Инстинкт

               

                Евгений Калачёв
                «ИНСТИНКТ»
                (рассказ)
          Никанорыч готовился к пенсии заранее, основательно, чтобы не застала, как многих мужиков, которые трудились всю жизнь «от зари до зари», неожиданная, неприкаянная, бездельная никчемная навалившаяся вдруг пенсионная пустота, от которой новоявленные пенсионеры мрут, как мухи. Готовясь он, когда еще прилично зарабатывал, купил, недалеко от Москвы, земельный участок, построил на нем теплый дом, сарай и посадил сад.
          Сад он начал сажать сразу, как только разровнял участок трактором – лет за пять до пенсии. Сарай построил из досок, которые остались от опалубки для заливки бетонного фундамента под дом, ну а дом строил все эти годы пока были деньги и были силы. Все отпуска и выходные проводил на участке, на своей «стройке века».
          В начале весны, за полгода до пенсии, на Птичьем рынке он купил под заказ – было еще холодно для массовой продажи – сто штук цыплят, привез на участок и почти два месяца держал их в доме, в больших картонных коробках, обогревая лампами накаливания, кормя сначала варенными яйцами и комбикормом, а когда на улице начала расти трава – стал давать зеленую травку. Особенно цыплятам нравилась рубленная крапива – ну и галдеж они поднимали, когда он их кормил. В мае, когда на улице стало совсем тепло, а у цыплят отрасли перья, Никанорыч перевел их на постоянное место проживания в сарай. Сарай был снаружи оббит рубероидом, которой предохранял от сквозняков и притягивал своим черным цветом солнечные лучи, которые, как печь, нагревали внутренность сарая, а большое окно из старого стеклопакета, ярко освещало и цыплят и жердочки, на которых они спали, и кормушки, и самодельные поилки из обрезанных пластиковых бутылей.
          И вот, наконец, отработав сорок три года на разных предприятиях, в разных городах и в разных республиках большой тогда страны, Никанорыч вышел на пенсию. Как раз к этому времени куры начали нестись, а красивых разноцветных петухов, рубить головы которым у Никанорыча не поднималась рука, он стал раздавать друзьям, имевшим дачи, и соседям. На груше в начале лета появились первые плоды – все дерево было усыпано ими, а к концу лета они налились, стали большими, как привозные магазинные, с красным румянцем на боку. Никанорыч мысленно предвкушал, как он будет есть экологически чистые румяные и, наверняка, сладкие груши.
          Недолго еще осталось – пусть дозреют!» - думал он.
          Все складывалось у Никанорыча по плану, и жена тоже переедет сюда, как только выйдет на пенсию.
          «И заживем на природе: две пенсии плюс сад, огород, куры…», - мечтательно думал Никанорыч.
          Но случилось непредвиденное. Сначала ему не засчитали половину его трудового стажа и начислили пенсию ниже прожиточного уровня, потом – жене повысили пенсионный возраст сразу на пять лет. И Никанорыч до шестидесяти лет ходивший в поликлинику только, чтобы лечить зубы, от такого вероломства судьбы, стал чахнуть. Да так, что уже через пару недель, когда закончился комбикорм у кур, уже не мог поднять сорокакилограммовый мешок, который до этого он спокойно тягал, грузя в машину, а потом и до сарая, лихо проносясь с ним через весь участок. Пришлось покупать комбикорм на развес – десятикилограммовое ведро. Но и этот груз, он еле, с большими передышками, донес до сарая. А еще через неделю, Никанорыч и с пустыми руками до сарая еле доходил.
          «Надо сходить в поликлинику», - думал, с неверием в свою болезнь, Никанорыч.
          И пошел, вернее, поехал в Москву, где он был прикреплен. И какого же было его удивление, когда его даже к врачу не пустили:
          - У нас запись по электронной очереди. На следующей недели к терапевту, а дальше… Ну в общем, за пару месяцев обследуетесь, сдадите все анализы, а там и лечение назначат.
          - Если доживу, - пошутил Никанорыч.
          - Хотите дожить – платите. Платно все в разы быстрее.
