Продолжим изучать статью «Могучей страстью очарован», одно название которой вроде бы и определяет тему любовных отношений Пушкина и Воронцовой, но при этом и весьма обманчиво, поскольку Н.В.Забабурова внесла в неё значительный по объёму текст, касающийся не только Воронцовой, но и её мужа, и даже его родственников. Ну, а какое отношение эти родственники имеют к «страсти» Пушкина? Тем более когда периодически искажается имя отца М.С.Воронцова и автор вместо Семёна называет его Сергеем. Вот примеры: «В 1784 году после пятилетнего счастливого супружества умерла горячо любимая жена Сергея Романовича...»; «Сергей Романович Воронцов 29 января 1819 года писал в Москву графу Ф. В. Растопчину…»; «Трудно представить, какой могла быть реакция Сергея Романовича Воронцова…» и т.д. Да нет, Сергей - это отец Пушкина, а не Воронцова!
Да и у тёщи М.С.Воронцова отец носил имя Василий, из-за чего инициалы у неё должны быть «А.В.», а не «А.С.», как у Пушкина. Да и дату свадьбы М.С.Воронцова надо указывать по тому летоисчислению, которое было в момент её совершения, т.е. по старому стилю (20 апреля, а не 2-е мая). А ведь если ориентироваться на григорианский календарь, который был принят в 1918-м году, то не все и поймут устные слова Пушкина о том, что ему приходится маяться, т.к. он родился в мае (у Даля поговорка «В мае родиться, век промаяться»). Почему? Да потому, что день рождения Пушкина сегодня мы отмечаем в июне, т.е. по новому стилю, а июнь это не май.
И уж совсем плохо, когда Забабурова пишет о «показаниях декабриста В.Ф.Раевского, данных им по случаю волнений в Семеновском полку 5 апреля 1822 года», т.к. к этому восстанию 1820-го года В.Ф.Раевский никакого отношения не имел, а потому и давать какие-либо показания не мог! Точно так же и Пушкин никак не мог встретиться с Воронцовым 22-го или 23-го июня 1823-го года, как об этом пишет Забабурова, поскольку тот прибыл в Одессу лишь в июле. Ну, а когда Забабурова пишет о писателе В.Соллогубе, бывшим «старше Елизаветы Ксаверьевны более чем на двадцать лет», то мы уже и не обращаем внимания на то, что фактически-то Соллогуб был МОЛОЖЕ Воронцовой на эти же двадцать лет.
Плохо, очень плохо у Нины Владимировны с исчислениями. А ведь прочитав её слова о том, что в Одессе «Пушкин засыпал Воронцова убийственными эпиграммами», мы вправе и спросить: а сколько же таких эпиграмм было? А их известно всего две: о полу-подлеце и «Сказали раз царю»! Правда, тут могут и спросить: а как же эпиграммы «Не знаю где, но не у нас» и «Певец Давид»? Последнюю эпиграмму, как я уже говорил, совершенно обоснованно отверг С.А.Фомичёв, т.к. датируется она временем, когда Пушкин не был знаком с Воронцовым, да и слова «генерал» в ней не оказалось. А вот на эпиграмме «Не знаю где, но не у нас» придётся остановиться. Тем более что верхняя граница её датировки приходится на ноябрь 1827-го года. А именно в это время Пушкин и сочинил связанное с Воронцовой стихотворение «Талисман», о котором Т.Г.Цявловская написала следующее: «Чем вызван такой ликующий дифирамб любовной силе талисмана в ноябре 1827 года? Оказывается, в это время в Петербурге (где тогда жил Пушкин) появилась Воронцова. Об этом узнаём мы из автобиографии М.С.Воронцова, который пишет, что они с женой “поздней осенью 1827 года” приехали из Англии в Петербург. …Воронцовы провели в Петербурге и весь декабрь, и январь 1828 года» (1). Эти слова из статьи «Храни меня, мой талисман», которая была ДВАЖДЫ (1974 и 1975г.