По самому краю...

Людмила Колбасова
«…Ибо знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле».
(Ф. М. Достоевский «Братья Карамазовы»)


Тягуче медленно, тревожно в голове нарастал шум и обрывочные мысли всполохами молний, острой болью отзывались в воспалённых отравлением мозгах. Тихий разговор медсестёр отражался пронзительным эхом и усиливал страдания. Слова вроде бы и знакомые, но кружатся бессмысленным хороводом в голове и возмущают, раздражают. Хочется крикнуть: «Хватит! Замолчите…»
И она вновь впадала в забытье…

Ирина не ощущала своего тела. Оно казалось размазанным по жёсткому асфальту, и каждая его растерзанная клеточка пылала лихорадочным огнём адской боли. Сухая тошнотворная горечь во рту выворачивала внутренности, и никак не получалось разомкнуть сухие, покрытые коркой губы.

Но громче всех стонала опустошённая душа. Как обескрыленная птаха, придавленная содеянными тяжкими грехами, задыхалась захлёбывалась сочившейся из ран кровью и немым криком вопрошала: «Что ты наделала? Что ты наделала?»

«Что я натворила!» – неожиданно единственная пойманная внятная мысль словно током пробила мозг. Она вмиг усугубила животный страх от всей череды совершённых поступков и мониторы подключенных приборов тревожно загудели.
Суета вокруг кровати и острые иглы болезненным жалом впивались в вену. Дыхание успокаивалось, громкий стук сердца затихал и становилось легче.

– Я умираю, прости меня, Господи, – с облегчением ловила навязчивую мысль Ирина и уходила в очередное небытие…

Она мечтала о смерти, ждала её, как освобождение от физических и духовных мук, но судьба распоряжалась по-иному, и она вновь и вновь возвращалась в страшную действительность.

И тогда в очередной раз Ирина пыталась вспомнить, когда же началось её стремительное падение вниз – в пропасть столь тяжких грехов, лучшим выходом из которых она предпочла смерть.

Может быть тогда, когда ушёл из семьи отец, оставив на неё разбитую инсультом мать? А может связь с Сашей начала прокладывать скользкий путь вниз? Вскрытые вены, аборт…

«Нет, ранее – это началось значительно раньше, – думала она. – Тогда, когда, сломавшись от навалившихся на неё трудностей, впала в уныние, тоску и сердце её покорёжилось злобой и завистью. Когда в бессилии обвиняла беспомощную мать в том, что именно из-за неё она не может устроить свою жизнь. Когда гневно роптала на Господа, судьбу и всех вокруг».

Было жгуче стыдно вспоминать, как грубо дёргала неподвижное тело, когда мыла его. И всё время ворчала при этом, что надоело, устала и не замечала, как наполнялись слезами мамины глаза, а она бранила и бранила её...   

Можно сразу осудить Ирину, но бывает, что у человека иссякают силы, пропадает вера и надежда в счастье и тогда он озлобляется. И страшно, если рядом нет тех, кто поддержит, поможет. Даже того, кто просто выслушает и обнимет. С любовью, сочувствие посмотрит в глаза, и скажет: «Ты справишься. У тебя всё получится». Особенно в этом нуждается человек страстный, неуравновешенный и горячий, нестойкий и, конечно же, молодой.

* * *   
Ирина с рождения была вспыльчивой да нетерпеливой. Если что не получалось, ножкой топает, ругается, а затем всё раскидает и рыдает до вечера. А на следующий день всё соберёт и начинает сначала. И так до тех пор, пока своего не добьётся. «Настырная, – восхищался отец, – далеко пойдёт». И учил дочь во всём быть самой первой, самой лучшей. «Гордая, страстная, – недовольно вздыхала бабушка, – наворочает она в своей жизни». А мама улыбалась и всему была рада, ведь Иринка - единственная, долгожданная. В любви, обожании жила-была девочка и мечтала стать артисткой. Почему бы и нет? Ну не красавица, зато мила, а взгляд слегка раскосых глаз пылает столь великой жаждой жизни, что заряжает всех вокруг радостью. Может слегка полновата, но фигуристая и статная. Не идёт – несёт себя: словно кошечка, грациозно мягко, уверенно ступая красивыми ножками. Счастлива была Ирина и верила в себя и свою великую судьбу.

