Нельзя сказать, что до службы в лесничестве Сенька был мастером сенокоса. Косу-то в руках он умел держать и косить был обучен, но мастерством косьбы как его дед вовсе не отличался. Дед косил мастерски и в отличие от иных косцов никогда не сгибался, а завсегда, даже в старости своих лет спину держал прямо. В далёком детстве смотреть, как косит дед, для Сеньки было удовольствием, особенно в сравнении с соседом, который махал косой «в три погибели» прогнувшись. Оно конечно, шаг при косьбе у каждого свой, индивидуальный. Также как индивидуальна обычная походка. Вот тот же сосед деревенский, Борька-Колесо, косил будто и впрямь колесом катился. Федька-дристун – с косой чуть ли не вприсядку, а ведь хрен догонишь его на покосе. Бабка Настя-Солдатка… издали глядеть – будто лебедью плыла, а косой, что крылом водила.
… Сенька! Твою дивизию! – прервал конюх воспоминания из детства, - ты чего огрехи оставляешь?! Вот бабы придуть ворошить, они-то тебе люлей в горбушку напихають!
- За что, Григорьич! Какие ещё огрехи?
- А ты, ёлкина с палкою, оглянься назад, сколь клочьёв за собой оставил! Вот бы тя так палихмахир стрыг, как ты косишь-то!
Сенька прошёлся по своему укосу… И впрямь – то здесь, то там торчали пучки нескошенной травы. Хоть и редкие, порой в две-три травинки, но всё же огрехи.
- Ладныть, пора перекусить и домой сбираться. Коси коса, пока роса… А роса сёдни богатая. По вечерку вернёмся. Пойдём к телеге, перекусим. Бабка мне какой-то «тормозок» собрала.
- Опять яйца всмятку с квасом, чтоб гуделось громко басом? – подозрительно вопросил Сеня.
- Квас есть. А вместо яиц ветчины приказал ей нарезать. Довольно мне той стрельбы, что ты прошлым разом устроил. Чуть телегу не развалил, да Ромашку пужаться заставил.
- Ага, напугаешь её… Она сама от свежего клевера, как с гранотомёта пуляла.
- Ну ети её ресторацию! – заголосил Григорьич, разворачивая обеденный «тормозок», - наложила старая! Ну, ёлкина с палкою! Сало, картошка, огурки малосольные и, ты глянь-ка, чё – вместо кваса молока бутыль сунула! Или ошалела моя баба, иль ослепла? Бубенцы ей на макушку!
Нет, Сенька не смеялся – он закатывался как ребёнок.
- Ну а ты чего губищи растопырила? – заорал конюх на Ромашку, - тоже смяшно, да?
В ответ Григорьич услышал не ржание, а настоящий лошадиный ржач, который устроили Сенька с Ромашкой.
- Григ…григо…Григорьич, - не мог успокоиться Сенька, - меняю молоко на морс!
- Смородишный?
- Ну да, свежак…
- А и всё равно… - ить картошка да огурец…
- Знаю-знаю – …не жилец, - перебил Сенька конюха, вытаскивая из рюкзачка свою провизию, а вместе с ней и Ромашкины гостинцы - пару буханок чёрного хлеба.
Эх, что может быть ещё вкуснее, чем обед на сенокосе! И не важно, что у тебя в «тормозке» - картошка в мундире с квасом, малосольные огурчики или крутые яйца, ломоть чернушки или булка белого, сала шмоток, лучок репчатый или зелёный…
Вся приятность – в атмосфере сенокосной «ресторации». Как, впрочем, и на рыбалке и на грибной охоте.
Развернул на телеге (или на земле, коли та тепла набралась) чего Бог подал и трескай в удовольствие. А удовольствие это во сто крат сильнее, чем трапеза в кафе иль ресторане.
Всю распрекрасность обеда в полях Сенька заценил ещё в школе, когда учеников в колхоз гоняли на подмогу – картошку собирать иль морковь, капусту или свёклу…
- Григорьич, - зевая и поглаживая себя по пузу, произнёс Сеня, - а может домой чуть попозжя? Ведь всё добро растрясём пока доедем…
- Ну покемарь, покемарь, а я покамест в лесок сбегаю, грыбков проверю, - держась за ремень ответил конюх.
- Ну да, теперь это так называется – «грибки проверить», - улыбнулся Сеня, навалил в телегу свежей травы и завалился на боковую.
