Я показала знаком, чтобы тетя Даша зашла ко мне.
Она зашла и села рядом со мной. Я внимательно посмотрела на нее, и мне стало ясно, что она сильно заболела. Глаза ввалились. Черты лица заострились.
Я спросила: Голова так и болит?
Тетя Даша: Болит еще хуже. Дети привезли лекарства из аптеки — ничего не помогло.
Я: Вы резко осунулись, надо вызвать врача.
Тетя Даша: не надо, я просто готовила весь день на ораву родственников, устала. Голова-то болит. Я через силу готовила. Очень устала.
Я еще раз внимательно-внимательно пригляделась к лицу тети Даши, вгляделась в глаза. Нет, дело не в усталости. В глазах появилось нечто необычное. Я похолодела от ужаса. В глазах тети Даши я увидела признаки приближающейся смерти. Мне стало страшно.
Я не только не врач. И способностей к знахарскому врачеванию, интуитивному диагностированию, экстрасенсорным предчувствиям — у меня нет. Тем страшнее мне было, когда я поняла, что именно я увидела в глазах тети Даши. Я просто поняла: «это ОНО». Умирание. Как оно выглядело — описать в рассказе я не могу. Я увидела это не умом, не глазами, а сердцем. Поняла, и все тут.
Через несколько месяцев так же, посмотрев на дядю Колю, я поняла, что умирает и он.
Я предложила тете Даше измерить давление. У меня аппарат был, но я комплексовала пользоваться им при людях. Я в университете чуть не завалила государственный экзамен по медицине на военной кафедре — не смогла измерить давление. Еле-еле натянули мне тройку — стыд какой.
Я стала измерять давление у тети Даши — я до сих пор помню, что я увидела на шкале. Верхнее давление имело невероятно высокие значения — за 200. А нижнее давление на глазах падало – 60..50….
Я больше не стала уговаривать тетю Дашу вызывать врачей. Я строго сказала: вызвать и все, и проводила ее к себе домой.
Вызвали врачей. Они приехали, сделали какие-то уколы. В больницу не забрали. Я очень удивилась — неужели их не испугала шкала на аппарате для измерения давления?
На следующий день в доме было невероятное количество людей. Приехали гости. Дети бегали с цветными шариками по всему дому и двору и кричали, мужчины постоянно выпивали. Во дворе был накрыт стол.
Но я видела, что за столом и с гостями тети Даши нет. Я пошла и спросила у дочери тети Даши, как она? Та ответила — лежит и не встает. А голова у нее болит? Дочь ответила, что очень болит.
Вечером гости ушли. Тут же подъехала скорая. Тетю Дашу увезли в больницу.
На следующий день рано-рано утром раздался стук в мое окно. Дочка тети Даши показывала мне какую-то бумагу.
Бумага оказалась списком лекарств, который дали врачи больницы, где теперь находилась тетя Даша. Дочка решила, что раз уж мы занимаемся поставкой лекарств в аптеки, значит, у нас есть все, и сразу, и свежее. Врачи дали список — поведала мне дочка тети Даши. Сказали, что все это маме нужно для лечения.
По перечню лекарств — а он был бесконечно длинным — и по их назначению, дозам, количествам, составам и прочему — я убедилась, что тетя Даша умирает.
Ей уже не нужны были никакие лекарства. Список лекарств был ничем иным, как просто списком медикаментов, которые нужны любому терапевтическому отделению, а их у них нет. Скорее всего, такой список давался все родственникам — в надежде, что кто-то что-то добудет, купит, принесет больнице в дар. Чтобы было хоть чем-то лечить других больных, которым еще можно помочь.
Выдача такого списка родственникам давала им надежду, что что-то можно исправить. А больнице принесенные лекарства давали возможность кому-то оказать помощь. Не спешите осуждать медиков, вспомните — это был 1994 год!
Я сказала дочке тети Даши о своей догадке. Она заплакала и ушла. Ночью тетя Даша умерла. Это был август 1994 года.
В день похорон, очень поздно вечером, ко мне пришла дочка тети Даши, позвала помянуть усопшую. Я отправилась за ней. На веранде дома стариков был накрыт стол. За ним сидели человек 5 женщин — родственниц. Дед уже совершенно пьяным спал в доме.
Помянули мы тетю Дашу. Сидим — молчим. Вдруг заскрипела дверь и в помещение вошла изящная пегая кошечка. Мы все уставились на нее. Эту кошку все видели впервые. В доме, кроме моей кошки Муси, черной как смоль, кошек больше не было. А всех соседских кошек и котов мы знали. Кошечка была красивая, спокойная. Она прыгнула на один из стульев у стола, посидела, посмотрела на всех нас. Потом кошечка обошла весь дом. Мы за ней — наблюдали со стороны, как она себя странно, не по-кошачьи ведет. Потом кошечка обошла весь двор, заглянула во все закоулки. Затем навестила поросят в дальнем углу двора, у моего домика (где я жила). Потом кошка вернулась в дом, еще раз посмотрела на нас и ушла со двора прочь. Больше эту кошечку никто не видел никогда.
Мы все выпили еще. Женщины хором сказали — это была не кошка, а душа тети Даши. Пришла проведать дом и хозяйство. И мы выпили еще.
А дядя Коля был похоронен 1 марта 1995 года. После смерти жены он запил. По-черному. И как-то подозрительно быстро заболел — предположительно от цирроза печени — и умер. В больницу его никто не возил. Врачей на дом к нему никто не вызывал.
Да, пил. Очень сильно. Но одновременно дал объявление во все брачные газеты. Каждый день читал кучу писем от «невест». Громко сообщал всем, что вот-вот выберет себе вторую жену и женится — по полной программе — Загс, свадьба, венчание.
А дом-то большой. Хозяйство. Имущество.
Потом дед привел избранницу — славную «бабушку». Совсем не старую и крепкую. Показал ее всем. Сообщил о решении жениться своим взрослым детям.
Как-то раз дед мне говорит: «Ляля, у меня в правом боку что-то онемело и стало большое. Я был пьяный, и заснул в бане на полу. Наверное, бок застудил. И после этого в боку что-то отяжелело». Рубашку дед задрал — и я увидела подозрительно большой живот. Ткнула пальцем — живот был твердый, как камень, особенно в области печени. Я ответила дяде Коле, что я же не врач, надо бы пойти обследоваться в поликлинику. Как-то нехорошо выглядит живот. Так твердо не должно быть. А дядя Коля сказал, что раз у него ничего не болит, значит и нечего беспокоить врачей.
Еще через некоторое время я стала замечать, что дядя Коля стал какой-то землисто-желто-коричневый. Я еще раз сказала ему, что надо лечиться. И его дочке сказала, что отец явно болен. Она отмахнулась: пьянствовать надо меньше.
Так ни разу и не посетив врачей по поводу твердого вздувшегося живота, дядя Коля внезапно умер. Не успел законно сочетаться браком с новой женой.
