1.
В противоположность большинству других аналогичных работ ценность бердяевского анализа заключается в попытке выделения и оценки основополагающих, философских идей Владимира Соловьева. В выделении квинтэссенции его богатого творчества.
Как правило, в большинстве других посвященных философу публикаций эта суть улавливается недостаточно, и сложно понять: что же у Владимира Соловьева является главным?
Основное перемешивается со второстепенным. Теряется и затушевывается в подробностях пересказа его произведений.
Эта проблема касается и самого Бердяева. В его обширном (написанным журналистским стилем и часто смахивающем на публицистику) наследии главное уловить тоже непросто…
Не сразу понятно: в чем бердяевская оригинальность и вклад в религиозную философию? Но по отношению к Соловьеву автору это сделать удается.
Бердяев характеризует Соловьева как фигуру двусмысленную и загадочную.
Дух мятежный – ночной, и дух дневной - светлый.
Мистик и рационалист. Поэт и аналитик. Человек церкви и свободный мыслитель.
На него ссылаются, но трудно определить: какому направлению общественной мысли России 19 века он принадлежал?
Он – и ни консерватор, и ни либерал. Не народник-социалист и не марксист. Он не вписывается в идеологии. Он – сам по себе.
Соловьев занимается какой-то особое место в интеллектуальной истории России.
Факты биографии философа подтверждают сказанное. В них Соловьев предстает натурой неординарной, мятежной и ищущей.
В 13 лет признается Н. И. Карееву, что не верит в святые мощи.
В 14 лет перестает ходить в церковь. И, кажется, навсегда расстается с детской верой. Даже выбрасывает в душевном порыве в окошко иконы… – Отец в состоянии шока.
Антирелигиозное горение мальчика достигает такого накала, что он пристает к родителю, профессору Сергею Соловьеву, с настойчивыми просьбами изучать атеистическую литературу. Хотя бы ознакомиться с ней! А с друзьями постоянно обсуждает вопросы: «Есть Бог или нет? Существует Он реально или человеческая выдумка?».
Уже в детстве что-то выдает в нем настоящего философа. Только истинные мыслители ставят «последние вопросы» и пытаются на них ответить. Делают судьбоносные выводы из прочитанных книг.
Большинство задумываться над такими вопросами серьезно уклоняется. Успокаивая себя существующими в массовой культуре ответами.
Маленький Соловьев не таков. Уже в подростковом возрасте у него начался период внутренних борений, который растянулся на всю жизнь.
Окончив гимназию с золотой медалью в 1869 году, он поступает в Московский университет, но в письмах жалуется, что академической атмосферой недоволен. Она «убивает своей пустотой». Сразу переводится с историко-филологического факультета (куда поступил по настоянию отца) на физико-математический, но и естественные науки не вызывают у него энтузиазма… Он проваливается на экзаменах и возвращается на историко-филологический факультет уже вольнослушателем. Сдает экстерном экзамены за пропущенные курсы.
Возможно, ему содействует отец, который в тот момент становится ректором Московского университета.
Выглядит молодой Владимир настоящим нигилистом из тургеневского романа. Худ, бледен, с длинными по плечи, темными волосами. Глаза горят.
Лекции пропускает, с другими студентами не общается. Продолжает нападать на христианство. Теперь уже с позиций вошедшего в моду дарвинизма.
Одновременно у него просыпается интерес к всевозможной мистике, «столоверчению» – которое Православной церковью, конечно, не приветствуется.
«Столоверчению» он предается даже в одиночестве.
А осенью 1873 года юноша отправляется в Сергеев Посад и поступает вольнослушателем уже в Духовную Академию. Она в это время находилась в некотором упадке. И поступление в нее выпускника университета, да еще сына знаменитого историка, производит «локальную сенсацию» (биограф Мочульский).
Впрочем, к лекциям в Академии будущий философ относится также, как к университетским. Почти не посещает. Занимается в библиотеке. И поражает семинаристов странными выходками. В разгар лекции может войти в аудиторию. Ни слова не говоря подойти к окну, побарабанить пальцами по стеклу, и также ни на кого не обращая внимания (даже на профессора), молча выйти.
Преподавателям даже кажется, что юноша немного не в себе, что не мешает ему уже через год защитить диссертацию магистра философии. И благодаря Юркевичу стать доцентом кафедры философии Московского университета.
