Одно время я видела чужие сны. Точнее, сон – всегда один и тот же. Наверное, пробирался от соседей. А что? Раз уж их вайфай разгуливал по моей территории, почему и сон не мог того же?
До сих пор ломаю голову, чей он был. Подозреваемых трое.
Первый - очаровательный в своей всклокоченности брюнет, еженощный участник цифровых сражений, грюканье которых уже казалось природным звуком вроде центробега микроволновки. Имел привычку засыпать ровно тогда, когда к его дверям снисходила доставка пиццы.
Следующий был узко известен под кличкой Три Семерки. Все семь дней недели его дверь хлопала только в семь утра и семь вечера. Когда-то, правда, он на несколько лет затих. «Отбывает наказание за нарушение законов логики. Преднамеренное!» - шептала глава скамеечных всезряек (которая, собственно, и дала ему кличку). Поговаривали, будто он не только сам нарушал логику, но и других подстрекал. И даже публично заявлял, что попытка установить причинно-следственные связи удаляет от истины. Но в такое-то злодейство мне трудно поверить.
Третий подозреваемый - отставник, который устраивал для гостившего у него по выходным сына-подростка воскресную школу жизни. Учеба состояла в том, чтобы вдвоем стрелять околобалконных голубей. Начинали с военной пунктуальностью в восемь утра.
С чего я взяла, что сон забрался от кого-то из них? Дело в том, что с тех пор, как наша троица исчезла при закадычных обстоятельствах (уехали с друзьями на шашлыки и не вернулись), сон исчез тоже.
К тому же других мужских особей в радиусе 36,6 метров не наблюдалось. Дам я в расчет не принимаю – всё-таки описываемая далее фантомная судорога, учитывая содержание, исходила скорее от сильного пола. Во всяком случае, её вторая часть.
А впрочем… А впрочем, судите сами.
-----
Парень отдернул взгляд и уставился в сторону, на бесчеловечно розовый пакет с мышками и мишками. На его хозяина, мужчину высокого и просторного. На лаванду, которую коммерчески одарённая дама разложила на продажу возле остановки.
Глаза опять метнулись к девушке в темных очках – и спрятались. Пришлось ради этого даже поднять руку с часами и притвориться, что проверяешь время.
А ведь и правда, надо бы разобраться, который час. Но не выходит. Ах, вот оно что: оказывается, он пялится на ремешок, а циферблат съехал на обратную сторону запястья.
Что если темные очки его заметили? С непривычки их владелица показалась ещё красивей, чем когда он о ней думал. А думал он о ней много. Весь май, который протянул в больнице с поломанной ногой. Весь июнь, когда глядел сверху на детвору, скакавшую по деревьям и по всему, что только во дворе было. И весь июль, когда сидел на берегу, уже без гипса, а детвора скакала в море. И весь август, когда всё уже было хорошо, потому что вот-вот начнется учёба и они встретятся снова.
И раз уж она всё равно была в его мыслях, он по всякому поводу советовался: «Что скажешь?». От одних его поступков она хмурилась, от других улыбалась, и часто он делал что-то только ради этой улыбки.
И вдруг она здесь. Вот так просто. Троллейбуса ждёт. Во плоти и в платье – оно показалось таким же нездешним, как она сама.
Хорошо было бы сначала придумать начало разговора, но его уже поволокло вперёд, как какого-то сивку-бурку.
- Привет! Давно стоишь? – будто не видел минуту назад, как она подходила, как ветер закрутил вокруг её ног листоворот, пытаясь утянуть в свой небесный чертог. – Народу столько… Давай на предыдущую остановку, а то здесь можем и не сесть.
Они пошли наверх, и по пути она рассказывала и смеялась. Он наконец-то почувствовал себя в силах задержать на ней взгляд подольше; и её круглившийся к утреннему свету профиль, и всё её очертание на фоне пробитой сединой листвы впилось в самые бронхи. Впрочем, дыхание от этого даже стало шире. Поначалу.
Её голос расходился мелодическими колебаниями, захватывая каждую косточку. Смысл ускользал, как жар-птица в зачарованном саду, оставляя в ладони отдельные слова - тропические, переливчатые. Он бросил гоняться за смыслом – такая погоня только мешала понять, что на самом деле происходило. Два музыкальных инструмента воссоздали бы этот диалог, ничего не упустив.
Когда они поднимались в троллейбус, который, наверное, видал молодыми ещё их родителей, вдруг стало понятно, почему она показалась другой, чем раньше. Лето выгнало её из этих вечных шерстяных коконов. И сейчас солнце грело её слюдяное плечико, поблескивало в прозрачной лямке, натершей красноватую линию на ключице.
- Нам крупно повезло, - сказал он, заметив рядом два места.
- Кому-то повезло крупней, - отозвалась она, когда сидения заполонил тот самый хозяин мишек и мышек – зверят он усадил у окна. Должно быть, он тоже догадался попытать счастья поближе к троллейбусным истокам и даже, наверное, шёл неподалёку, слышал, о чём они говорили. Спросить бы его, вдруг хоть он помнит…
Тут и там мелькали белые рубашки и банты – школьники облачились в траур по случаю Дня знаний. Взгляд выхватил пару-тройку знакомых по университету лиц. Из тех, что каждый день попадаются в коридорах, но никогда не знаешь, как их зовут.