Дядя Коля был шустрым старичком, веселым, хулиганистым. Помню, вернулась я с работы — дело было осенью — а он разобрал деревянный туалет во дворе, сделал из шеста и старой кастрюли гигантский половник, и черпал содержимое ямы туалета. И относил все это «нечто» на огород. И этим страшным составом поливал грядки.
Я пришла в ужас. В этом городе у Волги я вообще была шокирована местными туалетами. Туалет на улице был и в частном доме моего деда в Средней Азии. Но там другая почва, другой климат. И в яме никогда не было жидкости. Она куда-то исчезала. А более плотные, нежели жидкости, массы усыхали — климат в той местности, где жил мой дед, был очень жаркий.
Здесь же, в городе у огромной реки, всюду в земле протекали подземные воды. Где бы люди ни прорывали яму для туалета — она мгновенно под завязку наполнялась водой. И вода не уходила. В нее попадали экскременты, соответствующие жидкости. И все превращалось в густой зловонный суп. И так мариновалось, воняло, настаивалось. Было страшно заходить в такие туалеты. Жидкая страшная масса подпирала доски. Там часто были видны утонувшие крысы. Ужас.
И вот дядя Коля вычерпывал этот «супчик». Увидев меня и мое лицо при виде его действий — он пошутил: «ну что, Лялька, плеснуть тебе супчику?»
А еще дядя Коля любил одну свою шутку. Он всех снаружи закрывал в туалете. И меня, и мою дочку, и своих — тоже так закрывал. Заметит, что кто-то пошел в туалет, подкрадется и закроет снаружи. Захихикает и убежит. Потом из-за сарая наблюдает, как пленник кричит из туалета, стучит, зовет на помощь. И кто-нибудь обязательно на помощь спешит. А деду было весело от этого переполоха.
После похорон дяди Коли прошло несколько дней. Я стояла у себя на кухне — разогревала обед. Из школы пришла дочка — я уже увидела ее в окно. И видела, как она зашла в туалет во дворе.
Вдруг слышу стук и крик дочки: «Мама, открой меня, дядя Коля опять меня в туалете запер!»
Я несказанно встревожилась. Дочка у меня была еще маленькая, но не настолько, чтобы забыть о том, что дядя Коля умер — поэтому я сильно удивилась и почти испугалась.
Я побежала во двор. Действительно, дверь туалета была закрыта снаружи. Освободив дочь из плена, я побежала проверить, заперта ли калитка двора с улицы, и не зашел ли кто чужой во двор. Нет. Никого. Калитка заперта. Дом стариков закрыт. На всех сараях и подсобных помещениях висят увесистые замки. Кроме меня и дочки во дворе — никого.
На мое беспокойство и недоумение дочка ответила: «Я знаю, что дядя Коля умер. Но я четко слышала, как он своей походкой на цыпочках подкрался к туалету, закрыл меня и захихикал, а потом убежал. Так делал только он. И голос, и походка — все было его, дяди Коли».
Я поверила дочке. Ведь слышала же я, как у моей кровати в кресло усаживалась покойная тетя Даша.
Эти люди — тетя Даша и дядя Коля — были при жизни настолько простыми и душевными людьми, такими добрыми и бесхитростными, что даже их призраки не приводили нас с дочкой в неописуемый ужас.
Хотя жутковато все же было. Не очень — то ведь живые люди к призракам привыкшие.
Мой голубоглазый дед
Мой дед по отцовской линии Таймурза был человеком могучего телосложения. Крупнее моего отца. С еще более звучным голосом, как из трубы. И с необыкновенного цвета — редкого оттенка голубого — глазами. Глаза его были настолько голубыми, что на их фоне черный зрачок — свирепого и грозного порой деда Таймурзы — делал его взгляд еще более беспощадным.
Таймурзу и так-то боялись и сородичи, и семья, и односельчане. Выше всех ростом, даже самых высоких людей, на полметра — минимум. Голос — хор любой может перекрыть, если крикнет. А тут еще, как посмотрит своими сверлящими глазами — все врассыпную.
В родной деревне, где семья жила до почти конца тридцатых годов, Таймурзу боялись еще вот по какому поводу. Считали, что глаз его имеет силу необыкновенную («глазливый» — так называется это свойство в народе).
Люди заметили, что Таймурза, если он не в духе, может глянуть на овцу — а вечером она умирает. Проверяли — точно. С тех пор, как идет дед (тогда он еще был молод и полон сил, и не был дедом) по деревне — все старались скотину попрятать по сараям. Чтобы мора не было.
А еще поговаривали, что из чужаков он. Но так как старожилы знали, что в этой деревне родился и сам Таймурза, и его отец, и отец его отца, то не обошлось без легенды.
Уже будучи взрослой, вспоминая рассказы отца, я догадалась, что все эти легенды и слухи дед сам про себя придумывал. И сбрасывал в молву, в народ. Умный был человек. Веселился, видимо, таким образом, видя, как его боятся.
Так вот, поговаривали, что вся порода от деда до его прадеда — по сути пришлые, так как самый старший пра-пра был беглым. Якобы с каторги царской бежал. А сам-то был из скандинавского народа, из финно-угорского племени. Доказательствами этой версии служили: высоченный рост — ни у кого из соплеменников такого роста — около двух метров — отродясь не бывало. Второе доказательство — иссиня-черные густейшие волосы. В этой деревне, и в сотнях деревень в округе, люди той же национальности были светловолосыми, в крайнем случае, темно-русыми. Такой шапки волнистых смоляно-черных волос не имел никто. И третье — цвет глаз. Таких не было ни у кого и никогда.
А что? Мне нравится эта легенда. Когда я по работе ездила в командировки по Татарии, у меня спрашивали, кто я по национальности. Отвечала — татарка. Не верили. Рост не тот, и вообще. И тогда я стала говорить, что у меня дед финн. Все вопросы отпали. Финн, так финн. Всех это устроило. Вопросы про мой рост, цвет кожи и волос, и прочую непохожесть на соплеменников, отпали. Так что легенда деда и мне помогла.
В конце тридцатых годов прадеда с сыном — моим дедом, и его семьей, сослали с Волги в далекий азиатский кишлак. В те времена эта участь постигла многих, и по похожим причинам. Однако озвученная моим отцом версия, что сослали именно прадеда, в моем уме не прижилась. Став чуть старше, я подсчитала, что в это время прадеду было около 90 лет. Ну и кому нужно было его ссылать? А вот деду, сорокалетнему мужчине, да еще и такому видному, и с необычным характером, с вызывающим эффектным видом, в ссылку отправиться — самое то. Единственно, что говорит в пользу версии отца — формулировка «раскулачивание». Дед учительствовал. Какое раскулачивание-то? Если раскулачили, значит, сослали все-таки прадеда.