Труд на преподавательском поприще, впрочем, не задался. В 1881 году после убийства народовольцами Александра II он поражает современников тем, что в публичной лекции призывает наследника помиловать убийц отца. По мысли Соловьева, этот шаг открыл бы новую Эру Милосердия и сделал Россию наихристианейшим государством. Перевел бы ее жизнь в другое качество.
Царь был взбешен. Либеральный министр Лорис-Меликов еле успокоил монарха, прося не наказывать философа в виду его глубокой религиозности и заслуг отца. Обер-прокурор Победоносцев, назвав Соловьева известным «городским сумасшедшим», объяснил государю, что с «юродивого» - и спрос небольшой. Что он не заслуживает гнева царственной особы.
Тем не менее, Соловьеву приходится подать в отставку. И впоследствии он сильно бедствует.
2.
Биографы полагают, что возвращение Соловьева в религию произошло через философию (Спиноза, Шопенгауэр, Гартман). Посредством глубокого изучения философских трудов, которые Соловьев читал еще отроком.
Но следует согласиться скорее с теми (Мочульский), кто утверждает, что произошло наоборот. Не по философскому мосту Соловьев перешел к религии, а «упав» с него.
В письмах невесте Е. Ф. Романовой (брак не состоялся) философию он оценивает крайне низко.
Философия – пишет Соловьев - «остается в области логической мысли, действительность, жизнь для нее не существует; а настоящее убеждение человека должно быть не отвлеченным, живым, не в одном рассудке, но во всем его духовном существе, должно господствовать над его жизнью и заключать в себе не один идеальный мир понятий, но мир действительный. Такого живого убеждения ни наука, ни философия дать не могут… И вот приходит страшное, отчаянное состояние… совершенная пустота внутри, тьма, смерть при жизни» (Мочульский).
Такое же понимание выражается в магистерской диссертации «Кризис западной философии (Против позитивистов)» 1874 г. –
«… Философия в смысле отвлеченного, исключительно теоретического познания окончила свое развитие и перешла в мир прошедшего». (В. Соловьев).
Удивительное дело, знаменитый философ разочаровывается в философии. Впрочем, возможно, каждый философ на каком-то этапе через это проходит…
Соловьев пребывает в пессимизме. Увлекается буддизмом. У него начинаются ночные видения (Лосский).
Он увидел себя на кровати, а перед собой человека в чалме. Тот вскричал: «Вот ты написал статью о буддизме, а что ты дурак в нем понимаешь!?». И сильно ткнул его зонтом. Когда Соловьев проснулся, живот горел от боли. Печень ныла три дня. Событие можно объяснить необычайной нервной впечатлительностью философа.
Вообще видения и галлюцинации преследовали мыслителя всю жизнь. Он даже признавал, что психически нездоров, но создал целую теорию для их объяснения.
Галлюцинации – продукт работы больного мозга. Тем не менее, они возникают не просто так. На пустом месте. Помимо внутренней, существует и внешняя причина их появления.
Продуцируя видения, больной мозг реагирует на какой-то внешний раздражитель. Этот скрытый раздражитель и есть объективная истина, которая в них содержится и особым образом фантастически преломляется.
Отсюда к глюкам нужно относиться очень внимательно. Они – не бессмысленная вещь… Их нужно и должно разгадать.
Иногда философу является даже дьявол, и тот упоительно в подробностях об этом рассказывает, наводя на окружающих ужас.
Одно такое повествование случилось в гостях в садовой беседке. В середине рассказа над дощатым полом начало подниматься небольшое облачко дыма, и Соловьев авторитетно заверил: «Вот Сатана и сам!».
Дамы были близки к обмороку. И как один из гостей не убеждал их, что это он обронил между досок дымящуюся спичку, прикуривая, слова Соловьева возымели большее действие.
Хотя возможно, что со стороны философа это была шутка. Некоторые свидетели (А. Блок) замечали, что странный юмор был мыслителю не чужд. Чего стоит написанная самому себе эпитафия.
Владимир Соловьев
Лежит на месте этом.
Сперва был филозоф.
А ныне стал шкелетом.
Иным любезен быв,
Он многим был и враг;
Но, без ума любив,
Сам ввергнулся в овраг
Он душу потерял,
Не говоря о теле:
Ее диавол взял,
Его ж собаки съели.
Прохожий! Научись из этого примера,
Сколь пагубна любовь и сколь полезна вера.
Насколько эти строки искренне веселы, зависит от читательского восприятия. Бердяев полагал, что они умаляют Владимира Соловьева как серьезного ученого (Бердяев «Русская идея»).