Между тем время катилось к полудню и июльское солнце с каждой минутой жарило всё сильнее и сильнее. Травы на земле для Ромашки было мало и она стала подъедать Сенькину «постель». Два этих обстоятельства заставили его спрятаться под телегу. Здесь, в тени и прохладе Сеня отключился как ребёнок. Сначала, в полудрёме, мультиками в закрытых глазах, он видел траву и мерцающее лезвие косы средь неё, а затем и вовсе погрузился в царство Морфея. А в кинотеатре того царства виделся ему короткометражный сон о границе. Сон-воспоминание о покосах для нужд пограничного подхоза. Снилось, как приезжали на поляну посреди тайги убирать сено, как гулял на таёжном пастбище их здоровенный бык Яшка, как бегали всей гурьбой купаться на ближнее к сенокосу озеро, как…
- В ружьё! – сквозь сон услышал Сеня и, подскочив, со всего маху треснулся макушкой в днище телеги.
- Да, Сеня, тарахтелка у тебя, ёлкина с палкою, знатная! От твоего храпу аж осины в лесу задрожали…
- С облегчением, - с досадой в голосе, потирая вскочившую на голове шишку, произнёс Сеня.
- Какое облегчение? О – еле допёр! Колосовички пошли!
Конюх стоял у телеги с голым торсом, а за его спиной виднелся мешок из рубахи, полный грибов.
- Ну, ещё чего не хватало! – закричал конюх и двинул Ромашке по её любопытной морде, что потянулась к молодым, тонким, как колосок и почти белым подберёзовикам.
- Ух, вёдро, так вёдро, здесь хоть продуват маленько, а в лесу духота страшна, дышать нечем! – обратился Григорьич к Сеньке и продолжил, - в вечеру ноне косить не будем…
- А что так? – удивился Сеня, - думаешь, гроза с дождём прилетит?
- Не будя никакой грозы и никакого дождя не будя, - категорически заявил Григорьич, - вона роса кака мощна была и держалась как долго, а в корнях трава до сих пор потная. Косить не будем, но ты всё равно приходи, работа будет, ты такой работы не знаш ишшо. Тебе тоже работёнка будя, – обратился конюх к Ромашке, заводя лошадь промеж оглоблей.
Вдалеке послышался стоп-сигнал автомобиля – по просёлочной дороге пылил Газ-53 с будкой в кузове.
- Вот и Кобчик бабий батальон для ворошильни везёть. Пошлёпали отседа скорей. А то, ёлкина с палкою, достанется тебе за твои огрехи по полтине на орехи.. Но милая! – скомандовал Григорьич Ромашке.
- Ты что-то не в ту степь… - Сенька заметил, что конюх повёл Ромашку иной дорогой.
- Поедем через поля колхозные, там промеж них аллеи высажены бярёзовы, в них и тенёк и сквознячок и грыбки под бярёзками, нукась, встренутся. А заодно и проверим, как у товарища Димитрова малинка поспевает. Торопиться-то нам некудыль, а разведку провести надоть.
- А ежели поспела малинка, что - вечером тырить будем?
- Зачем же тырить, грех на душу брать. Один к десяти, всё законно. Девять вядёр совхозу собрал, десятое себе вместо оплаты забрал. В зиму с малиношным вареньем будешь по уши. Тебе с этим совхозом сдружиться бы надоть и будешь и с ягодой всяко-разной и с яблоками-сливами, сморода у них – и бела и красна, я уж не говорю про овощи в зимние запасы – картоха, морква. Всё есть, сможешь даже поросёночка бабке на откорм принесть…
- Как это сдружиться? – насторожился Сеня, - лесом что ль за это добро расплачиваться? Я ведь в лесники простые не просто так с соседнего лесничества к вам ушёл.
- Да, знаю, знаю, что был ты там, у Хохла и мастером леса и помощником лесничего, и за него самого полгода лямку тянул. А чё убёг-то? Ответственности испужался?
- Подставы, а следом и тюрьмы. Время-то какое… бандитское. Вот в Карасёве помощник лесничего был…
- Тот, что повесился?
- Да… Не верю я этой истории, что воровал он лес. Знал я его недолго, но человека этого насквозь видно было – честнейшей души человек был. И лес всем сердцем, всей душой любил. Настоящий лесовод был, не то, что некоторые торгаши-барыги. Лес только в спиленных кубометрах видят… И очень добрый. А добрая душа никак воровской стать не может.