          С частыми остановками для отдыха, Никанорыч дошел от поликлиники до квартиры. На лестничной площадке стояла интеллигентная соседка в возрасте с дымящей сигаретой в руке.
          - Муж болеет, приходится курить на площадке, - извиняющим тоном сказала она вместо приветствия и выпустила густую струю дыма.
Никанорыч задержал дыхание, открыл замок входной двери и кинулся в свое убежище, но в квартире, от светившего во все окна солнца, было еще душнее.
          «Ну здесь, я точно загнусь», - подумал Никанорыч и стал собираться за город.
          На дачу он приехал к вечеру: солнце садилось за дальние тополя, от земли уже тянуло прохладой, и самочувствие, несмотря на усталость улучшилось. Но сил не было, и Никанорыч долго лежал на диване и, когда уже стало темнеть пошел в курятник, высыпал остатки комбикорма в кормушку, с огорчением констатировав факт, что этого не хватит даже на один день. Из пятилитровой пластмассовой баклажки вылил в поилку остатки воды, и, подумав, что куры смогут сами прокормиться на участке травкой, да червячками, открыл настежь дверь сарая, подпер ее куском арматуры, чтобы не закрыло ветерком, и пошел в дом, прихватив из ящика-гнезда четыре яйца.
          «Что-то и нестись стали хуже – кормлю плохо», - шевельнулась в глубине души совесть.
          Весь следующий день Никанорыч пролежал на диване, пытаясь собраться с силами, но сил хватало только дойти до кухни, выпить чая. Никанорыч прислушивался к своему организму, пытался понять – что болит? Когда лежал спокойно на диване – ничего не болело, но стоило ему начать двигаться, то появлялось головокружение и одышка, и сил хватало лишь на то, чтобы снова лечь. Так он пролежал и ночь, и следующие полдня. И лишь, когда солнце начало клониться к далеким тополям, вышел из дома.
          Погода была великолепна: сухая, безветренная, солнечная, не жаркая – с водохранилища тянуло прохладой, и жить Никанорычу хотелось, как никогда ранее. Хотелось вкушать все прелести этой земной жизни, вкушать ее плоды. И ноги сами понесли Никанорыча к заветной груше, усыпанной великолепными краснобокими плодами. И ему, казалось, что вот сейчас он съест грушу и здоровье его чудесным образом улучшится. Съест другую – будет еще лучше. И так будет есть груши, пока окончательно не выздоровеет от неведомой болезни.
Никанорыч в эйфории подошел к груше – еще на подходе он видел красноватые бока плодов, усеявших дерево с вершины до нижних веток. И не сразу обратил внимание на тот факт, что плоды уж очень-очень выросли за последние дни. Никанорыч протянул руку к груше, и сквозь пелену, устилавшую и зрение, и слух, вдруг услышал отчетливо куриное:
          - Ко-ко-кхо! – и вдруг ожившие плоды с куриным квохтаньем, хлопаньем крыльев, сверкая на закатном солнце красными перьями, посыпались с грушевого дерева, бросились, испуганно кудахча, наутек, в сторону сарая.
          От резких звуков пелена с глаз Никанорыча спала, и он с удивлением увидел одну-единственную грушу с обклеванным красным бочком, сиротливо висевшую у самой верхушки.
Никанорыч с минуту смотрел на эту картину, потом пошел в дровяник, взял топор. Но сил рубить головы курам не было, он выронил топор и опустился на чурку.
          Так и сидел он на чурке, пока солнце не скрылось за дальними тополями и ночная прохлада не стала подниматься из недр, бережно окутывая все живое на земле.
          «Может быть и мой инстинкт поможет выжить?» - думал Никанорыч, и не было в его душе ни страха, ни горечи, ни веры в то, что жизнь уходит из его тела.
          А на небе высыпали яркие, огромные, здесь, звезды, которые казались вечными в этом скоротечном мире. И все плохое, несправедливое уносилось в высь, в небытие, а здесь оставалась настоящая реальная жизнь, за которую стоило побороться.