г.) напечатана в альманахе «Прометей» с тиражом в 50000 экземпляров! Однако Забабурова, которой этот альманах был знаком (см. её цитирование и примечания к данной и другим статьям), почему-то написала следующее: «Отъезд из Одессы означал для Пушкина окончательное расставание с семейством Воронцовых. Больше им, по-видимому, встретиться не пришлось». Однако чуть ниже она же вынуждена была признать, что «ещё одна их встреча скорее всего состоялась. Это было в 1832 году, когда супруги Воронцовы, возвращаясь из Англии, провели в Петербурге две недели. В одном из писем Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской уже 1849 года Т.Цявловская обнаружила явное на это указание». Т.е., допустив встречу Пушкина с Воронцовыми, в 1832-м году, когда те пробыли в Петербурге всего две недели, Забабурова почему-то в упор не заметила их более раннее нахождение там же в течение целых трёх месяцев (ноябрь 1827г. - январь 1828г.). А также не заметила и версию Цявловской о тайных встречах Пушкина с Воронцовой в декабре 1827-го года. Ранее же мои исследования показали отражение этих петербургских встреч Пушкина с Е.К.Воронцовой и в восьмой главе «Онегина», и в «Пиковой даме», и в «Русалке», и в «Яныше-королевиче», и т.д. Т.е. подтвердили правоту Т.Г.Цявловской. А ведь уже одна мысль Забабуровой о том, что «Пережитая Михаилом Семеновичем Воронцовым семейная драма сложилась, к сожалению, как сюжет чисто литературный», могла бы заставить её начать свой поиск для ответа на вопрос: а где же Пушкин использовал этот сюжет? Но таким вопросом Забабурова не задалась, оставив себе лишь не совсем уместное для исследователя «к сожалению», хотя настоящие пушкинисты должны радоваться данному «чисто литературному сюжету», который обязательно должен выплыть в самых разных пушкинских произведениях и который надо просто поискать.
Однако и воронолог Муховицкая (по примеру Забабуровой?) тоже не увидела воспоминаний М.С.Воронцова о том, что он с женой “поздней осенью 1827 года” приехал из Англии в Петербург. Да и весьма известную статью Цявловской «Храни меня, мой талисман», вероятно, не прочла. А иначе не писала бы о прямом маршруте Воронцовых из Англии в Одессу: «В начале 1827 года Воронцовы уехали в Англию, чтобы поправить здоровье Михаила Семеновича. В начале 1828 года они вернулись в Одессу» (2). Да-да, вернулись-то они вернулись, но вовсе не из Англии, а из Петербурга, где провели целых три месяца.
Однако и мы вернёмся, но к нашим баранам, и отметим, что наиболее вероятным временем написания эпиграммы «Не знаю где, но не у нас» мог быть момент, когда Пушкин в ноябре 1827-го года узнал о приезде Воронцова в Петербург, что и всколыхнуло в нём все его неприятные воспоминания об этом человеке. Да, собственно говоря, даже и нижняя граница датировки этой эпиграммы предположительно определяется концом октября 1824-го года, т.е. временем, когда Пушкина в Одессе уже не было. И поэтому в сухом остатке на Одессу приходится две эпиграммы, которые окончательно дорабатывались Пушкиным после его отъезда в Михайловское. Ну, а можно ли этими двумя эпиграммами «засыпать Воронцова», решайте, дорогие читатели, сами. Я думаю, что нет и что Забабурова, желая «сделать из мухи слона», т.е. охаять Пушкина, число эпиграмм явно и безосновательно преувеличила.
То же самое неуместное (и даже ложное!) преувеличение видно и в её словах о том, что Пушкин «словно бросал вызов чопорному "полумилорду": открыто дерзил, насмешничал, фрондировал», поскольку случаев ОТКРЫТОГО противостояния поэта тоже не зафиксировано! И он не стал открыто спорить с подлым Воронцовым, который свой «некруглый» день рождения (19 мая 1824-го года ему исполнилось 42 года!) в Одессе отметил, а вот его, Пушкина, которому в том же мае исполнялось 25 лет («круглая дата!»), послал в командировку «на саранчу». Ну, подлец он и в Африке подлец, а не только в Одессе!