- Да многие в лесхозе не верють… Я так считаю – помогли ему, ёлкина с палкою, повеситься…
- А может и сам – по делу чести. Ведь как жить-то, если тебя оболгали, да так подставили, что не один суд в твою невинность не поверит. Вот и полез в петлю, не смог оговоренный с позором жить дальше. А если б дело до тюрьмы довели – не вернулся бы он оттуда, не вынес бы такой муки душевной.
- Да, Арсений, дело тут тёмное… - ну-ка, держи вожжи, покурю я…
Наступила тяжёлая пауза молчания.
- Чтобы с совхозом сдружиться – не надоть лес воровать или уступки какие делать, - заговорил конюх, отбирая у Сеньки вожжи, - наоборот, надоть чтоб все в тебе хозяина видели, с крепкой рукой начальника, не таким как эти выпивохи да воришки. Ить в народе как говорят: «У лесника на каждом суку – стакан или деньга висит». Измени положение и будет к тебе уважение. А прогресс в этом направленьи у тебя имеется. Земля-то она слухами полнится. Вот как начал ты свои утренние да вечерние объезды верьхом на Ромке делать, да ишшо с этим пиштолетом здоровенным, который ракетами цветными пуляет и рацией за спиной, так притаились злодеи, аки мыши под веником. Народу даже странно, что лесник не вороватый и не пьющий.
- Да уж, - подхватил Сенька, - ещё Пётр Первый в своём Указе царском написал, что «лесникам жалованья не поднимать, потому как должность сия воровская есть».
Между тем воздух наполнился ягодным духом - за разговорами наши косцы подъехали к совхозным «квадратам» - сравнительно небольшим ягодным полям, что разделены меж собой берёзовыми аллеями.
- Тррр! – скомандовал Ромашке конюх, - спешиваемся! Чуешь, Сеня, амбре какое? Клубника перезревшая. Поле ужо закрыли, охраны нет – поди, поклюй, остатки сладки. А я краешком, по аллейке на малом ходу пошлёпаю – может, ёлкина с палкою, подберезнички на добавку найду. Вон, вдалеке, весовая – там и встренемся.
Григорьич, достав из старенького пиджачка перочинный нож, «пошлёпал» по сквознячку берёзовой аллеи, выписывая круги под каждым деревом; Ромашка по аллейной тропе не спеша поплелась вслед за «водителем кобылы», а Сенька нырнул в винную духовитость залитого солнцем и зноем клубничного поля. И действительно, то здесь то, там мерцали рубиновые ягоды перезревшей «Виктории».
- Мммм… живой мёд! – воскликнул Сеня, закинув в рот горячую от солнцепёка ягоду, - эдак, от пригоршни-другой и захмелеть можно!
Вскоре он нашёл меж грядок пару берестяных лотков-кузовков, видимо брошенных пионерами-помощниками из местного лагеря «труда и отдыха» и вернулся домой с ягодными гостинцами.
…Пройдут многие годы и он, пятидесятилетний дядька, давно уже не Сенька, а Арсений Владимирович, будет проезжать эти самые места и с мокрым глазом вспоминать, что вот здесь было поле клубничное, здесь «смородишное», а за ним «малиношное», да сады яблочные и сливовые. А во-он, вон там, в Горошковском краю, сенокосы лесничества. Было… в начале девяностых прошлого века… А теперь там, после лихих девяностых, на многие гектары сплошь заборы высотой в три метра, дворцы тюремно-романтического стиля, песочный карьер, аэродром частный взамен совхозного, с которого в былые времена «товарища Димитрова» взлетали кукурузники. А контору совхоза заняла торговая сеть «Пятёрочка». О тех временах будет напоминать лишь чудом уцелевший бюст руководителя Болгарской народной республики, именем которого и был назван совхоз… Совхоз, бывший в кондовые советские времена совхозом-миллионером, миллионы которого профукались и профукалось к концу 90-х до последнего кирпича и само, как говорил конюх Григорьич, «хозяйство товарища Димитрова» …
… Ближе к вечеру Сенька прибыл в лесничество и с удивлением увидел, что Григорьич не запрягал Ромашку в телегу. Вместе с Орликом она стояла у конюшни «под седлом».
- Телега нам ноне ни к чему, верьхами поедем! – заявил конюх, - поторапливаться надоть, чтоб дела сделать, пока Ярило в ночь не укатило.
Конюх по-молодецки вскочил в седло и припустил в сторону переправы.