Но бывает, что жизнь рушится вмиг. Утром радостно светит солнце и поёт возвышенно душа, а в обед будущее затягивают хмурые зловещие тучи и трудно уже вспомнить ощущение утренней лёгкости бытия. Кажется, не переживёшь, но проходят дни, и ты привыкаешь жить в другом измерении. В твою жизнь возвращаются светлые моменты и даже праздники, пусть не такие яркие и весёлые, как прежде, но всё ведь так относительно. Умение принять реальность и не сломаться - это большая победа над собой. Человек смеряется... или не смиряется и тогда жди большой беды.
 
Ирина торопилась домой. Размахивая модной белой сумочкой на длинном ремешке, попрыгала по расчерченным на асфальте классикам, представляя вкусный обед и радость родных от полученной очередной «пятёрки» на экзаменах. А около дома стояла машина скорой помощи. Бабушка умерла…

Жила – не замечали, а не стало – все дела в доме остановились. Оказалось, что по сути именно на ней всё и держалось. Мама Ирины здоровьем слабеньким была, с молодости мигренями мучилась, и тяжёлую утрату пережить не смогла, да и физически у неё особо не было сил. Слегла после похорон и через две недели её разбил инсульт.

И не случилась у Иринки сказка выпускного вечера, осталось не надетым нарядное платье, и с пышными локонами, завитыми на крупные бигуди, девушка просидела сутки возле реанимации местной больницы. Маму парализовало и в доме поселилось несчастье. Его привкус – запах лекарств, человеческих испражнений, каш, киселей пропитал всё вокруг. Ирина со свойственной ей горячностью взялась выхаживать больную. Канули в прошлое мечты о театре, кино. Никуда она не пошла учиться, устроилась социальным работником, чтобы иметь свободный график работы и день за днём, привыкая и смиряясь, настойчиво пыталась вернуть маму к жизни. Отец, как многие мужчины в таких ситуациях, вначале терпел, затем стал реже появляться дома, но помогал деньгами. А потом сообщил, что у него новая семья и… «будьте здоровы» – не стало ни его, ни денег. Мама, несмотря на усердие дочери, не выздоравливала. Мычала, да произносила всего лишь несколько слов. Постоянно что-то непонятное требовала, ходила под себя да кричала ночами. Вот тогда-то и охватило Ирину отчаяние. Горькая обида на отца, непонимание его предательства, чувство покинутости всеми, досада на судьбу холодной безысходностью ранили сердце девушки. Не смирилась, озлобилась. Терзалась завистью к ровесникам, что выходили замуж, рожали детей.
А что видела она? Не приносящий радости нелёгкий труд обслуживания стариков. Неподъёмные сумки и вечное брюзжание, что опять купила не то, или заплатила слишком дорого. А дома без надежды на выздоровление ждала её безумная недвижимая мама.
Бывало, дальние родственники подкидывали немного деньжат, выражали сочувствие и желали терпения.

Двадцатипятилетие Ирины на работе отметили двойной премией и повышением разряда, а обслуживаемые бабушки дарили вязаные носочки да варежки, варенье, соленья и другие незамысловатые подарки.

– Я тебе сорокоуст о здравии заказала, – наливая чай шепелявила Мария Михайловна, любимая подопечная старушка. Когда-то давно она работала в банке, затем казначеем в местном храме, да и сейчас, отдыхая на пенсии, иногда помогала в церкви торговать свечами.

Добродушная, слишком подвижная для столь почтенного возраста, любила поучать молодёжь. Вот и сейчас, громко отхлёбывая чай из блюдца, советовала Ирине терпеть, не роптать, пророчила большое счастье в будущем или на том свете за столь тяжёлый крест при жизни. Она говорила, что Господь всем даёт испытание по силам и во всём есть промысел Божий, премудрость и благость его, но девушка только покачивала головой, не соглашаясь. «В чём же свет любви и добра выражается? – возмутилась, – в том, что я восемь лет своей молодости отдала уходу за безнадёжно больной мамой? Мои друзья закончили институты, имеют мужей, детей. Они не убирают в домах и квартирах стариков и не покупают им продукты. Они уезжают отдыхать на курорты, а детей оставляют здоровым родителям. Они красиво одеты, уверенны в себе и знают, что такое любовь».