Однако Пушкин, несмотря ни на что, всё-таки поехал. И вот что пишет Забабурова про пушкинскую командировку: «В этом поручении для коллежского секретаря ничего необычного не было, для поэта же оно оказалось немыслимым унижением, за которым последовал бунт и резкий разрыв». Ну, надо же, какое громкое (и главное – не конкретное!) слово «бунт», хотя вернувшийся в Одессу Пушкин всего лишь написал официальное прошение об отставке.
Кстати, о коллежском секретаре – это пятое по своей значимости звание 10-го класса (а всего их 14), равное армейскому штабс-капитану или капитану-поручику. А ниже его были армейские поручики, подпоручики и прапорщики. Но поскольку Пушкин не был военным, то ниже его чина в этой гражданской категории были целых четыре звания: коллежский регистратор, провинциальный секретарь (сенатский регистратор), губернский секретарь и сенатский секретарь. И именно о них, «самых низших», и пишет Вигель в своих воспоминаниях: «В это время несколько самых низших чиновников из канцелярии генерал-губернаторской, равно как и из присутственных мест, отряжено было для возможного ещё истребления ползающей по степи саранчи; в число их попал и Пушкин. Ничего не могло быть для него унизительнее...». Т.е. Вигель отметил то, что даже и для звания, какое было у Пушкина, ему, более старшему, не совсем уместно было находиться в одном ряду с «самыми низшими чиновниками», т.е. - 11, 12, 13 и 14-го классов. Но почему-то для Забабуровой «В этом поручении для коллежского секретаря ничего необычного не было». Нет, было! И верить надо современникам Пушкина! Тем более что они гораздо лучше Забабуровой понимали, что такое числиться на службе.
Кстати, это должен был понимать и сам Воронцов, который, находясь в Англии, в течение 16 лет ЧИСЛИЛСЯ на военной службе в России! И при этом получал очередные звания и чины: в 1785г., т.е. в 3 года, он был записан капралом в лейб-гвардии Преображенский полк; в 1786г. (4 года!) произведен в прапорщики этого же полка; в 1798г. пожалован в действительные камергеры (звание равно генералу!). И лишь в мае 1801-го года Воронцов соизволил приехать из Англии в Петербург.
С другой стороны, по данному вопросу можно обратить внимание и на тех «архивных юношей», которых Пушкин упомянул в «Онегине» и о которых Набоков написал следующее: «как выразился один английский комментатор, «[is] on the rolls of the Records Office» - «Числится среди служащих Архива» («Горе от ума», ed. D. F. Costello. Oxford, 1951, p. 177). Служба в архиве была чистой условностью; и молодые люди, не желавшие идти в армию, выбирали именно ее, поскольку из всех гражданских учреждений лишь одна Коллегия иностранных дел (к которой в Москве в то время принадлежали только архивы) считалась в 1820-х гг. достойным местом службы для дворянина».
Отдельно напомню, что и Пушкин числился чиновником Коллегии иностранных дел, но не в Москве, а в Петербурге. Более же зло «архивных юношей» обозвал Ф.Булгарин: «Чиновники, неслужащие в службе» (3). И все об этом знали! Как знали и о том, что в 1824-му году Пушкин числился на службе, как когда-то числился и Воронцов. И вот что на эту же тему писал П.Е.Щеголев: «Воронцов должен был удалить Пушкина во что бы то ни стало. Тогда он прибегнул к необычайному способу и использовал свою власть начальника в личных целях. Пушкин считал себя числящимся на службе лишь номинально, да так смотрели на его службу и все его начальники. В письме… к А. И. Казначееву Пушкин говорил о себе: "7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником". Поэтому Пушкина не могло не уколоть и не ошарашить неожиданно полученное им предписание графа Воронцова от 22 мая 1824 г. за No 7976: "Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи…» (4).
