«Из мрака мы явились, и во мрак мы уйдем».
(Генри Райдер Хаггард)
— Тестирование завершено, неполадок не обнаружено, — возвестил бесстрастный голос Шеллы. — Начинаю предстартовую подготовку. Цель — 40 Эридана, дистанция — пять точка ноль четыре парсека. Капитан Эдвард Мэннинг, подтверждаете ли вы запуск?
— Подтверждаю, — выдавил я из себя, судорожно сглотнув набежавшую слюну.
— Десять секунд до перемещения. Девять. Восемь…
Меня не назвать трусом: в противном случае я бы попросту не был допущен до участия в программе. Да что там: я бы и сам не вызвался добровольцем для испытания первого пилотируемого корабля, оборудованного двигателем Гизе, за которым в СМИ уже устаканилось название «гиперпривод». И все же я боялся. Казалось бы, любой полет в космос — всегда в какой-то степени прыжок в неизбежное, когда гибель подстерегает на каждом шагу, и когда буквально любая неполадка в оборудовании может стоить экипажу жизни. Вот только одно дело — вероятная катастрофа, и совсем другое — верная смерть. Именно поэтому на сей раз экипаж состоит из единственного человека.
— Семь. Шесть. Пять…
Да, я знал, на что иду. Несмотря на вроде бы безупречное теоретическое обоснование, все испытания двигателя Гизе на беспилотных кораблях с треском провалились: все пять раз плывущая на околоземной орбите стальная махина попросту исчезала, создавая гравитационную рябь в окружающем пространстве, чтобы уже никогда не вернуться обратно. Казалось бы, чего проще? Установить цель в десятке метров от исходной точки, запустить двигатель — и можно непосредственно наблюдать, что произойдет с кораблем в процессе. Вот только релятивистская квантовая механика определяет правила игры, и работают они против нас. Несмотря на то, что инженеры почти достигли теоретического предела точности, неопределенность положения корабля после перемещения — порядка сотни астрономических единиц, так что даже путешествие на миллиметр с высокой вероятностью вышвырнет путешественника за пределы Солнечной системы.
— Четыре. Три. Два…
Конечно, мало кто рискнул бы отправить живого пилота на самоубийственную миссию в таких условиях. Однако меньше года назад удалось получить подтверждение тому, что двигатель все же работает, и работает в целом правильно. Беспилотный корабль, содержащий десять грамм антивещества в магнитной ловушке, стартовал перпендикулярно плоскости эклиптики на достаточную дистанцию, чтобы не материализоваться в обитаемой зоне. Расчет был на то, что если он окажется разрушен в процессе перемещения, или по любой причине у него откажет энергоснабжение, оставшееся без изоляции антивещество вступит в реакцию аннигиляции с оставшейся частью корабля. Расчет оправдался. Через трое суток после старта телескопы, нацеленные вслед ушедшему в неизвестность кораблю, зафиксировали вспышку во внутренней части облака Оорта с ожидаемым спектральным составом. Перемещение состоялось. Двигатель Гизе сработал, но электроника корабля отказала.
— Один…
Я с трудом подавил желание зажмурить глаза. В сущности, какие у меня шансы? Если не выдерживает электроника, с чего должны выдержать мягкие белковые структуры моего организма?
— Перемещение, — столь же будничным тоном провозгласила Шелла, и звездное пламя ворвалось мне в глазницы, выжигая мозг дотла.
Не знаю, сколько времени прошло с момента запуска двигателя. Возможно, я несколько часов висел в невесомости, намертво зафиксированный в кресле пилота и тупо глядя на мертвую приборную панель перед собой, будучи неспособным отойти от пережитого шока. Только увидев палящие лучи 40 Эридана А, скользнувшие в обзорный иллюминатор медленно вращающегося корабля, я, вздрогнув, пришел в себя. Я все еще жив. Я жив, однако Шелла, похоже, не выдержала перемещения, как и вся электроника корабля. Что произойдет раньше: замерзну ли я в этой лишенной электроснабжения жестянке, или задохнусь по причине прекратившего работу регенератора кислорода? Пожалуй, все-таки замерзну: запасов кислорода должно хватить надолго.
— Шелла, — позвал я, с трудом ворочая пересохшим языком. — Шелла, вызывает капитан!