Сенька аж рот разинул - ну кто бы мог подумать, что тому наезднику «семьдисить с погрямушками»?!
Ничего не понимая, он поспешил следом.
Проскочив речную переправу, Григорьич с Сенькой направили лошадей к тем же совхозным полям с берёзовыми аллеями – к вечеру зной только усилился, а в берёзках их ждал тенёчек со сквознячком. Ветерок, что тянул по аллейке, аккурат, со стороны сенокоса, смешал ягодное амбре с запахом скошенной травы.
- Шагом пойдём, Орлик-то как ветеран лошадиной службы отдохнёт в тенёчке, а вот Ромке, ёлкина с палкою, повкалывать придётся, - обратился Григорьич к Сеньке, - иш воздух какой здесь пьянящий. Шагай, наслаждайся!
Лёгкий ветерок с десертным запахом переспевшей клубники, зреющей малины и скошенной травы щекотал Сенькин нос, игрался с листвою берёзовых кудрей, вызывая в них трепетный шелест, а солнышко готовое вот-вот румяным караваем покатится будто с горки к западному горизонту, словно тончайшими стрелами прошивало свисающие локоны плакучих берёзок, обжигая глаза лошадей и всадников.
- Как тама поють в радиве? – прервал Григорьич Сенькины созерцания, - успокоительны в России вечера?
- Как упоительны в России вечера! – поправил своего старшего друга Сеня.
- А, ну да, ну да… упоительны… и впрямь упиться можно…
- Как упоительны в России вечера… - затянул упоённый хмелящим вечерним воздухом Сеня, - Любовь, шампанское, закаты, переулки,
Ах, лето красное, забавы и прогулки,
Как упоительны в России вечера…
Шелест листвы в аллее, неспешный и приглушённый топот лошадиных копыт стали прекрасным аккомпанементом к Сенькиному пению.
Как упоительны в России вечера,
В закатном блеске пламенеет снова лето,
И только небо в голубых глазах поэта
Как упоительны в России вечера…
Ромашка вдруг сменила свой привычный шаг и теперь, будто вальсировала под это пение.
- Во Ромка, во даёт! Ну, ёлкина с палкою, впрямь артисточка! – с изумлением произнёс конюх. И не думал, что в ней таланты такие есть. Ить и не учил её никто вот так, будто вальсом, вышагивать. Ты поглянь, чё деется-то!
Орлик косился на вальсирующий шаг Ромашки.
- Что старый, - обратился к своему коню Григорьич, - сбросить бы тебе десяток годков, - моть и приударил бы тоже вальсом за молодухой-то?
Пускай все сон, пускай любовь игра,
Ну что тебе мои порывы и объятья,
На том и этом свете буду вспоминать я
Как упоительны в России вечера...
- Тррр! – скомандовал Григорьич, когда всадники подошли к лесной опушке - с приплыздом, труженики лесного и сельского хозяйства! Сенька, бери маво Орлика под уздцы и пёхай к краю сенокоса, а я с Ромкой вскорости буду. Да в теньке, в теньке подвяжи старого.
Не успел Сенька дотопать до назначенного места и снять башмаки, чтоб походить по стерне босиком, как послышался странный звук с той стороны, где он расстался с Григорьичем и Ромашкой.
- Батюшки-матушки, прям Илья-пророк на колеснице! Это что ж за чудо такое деревенское? – шёпотно прозвучали Сенькины мысли.
Григорьич лёгкой рысцой вёл Ромашку, сидя в какой-то доселе неведомой для Сеньки «тачанке».
- Сенька, принимай, как грится, аппарат! Махнул не глядя! – заявил конюх, соскакивая с «кресла» того самого аппарата.
- Это что ж за машина такая? – задался вопросом Сеня, обходя странную колесницу.
Спереди этой колесницы, перед самыми оглоблями возвышалось над осью огромных колёс металлическое кресло, а «задок» этого чудища был похож на разинутую пасть кита. Только вместо китового уса шириной более двух метров был ряд изогнутых в дугу железных прутьев.
- Ого! – воскликнул он, прочитав на полуржавой табличке: «Ростсельмаш им. Сталина, 1935 год»
- Боявая машина сенокосной пяхоты, - улыбнулся Григорьич, - конные грабли! Ноне такой машины мало где сыщешь. Можно сказать музейный экшпанат!
- Это в каком же музее ты его прячешь? Ведь сплошной металл. Ведь упрут, да в лом сдатут!
