Автор Доба Каминская
Отца осудили на пять лет, а маму с двумя детьми переселили в коммуналку, в комнату в шесть квадратных метров. Вспоминаю первые годы нашей новой жизни: я ходила в садик на всю неделю, была дома только в воскресенье. Ужасно плакала, когда меня туда отводили. У соседки жили лилипуты из цирка (снимали у неё жилплощадь). Они меня любили – отводили меня в садик.
Первые школьные годы – чудо приобщения к чтению: читала запоем, и так потом всю жизнь. Помню также пренебрежительное отношение ко мне первой учительницы – ведь моя мама не ходила в школу, не ублажала её. Она тяжело работала, чтобы выжить, прокормить детей. Вскоре я начала ходить в детскую районную библиотеку и перечитала там постепенно все книги! Я была у них на особом счету. Чтение стало самым главным в моей жизни. Вспоминаю эпизод: мама уходит на работу. Я стою на коленях на полу, на стуле – книга «Блуждающие звезды», я, вверх попкой, согнулась над книгой, читаю. Прошел день, мама возвращается с работы, застает меня в той же позе – за весь день не сдвинулась с места. Читала жадно – многое совершенно не по возрасту: «Золотой осел», «Тысяча и одна ночь», всего Золя, включая «Человек-зверь», всего Мопассана. Но в книгах была моя жизнь! Помню, как поразила меня лирика Генриха Гейне – его гневное обращение к самому Богу:
На проклятые вопросы
Дай ответы мне прямые.
Сердце замирало это читать! Его стихи о Лорелее – девушке из Рейна – прелесть! Это же продолжалось и в студенческие мои годы, когда читала «Сагу о Форсайтах», перестала ходить в институт, не могла оторваться от чтения. Помню, как ненавидела «Кавалера золотой звезды». К этому времени у меня уже выработался литературный вкус, и подобная дрянь вызывала у меня стойкую аллергию. Кстати, как сказал Гафт: «Весь «Кавалер золотой звезды» не стоит хвоста «Золотого теленка».
Очень полюбила животных – поселила на общей веранде двух бродячих собак – Тобика и Ваксу. Однажды случилась трагедия: мама с большим трудом собрала продукты и нажарила большую кастрюлю пирожков с мясом. Она вышла, но ко мне в комнату вошёл Тобик. Он так жалобно на меня смотрел, что я постепенно скормила ему все эти пирожки. Мама, увидев это, пришла в ужас, но я ей объяснила, что не могла отказать Тобику, он так жалобно смотрел на меня.
Когда через 5 лет отец вернулся, мы переехали на новую квартиру. Один раз я отвела этих собак туда и после этого они часто приходили туда ко мне в гости (а это приблизительно 10 блоков), ожидали меня после школы у моего дома.
На старой квартире (6 кв. м) у нас были замечательные соседи – очень образованная, интеллигентная семья. Я проводила в их семье много времени. Их дочь Тамара отвела меня в библиотеку Короленко – незабываемое впечатление – и брала мне там детские книги. К сожалению, эта семья погибла в Харькове при немцах – их расстреляли в яру в лесопарке.
Их отец – часовой мастер – во время Первой мировой общался с немцами, считал их нормальными, интеллигентными людьми. А наше правительство скрывало правду от населения о том, что немцы уничтожают евреев. Поэтому они не уехали и погибли… Но я и сейчас благодарна им, я от них так много узнала.
В эвакуации мы жили вначале в Новосибирске, запомнился голод, голод, голод. Жили вначале в комнате в хорошей семье – русская жена и её муж немец. Он женился и остался в России в период Первой мировой. Они и их двое детей относились ко мне с большой любовью (хотя мы их стеснили), часто подкармливали, хотя сами жили скудно. Это были добрые и благородные люди. Я же проявила огромный энтузиазм – участвовала в кормлении их двух свиней. С хозяйкой Марией Корнеевной я встретилась ещё раз через много лет – я ехала в командировку в г. Междуреченск Алтайского края, но самолёт был только до Новосибирска. Было время между самолётом и поездом – я зашла к Марии Корнеевне, она жила на Вокзальной улице, провели вместе несколько часов. Её муж уже ушёл из жизни. Дети жили своими семьями. Её сын поменял сво немецкое имя, отчество и фамилию на русские.
После Марии Корнеевны нам дали большую комнату в коммунальной квартире. Этот деревянный дом был усыпан миллионами клопов – они нас заедали. В этой обстановке – холод в квартире, клопы, голод – я нашла сокровище – у хозяев был огромнейший неподъёмный том Пушкина. Читала запоем, забывая обо всём. Там были и нецензурные вещи, и Гаврилиада, и «Господь воскрес, моя Ревекка» – всё на свете. Я это
впитывала, как губка.
Запомнила один случай в школе. Я была в шестом классе. Один мальчик сказал: «Понаехали сюда, жиды». Я сразу же пошла к директору и заявила, что не буду учиться в одной школе с фашистом. Последовала сильная реакция: маму этого мальчика вызвали в школу, мальчик извинился и т.д., и т.п.
Затем, вместе с родственниками мы уехали в Киргизию, в г. Фрунзе. Жить стало легче – не было уже голода.
Запомнилось, мы жили у очень хорошей молодой женщины. Она не поверила, что мы – евреи. Была уверена, что евреи с рогами на голове.
Ещё одно трагическое воспоминание: у нашей хозяйки Веры и её подруги Клавы мужья погибли на фронте. А они – совсем молодые, и часто приводили домой к Вере одного мужчину на двоих на ночь. Я уже тогда всё это, конечно, понимала.
Ещё до окончания войны мы вернулись в Харьков – в 1944 году.
Ещё немного о Фрунзе. Киргизы меня ругали, что я не говорю на их языке, на базаре. Один художник хотел рисовать киргизскую девочку – выбрал меня. Но мама не захотела, хоть он очень просил.
Ещё одно трагическое воспоминание: в Киргизии, во Фрунзе, я дружила с детьми, в семье которых было два мальчика – Мотька и Савка. Они были 1925 года рождения. Особенно запомнился Савка – голубоглазый блондин, как ангел (я в него тайно была влюблена). Оба эти мальчики жили в ожидании призыва – они ушли в армию и вскоре оба погибли, на них пришли похоронки.