Глупо, конечно. Шелла — всего лишь программа, и на неработающем компьютере она исполняться не может. На приборной панели замерцали и погасли светодиоды. Я затаил дыхание и с надеждой посмотрел на обесточенное оборудование. Может быть?.. Но нет, должно быть, это просто отблеск света от оранжевого карлика на блестящих поверхностях индикаторов. Центральное светило 40 Эридана шутит со мной шутки. Кто-нибудь мог бы удивиться, что в качестве точки назначения была выбрана эта звездная система. Да, она недалеко от Солнца, но многие считали более естественным выбором Альфу Центавра, которая располагается куда ближе. Однако у 40 Эридана как минимум две планеты находятся в зоне Златовласки, что делает ее одним из первых кандидатов на исследование, а специфический спектральный состав компонентов облегчает идентификацию даже с поврежденным оборудованием.
Из динамиков послышался отчетливый шелест. Светодиоды снова на короткое время замерцали и погасли. Что за чертовщина творится на этом корабле? Возможно, электроснабжение все еще действует, но поврежденная электроника уже неспособна ни на что осмысленное, кроме периодических световых эффектов? Я потянулся рукой к приборной панели… Вернее, сделал такую попытку. Рука не послушалась, и, строго говоря, я вообще ее не ощущал, как и все свое тело ниже шеи. Меня прошиб холодный пот. Повреждение спинного мозга! Эти фокусы с пространством, которые выделывает двигатель Гизе, определенно не проходят бесследно для организма. Остается лишь гадать, какие повреждения получил корабль и не пройзойдет ли в следующую минуту разгерметизация.
— Шелла! — вновь позвал я.
Утопающий хватается за соломинку. Не знаю, что меня ждет после смерти, но прекратившая выполнение программа уж точно не летает вокруг бесплотным духом и не попадает в программный рай.
— Капитан… — прохрипели динамики. Светодиодные индикаторы вспыхнули и больше не погасли, излучая слабый, но отчетливый дрожащий свет. Бортовой компьютер каким-то чудом еще сохранял работоспособность. Наши электронщики, похоже, не соврали, рассказывая мне об избыточности его конструкции и множестве дублирующих систем: печальный опыт предыдущих запусков был учтен.
— Шелла? — неуверенно переспросил я.
— Зеленой травы необъятное поле, — нараспев произнес голос из динамиков, заставив меня ощутить озноб даже с повреждением нервной системы, — бездонного неба слепящая синь.
— Шелла, что с тобой? Перейди в режим самодиагностики!
— О ветре, терзающем кожу до боли, мне, полная горечи, шепчет полынь, — ответила Шелла и, после мучительно долгой паузы, неуверенно добавила: — Жду… указаний, капитан.
На сей раз я мысленно махнул рукой и не стал повторять приказ о диагностике. Каковы бы ни были ее результаты, я все равно ничего не смогу с этим поделать в своем плачевном состоянии. Мне оставалось только одно.
— Немедленно возвращай корабль в Солнечную систему! — сказал я. Подумав, что после еще одного перемещения я, возможно, буду не в состоянии отдать какой-либо приказ, я добавил: — По прибытии включи аварийный маяк.
— Слушаюсь… капитан.
На сей раз Шелла не стала ни запрашивать подтверждений, ни нагнетать обстановку этим своим десятисекундным отсчетом. Она попросту запустила двигатель, и адское пламя вновь заполнило меня до границ восприятия, чтобы через секунду рассеяться, оставив меня в кромешной тьме, не считая лишь света редких звезд по курсу.
— Ше… Шелла, — пробормотал я, отметив, что почти не чувствую своего языка, на который будто капнули раствором новокаина. Повреждены нервные окончания, не иначе. — Доложи обстановку. Где мы?
Индикаторы замерцали и погасли, а потом совершенно неожиданно вспыхнули до рези в глазах.
— Капитан Эдвард Мэннинг, — послышался из динамиков абсолютно ясный, без дефектов, голос Шеллы. — Корабль находится в межзвездном пространстве. Объектов звездной массы в ближайщих окрестностях не обнаружено.
— Ты можешь определить наше местонахождение?
— Расчеты только что завершены. С вероятностью выше восьмидесяти девяти процентов корабль находится в трехстах миллионах световых лет от Солнечной системы в направлении созвездия Эридан.
— Что?! Мы же за пределами… за пределами… Млечного Пути.
— Совершенно верно, капитан Мэннинг. Корабль покинул галактику Млечный Путь, а также Суперкластер Девы, и в настоящий момент расположен за пределами любой из галактик.