И тут у меня возник вопрос — я уже была взрослая, а папа уже был болен, и ничего больше не вспоминал и на вопросы не отвечал — как дед умудрился получить в те времена хорошее образование? Скорее всего, уезжал учиться в город. А если учился в городе, с его-то характером, харизмой и внешней эффектностью, с почти барскими замашками — зачем вернулся в деревню? И покорно отправился в ссылку со своим престарелым отцом? Легче было старика увезти в город, и раствориться там среди пролетариев. Не знаю ответа. Теперь не у кого спросить. И — очень давно — не у кого.
Насчет барских замашек деда. Есть один эпизод, характеризующий деда, как эффектного, необычного человека, имеющего на фоне полной всеобщей тогдашней нищеты, и, тем не менее — барские замашки.
Поехал как-то дед — уже после войны, в родную деревню в гости — навестить родню. Толпа ребятни встретила его уже на полустаночке. Побежали мальчишки вперед, и дед еще и в деревню не вошел, как все были в курсе — что он всем-всем-всем подарки привез.
С чего это взяли мальчишки? У деда был в руках необыкновенного размера чемодан. Дед был могучим человеком, два метра. И чемодан сделал на заказ — невероятных размеров.
Какой вывод смогли сделать мальчишки? Там — подарки. А иначе, зачем такой чемодан — большой, как вагон поезда?
Дед, высокий, как телебашня, величаво шел по деревне. Раскланивался со всеми — люди стояли у заборов своих домов — все вышли посмотреть на гостя.
Пришел дед в дом своей родни. А у дома этого уже вся деревня столпилась, чуть ли не в очередь выстроились — за подарками.
Немного позднее выяснилась истина. Все были разочарованы. Дед никому никаких подарков не привез. А в чемодане в полный рост лежали его выглаженные брюки, прижатые с обоих концов кирпичами. Дед специально заказал чемодан такого размера, чтобы брюки не складывать — мнутся ведь!
И еще запомнился мне такой рассказ про деда. Не просто события помню, но и как я все это представила со слов папы — даже с музыкальным — напевами — сопровождением повествования.
Дело было сразу после Отечественной войны. В азиатском поселке к тому времени построили дом, обжились. Отец деда уже умер (в возрасте почти ста лет). Мама деда еще была жива, ведь она была моложе своего мужа на сорок лет (вышла замуж в 16, а мужу было 56).
В доме было две комнаты. Дети (мой папа и две его сестры) жили с бабушкой (мамой деда) в одной комнате, а в другой — бабушка с дедушкой.
Дед часто уезжал по делам. Как-то раз он вернулся, и услышал необычный рассказ — жена и мать наперебой жаловались ему. По ночам, в соседней комнате, которая была пустой в отсутствие деда (все ночевали вместе — женщины и дети, в одной комнате), раздавался подозрительный шум. Там среди ночи вдруг становилось светло — виднелась в дверную щель полоска света. И начинала вроде как работать швейная машинка — в той комнате стояла ручная швейная машинка бабушки. Всем становилось страшно, все укрывались с головой (папа мой тоже все это слышал и видел, и боялся). А бабушка (мама деда), все время подходила с молитвами к двери, и прислушивалась. И она утверждала, что из-за двери раздавалось необычное пение. Мой папа говорил, что и он слышал это пение, и напел мне мотив, и ритм настучал. И я четко помню — в голове, как это пение звучит. Я не имею музыкальных способностей, и спеть такое не могу. Но в голове я помню это в точности, как напел мне мелодию мой папа.
Все это страшное и диковинное рассказали деду, когда он приехал. Дед сказал, чтобы не боялись больше — он этот вопрос решит. Дед сказал буквально с ходу, не раздумывая, что он знает — кто это включает свет, стучит-играет на швейной машинке и поет. И назвал — кто. Скажем только, что это не люди.
Наступила ночь. Все расположились в общей комнате. И стали ждать, когда в соседней комнате станет опять светло и шумно.
Время «икс» пришло. Полоска света, стук работающей машинки и «пение» — не совсем пение, конечно, но что-то примерно подобное.
Дед резко встал, и, рывком дернув дверь, решительно вошел в соседнюю комнату, плотно и с грохотом дверь за собой закрыл.
Далее все замерли от ужаса. Потому что услышали грозный «рык» деда. Он на кого-то «рычал» — страшно и громко кричал и ругался. Стучание на машинке и «пение» мгновенно прекратилось.
Через некоторое время дед вернулся. Было тихо и темно, только горела керосиновая лампадка — еле-еле. Дед тяжело дышал, и лоб его был покрыт испариной.
Все заснули. И больше ничего подобного в доме не происходило.
Конечно, у деда выспрашивали подробности — что он увидел в той комнате. Он только отвечал, что подробности ни к чему. И что больше этого не будет — он поругал тех, кто там был, за такое поведение, и они пообещали больше не приходить.
Но моему папе по секрету дед рассказал подробности. Он сказал, что не хочет пугать женщин, но сыну расскажет. Там были существа. Небольшие, ростом см по 20, количеством их было около сотни. Они сидели везде — на столе, на подоконнике, некоторые облепили швейную машинку и стучали на ней. И все они издавали необычную мелодию и напев, а также отбивали ритм. И дед повторил все это — тоже обладал незаурядными музыкальными способностями, как и мой папа. И через много лет все эти звуки воспроизвел для меня, как иллюстрацию к рассказу, мой отец. Жаль, что я не умею их воспроизвести для окружающих — они очень необычны.
Можете себе представить, как все это подействовало на ребенка 7 лет! Я была в восторге от рассказа.
Я спросила у папы, а зачем дед на них кричал? Папа пояснил мне это так. Еще папа деда — мой прадед — говорил, что все существа — даже не люди, а кто-то другой, понимают внятную, эмоциональную и энергичную речь. Не то чтобы сами слова, мысли — нет. Они из другого мира, и слова там другие. Но что-то все же есть — общее для понимания.
И прадед демонстрировал это сам — разговаривал с крысами, и они не разоряли амбар — время было голодное. Прадед громко ругал крыс, что они могут умертвить людей, если съедят все запасы. И крысы уходили. Потому и дедушка, как научил его отец, пользовался силой голоса, тембром, звуком, да и самим словом, для внушений другим существам, не людям. Существа все же были не людьми, и конкретные слова, скорее всего, вряд ли понимали. Но энергию, звук, гнев (эмоцию) — это они понимали. И уходили.
Теперь я уже была удивлена не только понимающими существами, которые стучали на машинке, но и умными крысами, понявшими речь моего прадеда.
…….
Все эти рассказы, конечно, необычны и интересны, но я все же думаю, что рановато — по моему возрасту — мне их поведали. А вдруг я была бы пугливая, и напугалась бы до полусмерти?
Олег Владимирович
Сентябрь 1982 или 1983 года.
Мне предстояла вторая бессонная ночь. Я это знала по своему перевозбужденному состоянию. Не могла я — никак — успокоиться, сердце бешено стучало, слезы то и дело начинали литься, голова болела и гудела, уже с предыдущей ночи поднялась температура.