- А вот ты сам попробуй-ка, найди, мою партизанскую захоронку, следопыт-пограничник! А эта ошарга и подавно не сыщет! Вот, ёлкина с палкою, слушай и запоминай чего и как на этой коляснице делать надоть. Повторять не буду – я из тех попов, что глухому дважды обедню не служуть. А дело непростое для новичка. Эт тебе не телега, тут и лошадью и машиной этой управлять надобно одноврямённо.
Домой Сеня вернулся шибко уставшим, что называется «без ног, без рук» свалился на диван и тут же вырубился как хорёк в зимнюю спячку. Но прежде, в полудрёме, шло, как говорят школьные учителя, «повторение пройденного материала».
«Не виляй, не виляй, веди Ромку прямо! Рычаг! Рычаг, мать твою! Поднимай грабли! Опять опоздал! – кричит в киносне Григорьич, - пядаль, пядаль жми! Прямо! Рычаг… пядаль! Рычаг, пядаль! Ромку держи, не спеши!»
Рука и нога спящего Сеньки дёргаются, будто ищут этот рычаг с «пядалью», что управляют подъёмом и опусканием граблей.
«Опускай грабли, не спеши, придёрживай Ромашку, придёрживай… Рычаг! Ёлкина с палкою! Поднимай, выходи на разворот, таак – держи прямо, опускай!»
Очнулся Сенька в поту – будто и не спал, а и впрямь сидел на колеснице конных граблей и укладывал в валки скошенную траву…
Наутро Сенька на работу еле ноги двигал.
- Ну что, намудохался вчерась? – с прищуром спросил Григорьич, - ладныть, отпускаю тебя домой, отдыхай, завтра первую партию сена отвозить будем. Работёнка будет – бери больше, кидай выше! К концу дня портки соскакивать будут.
- Ну, эта работёнка мне знакома.
- Откель?
- Дык на границе на каждой заставе свой подхоз имеется! И у нас был. И пастбище и сенокос. Подхозник так и жил там, с утра до ночи по сенокосной поре. А то и вовсе не появлялся – ночи то в это время у нас белые были. Так он там в шалаше и спал. А мы, кто от службы свободный – вилы-грабли в руки и вперёд, на подмогу – ворошить, стоговать, да в шишигу загружать.
- А эт что за зверь? Лошадь что ль так кликали?
- Да нет, - улыбнулся Сеня, - машина военная бортовая ГАЗ-66.
- А ну-ну, шишига значить, - а говорят и впрямь зверь, машина-то эта.
- Ещё какой… А ты чего командовать взялся, домой меня гонишь?!
- Дык лесничий-то в кратковременном отпуску с сегодняшнего. Вишь из лесников нет никого – все будто на своих участках. Я на лесничестве один кукую – вот и считай, что главный. Топай, если что я прикрою…
- А ведь придётся топать, у электричек-то отмены – «окно» до самого вечера.
- Так я тебе ласапед отпишу. Завтра на ём и прикатишь в обратку. По шоссейке токма не езжай, опасная эта, ёлкина с палкою, дорога, пьяной в народе не зря прозвана. Дуй до железки, вдоль ней до метеостанции, а там по бугру тропинка ровная.
Тропинка и впрямь была хорошей, набитой, но узенькой и не прокошенной. Высокая трава, что склонялась над ней, уже подсыхала на корню и музыкально трещала по спицам велосипедных колёс.
Под бугром, по которому бежала та тропинка, проходила железная дорога. Проскочивший скорый поезд навеял в Сенькиной голове музыкальную тему дня… А петь Сенька был любитель… Особенно нравились ему мелодичные, романтические песни, что пелись в каждом дворе его детства семидесятых. Это вам не «два кусочека колбаски».
На дальней станции сойду,
Трава по пояс,
И хорошо с былым наедине
Бродить в полях ничем,
Ничем не беспокоясь
По васильковой синей тишине.
Бродить в полях ничем,
Ничем не беспокоясь
По васильковой синей тишине.