У меня перехватило дыхание, которое и без того давалось мне с трудом. Двигатель поврежден. Или, быть может, не сам двигатель, а навигационная система. Или Шелла. Не все ли теперь равно? Если первая же попытка переместиться на десяток световых лет в обратном направлении вышвырнула меня за пределы Местного сверхскопления, дергаться бессмысленно: я никогда не вернусь домой. Я просто умру в чудовищной дали от Земли, в межгалактической пустоте, и остывший металлический гроб с моим замороженным телом будет скользить в пространстве до гибели самой Вселенной.
Светодиоды мигнули и неровно замерцали на половине яркости.
— Слушаюсь, капитан, — сказала Шелла. — Перемещение.
— Шелла, стой! Я не приказывал…
Плазменный шторм заполнил каждую клеточку моего тела, и не хотел уходить даже после того, как незапланированное перемещение завершилось. Я зажмурил и вновь широко раскрыл глаза. За обзорным иллюминатором расстилалась черная пустота без единого проблеска света. Мерцание индикаторов казалось почти кощунством перед лицом самой Тьмы, однако свидетельствовало о том, что я все еще жив. Жив, хотя мне страшно подумать, во что превратился мой организм после трех перемещений подряд.
— Где мы, Шелла? — пробормотал я заплетающимся языком.
— Локализация завершена. Корабль находится в девяти миллиардах световых лет от Солнечной системы, на предполагаемой границе Сверхпустоты Эридана.
Сверхпустота Эридана. Исполинская область наблюдаемой Вселенной, свободная от галактик и почти свободная от вещества как такового. Первозданный вакуум с аномально низкой температурой микроволнового фона — явление, которое поныне плохо согласуется с существующими космологическими моделями. Черт его знает, что это такое: то ли остатки гигантской квантовой флуктуации вскоре после Большого взрыва, то ли результат влияния иной вселенной. Сказать бы, что вскоре у меня представится возможность это узнать, да только это не так. Вскоре я просто превращусь в искалеченный кусок мяса в таком же искалеченном корабле. И даже выживи я, у меня нет никаких средств изучения того, что меня окружает.
Шелла снова без каких-либо указаний начала десятисекундный отсчет под неровное мерцание индикаторов. Я не возражал. Какой смысл? Я все равно обречен, сейчас или через пару часов максимум. Уже ставшую привычной вспышку яростного света при перемещении я воспринял почти как избавление, будучи уверенным, что на сей раз мне уже точно не выжить. Кромешная тьма, заключившая меня в тесные объятия, когда перемещение закончилось, казалось, подтверждала мои ожидания. Человеку сложно воспринять собственное небытие, поэтому в большинстве случаев мы представляем его просто как безраздельную тьму. Но если это смерть, почему я все еще осознаю себя? Почему мои легкие по-прежнему работают, закачивая в себя спертый воздух? Почему в бездонной тишине раздается стук моего сердца? Нет, я все еще жив, а вот интеллектуальный центр корабля, похоже, не выдержал. Ни мерцание индикаторов, ни тихий шелест из динамиков — ничего более не говорило о том, что Шелла по-прежнему функционирует. Я остался совершенно один, и ничего живого не было, да и быть не могло в миллиардах световых лет во всех направлениях.
Я прислушался к своим ощущениям, пытаясь уловить какие-то изменения, возможно — дефекты мышления, которые наверняка приобрел из-за множественных нарушений мозга. Попытка оказалась безуспешной, да, наверное, и была обречена с самого начала. Много ли смысла в этой самодиагностике, если не с чем сравнить? Много ли смысла в ней, если я все равно очень скоро покину мир живых? Заключенный в корабле с отказавшей электроникой, бесконечно удаленный от Земли, парализованный и даже не ощущающий собственного тела: я ведь не могу элементарно покончить с собой, чтобы сократить период агонии. Разве что откусить себе язык, чтобы поскорее истечь кровью… Но, право, я мало чего добьюсь этим, разве что сделаю и без того близкую кончину более мучительной.