Ну, а когда Забабурова пишет, что «Служить Пушкин отказывался принципиально», то я при возможности напомнил бы ей, что в Одессе он был политическим ссыльным и отбывал срок ссылки, несмотря на то, что устно оговоренный ещё в 1820-м году срок истёк. И при этом он говорил про себя: «Служу по России!» А использовать великого поэта для подсчёта саранчи это всё равно, что дорогим микроскопом забивать гвозди. «Каждый должен делать то, что он делать мастер», - поётся в известном детском фильме.
«Мог ли Воронцов смириться с дерзостью мятежного поэта?» - спрашивает Забабурова. Но при этом не уточняет – а в чём же состояли эти «дерзость» и «мятежность», если Воронцов так и не смог найти ни одного повода для удаления Пушкина из Одессы («он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого»)? А когда Забабурова пишет, что «решающим поводом для высылки Пушкина из Одессы оказались всё-таки не "доносы" Воронцова, а одно неосторожное письмо, которое попало в руки полиции», то мне почему-то сразу же и вспоминаются песенные слова: «Была бы водочка, а повод мы всегда найдём». И действительно, один-единственный повод в Петербурге нашли, поскольку там с помощью Воронцова, весьма беспокоившегося о высылке Пушкина, была подготовлена почва, требовавшая повышенного внимания правительства к неблагонадёжному поэту. А, как известно, «кто ищет, тот найдёт».
Смотрим следующие слова Забабуровой: «Временная точка пересечения судеб - Пушкина и Воронцова - для одного из них отсекла прошлое и будущее. Справедливо ли это? Так уж сложилось, что для нас Пушкин всегда прав, хотя сам поэт никогда не претендовал на некую библейскую непогрешимость». Ответ таков: да, не претендовал, а когда был неправ, то ошибки признавал и мирился с теми, кого несправедливо обидел (с Колосовой, Толстым-«Американцем» и т.д.). Повторю: когда был неправ! А потому на слова Забабуровой «для нас Пушкин всегда прав» можно ответить вопросом: а для кого это «для нас»? Для вас – не знаю, а для нас он человек, которому «ничто человеческое не чуждо»! В т.ч. и его редкие заблуждения, от которых он честно и добросовестно старался избавиться.
Читаем далее: «Перед историей Воронцов оказался виновен в том, что пушкинская поэзия для него ровным счетом ничего не значила. Он за это жестоко заплатил, оставшись героем единственного одесского эпизода, да и то не своей, а пушкинской жизни». Стоп-стоп! А почему только «пушкинской жизни», если в мае 1824-го года Воронцов, попросив Вигеля не упоминать о «мерзавце» Пушкине, «через полминуты прибавил: -- Также и о достойном друге его Раевском"» (5). Вот вам и переход ко второму «одесскому эпизоду» славного «героя» Воронцова, который окончательно разделался с Александром Раевским путём его высылки в 1828-м году.
Однако мы согласимся со словами «пушкинская поэзия для него ровным счетом ничего не значила», тем более что они подтверждают определение Воронцова «полу-невеждой». Об этом же свидетельствует и описание Вигелем одесского дома Воронцовых: «Большая зала, почти всегда пустая, разделяла две большие комнаты и два общества. Одно, полуплебейское, хотя редко покидал его сам граф, постоянно оставалось в бильярдной. Другое, избранное, отборное, находилось в гостиной у графини». Витиевато пишет Вигель, но понять его можно. Так же как и можно понять, что Пушкин постоянно находился среди отборного общества в гостиной графини, а не среди «полуплебеев», общество которых предпочитал её высокообразованный муж-«меценат».
