Прасковья Ардалионова поерзала в кресле, пытаясь уместить в нем половчее давно больную спину. В классе было почти также серо и холодно, как и на улице. Студенты-паразиты не шли. И дернула же ее нечистая сила назначить консультацию перед экзаменом в аккурат на 24 декабря. К религии ПА, как называли ее студенты, была равнодушна, а держать в голове праздники всех конфессий не считала нужным. Прасковья Ардалионовна прикрыла усталые глаза. Руки болели нестерпимо. Она так и не смогла к этому привыкнуть за последние двадцать лет.
- Жду еще 15 минут и ухожу, - сказала себе ПА – Тайгеру мясо купить и Сократа с Плутоном вывести.
Зверей у Прасковьи Ардалионовны было множество. До самозабвения она любила только Тайгера, старого, рыжего, огромного, с мехом, словно траченным молью. ПА была уверена, что не станет Тайгера, и она сама вслед за ним сыграет в ящик. (Или дуба даст? – Старуха она была мощная). Тайгеру шел восемнадцатый год, так что лет на пять Прасковья Ардалионовна еще смело могла рассчитывать. Было еще несколько кошек, которых ПА иначе как «сранью господней» не называла – они появились у нее, когда Тайгер был еще молод и горяч, теперь он постарел, кошками интересовался вяло, но жрали, гадили, орали и котились они у нее преисправно. Были еще Сократ и Плутон – вельш-корги-кардиганы, причем Плутон был сукой. ПА до сих пор так и не поняла, зачем она приобрела семь лет назад Плуто у известного солиста N-ской оперы. Название породы понравилось («Ну не левретку же мне в самом деле себе заводить?»). Второй достался по наследству от скоропостижно умершей подруги, солистки того же театра. Слава Богу, Плуто гуляла только раз в году. Пристраивать редкостно уродливых щенков даже ПА с ее обширным кругом знакомств по всем крупным городам России с каждым годом становилось все труднее.
ПА была профессором консерватории. Предмет свой – историю зарубежной музыки обожала, ездила с лекциями по всей стране. А еще, работала с юности везде, где только можно: во всех театрах, на съемочных площадках, кинофестивалях, конкурсах и научных конференциях слышали ее низкий, зычный и прокуренный голос. ПА превосходно владела десятком современных и мертвых языков, а знаний была поистине энциклопедических, поэтому без нее не обходилось ни одно, хоть сколько-нибудь значимое культурное мероприятие. Собой, впрочем, никогда не гордилась, и искренне удивлялась, когда ее хвалили: «Я же вам не академик Лихачев, все-таки!». Работу свою любила, хотя уже лет двадцать как мечтала о пенсии: книги недописанные закончить…
Последние годы уставала сильно – с кровати сползала уже уставшей, к обеду кой-как расхаживалась, вечером едва доползала до постели. В юности работала много из жадного интереса ко всему новому, в зрелости потому, что надо было поднимать раздолбая Глебушку, а сейчас по инерции, да и из-за денег, которых всегда почему-то не хватало… Кокеткой она уже давно не была – на наряды, следовательно, не тратилась, на машине уже не ездила – кому надо было, всегда присылал за ней авто… Непонятно! Ну звери, конечно, немало проедали… А еще куда? Постоянно кому-то помогала, каким-то подругам-старухам: на лекарства, врачей и еду, Глебке-сукиному сыну-лбу двадцатипятилетнему; мужу, тихому и аккуратном старичку-алкоголику… Хотя и злилась все время: «Я работаю, как вол. А они что? Тьфу…»
ПА глянула на часы на оплывшем запястье: еще пять минут и пойду. Грузно поднялась и пошаркала в сторону туалета. Ботинки у нее были уродливые, мужские и, кажется, никогда не видавшие щетки… С возрастом у ПА выработалось особое пренебрежительно-избирательное отношение к собственной внешности. Чего украшать-то себя, старуху, в самом деле? Одежду донашивала бывшую (Были когда-то и мы рысаками!) Волосы красить вовремя забывала, зато брови (в память о тетушке И.Ф.Шпоньки) и маникюр были у нее всегда всем на зависть. Колец и прочей ювелирной дряни за целую жизнь скопилось множество – мужья дарили (а отсюда и загадка: у меня был муж-рэкетир, муж-писатель, муж-офицер, муж-алкоголик, муж-джипер, муж-гей. Сколько у меня было мужей? Правильный ответ: три плюс два гражданских знала только она сама. Никто больше угадать не мог). Так вот, кольца постоянно расставляла как платья – уже не лезли на толстые пальцы… Все диеты ПА, до сих пор любившая выпить-закусить, искренне презирала и считала глупостью и сказками для бабья. К тому же, как говаривала одна старая и опытная еврейка мадам Роза, если женщину некому любить, то все превращается в жир. Душу Прасковья Ардалионовна вылюбила до дна уже, как говорится, пять мужей назад… Молодые мальчишки ей по-прежнему нравились, но она с ними уже и не заигрывала как прежде из боязни стать похожей на одну коллегу, которая на восьмом десятке продолжала рассекать в мини-шортах по последней моде… ПА смеялась над ней и вслух, и про себя, осуждала, но и завидовала немножко – смотреть на себя постаревшую, обрюзгшую и подурневшую было нестерпимо. В иные дни, перед особо торжественным выступлением причепурится: волосы уложит, свисток накрасит – и все вокруг в один голос: «Ну какая же вы красавица, Прасковья Ардалионовна!» А ей больно и гадко! Ведь не зря свою фотографию, ту, на море, где всего двадцать пять, и живот плоский, и ножки, как у молодой кобылки, припрятала на самое дно памяти. Ненавидела, когда ей напоминали о ее былой красоте. Себя, юную, стройную, с гривой белокурых волос, искренне считала чем-то вроде кузины или племянницы, давно покойной.