«С былым наедине»… Сенька неспешно крутил педали старого велика и, распевая эту песню, вспоминал границу…
Казалось бы, какие сенокосы посреди северной карельской тайги, где ковёр напочвенного покрова – мхи да лишайники, брусничники да черничники. Но издревле местный люд, карелы, что пришли на эти земли, потеснив кочевников-саамов, тяжёлыми трудами не одного поколенья создавали в таёжной глуши вместе со своими поселеньями-хуторами и пастбища культурные и луга сенокосные. Сколько камней они из земли повытаскивали. Эти бульники, наследие древних ледников, что ползли с севера на юг, навечно уложены руками древних карелов в небольшие курганы или параллельные ряды-шеренги на культурных пастбищах, полях-лугах и сенокосах. Они-то, эти рукотворные участки и достались «по наследству» пограничным заставам. Карельские поселенья, что оказались в пограничной полосе, в пятидесятые годы двадцатого столетья признали неперспективными и под эту сурбинку переселили местных жителей подальше от границы.
Окультуренные под луга и пастбища угодья напоминали Сеньке глухие уголки Мещерского края. Те же болота, озёра, луга и леса… Правда, южная тайга – она иного толка… Но, растущие на сенокосах и пастбищах карельского севера травы, не свойственные для этой суровой земли, до щемленья в груди напоминали Сеньке родное Среднерусье.
И вот сейчас, спустя всего три года после дембеля, крутя педалями колёса «ласапеда» по своему родному краю, Сенька с ностальгией вспоминал заповедную карельскую сторонку, что заразила его на всю оставшуюся жизнь Северным микробом и стала для него за два года службы будто бы второй малой родиной.
…Пока нагруженная «шишига» везла сено до пограничного подхоза, пока разгружалась, да тряслась по таёжной дороге обратно, Сенька с удовольствием валялся в нескошенной траве, наблюдая за муравьями, что ползали по своим «небоскрёбам» - высоким былинкам мятлика или ежи. А то, опрокидываясь на спину, сквозь космы травостоя наблюдал за бегущими по голубому полю небес белогривыми лошадками-облаками.
Ветерок, продувавший берега Хуккасайской протоки, что соединяла собой озеро Хукка и озеро Кийтехянъярви, доставал своим свежим дыханьем и пастбище с покосом, отгоняя назойливых комаров и охочую до живого мяса мошку. Эта тварь не просто кусалась, а буквально выгрызала кожу, оставляя после себя аллергические бляхи.
От ветерка этого и была благодать поваляться в траве в ожидании машины. Эти паузы отдыха каждый боец заполнял по своему - кто-то удил рыбу с хуккасайского мостика, кто-то дрых на сене, кто-то купался.
…Гудок проходящего товарняка прервал Сенькины воспоминания и, оставшийся отрезок тропы, он ехал в какой-то пустой задумчивости, периодически наблюдая за тем, как о спицы переднего колеса трётся согбенная трава. Почти шёпотом он продолжил пение. Но скорее это было каким-то бурчанием под нос, а сама песня пелась где-то в подсознательных лабиринтах.
На дальней станции сойду,
Запахнет медом,
Живой воды попью у журавля.
Тут все мое, и мы, и мы отсюда родом
И васильки, и я, и тополя.
Тут все мое, и мы, и мы отсюда родом
И васильки, и я, и тополя.
…Утром следующего дня лесной народ не торопясь подтягивался к конторе лесничества, дабы на бортвом ГАЗончике отправиться на погрузку и вывоз сена.
- Сенька, поехали-ко отсель верьхами! Эти сборы хоть и начались с ранья, но до обеда продляться, уж я то наших знаю.
- С удовольствием! – ответил Сеня и побежал к конюшне седлать Ромашку.
- Мне по дороге надобноть на малиношное поле заглянуть – его с сегодняшнего открыли для сбору ягод, так мои уж попёрлись как первопроходимцы. И старуха моя, ёлкина с палкою, с ними увязалась. Проведать надо, какие порядки на семейной грядке.
- Ну тогда я по шоссейке проскочу, а то по аллейке полевой соблазн сплошной хмельной ягоды опять от пуза напороться, да опоздать невзначай.
- Я те опоздаю! Нам ещё на той конной каркалыге на втором участке валки перевернуть надоть. А чё ты так заторопился-то Ромашку седлать, да по шоссейке. Похоже в Мячково напрямки, да к зазнобе на блинки? Нешта заженихался, да свадебку на Покров сыграем?
Сенька слегка подрумянился от смущения…
- Ладно, ладно, - заметив румянец, произнёс Григорьич, - пойду-ка Орлика седлать.
Конюх, заломив руки за спину, отправился к своему дому, напевая:
- Уехал бы в дяревню, да пас бы я коров, любил бы я доярок и был бы я здоров!