И вот что в «Египетских ночах» писал и сам Пушкин: «Наши поэты не пользуются покровительством господ: наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери!) этого не знают, то тем хуже для них» (6). А ведь «меценатом» в отношении Пушкина ещё в 1823-м году Александр Тургенев называл именно Воронцова, которому дважды «истолковал» всё того же Пушкина. Ну, а если «меценат» Воронцов так ничего не понял, то ему и хуже! А если он полез судить о литературе, вовсе не разбираясь в ней, то и опять же он будет невеждой. И вот об этом меценате-невежде Пушкин и намекает в произведении 1835-го года, когда до смерти ему осталось менее двух лет. Ну, и где же тут его «раскаяние» в отношении Воронцова, о чём гораздо позже напишет пушкинист-предатель Бартенев? А ведь дай волю таким «пушкинистам», так они и выдуманное ими «раскаяние» вставят прямо в уста умирающего Пушкина! (Не зря же Бартенев говорил о раскаянии Пушкина «в конце жизни»). Однако скажу по секрету, что есть одно потаённое пушкинское произведение, в котором образ Воронцова показан во всей своей красе. В т.ч и в виде «администратора». Но об этом позже.
А пока посмотрим слова Забабуровой о том, что Пушкин «застал Воронцова в начале его административной карьеры, когда военный генерал пытался утвердиться в новой роли. Это всегда сопряжено с нравственными потерями, и в злых эпиграммах Пушкин его не пощадил». Ну, во-первых, я сомневаюсь, что бывают «добрые эпиграммы», поскольку само это слово означает «стихотворение, заключающее в себе насмешку» (СЯП). А, во-вторых, почему Пушкин должен щадить Воронцова, который относился к нему явно неблагожелательно, а изначально ничем хорошим в Одессе себя не проявил? Вот слова Вигеля о последнем: «В том состоянии, в коем Ришелье оставил Одессу, нашел ее граф Воронцов. К сожалению, должно сказать, что и он сначала мало помышлял о введении в ней общежительности. Казалось, что знатный помещик приехал в богатое село свое, начал в нем жить по-барски, судить крестьян своих по правде, искать умножения их благосостояния, но что до забав их ему нет никакого дела. Еще скорее можно было сравнить сие с житьем владетельного немецкого герцога в малой столице: двор, его окружающий, достаточен для составления ему приятного общества». Ну, а перечисляя возможные курорты России, Вигель не забыл и Одессу, о чём со скрытым упрёком Воронцову написал следующее: «Остаётся только берег Черного моря: на нём возник и быстро вырос молодой город со всеми недостатками молодости. Искусный правитель мог бы их исправить; стоит только приложить хорошенько к нему руки, и он заменил бы нам Флоренцию и Ниццу. Об этом после много думали; к сожалению, поздно; привычка едва ли не сильнее натуры, и мы более чем когда таскаемся в южную Европу». Итак, по мнению внимательного Вигеля, «искусного правителя» из Воронцова не получилось.
Но о будущем «героя» не забыла и Забабурова: «А деятельность Воронцова на новом поприще только начиналась. Он с удивительным рвением приступил к обустройству Крыма, превратив окраину Российской империи в цветущий край». Ей же вторит и лже-Коробьин: «Воронцову обязаны: Одесса – небывалым дотоле расширением торгового значения и увеличением благосостояния; Крым – развитием и усовершенствованием виноделия, устройством превосходного шоссе по южному берегу полуострова, разведением всяческих полезных растений и первыми опытами лесоразведения». Но лже-Коробьин, говоря о «превосходном шоссе по южному берегу» Крыма почему-то умалчивает об истинных причинах его постройки, а точнее о том, что именно там были владения самого Воронцова, к которым требовался подъезд. Вот как пишет об этом В.Удовик: «В 1822 году Семен Романович поручил сыну управление всеми своими российскими имениями. Михаил Семенович занялся покупкой земель в южных губерниях. В конце года он приобрел у одного помещика в Херсонской губернии 47 тысяч десятин. …А в следующем году Михаил Семенович купил землю и дом Ришелье в Гурзуфе и земельный участок с каменным домом и подсобными помещениями в Одессе».