Днем я залезла в палисадник с высоким кустарником по периметру, и чуть ли не перебрала — вручную — каждый комочек земли, просмотрела каждую ветку, каждую травинку. Фотографии, которую я забросила в палисадник через кусты накануне днем, не было. Я нашла дворника, пытала его, не делал ли он какую-то особую, внеплановую, подметательную или копательную уборку в нашем палисаднике? Дворник клялся, что ничего не делал, не подметал, не копал, листья не собирал.
Днем накануне я шла через площадь 800-летия Москвы в центре нашего города, и увидела похоронную процессию. Она еще не шла, она только собиралась возле одного из домов, построенных в стиле «сталинский ампир» еще в 50-е годы. В таких домах жила элита нашего города.
Когда я проходила сквозь толпу собравшихся на похороны людей, какая-то женщина вручила мне фотографию 3х4, приклеенную на черную ткань. С булавочкой. Такие фото все присутствующие прикрепляли себе на лацканы пиджаков. Я поняла, что это фото покойного, на чьи скорбные проводы собрались люди.
Я посмотрела на фото — на нем было изображение молодого мужчины, мне незнакомого. Фото было нечетким, его явно пересняли с какого-то старого фото, и даже приглядевшись, я не нашла в лице знакомых черт. Мне стало очень страшно, что умер такой молодой человек, я расстроилась и поспешила уйти.
Я шла домой и несла в руках фото покойного. Не знала, что мне с ним делать. Просто выбросить я считала недопустимым, чтобы изображение где-то валялось, а тем более в мусорке — нет.
Когда я дошла до подъезда своего дома, я опять задумалась, что делать с фото незнакомого мне человека. И я не придумала ничего лучше, как просто опустить его за огромный куст нашего палисадника. Не знаю, почему я так сделала. Наверное, решила, что там ему, то есть покойному, будет спокойно — среди травы, кустов.
Вечером, когда мама пришла с работы, я услышала от нее некоторые подробности про эти похороны — город наш был небольшим, новости распространялись быстро. И эти подробности ввели меня в жесточайшее нервное расстройство.
Оказывается, это были похороны сына военкома нашего города, генерала, начальника военного гарнизона. Сыну было 32 года, и он покончил с собой. Он был врачом, и у него на операционном столе умер ребенок. У доктора начался нервный срыв. Он наполнил ванну с водой, провел оголенный провод. Сел в ванну, включил провод в сеть, и взялся за него мокрыми руками.
У генерала и его жены, а это был их единственный сын, остались теперь только невестка, теперь вдова, и два маленьких внука — 7 и 8 лет.
Сама по себе история ужасная, любой человек может расстроиться. Но что началось со мной — невозможно передать словами. Дело в том, что я давно знала этого человека. Я с ним, конечно, не дружила, не имела никаких отношений, но считала этого мужчину «своим безусловно», по-настоящему родным и близким — видимо, по памяти из прошлых жизней.
Осознание, что я могла бы подойти к его гробу, попрощаться с ним, проводить его на кладбище, поплакать вместе со всеми, оставить себе его фотографию, но прошла мимо, на фото его не узнала, да еще и избавилась от его фото — повергло меня в крайнее расстройство. Тут мне стало казаться, что если бы я была понастойчивее в своем желании подружиться с ним, у него, возможно, появилась бы отдушина, дополнительный друг, жилетка, куда можно поплакать, и он не докатился бы до решения убить себя. Я могла бы добиться, чтобы он вспомнил, что мы знакомы с ним за тысячу лет до этой жизни. Ведь если я в этом уверена, то это правда, и он бы тоже вспомнил об этом!
Я прометалась всю ночь.
Еле дождавшись утра, я метнулась в палисадник. Обыскала все до последнего комочка земли — фото не было. Куда оно могло деться? Это осталось для меня мистикой какой-то, загадкой. Ведь в наши палисадники никто просто так не залезает — там очень плотно засажено растениями, даже дети там только иногда прячутся, когда играют в прятки. А вчера никто в прятки не играл. Если бы играл — я бы слышала. Дети боятся залезать в эти палисадники — вылезешь оттуда весь поцарапанный ветками — кому это понравится?
Ветра не было, дворник не подметал. Прошла ночь — а фото исчезло.
Я побежала на площадь, где вчера стояла похоронная процессия. Там, а также по ее ходу, я обыскала все урны — вдруг кто-то выбросил фото. Ничего.
Крайне расстроенная, уже заболевшая по полной программе — на нервной почве, я вернулась домой.
Вторая ночь была для меня еще страшнее первой. Я засыпала, потом просыпалась вся мокрая, меняла простынь, снова засыпала. А сердце мое стучало на всю комнату. Я боялась, что мое сердце мешает спать соседям. И я увидела сон.
Выбегаю я во сне из подъезда и на четвереньках, сбоку, на углу, пролезаю сквозь плотные кусты в наш палисадник. Чтобы продолжить поиски фото дорогого мне человека. А посередине палисадника, на маленьком свободном кусочке земли, сидит моя двоюродная сестра. Бледная, страшная, по пояс голая. Эта сестра — дочь самой старшей сестры моего отца. Вообще-то она и тогда была, и по сей день жива-здорова — Слава Богу. Но во сне она меня напугала.
Так вот, сидит моя сестра по-турецки. А грудь у нее очень полная, и обе груди, как две дыни, свисают под своей огромной тяжестью.
Сестра ничего мне не говорит, но страшным взглядом меня буравит. Вдруг она достает из-за спины нож — левой рукой. А правой берет свою левую грудь за сосок и максимально ее вытягивает вперед. Затем она ножом делает надрез по горизонтали с середины соска и до ребер, и приподнимает верхнюю половину разрезанной груди. Нижняя же падает вниз под своей тяжестью. Два среза груди, верхней, и нижней, кровоточат.
Сестра молча — безмолвно, глазами, — приказывает мне подползти на четвереньках, к ней и приложиться языком к кровавому срезу верхней груди.
Я это сделала, но в страшной панике и ужасе проснулась.
Сон я растолковала так. Бедный доктор решил себя убить. И сделал это, осуществив свой свободный выбор. Как бы мне ни было его жалко, нельзя горевать так, чтобы подвергать риску свое здоровье вообще и психическое здоровье, в частности. Надо взять себя в руки и успокоиться.
Что я и сделала.
Почему же я считала этого человека неслучайным? Он не был мне другом. Почему же я считала его родным?
Когда мне было ровно 18 лет, моя мама и наш семейный доктор приняли решение, что мне надо сделать операцию по удалению гланд. Мои бесконечные простуды и бронхиты — тяжелые, затяжные — всем осточертели.
Кстати, собственно ангинами я не болела. Только бронхитами. И после операции по удалению гланд мои бронхиты приняли катастрофический масштаб. И так продолжалось 15 лет — после операции. Бронхиты — в том нескончаемом виде, какие были — прекратились вместе с мигренями, когда я уехала в эмиграцию — в 33 года. Да, и потом я болела, но как-то по-человечески, по формуле «заболел-выздоровел». А не месяцами и без эффекта лечения — как в молодости.