Хотя скорее как раз наоборот. Они раскрывают его философскую неординарность.
К христианству предположительно философ приходит в ходе написания кандидатской диссертации. Христианство неожиданно открывается ему как светлая истина, и он даже не понимает, как не распознал ее раньше.
Сам философ романтически пишет, что обращение произошло за одну ночь. После приступа страсти, пережитого в поезде.
Взрыв чувств открыл ему прежде скрытую истину о мире. Истину, спрятанную от рационального разума, заблудившегося в конструкциях своих логических построений, всяческих pro и contra.
Другую причину прежних заблуждений Соловьев видит в том, что христианская правда сильно затемнена обыденной российской жизнью. Повседневной рутиной и бытом. Чтобы неверующие обратились в христианство, его само нужно заново открыть.
«Истинная жизнь в нас есть, но она подавлена, искажена нашей ограниченной личностью, нашим эгоизмом… И эта истинная жизнь уже открыта христианством, но само христианство искажено нашей ложной жизнью» (В. Соловьев).
В этой связи вспоминаются строки другого мыслителя… бытописателя поздней советской эпохи поэта Игоря Холина:
На днях у Сокола
Дочь
Мать укокала.
Причина скандала
Дележ вещей
Теперь это стало
В порядке вещей.
Конечно, при такой жизни не до высоких чувств… Но христианство противостоит запечатленному поэтом злу. Зло могущественно наложило Каинову Печать на само христианство. Теперь, по Соловьеву, предстоит эту печать сорвать. В противном случае христианство воспринято не будет. Христианство и зло будут уживаться дальше. Как параллельные явления одной реальности.
Вывод: чтобы восстановить истинное христианство, нужно смело его переосмыслить. Сделать шагающим в ногу со временем. И даже не страшно то, что в некоторых пунктах это переосмысление пойдет в разрез с церковным учением.
Как объясняет эту мысль Бердяев (горячо поддерживающий Соловьева): главное не погрешить против Духа Святого, который веет, где хочет и которого трудно закупорить в тесную емкость догмы.
Ошибка ортодоксии в том, что она становится слишком «не от мира сего» (Бердяев). Теряет первоначальную тотальность (которую требует истинность) и становится просто религиозным мировоззрением среди многих прочих.
Ты можешь быть христианином, язычником, атеистом. Все на твое усмотрение. Христианство прячется от мира под своды церквей.
«Много ли христиане сделали для осуществления христианской правды в социальной жизни, пытались ли они осуществить братство людей без той ненависти и насилия, в которых обличают коммунистов?
…Началась эпоха, когда христианство было приспособлено к Царству Кесаря своего времени. Было сделано открытие, что христианство не есть только истина, от которой может сгореть мир, но что оно может быть социально полезно для устроения царства кесаря»
(Бердяев «Истоки и смысл русского коммунизма»).
Амбивалентность же позиции Соловьева – что при этом он боится от догматов отступить. И поэтому часто пребывает в некотором внутреннем раздрая.
Он пытается мыслить свободно. Логически и диалектически. Эксплицирует свои мистические интуиции.
Но чуть что… - прибегает к ссылкам на церковное учение.
Тем не менее, философ провозглашает: «Предстоит задача: ввести вечное содержание христианства в новую, соответствующую ему, т. е. разумную, безусловную форму».
Грандиозный по смелости проект.
Впрочем, это полдела. Даже в новой («безусловной») форме христианство может быть не принято. Еще не факт, что человечество захочет его принять вообще.
Причинам этого Соловьев дает эзотерическое мистическое истолкование.
«Тенденция хаотическая…» – формулирует Соловьев свое предположение – «побуждающая каждое отдельное существо утверждать себя в своей исключительности, как будто оно есть все, осуждается (Церковью) как ложная и неправая в системе вечных идей, отводящей каждому определенное место в безусловной всеобщности и проявляющей таким образом, наравне с истиной Бога, Его суд и Его правду…
Но Бог любит хаос и в его небытии, и Он хочет, чтобы сей последний существовал, ибо Он сумеет вернуть единству мятежное существование, Он сумеет наполнить бесконечную пустоту изобилием Своей жизни. Поэтому Бог дает свободу хаосу» (Соловьев «Россия и вселенская церковь»).