А вот и другие подтверждения: «Одержимый идеей освоения Крыма, Воронцов подает личный пример и начинает скупать лучшие участки земель. Уже в 1823 году на Южном берегу ему принадлежали поместья в Мартьяне, Аи-Даниле, Гурзуфе. И везде закладывались сады, виноградники, строились дома. В начале 1824 года стал обсуждаться вопрос о приобретении Алупки. Не обошлись без посредничества хорошо ладившего с местным населением командира сторожевого батальона Феодосия Ревелиоти. За возможность занять прибрежный район пришлось будущему владельцу пообещать татарам построить мечеть. Пришлось уступить и самому Ревелиоти. От него к Воронцову перешли „нагорные сады", богатые растительностью и водными источниками. По мере того, как владения расширялись, генерал-губернатор все более утверждался в своем желании сделать Алупку летней резиденцией (7). Но «одержимым идеей» ЛИЧНОГО освоения Крыма Воронцов был и позже, о чём Лира Муховицкая пишет следующее: «После поспешной эвакуации части крымских татар по окончании Крымской войны светлейший князь постарался скупить оставляемые ими земли, благодаря чему значительно округлилось и алупкинское имение».
А вот что пишет О.Ю.Захарова: «Некоторые министры считали, что М.С. Воронцов пользуется чрезвычайно высокими полномочиями в Новороссии, превратив территорию края чуть ли не в собственное поместье (Примечание №449 - Князь А.С.Меншиков называл М.С. Воронцова “крымским помещиком”, который за счет казны строит маяк, чтобы судам было удобнее подходить к его имению (имеется в виду просьба М.С. Воронцова о постройке Ай-Тодорского маяка)» (8). И нам становится понятным то «удивительное рвение» Воронцова, с которым он «приступил к обустройству Крыма». И маяк, и дороги были нужны ему в первую очередь для подъезда к своим собственным владениям. Да и с подведёнными за счёт государства коммуникациями эти владения можно было впоследствии и очень выгодно продать. Кстати, совсем недавно журналисты раскопали, что в одном городе (кажется, в Самаре?) из фонда капитального ремонта (а это общая копилка!) только на один дом было израсходовано столь много денег, что на эту же сумму можно было отремонтировать ещё с десяток домов. Когда же стали выяснять, не живёт ли там какой-либо высокопоставленный чиновник, то установили: нет, не живёт, но зато там обитает его родственница. И как тут не вспомнить слова Грибоедова: «Ну, как не порадеть родному человечку».
Далее Забабурова пишет о Пушкине: «Не следует забывать и о том, что его ненависть к Воронцову усилилась, когда ему открылось все очарование Елизаветы Ксаверьевны. Эта ненависть питалась и ревностью, и яростью от сознания того, что Воронцов обладает правом собственности на женщину, внушившую ему "могучую страсть". Единственными документами, позволяющими проследить историю этого чувства, стали рисунки и стихи Пушкина. Это и много и мало. Мало потому, что мы вынуждены неизбежно вступать в сферу предположений, интерпретаций и догадок. Много потому, что только в них сокрыта истина, без домыслов и досужих сплетен».
Отвечаю: рисунки и стихи Пушкина не являются «единственными документами», т.к. есть и достаточно мощная пушкинская проза, позволяющая «проследить историю этого чувства». А к ней, как мы уже видели, относятся: «Пиковая дама», «Дубровский», «Капитанская дочка» и т.д. Кроме того, есть и целый пласт потаённых пушкинских произведений с образами, под маской которых в той или иной степени спрятана графиня Воронцова. Но об этом позже.
А пока подумаем, почему у Нины Владимировны Забабуровой столь много заблуждений и ошибок только в одной статье?! Не поспешила ли она «реабилитировать героя знаменитой пушкинской эпиграммы в глазах потомков», когда ей надо было побеспокоиться о собственной реабилитации? И действительно, если заглянуть и в другие статьи Забабуровой, которые близко к 200-летию Пушкина она стала штамповать по несколько штук в месяц, то и там ошибок полно.