Не сдержалась Ирина, заплакала, да заплакала так тоненько безутешно, как ребёночек. Да, будучи счастливым и самодостаточным, легко поучать человека, попавшего в беду. И очень трудно понять его. Встречая обездоленных людей, большинство стремятся пройти мимо, не заметить, а если и проходится остановиться – спешат быстрее расстаться. Зачем успешному чужие проблемы? Чтобы испортилось настроение? И что греха таить, у многих появляется раздражение, даже злость, слушая, желание сказать равнодушное, что мол сам виноват, либо судьба такая. Терпи!
Осудить легко, понять и прочувствовать труднее, так стоит ли затем возмущаться, что человек озлобился, сломался или наделал глупостей? Что человек не смирился.

Замолчала старушка, подумав, что всё слова, а вот как на деле помочь? Подошла к Ирине, обняла: «Молюсь о тебе». Только и сказала.

Скрипнула входная дверь, и сбивая с сапог снег, в комнату вошёл внук Марии Михайловны. Высокий, широкоплечий, моложавый, и не скажешь, что на днях сорок исполнилось. Морозный дух с запахом мужского одеколона остановил стенания Ирины. «По какому поводу гуляете?» – засмеялся, с интересом разглядывая гостью.
– Так, у хожалки день рождения, – старушка шустренько вскочила и загремела на плите кастрюлями, – сейчас накормлю.
Ирина нахмурилась, неприятно было, когда её называли столь старинным недобрым словом «хожалка».
– Бабуль, ну что ты человека обижаешь, слово какое-то старорежимное! – заметив недовольный взгляд девушки заступился внук. – День рождения надо не чаем отмечать, а чем покрепче.
– Так, я и сама, Сашок, уже старорежимная, – засмеялась Мария Михайловна, – сейчас соображу.

И поставила на стол бутылочку самодельной настойки. Выпили рюмочку, вторую и Ирина домой засобиралась, а на улице снег метёт, темно и морозно. Саша, невзирая на выпитое, вызвался отвезти её домой. Отвез и остался. Ещё тот ходок был. Ирина ведь и не встречалась ни с кем прежде. Некогда было. Да и не выпивала вовсе. А Саша ей понравился – русоволосый, руки сильные, нрав весёлый.
И завязался тайный роман. Торгуя на рынке женской одеждой, он одаривал неизбалованную девушку дешёвыми простыми нарядами, забрасывал косметикой, духами, да прочими мелкими женскими штучками, и в целом скрасил её безрадостные будни любовным суррогатом.

Ирина расцвела, повеселела и загорелся взгляд карих глаз счастливым блеском. Не останавливали её ни жена, ни трое ребятишек у возлюбленного. Жила от встречи к встрече. Ей даже были приятны скрытые свидания: нравилось волнующее ожидание у тёмного окна, когда от любовного томления захватывало дух и кружилась голова от страсти. Увидев знакомую тень тихо приоткрывала дверь и замирала от счастья, прижавшись к тёплому широкому плечу. Она не задумывалась, что их совсем ничего не связывает, кроме телесных утех. Нафантазировала себе любовь и верила в неё. Слишком долго она о ней мечтала. Как не скрывались, но досужие соседи заметили и поползли слухи.

Испугался Саша, предложил сделать перерыв: «Пусть разговоры улягутся. Да и давно обещал жену с ребятишками на море свозить». Больно стало Ирине от этих слов, но стерпела. Любимый уехал, а она поняла, что беременна. По возвращению кинулась, радостная, ему на шею, рассказывая, а он молча достал пятитысячную купюру и положил на комод: «Думаю, на аборт хватит». Удивился слезам: «Не ты первая, не ты и последняя. А что ты хотела? Чтобы я семью бросил? Я тебе ничего не обещал. Поправишься, позвони». И ушёл.

Заметалась по комнате в обиде. Страх одиночества, ужас коварного равнодушия придавили словно ледяной глыбой так, что дышать не могла. Опустилась на пол. В спальне громко закричала мать. Ирина, зажав уши руками, тупо смотрела в стену. Уже не плакала, казалось, что ни о чём и не думает. Неожиданно резко встала и спокойно пошла в ванную. Достала лезвие и резко полоснула им по венам. Брызнула кровь горячая алая. Вздрогнула то ли от боли, то ли пришла в сознание, но схватила полотенце, крепко стянула руку и вызвала скорую помощь. А выписавшись из психиатрической клиники, спокойно отправилась на аборт.
На работе предложили написать заявление об уходе. Ну разве можно доверить обслуживание бабушек столь неуравновешенной особе?
Так грустно закончился первый любовный опыт Ирины.