То есть мистически полагается (в силу какого-то внутреннего озарения, наверное), что хаос и своеволие человеческой природы отнюдь не ненавистны Богу. Даже в каком-то высшем смысле любы Ему. Бог не хочет подавления хаоса и слепого подчинения.
Всевышний каким-то странным образом, попустительствует мятежникам против Себя. Они тоже – Его дети… Бог не хочет превращаться во всесильного господина.
Более того, Господь даже наполняет хаос «изобилием Божественной жизни». Освящает его. Санкционирует.
Не хочет превращения живой стихии в мертвую с жестким, механическим порядком. Поведенческих автоматизмов. Дисциплинированных солдат. Боссов и подчиненных.
Причем, такая позиция Бога открывается уже в первом акте творения.
«Он удерживает противодействие ему (хаосу) Своего всемогущества в первом акте Божественного бытия, в стихии Отца, и тем выводит мир из его небытия» (Владимир Соловьев «Россия и Вселенская Церковь»).
Еще одним веским мотивом, побуждающим Бога терпеть хаос, является то, что при понимании Бога, как Абсолютного Начала, логически следует, что в мире нет ничего небожественного. Божественны даже человеческие и природные стихии.
Их священность не должна дискредитироваться. Ей не следует пренебрегать, как это делает Русская Православная Церковь.
Божественность человека и природы – веселая. Она – а не угрюмая, благоговейная подчиненность клира – по сердцу Всевышнему.
«Если мы не хотим отречься от самой идеи Божества, мы не можем допустить вне Бога бытия в себе, существования реального и положительного. Внебожественное не может быть поэтому ничем другим, как измененным или обращенным Божественным» (Соловьев «Россия и Вселенская Церковь»).
Как видим, соловьевские богословские построения отличаются редкой для христианина смелостью.
Церковные богословы дают этому прозаическое объяснение – в предложении переосмыслить христианство скрывается старый соловьевский нигилизм, которым философ «заболел» еще в юности.
Поэтому к соловьевским прожектам надо относиться с осторожностью.
Соловьев для церкви – не совсем «свой».
Действительно, по воспоминаниям, когда Соловьев один раз разговаривал со студентом-народовольцем, они на удивление нашли общий язык. Народоволец изложил план разрушения православной монархии и основании на ее месте свободных коммун-фаланстеров. Соловьев ответил: ломать надо радикальней. Рушить весь старый мир. (Мочульский)
Ведь еще в своей диссертации он объявлял: «Высшее благо, последняя цель жизни не содержится в пределах данной действительности, в мире конечной реальности, а, напротив, достигается только через уничтожение этого мира… Эта последняя цель достижима не для отдельного лица в его отдельности, а только для всего мира существ… Последний конец всего есть, таким образом, не Нирвана, а напротив… – царство духов как полное проявление всеединого» (Соловьев «Кризис западной философии»).
Бердяев убежден, главный тезис Соловьева именно в этом. В объявлении возможности богочеловеческого преобразования мира. Установлении Царства Божьего на Земле.
Те интерпретаторы соловьевской философии, которые это пропускают, не понимают его философии.
Человеческий мир и Natura отпали от Бога. Это не так плохо, как кажется. Человек стал существом, которое принимает Бога не как дрожащая тварь, а свободная личность (Бердяев).
Исправления мира произойдет через принятие людьми христианского учения.
Онтологически это означает свободное возвращения павшей природы к Богу. Воссоединение с Ним.
«…Сын земли (Человек), по низшей, от нее данной ему жизни, он должен вернуть земле эту жизнь, преображенной в свете и духе животворящем. Если в нем, через его разум, земля возвысилась до небес, то им же, через его действие, небеса низойдут и исполнят землю; через него весь внебожественный мир должен стать одним живым телом – полным воплощением Божественной Премудрости» (Соловьев «Россия и Вселенская Церковь»).
После соединения с Богом, человечество преобразится в Богочеловечество. Есть признаки, что Соловьев понимает это буквально. Иисус Христос – Богочеловек. Человечество, по аналогии, – Богочеловечество.
Бердяев комментирует это так: «Богочеловечество возможно потому, что человеческая природа консубстанциональна человеческой природе Христа» (Бердяев «Русская идея»).
Неверно, когда христианство понимают как вероисповедание. Суть его – не в этом.
Человек – мост между землей и Небом.
Христианство – задание людям.
Христианство служит не богам, как другие религии, а соединяет божественное и человеческое.
В этом, например, его отличие от Ислама.
Ислам вырос из христианских ересей (прежде всего, несторианства).