Однако не будем голословны. Смотрим статью Забабуровой под названием «Придворных витязей гроза», где читаем: «Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет (или Россетти), была одной из самых выдающихся женщин своего времени… она вместе с четырьмя своими братьями провела детство в украинском имении своей бабушки, Цициановой Екатерины Евсеевны, неподалеку от Николаева. Эти годы Александра Осиповна всегда вспоминала как самые счастливые. Когда она впервые встретилась с Гоголем, то сразу почувствовала к нему особый интерес: поскольку он был из Малороссии, то показался ей земляком» (9).
Однако, стоп! Почему имение около Николаева Забабурова называет «украинским», если Николаевская губерния в 1803—1873 годах входила в Новороссийское генерал-губернаторство? Каким «земляком» мог быть украинец Гоголь для рождённой в Одессе и воспитанной «неподалеку от Николаева» Александры Россет? Да, с севера эта губерния граничила с Малороссийской губернией, но разве это основание для того, чтобы считать чисто русскую (на то время) землю украинской? Да нет, «земляк – это уроженец одной с кем-либо местности» (Ожегов), а потому я, например, живя на Дону, вовсе не считаю своими земляками калмыков, живущих южнее Ростовской области. У них свои степи, у нас свои. Хотя и по соседству. И даже в анекдоте, записанном Пушкиным, звучит тема соседского разделения русских и запорожцев: «Однажды Потемкин, недовольный запорожцами, сказал одному из них: "Знаете ли вы, хохлачи: что у меня в Николаеве строится такая колокольня, что как станут на ней звонить, так в Сече будет слышно?" – “То не диво, отвечал запорожец: у нас у Запорозцине е такие кобзары, що як заиграють, то аже в петербурси затанцують» (10). Повторю: «У меня в Николаеве» и «у нас у Запорозцине»! А когда мы смотрим у Даля поговорку «На чужбине и поляк с русским землячится», то, конечно, и говорим: «Так то же на чужбине!»
Однако, стоп! Александра Россет родилась в Одессе, а там много разных национальностей, часть из которых Пушкин перечислил в т.н. «одесской главе» своего «Онегина». И, говоря о «разнообразности живой», Пушкин пишет:
Язык Италии златой
Звучит по улице весёлой,
Где ходят гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжёлый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
И, конечно, под его словами «гордый славянин» может скрываться не только русский или украинец, но даже и поляк. Но! Но где ж ЕВРЕИ? Кто как, а я лично не могу представить Одессу без евреев! А, может, при Пушкине их было мало и он их не заметил? Да нет, Вигель-то увидел и даже написал о претендентах на звание основателей Одессы: «Жиды, которые с самого начала овладели всей мелкой торговлей, не без основания почитали себя основателями». Так куда же у Пушкина пропали евреи? Что это? А это принцип «Пушкин-Плюшкин» в действии: никто и ничто не пропадает: а уж если убраны евреи из «Онегина», то, наверняка, где-нибудь они добавлены! Но где? А вот тут-то и надо поломать голову! И весьма основательно.
Примечания.
1. «Прометей», 1975, т.10, с.66.
2. Муховицкая Лира «Воронцовы. Дворяне по рождению», глава 9, 2015г.
3. «Иван Выжигин», гл.XVI.
4. П. Е. Щеголев «А. С. Пушкин и гр<аф> М. С. Воронцов», 1930г.
5. Ф.Ф.Вигель «Записки».
6. ЕН 266.7 или П-3, 222.
7. Крымология «История создания Воронцовского Дворца»: 1824.
8. Сборник Императорского русского исторического общества, т.78, СПб., 1891, с.149, Захарова О.Ю. Глава «Отношения М.С. Воронцова с представителями центральных органов власти».
9. №16 [46] 23.08.2000.
10. Ж2 173.11.