Всегда после любого грязного дела душа и тело просят чистоты. И грешная хмельная любовь, отрезвляя, мучила стыдом, душевной болью. Терзалась, не находя покоя, и стеснялась на улицу выйти. Думала, что каждый знает, осуждает, пальцем показывает, смеётся вслед.

Растерялась, но настырная да гордая, вспомнив бабушку, что всегда говорила: «Чести лишившись, негоже негодовать, роптать и жаловаться», пересилила себя и решила пойти покаяться. Опять же, не забывая свою мудрую бабушку: «Тот больше ошибается, кто в своих ошибках не кается». Правда, думала она более умом нежели сердцем, но серьёзно желала излечиться от обиды и безумной страсти. Сжигал изнутри огонь желания встреч с Сашей и жажды отмщения.

Осенним ранним утром, осторожно, с сильным душевным волнением,  Ирина переступила порог церкви. Остановилась в притворе, очарованная красотой и величием внутреннего убранства храма. День будничный, людей мало. Высокий чистый женский голос поёт негромко, но, отражаясь под высоким куполом и ударяясь о стены, его звук нежно обволакивает каждого и кажется неземным.

Вдруг услышала, как её окликнул знакомый шепелявый голос. Мария Михайловна сидела в свечной лавке и, взмахивая рукой, громко шептала: «Поди ко мне!» Меньше всего она хотела сейчас видеть Сашиных родных, но подошла.  Старушка заплакала: «Ты прости нас, в страшном сне не могла подумать». Она ещё что-то долго лепетала про грех самоубийства, детоубийства, но Ирина не слушала её.

Она завороженно глядела на молодого священника. Пленил и голос его: глубокий, бархатный сильный настолько, что покорял волю и вызывал желание безропотно следовать за ним. Высокий и худощавый с красивыми русыми локонами на плечах. На узком лице, спрятанным под густой бородой, огромные немного глубоко посаженные карие глаза. Взгляд прямой, кроткий и волевой, чистый и тёплый.
– Батюшка наш, отец Глеб, – видя интерес Ирины, прошептала Мария Михайловна, – хорош, правда?
– Да, – кивнула она рассеянно. А про себя вдруг ласково подумала: «Глебушка – имя-то какое чудное».
– Отец Глеб у нас священником прямо родился. Ещё в школу не пошёл, а уже крутился меж рабочих, когда храм восстанавливали. Школьником в алтаре прислуживал. Народ к нему на исповедь из других мест приезжает, –восхищённо рассказывала старушка, – строгий, но справедливый. А уж детишек-то как любит!

– А отец Глеб женат? – возвращаясь из храма домой, неожиданно спросила у Марии Михайловны.
– А как же, священником не станешь без жены, – старушка была не прочь поговорить, – матушка Аннушка добрейшая душа. Только болеет, страдалица, постоянно. Да это она сегодня на клиросе пела.

И началась у Ирины новая жизнь. Каждые выходные и утром, и вечером в храме. Днём в воскресную школу ходила. Помогала с уборкой на праздники, иногда сидела в свечной лавке и незаметно ушли в прошлое обиды, любовные страдания. Как всегда, всё выполняла усердно, увлечённо отдаваясь делу, добиваясь быть лучшей, первой. Её старания заметили и предложили торговать в церковной лавке. На работу приняли официально, записав в трудовой книжке «Сборщик пожертвований».

Радовалась настолько, что танцевала и напевала дома, примеряя наряды, в которых будет она теперь полноправным церковным работником заходить в храм. Косыночек разных накупила, подобрав цветом под праздники: белые кружевные на Рождество Христово, Богоявление, Вознесение, Преображение, Обрезание Господня; голубые – в праздники Богородицы, Красные для Пасхальной седмицы. Зелёные, жёлтые. Долго выбирала чёрные. Под её тёмные вьющиеся волосы и смуглое лицо совсем не шёл чёрный цвет, но настойчиво обойдя много магазинов, нашла нужный платочек: весь чёрный, а кружева с белыми вкраплениями.

Отрадным стал для неё православный мир. Дивный, сокровенный, полный неожиданных открытий он возвращал её словно в детство, когда ещё жива была вера в любовь и добро. Когда солнце светило ярче и грело не так жестоко, когда замечала, как растёт трава, распускается листва. Когда она верила в чудеса да сказки и день её был долог и радостен, а жизнь впереди сулила огромное счастье.