Бог мусульман онтологически бесконечно несоразмерен миру. Мусульмане не верят поэтому, что материальные предметы (иконы, мощи, реликвии) обладают сверхъестественными божественными свойствами.
Но, с другой стороны, Ислам принял у христианских еретиков-монофелитов идею полного растворения человеческой воли в божественной.
«Все вершится по воле Аллаха (араб. «Бога»)».
Если так, как человек может проявить свободу своей воли ? Как он может это сделать, когда по своему положению он – раб ?
3.
Наиболее сложна, согласно Бердяеву, примыкающая к учению о Богочеловечестве, соловьевская идея Софии. Кажется, что философ мог бы обойтись без нее вообще... Но это не так. Она ему необходима.
София у него одновременно:
- идеальное, совершенно человечество;
- космическое Единство;
- противостоящая Богу живая Природа;
- Душа Мира;
- Божественная Премудрость;
- «Хохма» каббалистов.
Взгляд философа на сущность Софии все время меняется. Но именно благодаря Софии природное и божественное сближается, не противополагается друг другу, как в других теологических системах.
Развернутое определение Софии.
«… Душа мира есть тварь и первая из всех тварей, materia prima и истинный substratum нашего сотворенного мира… Как тварь, она не имеет вечного существования в самой себе, но она от века существует в Боге в состояния чистой мощи, как сокрытая основа вечной Премудрости. Эта возможная и будущая Мать вне-божественного мира соответствует, как идеальное дополнение, вечно актуальному Отцу Божества» (В. Соловьев «Россия и вселенская церковь»).
Как настаивает мыслитель, не имея абсолютного существования, София, тем не менее, вечно существует в Боге как субъект. Как тайная «основа Его Премудрости».
«Если она субстанциональна и от века пребывает в Боге,…» – пишет Соловьев – «то действительно осуществляется она в мире, последовательно воплощаясь в нем, приводя его к все более и более совершенному единству» (Соловьев «Россия и вселенская церковь»).
Тут есть некоторая запутанность, но не будем забывать, что имеем дело с мистиком.
Наилучшим образом философ выразил свое ощущение Софии в стихах.
Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье Божества...
Что есть, что было, что грядет вовеки –
Всё обнял тут один недвижный взор...
Синеют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
Всё видел я, и всё одно лишь было –
Один лишь образ женской красоты...
Безмерное в его размер входило, –
Передо мной, во мне – одна лишь ты…
Один лишь миг! Видение сокрылось –
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась,
И не смолкал в ней благовестный звон.
Здесь София предстает уже без экивоков (философски не задрапировано) как Божество, вызывающее в душе философа молитву. Как во времена, когда ей посвящалось множество языческих культов (Афродита, Изида). И воздвигались белоснежные колоннады храмов.
В ту красоту, о коварные черти,
Путь себе тайный вы скоро нашли,
Адское семя растленья и смерти
В образ прекрасный вы сеять могли.
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей,—
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
Соловьев использует метафору сексуального контакта. София, как женщина, принимает в свое лоно божественную энергию Бога-Отца.
Степень ее женской независимости – вечная тайна.
Она хочет отпасть от Бога, а может припасть к Нему.
«…Она может стать на ложную точку зрения хаотического и анархического существования, но она может также низвергнуться перед Богом, свободно привязываясь к Божественному Слову, приведя все создание к совершенному единству и отождествиться с вечной Премудростью» (Соловьев «Россия и Вселенская Церковь»).
В ее женственной Мировой Душе бродит «неопределенная и беспорядочная сила… Она доступна также действию и противобожественного начала (то есть возможно и такое !??)…».
Мир поэтому не выглядит творением Божественного художника. Космическая история - мучительные роды совершенного мира. Творение это процесс. Упорный, трудный, противоречивый, в котором, помимо божественной, соучаствуют другие силы (в том числе, «богопротивные» В. Соловьев).
«Все эти допотопные чудища, эти палеозой-мегатериумы, плезиозавры, ихтиозавры, птеродактили и т.д., могут ли они принадлежать к совершенному и непосредственному творению Бога?» («Россия и Вселенская Церковь»).
4.
Наиболее трагичным Бердяев полагает последний этап жизни русского философа.
Его мысль мрачнеет. Пронизывается апокалиптической и эсхатологической настроенностью. Соловьев разочаровывается и в своем теократическом проекте, и в других утопических идеях.