Ранним утром движения по шоссейной дороге практически не было, Сенька наслаждался музыкальным цоканьем подков по асфальту и карамельностью прохладного утреннего воздуха.
Солнце слепило глаза и Сенька сдвинул свою лесную фуражку козырьком вниз до самой переносицы. Во время своей пограничной службы в отличие от большинства погранцов, что носили свои зелёные «фургоны» на макушке, Сеньке больше нравилось сдвигать козырёк к носу. И так и эдак было не по уставу. Правило всякому бойцу известное – носить фуру надо «в два пальца от бровей». Но воинская смекалка выходить из положения всегда была с юморком.
- Опять фуражки на макушке! – возмущался на Боевом Расчёте замполит, -рядовой Бакакин!
- Я!
- Надеть фуражку как положено! Два пальца от бровей!
- Есть!
Боец снимает фуру, складывает вместе указательный и средний палец, показывает эту фигуру замполиту:
- Два пальца, товарищ майор!
И вновь надевая фургон, поднимает сложенные пальцы в вертикальном положении, упираясь ими в козырёк фуражки, которая таким образом оказывается на самой макушке.
Оценив юмор, замполит усмехнулся, и тут же раздались аплодисменты бойцов.
- Ну а ты что на нос фуражку натянул? - обращается офицер к Сеньке.
- Так у меня вроде как по уставу, - отвечает с улыбкой Сеня, - два пальца от бровей… Вниз…
… Сзади послышался гул какой-то машины, Сенькины воспоминания испарились как туман, а Ромашка сменила на быструю рысь шаг доселе лёгкого, гарцующего «музыкального» аллюра. Сеня, оглянувшись, заметил, что сзади их нагоняет автобус первого утреннего рейса. В тот момент, когда автобус почти поравнялся и посигналил, Ромашка дунула в карьер так, что Сенька чуть из седла не выскочил. Автобус поравнялся с лошадью своей кабиной. Какое-то расстояние лошадь и автобус двигались по дороге, можно сказать, бок о бок. Водитель, улыбаясь, притопил газу.
- Угу-гу! – заорали в открытые окна довольные этим аттракционом пассажиры.
Ромашке не хотелось отставать и она тоже притопила, да так, что Сенькина фуражка лесника слетела с его головы. Сам он, поняв, что эту дурёху, которая затеяла игру наперегонки с автобусом, тормознуть не получается, стоя на полусогнутых и пригнувшись к шее лошади, вцепился руками в переднюю луку седла, лишь бы не вылететь вслед за фурой.
- Чуть помедленнее кони, чуть помедленнее! – не пел, а орал Сеня.
Водитель сбавил скорость и отстал, Ромка тоже утихомирила свой взлетающий галоп.
Когда они вновь поравнялись, всё повторилось. Но на этот раз Сеньке удалось показать кулак водителю. На счастье всадника впереди была остановка, от которой в сторону горошковского леса, к лагерю труда и отдыха, а, стало быть, и в сторону сенокоса вела просёлочная дорожка, можно сказать тропа в две колеи. Сеньке удалось взять в свои руки управление ситуацией и он повернул Ромку в сторону от шоссе. Водитель уходящего от остановки автобуса дружественно посигналил, но в ответ процедилось сквозь зубы - «осёл!»
Нельзя сказать, что Ромашка была шибко взмыленной после такой гонки. А вот Сеня был точно весь в мыле.
- Ну что, дурында! Тебе ещё в каркалыгу впрягаться! – прикрикнул Сенька и, соскочив с лошади, пошёл в сторону сенокоса пешком, аки пьяный матрос по палубе.
Ромашка, будто понимая свою игривую провинность, увязалась следом, пуская горячий воздух из своих ноздрей прямо в шею своего друга.
- Да иди ты… в… в Котманду! – крикнул от обиды за потерянную фуражку Сеня, - где теперь фургон искать?!
- Прррр… - протарахтела губами в ответ Ромашка, будто отвечая: «Ерунда-то какая, найдём!»
Не смотря на то, что в прошлый раз, после первого опыта работы на конных граблях Сенька, мягко говоря, подустал, он всё же сам полез на эту каркалыгу, попросив Григорьича покомандовать парадом (если что не так). Но переворачивать валки оказалось (или показалось?) легче.
Как и предсказал конюх, команда «Ух!» припылила на погрузку сена к обеду.
Участия в этом действе Григорьич с Сенькой принимать не стали.