Одним словом, операция, на которую меня обрекли мама и наш доктор, мне не помогла. Но не об этом речь. А о докторе, который эту операцию мне сделал. Это был высоченный и красивенный молодой врач, Матвиенко Олег Владимирович.
Когда я поступила в отделение областной больницы, он пришел ко мне на первичный осмотр в палату.
Я, увидев этого человека, потеряла дар речи. Сейчас я могу сформулировать точно, что чувства мои были не просто восхищением молодой девушки красивым парнем. Нет. Я была сама интересной девушкой, у меня было много воздыхателей, и я не из деревни какой глухой, что впервые красавца увидела. Чувства мои были иными. Доктор был НЕОБЫКНОВЕННЫМ. Даже дело не в его росте — за 2 метра, точно. Не в красивом лице. Что-то в нем было, будто он с другой планеты, что ли. Таких мало, или вообще нет. Такие настоящие мужчины только с войны приходили, или детей из горящего дома спасали. Или такие богатыри в старину Змея Горыныча убивали. Но это все — тщетные словесные попытки описать мои чувства, которые возникли у меня, при «прочувствовании» доктора. Будто я неведомым образом своим духовным зрением увидела его душу.
Моя душа заныла от непонятной тоски. Будто бы я нашла человека, которого искала тысячу лет.
Операция прошла очень тяжело. Такая экзекуция, скажу я вам — не для слабонервных. Когда страшными огромными щипцами у тебя из горла вырывают куски мяса, а кровь фонтаном хлещет в лицо доктора, и ты видишь, как от его очков в разные стороны на капли разлетается эта струя твоей горловой крови — можно умереть от страха и ужаса.
После операции я приходила в себя очень и очень тяжело. Температура была такая, что явь и бред у меня смешались. Я среди всей какофонии могла различать четко только лицо этого моего доктора. Я ведь знала его задолго до этих дней — тысячу лет, не меньше.
Когда я уже могла сидеть в кровати, но говорить и глотать еще не могла, в больнице произошел переполох. Я не сразу поняла, что переполох произошел из-за меня. Я это поняла лишь, когда мой доктор пришел, наклонился над моим лицом, осмотрел мое горло и сказал: «Ну что, королева, твои подданные и поклонники всю больницу ночью перепугали. Что ж, я их понимаю — красавица ты писаная». При этом у доктора было такое доброе лицо, такая доброжелательная улыбка, что я поверила его словам — о моей красоте, несмотря на то, что я была после операции синего цвета, отекшая, страшная, больная.
А переполох устроил мой поклонник, Рашид Абусов. Парень он был внешне интересный. Мужественный. Но я не хотела с ним встречаться, так как он постоянно был выпившим. Я не знала, как от него избавиться. А Рашид хулиганил, преследовал меня, требовал срочно идти с ним в ЗАГС. Он залезал на балкон моего дома, пугая меня по ночам, однажды опустошил клумбу в центре города, у здания правительства, за что потом попал в милицию, и все эти цветы с клумбы принес мне в подъезд — ругались все соседи, столько было мусора и комьев земли.
И вот мой горе-поклонник, узнав, что я в больнице, вместе с друзьями, приняв для храбрости, залез на балкон нашей палаты ночью. Нянечки и медсестры испугались и вызвали милицию. О происшествии говорили даже на пятиминутке, как о возмутительном случае — ведь парни переполошили целый корпус больницы — и медперсонал, и больных. А я все равно ничего не слышала.
Если бы не доктор и его теплые слова, я бы со стыда сгорела, узнав, как мой поклонник меня опозорил перед всей больницей.
После выписки из больницы, я иногда приезжала в эту республиканскую больницу по разным причинам. И заодно шла постоять под окна ЛОР отделения — я знала, где ординаторская и стол моего доктора. Я видела в окно второго этажа его медицинский колпак, и слышала его голос. Однажды я увидела доктора издали. Он шел и улыбался. Я видела вокруг этого человека ореол, свечение, теплые волны. Он источал неземной материальности концентрированную порядочность. Мое сердце плакало и пело одновременно.
Однажды, на праздник, я принесла в его отделение подарок для него. Как мне помнится, это был дорогой коньяк, и еще что-то. И открытку. В ней я написала, что он не просто человек с обычной человеческой душой. Что-то с его душой не то. Она выше что ли, чище, лучше. Или просто по структуре-фактуре и молекулярному в духовном плане составу отличается от душ всех остальных людей, живущих на планете. Это, во-первых. Во-вторых, я почему-то это чувствую. Я не просто в рядовом смысле влюбилась, ни в коем случае. Мои чувства далеки от заурядной влюбленности. Мне даны в этом конкретном случае, по наитию, какие-то другие, неземные ощущения и чувствование души другого человека — конкретно этого доктора. И в третьих, меня не оставляет ощущение, что я знаю этого человека целую вечность. Я ощущаю, что он мне родной и близкий.
В открытке было мое имя, телефон, адрес. Ответа не последовало. Я и не надеялась. Взрослый, намного старше меня, женатый человек, очень порядочный и серьезный. К тому же, врачи часто сталкиваются с обожанием пациентов, это считается нормой.
Последний раз я приходила под окно отделения перед своей свадьбой. Сердце мое ныло от тоски по этому человеку. Такому родному и далекому одновременно.
Прошло несколько лет от последнего моего стояния под окнами ординаторской и до дня, когда я забросила фото в палисадник.
И прошло более тридцати пяти лет со дня, когда я фото в палисаднике не нашла.
Все эти годы имя моего доктора записано в моей памяти и в моей записной книжке, куда я вношу имена умерших знакомых мне людей — Поминальнике. Много-много раз я заказывала молебны в храмах и монастырях об упокоении души этого родного мне человека. Родного, хотя, фактически — незнакомого.
Я часто вспоминаю этого человека. Я могу воспроизвести в памяти его лицо, когда он входил в палату, когда вытирал с очков мою кровь во время операции. Я слышу его голос, когда вспоминаю, как стояла под окнами ординаторской. Я вижу, как он идет по отделению — молодой, веселый, красивый. И знакомый мне тысячу лет.
Что такое тридцать пять лет разлуки по сравнению с этой тысячью?
До встречи, доктор!
«Беременная покойница»
В поселке «Красивый» Русичбургской волости (ныне Владимирская область), где когда-то жили мои родители, расположен большой современный завод. Поселкообразующий. Все жители — почти все — работают на этом предприятии (у них это называется «работать в заводе»). Даже в 90-е там не прекращалась работа. Настолько нужная у предприятия продукция. Без нее — ни в кризис, ни на подъеме экономики, ни в горе, ни в радости — не обойтись.
