...монетка в двадцать пять песет была с круглой дырочкой в центре – словно нарочно для шнурка! Маленькая, то ли светло-желтого, то ли белого металла... Уже не помню. Помню, что носила ее, пока не потеряла, на шее, как талисман, загадав попасть в мою Испанию до двадцати пяти... Эх, сколько же лет назад Испания вывела в пользу евро из обращения свои песеты? Долго ждала ты меня, Андалусия, край испанских цыган.
Вот я здесь... Первый день отдан узким улочкам старой Малаги, с ее коваными фонарями, деревянными ставнями и мраморной плиткой, по которой даже в балетках ходить кажется кощунством: здесь хорошо бы пройтись в белых хлопковых носочках, то на цыпочках, то, разбегаясь и скользя... Плитка чистая и теплая, как в ванной с подогревом.
Спонтанности в деловой поездке на четверо суток мало места. За это время я увижу аэропортов и вокзалов больше чем древних храмов, но... Неужели я не увезу от тебя какого-нибудь сокровенного подарка-воспоминания, моя Андалусия?
Вот я снова в старом городе. Приезжаю к девяти вечера, когда уже закрываются сувенирные лавки. Кафе все еще полны посетителей, площади гудят... Я прохожу через лабиринт узких переулков и вхожу в полумрак маленького кабачка, где сегодня будет фламенко.
В зале человек пятнадцать, вентиляторы натужно шумят, на столах электрические свечи и запотевшие от холода бокалы с сангрией и водой. На маленькой сцене в ряд стоят четыре стула, на спинки которых наброшены разноцветные шелковые шали, их длинные кисти колышутся в струях прохладного воздуха, идущего от вентиляторов. Небольшой прожектор освещает сцену красноватым светом... Мы ждем.
Вот, наконец, на сцену поднимаются четверо в черном. Им всем за сорок. Два гитариста садятся по краям, в центре Тот, кто поет, и Та, которая будет танцевать.
Да, за сорок... А Ей, пожалуй, и больше того... У нее прямая фигура без нарочитых изгибов, волосы забраны в косу, подколотую черным цветком, на ней простое черное платье и черная мантилья. Глубокие носогубные складки и тонкие сухие руки выдают возраст... Но я-то знаю из книг, что дуэнде, который по словам Лорки "изначально правит" всем этим действом, да и самой Испанией, дуэнде – дух "необузданный и одинокий", только глубже проникает в плоть и кровь с годами. Не снилось молодой и горячей то, что творит дуэнде с узнавшей горечь утрат и пронесшей прямую спину сквозь длинный коридор судьбы. Я жду, когда Она начнет. К Ней прикованы взгляды большинства зрителей, ведь стереотип восприятия профана таков, что фламенко – это прежде всего, танец.
Но ведь остальные – равнозначные служители этого таинства, которое мы допущены наблюдать. Я рассматриваю всех по очереди... Один из гитаристов несколько моложе прочих участников, его длинные черные волосы забраны в хвост, грустные глаза поблескивают за очками, полные руки спокойно лежат на грифе. Второму гитаристу чуть больше лет, у него коротко остриженные кудри, все того же цыганского смоляного цвета, смуглое и гладковыбритое, широкое и веселое лицо. А Тот, кто поет, совсем другой: у него настоящая копна серебристых волос, лежащих по плечам, седина в бороде и усах, только глаза все такие же черные и блестящие. На нем поверх черной рубахи красное кашне, у него массивный перстень на среднем пальце правой руки... Кто же первый?
Они сидят на своих стульях спокойно и прямо. Вот одна из гитар понемногу начинает что-то искать, созывать своих духов... Другая ей лишь изредка подпевает. Это только прелюдия. Но вот ритм установился, компас понятен всем, руки и каблуки начинают отбивать свои партии. Все четверо в деле – так или иначе. Они все время переглядываются, подмигивают друг другу, улыбаются. Видно, что это импровизация – конечно же, ровно настолько, насколько это задано традицией. Продолжит тот, к кому дуэнде придет, нет плана... Вот начинается грустная песня. Громкий голос, как будто зовет кого-то из темноты, потом стихает, потом опять идет к пределу своей громкости, становясь почти криком....
Следом начинается танец. Она словно пробует воздух наощупь, крутя так и эдак запястьями, постукивая каблуками, пока немного лениво. Но вот Она выпрямляется вся, собирает узкую верхнюю юбку до колен, следом подбирает и нижнюю, состоящую из нескольких рядов оборок, обнажает перед нашими взглядами стройные крепкие голени в прозрачных сетчатых чулках. И ее каблуки начинают собственную песню. Дроби иногда достигают сумасшедшей скорости и сложности, уже глаза не следят за ними... А потом Она вдруг останавливается, замирает черной статуей и... тоже начинает петь что-то грустное и протяжное.
Компасы несколько раз сменяются за полтора часа. Всякий раз гитара начинает, а танец и песня входят в пространство музыки произвольно. Нет, у них нет точного плана, это видно... Как уж придет, или не придет... Это зависит и от тех, кто в зале. Но нам тут уже жарко, спокойно сидеть нет сил. Хочется выйти к ним на сцену, понять правила этой красивой игры. Все помогают, как могут: кто по сильным бьет в ладоши, кто каблучком в пол...
Какая-то во всем этом есть древняя тоска, по никогда невозможной и всегда желанной, необъяснимой свободе что ли... Или по любви. Но не такой, которая сводима к союзу двух тел. Нет, там что-то еще зашито в этих звуках, в этих жестах. Я бы хотела сказать об этом стихами, но я не Лорка.
Так глубоко во мне это – откуда? Я ведь сибирская девочка, рожденная под другими звездами, с другими ритмами и песнями выросшая... Видно, все, кто кочует, чьи предки кочевали – одна семья на этой планете.
Я мало поняла о тебе, Испания. И что-то во мне говорит: все поняла. Все, все – еще до встречи с тобой. Я приеду надолго, вино и масло твои, гитары и розы – будут для меня тогда, а пока... Увожу с собой черный гребень для волос и веер – сувениры, недорогие игрушки. Сделанные для настоящей гитаны мастером из ценного дерева вручную, такие гребень и веер стоили бы баснословных денег, я пока только турист. Но у меня все впереди. Теперь-то я знаю, что дуэнде не стареет, он как вино, только крепнет. И те мои двадцать пять, когда ты не открыла мне своих тайных створок и переплетов, преумножившись вдвое и втрое, не постесняются зеркал. Свой веер нужно заслужить у времени, свой гребень – у судьбы.