Маленькие осколки больших кораблей разбросаны по океану жизни...
Плывут себе, не считая ни дней, ни ночей. Да и зачем. Рано или поздно, от сырости, пробоин, слишком больших волн, они станут совсем хрупкими, начнут разрушаться, и вот тогда всё и кончится.
Выжившие найдут новое пристанище. Займутся делом, но уже другим.
И те, кто потом будет рядом, никогда могут и не узнать ни о больших кораблях, ни о долгом плавании на их осколках...
На окраине города, среди затерянных трущоб, грустил неказистый старенький бар.
В предрассветные часы здесь почти никого не было. Усталый официант сонно облокотился на стойку, бармен в сотый раз протирал разнокалиберные бокалы и думал о чём-то своём. В табачном дыму, пронизанный скукой бар, проживал одну из многих ночей.
Я зашёл, чтобы выпить кофейку, а скорее, просто оказаться подальше от своих забот. На улице моросил дождь. По такой погоде не погуляешь, а домой не тянуло.Что там, дома? Пустые, молчаливые стены, вовсе, не спешащие мне обрадоваться.
Время от времени из глубины бара до меня доносились обрывки звука.
Там, на сцене, стоял старенький рояль. Я повернулся, всматриваясь, и что-то привлекло меня в человеке, перебирающем клавиши.
Потёртый, видавший виды пиджак...
Плащ и шляпу он положил на стул, стоящий на краю сцены.
Видимо, вот так, с ходу, поднялся по ступенькам, снял верхнюю одежду — и прямиком к инструменту.
Впалые щеки, высокий лоб, тонкие длинные пальцы.
Только он ничего особенного не играл, даже не смотрел на клавиши...
А потом, не меняя выражения лица, легко пробежался кончиками пальцев, вынимая звуки из бело-черной бесконечности, начал играть...
Негромко... Так, словно слушал сам себя или играл для кого-то невидимого, кто был далеко-далеко от осколка большого корабля, или давно утонул в океане.
А я слушал, забыв про остывший кофе, про ночь, пронизанную изморосью, шалыми листьями, забытую луной.
На какое-то время мне показалось, что нет ни этого бара, ни людей, сидящих за столиками, никого, даже редких прохожих за мутными окнами.
Только я, и его музыка.
Не мог уловить никакой закономерности или секундных пауз, в тех мелодиях, которые звучали. Он просто играл, а все образы, рождённые звуками, оживали.
Вот мелодия совсем тонкая, словно кружевная, принесённая ветерком... И тут же льётся иная, похожая на ручей. Юркий изумительно свежий, хрустальный.
Смешные детские мотивы — нежные, капризные, по-ребячьи просты, и чуть наивны. В них капли слёз и лучики радости...
И тут же они заворачиваются в такую нежную мелодию, что у меня щемит сердце, и я, будто тянусь к кому-то бегущему мне навстречу, готовому обнять и никогда не отпускать от себя...
Знойная, обжигающая, манящая и соблазняющая ламбада — танец звука. И слишком интимное танго — где щека к щеке; тело к телу в одном ритме, и сердца стучат в унисон...
Всё обрывается, падая в мрачные, нижние октавы. Музыка уже не льётся, она пьяна и бредова; темна, полна гнева и забытья...
И снова распахнувшееся небо. Невозможно высокое, уносящее в светлую даль.
Не помню, сколько он играл, только когда прозвучала последняя, расплескавшаяся по всему бару, нота, я словно очнулся.
За окнами рассветало. Ночь ушла, не попрощавшись.
Крышка рояля была закрыта, а ночной музыкант ещё сидел, не решаясь вернуться, оторвать себя от чего-то того, что видит лишь он один.
Мне хотелось подойти к нему, положить руку на плечо и сказать хоть что-то из обычных человеческих глупостей или умностей, но обязательно улыбнуться. Непременно, смотреть уверенно или весело, с надеждой, дружелюбно.
Но я не двинулся с места. Почему-то я знал — мне нечего сказать этому человеку, ведь осколок его корабля утонул на моих глазах.
Не спеша надев плащ и шляпу, кивнув бармену за стойкой, он открыл дверь. Ещё немного постоял, обернулся, обводя взглядом полутёмный бар, надвинул шляпу на глаза и вышел под дождь.
Лишь колокольчик, звякнув дважды, успел сказать что-то ему на прощание.
***
— Плесни-ка мне без содовой, — я положил монеты на стойку и как можно дружелюбнее улыбнулся бармену, — хорошая у вас тут музыка по ночам.
Бармен всё ещё спал на ходу, но, откупорив бутылку, налил четверть бокала и подвинул его ко мне.