Директор, он же и хозяин завода — человек был весьма состоятельный, имел глубокие немецкие корни — они тянулись к нему еще с середины 19 века, и носил немецкую фамилию.
Во всем остальном человек он был местный, исконный, родился и вырос там же, как и его деды-прадеды, и в совершенстве владел местными матерными диалектами. Мастерски владел.
Несмотря на некоторые акцентуированные особенности его личности, часто соприкасающиеся с пограничными, почти затемненными, состояниями, Директор человеком был интересным, необычным, с передовыми взглядами на жизнь.
И он широко практиковал благотворительность. Кроме того, что завод полностью содержал всю инфраструктуру поселка, детский сад, школу, больницу, баню, Директор издавна совершал еще один эффектный благотворительный жест. Всех жителей поселка хоронили за директорский личный счет. Машина для гроба, гроб, участок на кладбище, могильщики — все это по смете оплачивалось лично Благотворителем.
Видимо, еще и поэтому, все похороны в поселке происходили абсолютно одинаково. Одна и та же машина, одинаковые гробы и венки. И те же зрители.
В этом поселке было принято провезти гроб с покойником по всем главным улицам, а все люди должны были постепенно выходить из своих домов и, либо присоединяться к траурной процессии позади машины с гробом, либо стоять вдоль дороги. Из окон своих домов смотреть на действие не одобрялось — по этикету, и вообще — примета плохая.
В поселке было преобладающее количество пожилых людей. Поэтому траурные процессии происходили почти ежедневно. Как правило, весь поселок еще до начала шествия знал, кто, когда, почему, отчего умер. Это деревня — все про все и про всех всегда знали.
Но случались похороны не только стариков. Жизнь такая — умирают не только старые люди.
Слух пошел — соседка мне рассказала: беда в поселке. Завтра будут хоронить молодую девушку. Она выпила уксус и умерла. Говорили, что муж ее разлюбил, ушел к другой. А свекровь вроде бы сказала, что, если сын ее уже не любит, то пусть, мол, она уезжает. А девушка была приезжая, издалека, родни у нее не было. Говорили, что родни у нее вообще нигде нет, и ехать ей некуда было. К тому же она была беременна на 6-м месяце. Вот несчастная и решила оборвать себе жизнь.
Слухи разрастались, семью девушки — мужа и свекровь — страшно осуждали. В деревне очень трудно вычленить звенья правды в слухах — очень много витиеватых подробностей, эмоций, слез и причитаний. И не поймешь, как все было на самом деле.
В этом поселке жили мои родители (я жила и работала в соседнем поселке, не в этом). Дом родителей стоял на главной улице поселка, и все траурные процессии — медленные, скорбные, с соответствующей музыкой — проходили мимо их окон.
Все люди выходили к дороге — сопроводить машину с покойником, вышла и я.
Когда машина с гробом поравнялась со мной, я попыталась рассмотреть лицо покойницы. Но так как машина высокая, и, хотя все борта опущены, все равно, фактически виден только сам гроб. И так на всех похоронах.
Я в этом поселке не жила и людей не знала. Поэтому иной раз в лицо покойника мне посмотреть хотелось — ведь заранее я слышала о человеке, о его жизни. Хотелось посмотреть в лицо, как бы попрощаться — у каждого человека была интересная и необычная судьба.
Вот и в день похорон девушки-самоубийцы, тем более беременной, мне было интересно посмотреть в ее лицо. Я переживала за нее — как страшно ей было остаться жить, если она такую страшную муку не побоялась себе причинить. Тем более беременная.
На всех других похоронах на машине был виден только гроб. А на похоронах девушки было иначе. Гораздо страшнее. Да, лица видно не было, как обычно. Но посередине гроба был виден….живот.
Говорили, что она на 6-м месяце беременности была. Но живот из гроба торчал — такой заостренный — как будто там были все 9 месяцев!
Покойница убила не только себя. Она убила в себе дитя. Живое.
Люди говорили, что девушка не виновата. Это они, злодеи — свекровь и муж — убили ее и ее ребенка — неродившегося. Очень все люди осуждали и ругали их.
Я не осуждала ни саму девушку, ни ее родню — никого. Я была несказанно озадачена вопросом: почему на вскрытии тела женщины не вынули плод? Ведь покойников двое. И хоронить надо было в разных гробах — разве это не резонно? У неродившегося ребенка уже была душа! Почему его не похоронили, как человека? Почему его оставили в животе матери?
Это как — наказание матери. Представьте на секунду, что земная беременность у женщины не заканчивалась бы всю жизнь. Так и ходишь с огромным пузом. С тяжестью. Представить это сложно, но можно. Что бы это было? Наказание.
Вот и покойнице наказание такое страшное определили, я предполагаю. Те, кто определяет наказание.
Люди не сделали этого — не вынули плод, потому что им были ментально закрыты глаза, уши и сердце. Женщина ушла в иной мир беременной. И кто знает, может, ей теперь тысячелетия придется носить — в другом мире — плод под сердцем — как тяжесть, наказание. Возможно, это ее мучительная казнь. Она ее заслужила, убив ребенка, и будет долго теперь отрабатывать грех.
Эта версия как-то объяснила мне ситуацию — почему похоронили человека «два в одном». По-другому ее объяснить сложно. Ведь люди не злодеи какие — не специально же оставили плод в животе.
Утопление в могиле
Поселок «Новый» Владимирской области, 1998 год. В одну из ночей холодного и дождливого марта я приняла решение о своей посмертной кремации — в далеком будущем, разумеется, о чем и написала впоследствии в своем завещании.
А решение такое я приняла под впечатлением от процесса похорон сотрудницы нашего предприятия.
Галя была молодой женщиной, ей еще не было и сорока лет. Вдруг заболела, год проболела, и умерла. Мне в отдел кадров принесли ее свидетельство о смерти — в графе «Причина смерти» стоял прочерк. За год медики так и не определили причину болезни. Я очень испугалась — как же так может быть? В поселке стали говорить, что причину смерти не могут определить, когда человек заболевает от колдовства. И даже выдвинули версию, кто может быть виновником — это была моя соседка и приятельница тетя Катя. Мне шепнули: будь осторожна, чем еще более ввели меня в напряженное нервное состояние.
В день похорон мы все, сотрудники одного предприятия, пошли в дом Гали прощаться с усопшей.
Я подошла к гробу, посмотрела на Галю — и не узнала ее. До болезни Галя была молодой и симпатичной женщиной. А в гробу лежала 80-летняя старуха. Сколько я ни вглядывалась в ее лицо — узнать не могла.
Мне опять стали нашептывать: постарение за год лет на сорок — это признак страшного колдовства. То есть меня, приезжего человека, продолжали запугивать. А мне и без их запугиваний было страшно.
После прощания с покойницей в ее доме, гроб поставили в машину, и повезли на местное кладбище. А мы все пошли следом.
Скверное настроение, страх, скорбь и уныние всех присутствующих утяжелялось погодой того дня.