Ирина старательно заучивала тексты молитв, усердно молилась и, пребывая в возвышенном сердечном настроении, впадала в прелесть. Страстная и гордая, она вновь стремилась стать лучше всех и хвалилась о видениях, что посещали её, рассказывала об исцелении молитвами своей больной матушки, горько плакала на исповеди и причастии. Много говорила и сердилась, когда священник пытался сдерживать её пылкие чувственные порывы, говоря о смирении сердца и кротости.

Отец Глеб давал Ирине послушания, она, смущаясь, старательно их выполняла. Искренне желала стать лучше, чище, но, поддавшись чарам красивого священника, не отдавая себе отчёт, хотела стать к нему ближе. Нравился он ей. Жалела его: «Худой какой! Матушка, поди совсем не кормит. Да что с неё взять, сама бледная да хилая. И глянуть не на что. Вот я бы была матушкой…»
И, сидя в лавке, услаждала себя нечистыми помыслами, не задумываясь, что это тоже являлось грехом и разжигало в ней плотские желания.

Матушка Анна действительно была слабенькой, анемичной и болезненной. Невзрачная, фигурой похожа на подростка и часто лежала в больницах. Когда не могла забеременеть, безрезультатно лечилась в гинекологии, а затем кочевала из отделения в отделение, то с язвой, то с пневмонией, то с анемией. Отца Глеба жалели, сердобольные бабушки угощали его с матушкой пирогами и причитали: «До чего же трудно найти священнику достойную жену».

Ирина тоже старалась угостить батюшку печёными шедеврами, которые старательно готовила накануне, но одно дело, когда угощали бабушки и совсем другое, когда молодая незамужняя девица, скромно опустив глаза и краснея, преподносила свои дары молодому священнику. Поползли неприятные разговоры, и староста Сергей Иванович пригрозил Ирине увольнением.

А Мария Михайловна, подкараулив её в переулке, прижала к забору: «Ты что ж, девка творишь? По самому краю ходишь. Упадёшь – не поднимешься больше. А я Сашку, глупая, винила. Эх, ты! Креста на тебе нет!» В гневе замахнулась локтем.
Испугалась Ирина, притихла.

Нелегко было строптивой и гордой удерживать своё сердце от грешного блуждания, трудно давалось смирение. В борьбе с подавлением зарождавшихся чувств она истязала себя голодом, долгими молитвами, но, собираясь на работу, продолжала тщательно наряжаться, подчёркивая свою стать.  «По краю», –вспоминала, увидев отца Глеба и стыдливо опуская лукавый взор, с радостью ловила на себе искромётный взгляд больших глубоких карих глаз...

Зима в том году пришла рано. Мокрые обильные снегопады, сильные холодные ветра терзали землю уже с первых дней ноября, а низкое атмосферное давление плохо сказывалось на здоровье ослабленных и больных людей. Мать Ирины вроде как стала угасать, в доме поселился призрак приближающейся смерти, и она попросила Батюшку Глеба соборовать маму.

Долго и тщательно готовилась к встрече. Ждала, как некогда Сашу у окна, и стук сердца заглушал шум газового котла, стоны мамы. Грешная плоть, поддаваясь дьявольским уговорам стонала от желания, поражённое гордыней сердце не противилось искушениям, лишь душа пыталась остановить страшные деяния, но слаба Ирина была духом… Слишком слаба.

Краской залилось лицо от лукавых мыслей, когда по окончании таинства пригласила отца Глеба к скромной трапезе. Вечерело. В доме жарко. Неяркий свет. О чём они думали, как могло случиться так, что слились их губы в поцелуе? Кто теперь скажет?

– Грех, грех! – оттолкнул Ирину священник. – Пса сего блудного беса прогоняй молитвой!
И громким голосом к Господу воззвал, а Ирина своё: «Любовь – это не грех, сам говорил, что Бог – это любовь».
И прижимается к нему трепетно, жарко: «Люблю, жить без тебя не могу, сына рожу!»
Не справился отец Глеб с лютым духом блуда… Не справился… Ой…

И не рухнули небеса, не провалилась земля и даже не упали иконы. По-прежнему спокойно тикали часы, гудел котёл и слышались с улицы голоса мирской жизни, но только закончилась праведная жизнь иерея Глеба.
– Люблю, – в сладострастии продолжала шептать Ирина. Священник, одеваясь, отрицательно покачал головой: «Не любовь это, нет! «Как свинье приятно валяться в грязи, так и бесы находят для себя приятность в блуде и нечистоте», сказал Ефрем Сирин. Грязь это, погибель наша. Прости, меня, Ирина! Прости!» И ушёл.