— Когда-то играла, а это друг заходил. Так, посидел ночь за старым роялем.
— Ну уж и посидел. Хорошо же играл, даже меня проняло, а я, знаешь, не фанат и музыку по барам постоянно не слушаю, а тут...
— Слышал бы ты, как он здесь раньше отжигал. Ночами напролёт, и публика валила валом, а Джеки улыбался и не давал никому передышки. Бил по клавишам и пел. С ним всегда было легко, весело. Счастливый был человек, оттого под его музыку танцевали, подпевая и резвясь.
— Что-то не похож твой Джеки на счастливчика.
Бармен замолчал и перестал улыбаться, словно понял, что сказал лишнего. Сказал праздному гуляке, ничего не смыслящему в жизни. А мне уже было не остановиться. Образ ночного, грустного музыканта, с тёмными кругами под глазами, не выходил из головы.
— Повтори, дружище, только давай уж полбокала. Что-то сегодня хорошо пьётся после концерта твоего друга. А я ведь помню такие бары. Бывал. Не здесь — в других. Жаль, тогда ни разу к тебе не зашёл. Уж больно здорово ты рассказываешь. Впрочем, буду заглядывать, может пересекутся наши с Джеки дороги у тебя за стойкой.
— Вряд ли. Сам удивился, когда увидел его вчера. Говорили, он всех потерял. Уж как именно, не скажу. Кто что рассказывает. Одно точно — ни пацанов его, ни жены в одну ночь не стало, да и он, словно сквозь землю провалился.
Не появлялся ни в кафе, ни в барах много лет. Я-то вообще думал, что или уехал, или спился, или ещё что похуже. А тут смотрю — дверь открылась, а там Джеки. Сразу узнал его, хотя и постарел, осунулся, и на лице не было даже тени улыбки.
— А что за музыку он играл? Говоришь, все танцевать бросались, а я, наоборот, словно переходил по волнам. То радостное, то такое мрачное.
— Да не та эта музыка, и Джеки не тот. Может, и правду говорили, что нашёл он того, кто его семью... Рассчитался.
— Убил, что-ли?
— Всякое плели. Слышал, вроде и в тюрьме он побывал, а туда просто так не приглашают. Ещё налить?
Но я отказался. Докурив за стойкой, вышел в утро. Тусклый рассвет — под стать моему настроению. Полуразрушенные дома, старый бар, приютившийся среди них... Вот и ещё один осколок, плывущий по течению.
***
Обнимая за талию свою, не в меру развеселившуюся, подругу, я смеялся, следя, как она пытается идти босиком, подпрыгивая на каждом камешке.
Солнечный день — многоголосый, многолюдный. Со всех сторон нас зовут что-то купить, но мы уже набрали всевозможных фруктов, и нам здорово среди абрикосов, манго, крытых прилавков, специй и чужой речи.
Мне под ноги летят апельсины. Круглые, оранжевые — разбегаются, не останавливаясь, а вслед за ними, согнувшись, прихрамывая, торопится худой человек в поношенном рабочем комбинезоне. Пытаясь выхватывать прыгучих беглецов из-под ног прохожих, натыкается на меня...
Я узнал его сразу. Несмотря, на рабочую одежду, въевшееся в кожу солнце, страшную худобу... Узнал эти темные глаза, этот взгляд без надежды...
Кое-как, в четыре руки, мы собрали апельсины в деревянный ящик. Он даже не был расстроен или напуган, когда рядом объявилась дородная женщина и начала кричать.
Я отошёл в сторону, и мы с подругой просто слушали издалека, как хозяйка ругала своего нерадивого работника, а он стоял, склонив голову, не вникая, и перебирал апельсины...
Накричавшись, хозяйка ушла за рыночные ряды, а я подошёл к Джеки. Мне хотелось дать ему денег, расспросить о том, что он делает в этом чужом городе — одинокий, покорный, безразличный. Может, даже взять его с собой, и пойти туда, где есть старый рояль.
На миг наши взгляды встретились. И я понял — не стоило подходить, как не стоит и пытаться заговорить. Не надо спрашивать его ни о какой музыке. У этого работяги пальцы были все в ссадинах, натруженные, с раздутыми фалангами, обломанными ногтями.
А лицо на нём было позавчерашнее.
***
Осколки больших кораблей, разбросанные по океану жизни, плывут по течению, но рано или поздно, от сырости, пробоин, слишком больших волн, они станут совсем хрупкими, начнут разрушаться, и вот тогда всё и кончится.
Выжившие найдут новое пристанище. Займутся делом, но уже другим.
И те, кто потом будет рядом, никогда могут и не узнать ни о больших кораблях, ни о долгом плавании на их осколках...