- Что-то Глебка не звонит! Да и не заходит давно… Гаденыш… Пожрать или денег стрельнуть. Глебка был самым большим разочарованием Прасковьи Ардалионовны и самой большой ее болью-любовью. Родила она его, своего поскребыша, сильно за сорок, после 11 удачных абортов. Не углядела беременность между конференциями! Глебка родился редкостным красавчиком. В детстве сильно болел, потом перестал – изросся. Вырос до двух метров, да ума так и не нажил. А уж как с ним носилась ответственная Прасковья Ардалионовна: и музыка, и спорт, и языки, и курорты лучшие! Не в коня корм… С детства Глебкиного слышать устала: «Мальчик очень талантливый, но…» Так и мучилась с ним по сию пору. В вуз творческий засунула. А толку что? Книжку возьмется писать – не допишет, клип снимет, да не доделает – надоело… На уме только девки и гулянки. Что ж? Помру – все квартиры ему достанутся – с голоду не сдохнет, если не пропьет… К смерти ПА уже давно относилась без сантиментов: « Бог дал – Бог взял». Можно даже сказать поддажидывала ее: надоело просыпаться от удушья, чувствовать, как пропадает вдруг сердечный удар, надоели больные суставы, ноющая спина, иссыхающиеся глаза…
От печальных мыслей ее отвлек стук в дверь: «Можно?» - вошла Норочка Полонская, любимая ученица, которая могла найти ответ на самый трудный вопрос, ПА это знала и беззастенчиво пользовалась-издевалась: «Кому много дано, с того много и спрашивается…»
- Что же вы, Норочка, все гуляют, а вы? Впрочем, мужчины-то нет…
- Есть! Есть мужчина, Прасковья Ардалионовна, - пролепетала Норочка, - ради этой новости, видать, и пришла…
- Молодцом! – обрадовалась Прасковья Ардалионовна. – И кто же?
- Не поверите, Прасковья Ардалионовна, все вокруг удивляются! Григорий Евгеньевич!
У ПА ухнуло сердце. Вспомнилось ей, как скакала она, сорокалетняя, ладная, на восемнадцатилетнем Григории Евгеньевиче. Наверно, это был ее самый яркий роман между вторым и третьим мужем. Год-другой они тогда покуролесили… Григорий Евгеньевич был, что называется, temprano y con sol – из молодых, да ранний, и даже поднаторевшую в ars amandi Прасковью Ардалионовну научил таким штукам, что ух! Стыдно вспомнить…
ПА с сомнением посмотрела на высокую, длинноногую Норочку с оленьими глазами и тяжелым бабьим крупом. Попыталась представить ее обнаженной, с руками, прикованными наручниками к бабушкиной кровати с металлическими шишечками в изголовье – РАЗЛЮБИТ СКОРО! А, впрочем, вспомнилась ей также и гадалка, которая говорила когда-то, что женится Григорий Евгеньевич поздно, на молодой, чтобы старую мать перед смертью порадовать. Да и сам Григорий Евгеньевич, так и не сделавший блистательной карьеры, которую все прочили ему в юности, за истекшие двадцать лет по бабам изрядно поистаскался, телом заматерел, волосом пообносился. Может и сойдутся?!
- Что ж, Норочка, совет да любовь! Я всегда за счастье молодых! Только ребеночка родите обязательно, хотя Григорий Евгеньевич, кажется, детей и не жалует. – Норочка, счастливая, упорхнула.
Сердце болело нестерпимо. «Так вот и помру», - подумалось… А, впрочем, что это я сижу. Съезжу-ка к Марфе, раз время есть. Марфа Ардалионовна – сухонькая старушонка, схимница и смиренница, всегда находила нужные слова утешения для огромной, мужеподобной и одышливой сестрицы. А заодно и знаков препинания могла щедрой рукой отсыпать в очередной гениальный опус неопрятной старухи.