Вообще-то я не метеозависима. У меня не портится настроение от дождя, сырости, слякоти. Меня не смущает холод, ветер. Если я одета не по погоде — я могу испытывать дискомфорт, но только физический. Погода не влияет на мое настроение. Наоборот, я люблю зиму и осень больше, чем весну и лето.
Но в день похорон было иначе. Постаревшая на сорок лет за год покойница как будто выливала свою печаль и боль через погодные явления. С раннего утра шел мокрый снег, то и дело переходящий в сильный дождь. Развезло все дороги. Лужи были непроходимые. Дул холодный пронизывающий ветер. Обувь промокла, стала тяжелой — она ведь у всех была зимняя — еще пару дней назад стояли крепкие морозы. От дождя все сугробы стали грязными, серыми, мрачными. Солнца не было много дней — небо было стального цвета — оно давило на всех участников похорон.
Пришли на кладбище. Там было настолько мокро, настолько скользко, что страшно было подходить к вырытым могилам, как бы не упасть в них, поскользнувшись на мокрой глине.
Когда мы подошли к могиле, которую с утра вырыли для Гали, нам открылось еще одно ужасное зрелище. Могила была полностью заполнена грязной водой. Можно сказать, что это была и не вода, а очень жидкая грязь.
Далее произошло то, что меня напугало неслыханно. Гроб с Галей стали опускать на дно затопленной могилы. Вода забурлила пузырями — будто топили не гроб и покойника, а живого человека, который сопротивлялся и еще дышал. Людей, которые опускали гроб, по цепочке держали другие люди, а тех — другие, чтобы никто не соскользнул в могилу.
У меня от ужаса закружилась голова.
Ночью после похорон я не могла спать. Ведь пишут в эзотерических книгах — покойник еще несколько дней видит, слышит, осознает все, что происходит вокруг. Я представляла, что видит и чувствует покойница. Ее утопили в грязной воде и ушли. И она осталась одна. В сырой земле. В холоде и темноте. Она еще не осознала до конца, что ее земная жизнь окончена, что ее тело похоронили. Представляете, как Гале было страшно, если то, что пишут в эзотерических книгах — правда!
Всем людям на Земле предстоит умереть. Возможно, ужас первой ночи в могиле закономерен. Всем надо пройти это испытание. Но мой земной ум ищет возможности избежать этого. Не хочет, видимо, увидеть мокрую сырую землю в первую ночь в могиле. Огонь — это теплее и не так страшно. И цвет жизнерадостнее — оранж.
А вдруг мой ум прав?
Или, наоборот, — нет?
«Расправа в Дубасейкино»
В поселке «Красивый» Владимирской области, где в начале эмиграции поселились мои родители, жил-был дед. Было деду уже 103 года, и жил он в этом поселке всегда — всю свою долгую жизнь.
Дед был весельчак и балагур. Все время ходил на пруд удить рыбу, а на обратном пути обязательно находил, где поддать. Слегка так. В таком возрасте быть таким подвижным, да еще и немножко выпивать — это не каждому по плечу.
Деда в поселке любили, уважали, и восхищались его возрастом.
Жил дед с какой-то из своих пра-пра-пра…он и не помнил точно, какой именно …внучкой. Дети деда и его внуки давно уже умерли. А «пра-пра-пра» было бесчисленное множество — наверное, полпоселка.
И вот однажды по поселку поползли слухи: деда собираются сдать в Дом престарелых. Внучка в третьем поколении, в доме которой дед проживал, сказала народу: Я устала от него. Зажился дед. Нет у меня возможности еще и за ним ухаживать. У самой муж и шестеро детей. А также хозяйство, скотина, огороды, работа на заводе. Нет сил. Сдам деда в Дом престарелых — уже и документы готовлю.
В поселке внучку стали осуждать. Дед ведь не лежачий. Да, ходит туда-сюда, грязь таскает, выпивает, бурчит-ворчит. Но ведь не больной он, не инвалид. Сам ходит, сам ест. Очень осуждали. Но никто не пришел и не сказал: возьму деда к себе, ведь он и мой пра-пра-пра.
А таких, тоже пра-пра-пра, было полно. Но у всех свои семьи, стесненные жилищные условия, работа, огороды и так далее. Никто не взял деда себе.
И вот документы были подготовлены. Деда повезли в машине в Дом престарелых в деревне Дубасейкино — в 30 км от поселка Красивый. И оставили деда там.
Дед умер в первую ночь, проведенную в новом для него доме. Уже наутро пришлось внучке ехать и забирать покойника.
Покойник был весь в синяках. Явно, что его избили. Никто не стал выяснять обстоятельства смерти деда. Похоронили, и все. Но в поселке обсуждали несколько версий его смерти.
Дед мог умереть от горя, скоропостижно. Свободной птичкой летал более ста лет, а тут привезли в Дом с решетками на окнах.
Дед мог скандалить и буянить, вот его и присмирили. А он по старости не выдержал воспитательного процесса, и умер.
Дом престарелых в Дубасейкино был с психиатрическим уклоном — а разве бывает иначе? Там, где живут очень старые больные люди, отказники своих семей, разве может быть учреждение без психиатрического уклона? Так вот, деда могли избить психически нездоровые соседи по палате — тоже версия.
Какова бы ни была причина смерти, важнее сам ее факт. «Зажился» дед. Никак не умирал. А тут такое средство быстрое для освобождения от жизни изобрели — одна ночь в Доме престарелых. Наверняка, кто-то взял на заметку…вдруг когда-нибудь пригодится.
Какая национальность у домового?
Это было в старом деревянном доме, по улице Зеленая, в поселке, во Владимирской области. Улица уже подходила к лесу, а дом был у края поселка. Дом был предоставлен мне заводом, куда я устроилась на работу в почетной должности начальника отдела кадров, как ведомственное жилье. Дом был достаточно старый, обветшалый, скрипучий. Дома слева и справа почти пустовали. Напротив - семья жила, но это достаточно далеко. С учетом огромных размеров огородов и приусадебных участков у каждого дома можно было сказать, что вокруг не было ни души, я одна.
Впрочем, местонахождение дома совершенно не имеет отношение к истории. Это случалось и случается со многими, даже в густо населенных городских квартирах.
Когда это происходит – всегда и всем страшно. Потому что непонятно, таинственно, необъяснимо. В народе говорят, что в такой момент нужно быстро спросить: «К худу иль к добру?». Но страх сковывает всё, даже мысли, и потому чаще всего многие задать рекомендуемый народной молвой вопрос забывают.
Вот и у меня наладить диалог в такие мгновения никогда не получалось, а было у меня это в жизни раза три, и еще пару раз в детстве. Я не вспоминаю нужных слов в такую минуту.