Как долго я уже нахожусь здесь? В непроглядной тьме, где-то в самом сердце Сверхпустоты Эридана, восприятие времени отказывает: кажется, что целая вечность способна уместиться между биениями сердца. Наверное, именно так наши предки представляли себе бытие до создания земли и неба. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Если бы все было так просто! Я хрипло рассмеялся, и жуткие каркающие звуки, отраженные от стен рубки, шипами впились мне в барабанные перепонки. Лучше бы я этого не делал: тьма после моего отдающего истерикой смеха словно приобрела материальное наполнение и сдавила мне горло, мешая дышать. Не сразу я осознал, что дело не в темноте: у меня попросту кончачется кислород — раньше, чем я предполагал. И холод! Только неспособность ощутить собственное тело милосердно хранила меня от леденящей хватки пустоты, но иней на ресницах и горящая от страшного мороза кожа лица не оставляли вариантов.
Я закричал, сразу же устыдившись этого порыва. Легче мне не стало: жалкий сиплый крик умер, едва родившись, а единственным его следствием стал только вкус крови от растрескавшихся на морозе губ. Лучше бы перемещение просто убило меня. Лучше просто перестать существовать, чем все это. Обездвиженный кусок плоти в космической морозильной камере тет-а-тет с бездной.
Зеленой травы необъятное поле. Так говорила Шелла в своем приступе электронного безумия. Как бы я хотел увидеть его сейчас! Хотя бы проблеск этого бесконечно прекрасного зеленого света, хоть что-то помимо этой безраздельной черноты, которая заглотила и медленно переваривает меня, растворяя, размазывая мое тело и душу тонким слоем по бесконечности. Только бы увидеть в последний раз…
Увидеть? Проклятье, но я действительно вижу! Я все еще был во тьме, однако теперь из этой тьмы явственно проступали очертания приборной панели и контуры обзорного иллюминатора, за которым… За которым что-то светилось. Морозные узоры, густо покрывавшие поверхность бронированного стекла замерзшей влагой моего собственного дыхания, мешали разглядеть детали, но там, снаружи, что-то было. Нечто излучавшее слабый желтовато-зеленый свет, словно отблеск травяного луга в лучах летнего солнца.
Неужели чужой корабль? Но кто и как мог найти меня, полузамерзшую пылинку, затерявшуюся в миллиардах световых лет от любой мыслимой обители? Свет, как будто отвечая на мои мысли, померк, а потом угас окончательно. Предсмертные галлюцинации? Возможно. Иначе как объяснить появление света сразу после того, как я о нем подумал? А вдруг это…
Я даже не стал додумывать мысль до конца, словно опасаясь спугнуть ее. С трудом разлепив покрывшиеся корочкой льда губы и вновь ощутив вкус собственной крови на языке, я невнятно произнес:
— Да будет свет!
Иллюминатор вспыхнул мучительно ярким бело-голубым светом, резанувшим мои адаптировавшиеся к темноте глаза не хуже древней опасной бритвы. Вместе со светом пришло тепло, моментально испарившее ледяные разводы на стеклянной поверхности. Свет был везде, излучаемый каждым кубическим миллиметром пространства, он бурлил, заполняя меня без остатка теплым пламенем, так непохожим на яростное жжение во время работы двигателя Гизе. Я чувствовал этот свет, и он был продолжением моей воли. Легкое мысленное усилие — и свет изменил оттенок, став неотличимым от солнечного. Я творил силой мысли! Это было невозможно, несовместимо со всем, что я знал раньше, но это было. Я приказывал, и Пустота следовала моей воле.
Пустота. Сверхпустота. Мог ли этот чудовищный провал на задворках Вселенной быть остатком той первичной формы бытия, апейрона древних греков, которому чей-то разум некогда придал форму нашего мироздания? Да будет свет — и стал свет. Да будут звезды. Да будет твердь посреди воды. Да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя… Я снова рассмеялся, но уже не тем безумным смехом обреченного на жуткую смерть узника. Я творил мыслью, и у меня было предостаточно исходного материала, чтобы создать несколько небольших вселенных.
***
— Я не совсем понимаю, что от меня требуется, — нахмурившись, произнесла Оливия Мур. — Если, как вы сказали, он полностью выздоровел и вернулся к нормальной жизни, что в таком случае вас беспокоит?
Дэниэл Тейлор, главный инструктор Международного космического агентства, замялся. Наверное, не стоило отнимать время ведущего специалиста Североафриканского института нейробиологии своими смутными подозрениями, однако Оливия лучше всех других способна понять значение мелких деталей, которые окружающим покажутся в лучшем случае безобидным чудачеством. После того, как искалеченное и обмороженное тело Эдварда Мэннинга извлекли из корабля, материализовавшегося внутри орбиты Юпитера — первого корабля с двигателем Гизе, который смог вернуться, — именно она спасла жизнь капитану, когда все остальные твердили, что выжить с такими повреждениями просто невозможно.