Точно. Она же на линейку едет. Первое сентября выпало на воскресенье, так что сборище на продуваемой морем площадке возле учебного корпуса перенесли на сегодня.
Когда в троллейбусном нутре что-то дрыгалось, они сталкивались то локтем, то плечом. Даже лучше, что свободных мест не осталось.
В её глазах – а может быть, где-то за ними - столько всего происходило, что люди рядом с ней казались спящими. А сейчас какое-то мелкое движение чувствовалось ещё и в её руках, и в лице, и в плечах. Или это просто отзвуки колёсных колебаний?
Он вспомнил, как весной, в последнее апрельское утро, расцвели конские каштаны. Вдруг. Бесповоротно. Он допрыгнул, отнял у дерева пахучую кисть. И только когда пришёл в себя у дверей аудитории, – пара давно началась - понял, зачем ему эти белые огоньки с фуксиевыми и желтыми сердцевинами.
Прозвенит звонок, она выйдет в окружении подружек – и он подложит ветку. Куда? Всё равно. Лучше всего в сумку, которая на крючке под партой. Чтоб не сразу нашла. Чтоб осьминоги не щупали своим липким любопытством.
А плевать на них, можно на стул подложить и задвинуть его. Казалось, он сразу узнает её место, её тетрадку.
«Поэтня какая, - засипел здравый смысл. – Не сможешь ты отличить её почерк, он такой же, как у всех. И нету под партой никакой сумки. Не-ту. Да и не хочет она этих твоих цветоточков-цветоточечков – осыпятся мусором, она будет подбирать-вытряхивать и ругаться».
«И вообще ты её сочинил, ты ей всё приписал, - прорезался инстинкт самосохранения. – Ей не ты нужен, а жук на булавке под стеклом. Скорее даже жуки. Твоё единственное преимущество – что ты смирно сидишь в сачке. И это тебя всяко подвергает, всяко подвергает… Между таким человеком, как ты, и таким человеком, как она, безопасное расстояние - двадцать две тысячи километров. Не меньше».
Из аудитории выполз осьминог. Щупнул цветы. Хмыкнул: «Не сорить!».
Нет, поворачиваем в свою аудиторию. Каштановая затея похальна.
В тот же день, несколько часов спустя, он и сломал ногу – в первый раз в жизни. Шёл на тренировку по футболу – маршрутом, которым уже лет десять по три раза в неделю ходил, и оступился.
Как так? Матчи, горы, мотоциклы – и ничего. В тысячный раз по той же лестнице – и перелом.
В рюкзак в следующий раз он полез только через месяц, вернувшись из больницы. Сухим лепесткам не было счёта, как не было счёта щелочкам, по которым они расползлись. И правда, хорошо, что он тогда не стал сорить.
А сейчас она опять рядом и нет вокруг осьминожьего хоровода. Он с радостью ступил на выздоровевшую ногу, как бы проверил - ты здесь?
Хозяин розового пакета вышел, и они сели вместе. Сняв рюкзак с плеча, парень положил его к себе на ноги, и лямочный хвост взял её голую коленку в черное кольцо. Почему она не убирает его? Не может же не чувствовать эту плетеную жесткость?
Целая остановка прошла, прежде чем её пальцы со светло-зелёными ногтями сжали лямку и понесли её вправо, где встретились с его пальцами и завязли в них.
Сейчас троллейбус уже удалялся от той остановки, где надо было выходить. Если пропустить следующую, на собеседование он точно опоздает.
- Слушай, мне уже пора, мне идти надо. У меня собеседование сегодня.
Лицо у неё стало совсем плохое.
- Собеседование? Ты разве не на линейку едешь?
- Нет. Нет. Устраиваюсь на работу. Вот уже остановка.
Он хотел сказать: «Увидимся», сделать её лицо мягким, каким оно было только что, но почему-то получилось только «До скорого».
- Пока, - мотнула она головой из стороны в сторону.
Он чувствовал на себе её взгляд, пока пробирался к выходу, и пока выходил, и даже когда троллейбус отъезжал. Хотя сидела она с противоположной от тротуара стороны, а в проходе ещё были люди.
Должно быть, он выскочил слишком внезапно, слишком не вовремя. Надо было предупредить её раньше. Но разве можно было перебить мелодию?
Хотелось вернуться и успокоить её, снова поймать её руку. Быть рядом в толпе. Он всё ещё мог запрыгнуть в маршрутку, обогнать троллейбус и встретить её на остановке.
Нет, это было бы уже невыносимо. Её милая проекция и так всегда была рядом, а когда к ней добавилась ещё и физическая оболочка, стало страшно, чтобы они не поссорились.
Завтра он набредёт на неё в коридоре. Или даже по дороге в университет. Учитывая конечную длину всех этих переходов, они бы не разминулись, даже если бы захотели.