ПА вышла на улицу. Было холодно и гнусно: смрак – помесь сумрака и смрада большого города.
- Зайду-ка в кафе, хоть съем что-нибудь… - у схимницы-сладкоежки кроме шоколада и печенья-курабье сроду ничего не водилось.
Жирненький жюльенчик и чашка кофе настроили ПА на благодушный лад… Покурить бы сейчас под рюмочку коньяка… - подумала ПА. – Вот мерзость! Курить в кафе нельзя, а целоваться двум мужикам, значит, можно! - ПА неприязненно посмотрела на молодую пару за угловым столиком… - Ладно, поеду уж…
Марфа Ардалионовна приезду сестры обрадовалась несказанно. На восьмом десятке из дома выходила редко, все ждала приезда своей уже давно взрослой дочери Евпраксии. Имена в этой семье были все как на подбор, а вот фамилия подгуляла – все как один были Петровы («Это ново, также ново, как фамилия Петрова…»). В юности Прасковью Ардалионовну звали просто пашапетрова, в одно слово, как маркшейдер, и с маленькой буквы.
- Что-то плохо мне сегодня, Марфинька, - сказала ПА, рассупониваясь.
- Может, корвалольцу накапать, сестричка?
- Уж лучше коньячку тогда.
МА уже лет тридцать как не пила совсем, но коньяк, по ее мнению дорогой и хороший, на всякий случай держала.
- Пашенька, ну сколько же можно! Сосуды ни к черту, еле дышишь, а все туда же!
- Однова живем – наливай! – ПА, наконец-то, с наслаждением закурила, но тут же закашлялась.
- Как ты? Что Ксюша? (Это было домашнее имя красавицы Евпраксии).
- Ой, ну ты же знаешь, Пашенька, - МА была не только запаслива, как крыса, но также и скрытна… - Папа сегодня опять приснился. Ты его вспоминаешь, Пашенька?
- Уймись, Марфа, сколько можно! Раскинь-ка мне лучше карты…
МА достала карты из крепдешинового самосшитого мешочка: «Тридцать шесть карт, скажите - не соврите, скажите божью правду…» - в точности, как их бабушка когда-то.
- Ну, что скажу, Пашенька, - по-стариковски захихикала Марфа, - за последние пятьдесят лет так ничего не изменилось: Дама Пик с тобой рядом ложится как обычно (свою Пиковую Даму ПА давно похоронила, но часто вспоминала прощание с ней: «Вот катафалк, вот гроб, а в гробе том старуха… Без движенья, без дыханья…» Хотя во сне она к ней частенько захаживала…). Мальчики-девочки вокруг вертятся. О деньгах все хлопочешь. Прибыль будет, а, может, подарок хороший к Новому Году. Дорожка на работу. А в любви останется Туз Пик, но ты же знаешь, Пашенька, в твоем раскладе – это не Смерть, а перемена в судьбе…
В прихожей затренькал телефон: кому бы это быть? Звонил Зяма. Имя у последнего мужа Прасковьи Ардалионовны было политически незрелое: Зиновий Каменев. ПА всегда сокрушалась: «Жаль, не Давидович!» Последние годы они жили врозь: Зяма не любил зверья, а ПА сельскую жизнь… «Пашусик! Я так тебя люблю! Приезжай!», - завывал в телефон высохший к старости, украшенный козлиной бородкой Зяма… «Ясно, - устало сказала ПА, - к тебе приехал Антон, вы выпили, и вам не хватило… Ложитесь спать, старые идиоты! Завтра у меня выходной, приеду к тебе, так и быть, щей сварю…» «Пашенька, бери такси и приезжай», - не унимался Зяма… Выпить он хотел всегда, хотя и делал это теперь крайне редко – здоровье не позволяло. Выпив, он немедленно вспоминал, какой красавицей была его жена -дцать лет назад, а сам он – ухарем и выпивохой, встречавшем гостей в рваной тельняшке «для коктейлей» и белогвардейской фуражке набекрень. По трезвости Зяма выжигал, выпиливал лобзиком и поливал цветы. Пашу ругал дурой: «Лучше бы пол приехала помыть, чем по своим дурацким конференциям скакать…» Впрочем, ладили они хорошо. ПА регулярно приезжала к Зяме его подкормить, он же наведывался к ПА, когда она шла на какой-нибудь важный прием: «Не одной же мне идти как дуре…» ПА быстро свернула разговор с Зямой: «Поеду я, Марфинька, собаки с утра не гуляны…»
Домой вернулась поздно, вывела нечесаных кардиганов и, не принимая душ, завалилась в старческую неопрятную постель, даже не заметив, что Тайгер не вышел ее встречать…
Неожиданно для себя заснула крепко и сладко. Как никогда.