Именно она и ее сотрудники больше года восстанавливали тело и мозг Эдварда посредством миллиардов внедренных нанороботов, чинили разорванные кристаллами льда клеточные мебраны, сшивали синапсы, разъединенные топологическими разрывами — побочным явлением эффекта Гизе. Она знает о состоянии Эдварда больше кого бы то ни было, несмотря на то, что тогда, десять лет назад, весь мир следил за ее героическими усилиями. Когда Эдвард впервые открыл глаза и заговорил, ликовала вся Земля. Это было потрясающее время — потрясающее во всех смыслах. Проанализировав характер повреждений, полученных кораблем и его пилотом, физики смогли нивелировать этот неблагоприятный эффект для сравнительно небольших дистанций. Человечеству открыли путь в дальний космос, и ныне строящиеся колонии на Росс 128 b и Глизе 581 c — лишнее тому свидетельство. Территориальная грызня и войны за ресурсы были забыты, как страшный сон: отныне все богатства Вселенной были доступны каждому. Что до Эдварда, первого человека, побывавшего за пределами Солнечной системы…
— Меня беспокоит то, как он воспринимает происходящее, — отозвался наконец Тейлор.
— Нельзя ли подробней? — с легким раздражением в голосе спросила доктор Мур. — На основании общих слов я не в силах поставить диагноз.
— Вы, наверное, уже знаете, что после выздоровления он оставил карьеру пилота и поселился на побережье Верхнего озера в Канаде. Конечно, мы все хотели бы видеть его хотя бы на должности консультанта…
— Вы плохо понимаете, через что прошел этот человек, — резко ответила Оливия. — После первого перемещения он оказался парализован. Во время второго перемещения, которое вернуло его в Солнечную систему, топологические разрывы искалечили его сенсорную кору, из-за чего он оказался начисто отрезанным от всех своих органов чувств. Он не видел, не слышал, не осязал, не обонял — не чувствовал ничего ровным счетом. У вас же при подготовке астронавтов используются тренинги по сенсорной депривации?
— Да, но они кратковременные, и депривация не является полной…
— Вот именно, мистер Тейлор, — кивнула она. — Эдвард оказался в пустоте. Нет, хуже — в Пустоте с большой буквы. Знаете, что происходит с сознанием, лишенным сенсорного восприятия? Это хуже, чем лишиться кислорода. Мозг начинает компенсировать отсутствие входной информации тем, что выдумывает ее на ровном месте. Он мало что запомнил из этого периода, однако он почти год — вдумайтесь в это! — провел в этой пустоте. И большую часть времени, судя по активности коры, находился в полном сознании. Бог знает, каких кошмаров он нагляделся в этом состоянии, но они были для него так же реальны, как для нас с вами — окружающий мир. И если по выздоровлении он больше не желает иметь дел с космосом вообще и с вашей организацией в частности, я в последнюю очередь стала бы об этом беспокоиться. Это абсолютно нормальная реакция.
Тейлор поспешно закивал. Черт возьми, он не с того начал свои объяснения! Придется попробовать еще раз.
— Доктор Мур, никому это не кажется странным, и уж точно никто не винит за это Эдварда. Дело в другом. Время от времени кто-нибудь из наших сотрудников навещает его — просто чтобы убедиться, что все в порядке. Он живет в уединении, в простом одноэтажном домике на берегу. Там по-своему красиво, но, право, он мог бы позволить себе много лучшее место, чем эти заросли полыни и открытый всем ветрам берег. Несмотря на его тягу к одиночеству, он всегда радушно принимает гостей и с удовольствием поддерживает беседу, в том числе и о временах своей работы пилотом. Нет никаких признаков психологической травмы, ничего такого. Вот только…
— Вот только что? — теряя терпение, спросила доктор Мур.
— Понимаете, Оливия, — неожиданно для самого себя он обратился к ней по имени, — он постоянно пребывает в какой-то блаженной задумчивости. Любит гулять по окрестностям, может часами смотреть на эту чертову полынь вокруг, волны на поверхности озера, бегущие облака… А иногда он произносит странную фразу и улыбается при этом.
— Какую же?
— «Совсем как настоящее».