Он так и видел, как судьба, заманившая их в этот стеклянный фонарь – каждого своими правдами и неправдами, - то и дело поглядывала – как они там, заметили друг друга или ещё нет, мимо ходят или вместе. Вот, смотри-ка, они совсем рядышком – вот здесь, возле деревянного парапета, из-за которого сочувствующая властительница студенческих шапок и пальто протягивает ей серебристую курточку.
Как нет? И всё же нет. Снова расходятся.
Судьба не торопилась, не встряхивала фонарь, не толкала их друг к другу – времени-то впереди были годы. Может быть, ей даже хотелось растянуть ожидание. Он видел её со спины – юная мечтательница глядела в окошко, чёркала в тетрадке, гладила перышком щёку и серёжки-лепестки желтого ириса, макала перо в чернильницу, клонила голову к плечу и снова записывала версии, решала уравнения, выводила вероятности… Она загадала встречу, но вот как она произойдёт и когда – ей и самой было интересно. Глянуть бы ей в глаза… Какие они? Может, фиолетовые? Точно, фиолетовые.
Не о том он думает. Скорей вернуться на остановку, найти адрес, найти дверь, а за дверью - собеседование.
Какой-то школьник с подозрительно лучистой улыбкой бросил что-то ему под ноги – и наутек.
Грохнуло. Дымнуло. Взвизгнула женщина. Подхватив с земли бумажку от петарды, она прорвалась такими словами, в знании которых её никто бы и не заподозрил.
Сбежавшего школьника стало жаль – тот ведь и не догадывался, что он только обстановка, бездушное обстоятельство вроде звезды на высоком шпиле или гипсовых писателей, сумевших вылезти из стены библиотечного здания только по грудь. А может, догадывался, и оттого-то и грохал - отвлекал себя от мыслей.
Из-за её недавнего присутствия всё казалось объёмней, ярче, правдоподобней, и даже Гоголь глянул с хитрецой. Но как бы мир ни силился, он был декорацией, сборищем случайных объектов, которые тысячи лет пылились в подсобках вселенной, чтобы денёк погреться в этой истории. Замени любой, замени хоть все - линия не ушла бы в сторону ни на миллиметр.
Навстречу попались марионетки-старшеклассницы. Он улыбался – пусть не догадываются, что их тоже нет. Одна из девчонок смотрела длинно и тревожно. Шевельнула губами, – хочет что-то сказать? – но, тряхнув смешными желтыми люстрами на ушах, прошла мимо.
***
Сквозь троллейбусное стекло девушка успела мельком увидеть, как школьник что-то бросил под ноги парню с черным рюкзаком – и их обоих закрыли люди.
Девушка направилась к выходу. Хотелось идти и идти, утопить сомнения в мерности шагов. Она дошла до белых колонн, спустилась на деревянную пристань. В щелях между досками плюхали волны. Ребенком она боялась ступить на эти доски. Вдруг они уйдут в море, а родители останутся на берегу? Даже за руку – боязно.
Приподнимаясь на носках – уберечь каблуки от щелей – она добралась до конца пристани и сняла босоножки. Села на край, вытянула ступню к воде, неожиданно для себя зацепила прохладную волну – и засмеялась.
Там, на другой стороне, краснели университетские крыши. С чего-то здание показалось похожим на волшебный фонарь. Такой милый. Такой детский. Такой прошлый.
Вдруг сзади кто-то набросил на неё тень.
Встал прямо за спиной.
Не собирался уходить.
Повернувшись, она стала надевать босоножки, краем глаза изучая того, точнее, ту, что закрыла от неё солнце. Лет тринадцать-четырнадцать, не старше. Пальцы, висевшие вдоль фатиновой юбки, были свернутыми, немыми - хозяйке они уже не послужат. Взгляд скользнул выше, уткнулся в безумные фиолетовые глаза.
И зачем надевать такие линзы? Только людей пугать.
Она отгородилась от девицы очками и поспешила на твёрдую землю.
Опять пришло ощущение, что она что-то упустила. Она не могла назвать его, но чувствовала - в измененной плотности лавандового воздуха на остановке, когда парень рассматривал ремешок от часов; в том, какой потерей казалось отпустить теплые напряжённые пальцы и потерять из виду черный рюкзак.
Это что-то вкралось в формулу сегодняшнего утра незваной переменной. Прикрываясь буквой “z”, как маскарадным костюмом. Переменная была цифрам по пояс, но грозила поменять минус на плюс.
Подойти бы к ней вплотную, взять за грудки. Говори своё значение! Говори! Говори же!
А если за этой буковкой одна мишура?
Чего гадать, если задача решается и без неё? Уже решилась без неё.
Девушка поправила тёмные очки на темени, открыла сумку, вытащила билет. Проверила дату, время.
Чемодан собран, подружки обзвонены, бабушки поцелованы. Ночью самолет поднимет её над всеми сомнениями и помарками. Судьба откроет тетрадь, вдохнёт типографскую свежесть и примется/станет решать на чистовик.
Всего-то и надо было – умножить этот оглушительный лавандовый вдох на ноль.