-Ты, старая, ты должна умереть. Ты, старая, ты должна умереть!
Так, после каждого удара ножом, цедил сквозь зубы, забрызганный кровью, Санька.
Под кухонным столом, вздыбивши шерсть, рычал белый, персидский кот. На стене, отсчитывая удары ножа, без эмоций тикали ходики.
А Санька, забравшись верхом на свою жертву, бил и бил её ножом.
За окном весело хлестал по асфальту весенний дождь. На газонах блестела свежая, зелёная трава.
А на деревянном, крашеном полу, под Санькой, лежала семидесятилетняя женщина, - бабка Клава.
Саньке шёл четырнадцатый год.
В окнах плескался май. В лужах купались голуби. А на городском базаре бойко шла торговля.
Между покупателями сновали чумазые подростки, беспризорники,- базарные воробьи.
Подростки, получившие звание – детей рынка.
Что это? Двадцатые годы? НЭП? Разруха? Нет, это дети рыночного времени. Дети опустившихся родителей, которые по своей инфантильности, не вписались в рыночную экономику, которые не уловили в новом времени перемен, поэтому и пили, спивались, благо хмельная гадость дешёвая и всегда под рукой.
Подростки, сбивались в стайки. И эти стайки окружали прохожих,
-Дяденька, дай на хлеб! Тётенька, дай на хлеб!
Около каждого ларька просили деньги чумазые ребятишки. Ларьки и магазинчики, словно грибы после дождя появились во время правления Гайдара – внука.
Гайдар – дед, саблей и кровью устанавливавший советскую власть, как пропеллер, наверное, крутился в гробу, узнавая на том свете про деятельность своего внука.
Был Санька - базарным пацаном. В его владения, чужой не совал своего грязного носа. Территория рынка зорко охранялась.
В Санькиной стае, кроме него, было ещё пятеро: Колька – кривоногий, пузатый, вечно голодный пацанёнок.
Вовка – Седик, девятилетний оборвыш, прозванный Седиком за свою белобрысую голову.
Люська – Коза, зимой и летом ходившая в болоньей куртке. Куртка не имела определённого цвета, она давно ей служила подстилкой в грязных подвалах.
Хотя Люська, и была в Санькиной стае выше всех на голову, но она, ни разу не переступила порог школы.
Её вечно пьяные родители, да и трезвые школьные учителя, как-то забыли, пригласить Люську за парту.
Но она и не расстраивалась по этому поводу, а деньги считала лучше всех, потому и была в Санькиной стае – кассиром.
Был ещё Марат, косоглазый, двенадцатилетний татарчонок. Прошлой осенью он сбежал из владимирского областного приюта, и тайком от милиции пробрался в районный город Гусь-Хрустальный.
Среди беспризорников, после Саньки, он занимал особое положение. Достижениями Марата считалось то, что он удачнее всех играл в карты на деньги, и отчаянно нюхал бензин.
Так нюхать бензин, как его нюхал Марат, никто не мог. Когда он снимал с головы целлофановый пакет, то стая каталась по подвалу со смехом.
Его косые глаза принимали правильное положение. И Марат, скрестивши ноги по-турецки, блаженно раскачивался из стороны в сторону.
И последней в этой тесной компании была Нюрка. Толстая, с заплетающими ногами, четырнадцатилетняя деваха.
Как она прибилась к стае,- никто не помнит, вроде всегда и была.
Нюрка, для Санька, была твёрдой валютой. За пятьдесят рублей он продавал её, на час, подвыпившим приезжим шоферам.
Шофера, весёлые ребята с Кубани, привозили на рынок, то свежую капусту, то арбузы, и никогда не обижали Саньку: всегда честно расплачивались с ним и вдобавок нагружали полосатыми арбузами.
А вчера Марат купил по дешёвке у бабки Клавы бутылку самогонки. И вся стая, кроме Саньки, - он принципиально не пил такую гадость, отравилась насмерть.
Ходики отсчитывали удары ножа. Шёл Саньке четырнадцатый год.
Лето 1997г.