Так вот жила я в деревенском доме у леса одна. Тихо, спокойно жила, отдыхала после трудового дня на заводе. Пугали меня изредка только поздние вечерние внезапные стуки в окно. Я выглядывала и пугалась вида тех лиц, которые осуществляли этот настойчивый стук. Оказывается, не все в поселке и недальних деревнях вокруг поселка знали, что бабка - бывшая хозяйка этого дома – померла, а родственники продали дом заводу. Бабка та в свое время варила хороший самогон, за ним и приходили поздние визитеры, по старой памяти. Кроме этих визитов, которые в течение определенного времени сошли на нет, ничего пугающего в доме не было. Я не припомню, чтобы мне было по какой-то причине страшно в этом доме.
В одну ночь, под утро уже, когда чуть-чуть начинают проглядываться силуэты предметов в комнате, я проснулась от странной тяжести в области груди. В том месте, куда мы при кашле, например, кладем ладонь, казалось, сидит что-то небольшое, но очень тяжелое. И как бы придушивает, придавливает тебя своей тяжестью.
Дышать стало неимоверно трудно. И стало настолько страшно, что страх сковал руки, ноги, мысли, веки. Пошевелить невозможно ни рукой, ни ногой, а глаза не открываются, хотя ясно, что не сплю. Пытаюсь вздохнуть – только труднее становится дышать. Хочу крикнуть – не могу. Воздуха не хватает. Страх сковал каждую клеточку тела.
И тут я вспоминаю, уже в отчаянии, не имея возможности дышать, что могу в мыслях прочитать молитву, которой еще в раннем детстве обучила меня моя бабушка: «Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим. Аузи билляхи мина-шайтани-раджим. Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим». Я начала проговаривать молитву в мыслях, в полной уверенности, что не помочь она не может.
Но….не помогло. Дышать становилось все труднее, страх сковывал все сильнее. Мой ум уже понял, что придушивает меня «домовой», существо, имеющее место в эпосе всех народов. Чаще всего его относят к «нечистой силе», но я думаю, что он просто существо из другого измерения. Оно иногда через какую-то щель проникает в наше пространство-измерение, и умудряется вступить в хоть какой-то контакт с людьми, или, наверное, просто пытается этот контакт наладить. Путем некоторого придушивания.
Через несколько мгновений мой ум выдает новое решение по спасению меня самой, путем попытки перекрытия открывшегося портала связи с иным измерением. Нужно было срочно оборвать контакт с непонятным нам существом. И вот я громадным усилием воли и физических сил вытаскиваю из-под одеяла окаменевшую непослушную правую руку – по ощущениям она просто свинцовая – и совершаю крестное знамение - осеняю крестом пространство перед собой. Тремя пальчиками – большим, указательным и средним, соединенными в щепотку – вверх-вниз – вправо-влево. Не успела я «поставить четвертую точку», как наваждение мгновенно исчезло. Я стала свободно дышать, двигаться, а в окно влетел солнечный луч. Стало светло, радостно и легко. Как по мановению волшебной палочки. Мгновенно.
На работе я рассказала местным заводским женщинам про это утреннее событие. Они одобрили мои действия. Сказали, что крестное знамение – это надежная защита. И еще они сказали, что молитва моей бабушки тоже сильная, но «местные домовые по-татарски не знают», так как здесь, на этой земле, все русские. Даже домовые. А в другой земле – домовые тоже свои, другой национальности.
Так что теперь я понимаю, что при встрече с этими непонятными нам существами, кроме разных к ним вопросов, желательно и не забывать, какая у домового национальность.
Смерть в нашей жизни
Когда мне было 9 лет, я провела однажды абсолютно бессонную ночь. Я задумалась о конце своей жизни. Четко представила себе, что в какой-то момент меня не станет. Тогда я впервые об этом задумалась очень глубоко и ужаснулась. Что там, дальше? В голове возникло почти графическое изображение, представляющее мою жизнь во временных отрезках и там, в далекой-далекой старости я увидела обрыв линии. Дальше – ничего, черная завеса. Я пыталась заглянуть за нее той бессонной ночью при помощи воображения. А видела только темноту, непроглядную темноту. Ничего страшнее этого нет, думалось мне тогда.
Сейчас я на 40 лет старше. О конечности моей жизни я задумываюсь редко. И считаю этот факт скорее самым печальным, чем самым страшным. Я стала ближе к той черте, которую видела на том воображаемом графике. Но мне совсем не так страшно, как тогда. Наверное, это от уверенности, что там совсем не небытие и не чернота. Или что в жизни есть кое-что более страшное? Теперь, если я и провожу бессонную ночь, то совсем не из-за той причины, что в 9 лет.
Когда мне было 30 лет, умирала от рака груди моя сокурсница по аспирантуре. Я переживала факт неизбежности ее смерти в столь молодом возрасте очень болезненно. Зачем-то для нее, а скорее, сама для себя, я сделала подборку статей о жизни после смерти, о загробном мире из журналов «Наука и религия». Я пересмотрела эти журналы за 10 лет. Видимо, я хотела таким образом поддержать ее, придать решительности и твердости. Или убедить в чем-то себя.
Я наблюдала возле речушки толпу. Искали утонувшего мальчика трех лет. Мужики баграми искали его на дне. По берегу металась растерянная мать этого ребенка. Тут подборки статей из журналов точно не помогут, с ужасом подумала я.
Летом часто искали в реке утопленников. Когда я слышала о том, что кто-то утонул, я представляла этого человека лежащим на дне, почему-то наделенного сознанием происходящего, с открытыми глазами. Взгляд устремлялся вверх, к поверхности воды. Меня охватывал ужас от невозможности для него что-то изменить.
В прошлую субботу возвращалась из магазина. У соседнего подъезда увидела небольшую группу людей и необычный автомобиль, на который что-то грузили. Какой необычный автомобиль, подумала я, как ГАЗик. Такие обычно были у председателей колхозов. Только покрыт не брезентом, а металлом и весь черный. К нему прикреплялась необычной формы телега, или прицеп. Она была короче обычной и борта были короче те, что ближе к самой машине. Как поздно переезжают, грузят что-то, мелькнуло у меня в голове. Мужики грузили очень тяжелую кладь, затягивали ее на тележку при помощи куска брезента. Тут я уже приблизилась к месту действия и поняла, что грузят человека. С большим трудом его заволокли и накрыли черным брезентом. Тут из толпы наблюдателей, кто-то заметил, что упала кроссовка с ноги того, кого грузили. Те, что грузили, хотели поднять и надеть, затем замешкались: зачем она ему, и даже крепко высказались по этому поводу. Затем опять замешкались и положили ее с ним. И тут я заметила, что вокруг какой-то странный незнакомый запах. Очень неприятный, и он чувствовался даже у соседнего, моего подъезда. Уже в подъезде у меня резко испортилось настроение, я осознала всю картинку, но не стала выглядывать в окошко. Говорят, из окна покойников не провожают.
Смерть – часть нашей жизни. Поэтому бояться ее так же нелепо, как тот факт, что день сменяется ночью, а лето – зимой. Только как себя в этом убедить?