Плохо спала Ирина. Металась и в радости, и в горе одновременно. Умом понимала, что непоправимое произошло, а сердцем радовалась. На работу рано пришла. Всё на дверь поглядывает, ждёт отца Глеба. Время подошло службу начинать, а его нет. Некоторое время спустя приехал старый батюшка Михаил. Заволновались прихожане, а у Ирины от страха ноги подкашиваются, руки трясутся. Сердце беду чует.

«Погибель наша», – вспоминает… Думать ни о чём не может. Время обеда подошло, работницы в трапезную собрались. Прошли мимо, не глядя, опустив глаза.

Неотвратимая растущая угроза повисла в воздухе, сбежала бы от ужаса, да сил нет. Словно в обмороке…

Староста позвал. На ватных ногах переступила порог кабинета. Строго посмотрел старик ей в глаза и протянул трудовую книжку: «Бог тебе судья, но… не ходи в наш храм».
Прошла через двор, как сквозь строй. Никто слова не сказал, взгляды брезгливые, осуждающие.

«Вот и погибель моя, – подумала, – жить не хочу. А что с мамой делать?» Ирина даже не плакала. Она словно окаменела вся.
Ходила по улице, не поднимая глаз. Злобно шипели вослед старушки, обзывая нехорошими словами. Редкие знакомые продолжали здороваться с ней. В магазин старалась ночами сходить, благо, что некоторые работают круглосуточно.

Вскоре и до неё дошли слухи, что отец Глеб тотчас после грехопадения отправился в Епархию на исповедь. Сняли с него священный сан и ждали решения высшего синода о разрешении служить бывшему иерею алтарником, чтецом либо вообще остаться сторожем при храме.
Матушка Анна слегла с сердечным приступом.  Удовлетворение всего лишь одного грешного желания, одно падение и полученные травмы оказались «несовместимые с жизнью». Как священник, отец Глеб умер.

Спустя месяц, Ирина поняла, что беременна. Написала смс-сообщение Глебу. Он не ответил. Не знала, что потерял он в ту страшную ночь телефон. Всю зиму часами таилась около его дома, в надежде встретить, а в доме даже не зажигался свет. Замерзала, простывая затем, но продолжала прятаться в тени деревьев, постукивая озябшими ногами, стараясь согреться. После уж узнала, что разрешили Глебу служить алтарником в дальнем деревенском приходе, куда он и отбыл со своей законной перед людьми и Богом женой Анной.

Встала на учёт в женскую консультацию. Узнала, что носит сына. Обрадовалась. Мечтала после кончины мамы, продать дом и уехать из города, где она так бесчестно прожила первую треть своей жизни. А мама продолжала жить.

В церковь Ирина больше не ходила. Мало с кем общалась. Вязала на дому детские шапочки на заказ. Подворовывала нитки и из них вязали костюмчики своему малышу. Как-то весной сильно промочила ноги, слегла с высокой температурой и ночью случился выкидыш.
– Господи, – закричала, – за что ты со мной так!

Не вытирая кровь с пола, превозмогая острую режущую боль в животе, дрожащими руками, выложила все лекарства из огромной обувной коробки и высыпала таблетки в вазу. Желтые, розовые, белые, различных форм и размеров, они цветными конфетти почти полностью заполнили её. Заливаясь горькими слезами, не понимала тогда, что не Господь, а она распоряжалась своей жизнью только так, как именно ей хотелось. Что упрямо шла на поводу своих желаний, попирая все моральные нравственные устои. Не догадалась, что скорее всего, мамина болезнь и была послана ей для смирения её же гордыни, которой так восхищался отец.

Ирина не помнила сколько успела выпить таблеток, не поняла, когда отключилось сознание от боли и не знала кто и как доставил её в больницу… Много дней она пребывала между жизнью и смертью, глубоко раскаиваясь, страдая от невыносимой душевной и физической боли, просила прощение. И никто не догадался привести к ней священника. Так и умерла в одиночестве без покаяния, заклеймённая, поруганная, обвинённая, непрощённая... И лишь Ангел тихо плакал, склонившись над ней в изголовье её кровати...

Рассказ написан на основе реальных событий.

16.09.20019