- Неча лесных люмпенов баловать, - пробурчал конюх, - пусть своё похмелье без нас вышибают, а мы свои дела сделали. Адью!
- А где ж фуранька твоя? – вопросил Григорьич.
Пришлось Сеньке рассказать историю про Ромашкины скачки наперегонки с автобусом. Лошадь, стоя неподалёку, будто подслушав разговор, стала бить копытом, словно в нетерпении давая понять: «Ну, давайте же скорей, пойдем, поищем!»
- Ну, топайте тогда в обратку по шоссейке, а я через поле малиношное. Мои уж должны закончить с ягодой, так надо у старухи своей ягоду забрать. Она, ёлкина с палкою, бабка шустрая – ведро, точнось, надёргала. Не допрёть. А я это ведро - мырь в рюкзачок за спину и на Орлике не спеша. Ну, в добрый путь!
Ромашка шла по обочине шоссейки не спеша, а Сенька, то сидя в седле, то поднимаясь, всё вглядывался – а ну-ка найдется потерянная фура?
Вдруг Ромашка, притормозила и без того медленный шаг и стала осторожно спускаться с дорожной насыпи. Сенька не препятствовал её самодеятельности.
Через несколько метров лошадь остановилась. «Прррр…» - Сенька вновь услышал тарахтенье лошадиных губ, словно говорящих «Приехали». Ромка опустила голову в высокую траву, а затем, подняв её, сделала пару кивков.
Удивлённый поведением лошади Сенька спешился и обнаружил прямо под Ромкиной мордой свою улетевшую фуражку.
- Во дела! Эдак тебя выборке и аппортировке обучать возможно… Да кому сказать, кто ж поверит в такое…
«Ну теперь и домой пошустрее ехать можно» - подумал Сеня, надел фуражку, предусмотрительно опустил за подбородок тренчик и вскочил в седло. Ромка без всякой команды тут же припустила рысцой в сторону лесничества, словно понимая, что медленный аллюр уже никому не нужен.
… Сенокосная пора подходила к завершению. Ещё не раз в своей жизни Сенька будет брать в руки звонкую косу, но именно эта страда запомнится ему словно какой-то кинофильм.
И однажды, уже в зрелом возрасте, вновь глядя в сверканье «восьмёрки» средь мокрого от росы травостоя, Арсений утонет в воспоминаниях о детстве, деревенских покосах, о границе и сенокосной страде в лесничестве и вдруг втемяшится в его голову, сначала одна строка, затем другая… И соберутся эти строчки в стихотворную копёжку:
Во дворе, над курами, на верхнем сеновале
Падал я в колючую, пахучую постель…
А не свет, не зорюшка на покос вставали –
В тишине, в потёмках лишь плакал коростель.
Чаю с чёрным хлебушком, сахарок вприкуску
И пошли, ребятушки, на покос в луга!
За деревней рожью пахнет поле русское
У реки в заливьях высятся стога
Первой скрипкой с присвистом звук косы раздался
Посередь предутренней сонной тишины
Перепел напуганный с криком заметался
Лошади заржали с заречной стороны
Костерок ребячий, что в ночном у речки
Красными углями тихо догорал
И медовым запахом от цветущей гречки
Ветер с поля дальнего нос защекотал
«Вжить!» - упали нА землю травы луга мокрого
«Вжить!» - коса запела железом песнь свою
В просветлевшем небе соколёнка зоркого
Силуэт завиделся… А косцы в строю
Шаг за шагом наземь роняют травы скошенны
И растут шеренги друг за дружкой в длинь
В первых лучах солнца засверкали крошечны
Бусинки-росинки… Утренняя стынь
Речку затуманила над водою паром,
Разбудило Солнце снова Белый Свет
И тепло Ярилово раздаётся даром -
Благодатью Божию будет мир согрет!
Загудела ферма дойкою машинной
Затрещал мотором трактор в МТС
Золотой зарёю красятся вершины
Малахитных сосен ... Манит ближний лес
Утренней поверкою первых грибников…
…Звук хлыста – как выстрел! и повёл коров
Пастушок-подпасок с собачонкой в лай
«Ну, пошла, рогатая, рот не разевай!»
А коса тем временем продолжает свист
И в лугах под речкою путь её тернист
Семь потов под солнышком с тружеников льёт
И траву, что в пояс, старый дед кладёт
Чуть заприсутулился с лёгкой хромотой…
Всё… уж травы высохли – знать пора домой!