Они более не вдохновляют.
На общем настрое Соловьева сказываются и проблемы со здоровьем.
«Раньше…» – пишет Бердяев – «у Владимира Соловьева было слабое чувство зла. Теперь чувство зла делается преобладающим».
Черная вершина его творчества – «Повесть об Антихристе». Идея Богочеловечества в ней, по сути, перечеркивается.
По Бердяеву, мыслитель разуверился в наиболее ценном ядре своей философии. Опять обращаясь к шутливой манере, рисует жуткие картины Страшного Суда, которые – тут можно согласиться с Бердяевым – производят на читателя крайне гнетущее впечатление.
Гнетуща в них – фантазийная несуразность. Они словно скопированы с какого-то мистического голливудского блок-бастера или готического романа.
Уровень философствования невероятно снижается.
Силы добра и зла примитивно натурализируются. Превращаются в сказочные фигуры.
Они фантастически сражаются друг с другом, используют магию, телепатию и гипноз.
Сверхъестественное низводится на уровень естественного. Распря между сверхъестественными персонажами напоминает борьбу претендентов на трон.
Сатану мучит комплекс неполноценности. Антихриста – тоже.
Антихрист не может понять: «Чем я хуже Христа, что люди поклоняются ему, а не мне? Разве я не могу, также как он, посвятить жизнь людям? Разве я глупее и менее гуманней?».
То есть метафизическая борьба добра и зла прописывается банальным психологическим конфликтом.
Вначале Антихрист с помощью магии побеждает. И становится вселенским императором. Лишь отдельные группы служителей церкви отрицают его претензии на поклонение и настойчиво повторяют, что их Господь – Иисус Христос.
Сопротивление новому культу оказывают также иудеи.
«Дело в том, что евреи, считавшие императора (Антихриста) кровным и совершенным израильтянином, случайно обнаружили, что он даже не обрезан. В тот же день весь Иерусалим, а на другой день вся Палестина были объяты восстанием. Беспредельная и горячая преданность спасителю Израиля, обетованному Мессии сменилась столь же беспредельною и столь же горячею ненавистью к коварному обманщику, к наглому самозванцу» (В. Соловьев).
Потом Иисус Христос берется за дело, являет сверхъестественную мощь и приходит на помощь приверженцам.
«…Произошло землетрясение небывалой силы -- под Мертвым морем, около которого расположились имперские войска, открылся кратер огромного вулкана, и огненные потоки, слившись в одно пламенное озеро, поглотили и самого императора (Антихриста), и все его бесчисленные полки, и неотлучно сопровождавшего его папу Аполлония, которому не помогла вся его магия».
Соловьев словно пытается опровергнуть пословицу – «бог не в силе, а в правде». Одна сила просто перебивает другую.
Описание наступившего Божественного Царства, однако, не внушает оптимизма. Изображение его радостных черт опущено. Только «…Они увидели Христа, сходящего к ним в царском одеянии и с язвами от гвоздей на распростертых руках… Они ожили и воцарились с Христом на тысячу лет».
Бердяев отмечает явный соловьевский просчет. Произведение словно пытается оправдать самые реакционные, обскурантские теории.
Антихристово начало от века понималось как лютая бесчеловечность, презрение человека, его свободы и жизни. У Соловьева же Антихрист – гуманист и филантроп, защитник бедных. Вегетарианец, он запрещает вивисекцию, выступает за права животных.
Всюду в повести скрытая полемика с Л. Толстым. Антихрист – пацифист и сторонник вечного мира.
Читателя одолевает недоумение. Соловьев возвращается к ортодоксальности, но этот возврат имеет карнавальный оттенок из-за формы, в которой сделан. Публичное чтение философом своего труда вызвало даже насмешки публики.
Творчество мыслителя описывает мертвую петлю. И в этом можно найти странную параллель с эпохой.
Соловьев начинал как оптимист. Он верил в Богочеловечество, социальный прогресс, гуманизм. Надеялся на торжество в мире христианской истины и любви. Чаял, что к этому направлена вся мировая история.
От всего этого отступает. История не имеет будущего. «Все исчерпано».
Логично, в таком душевном состоянии он пророчествует о всеобщем конце. Об Апокалипсисе. Теперь он смотрит только в Небо.
Но все-таки, нет ли в той дури, с которой этот Апокалипсис изображен, последней улыбки философа?
------------------------------------------
(Статья была опубликована в измененном виде в одном университетском журнале).