ЧАСТЬ 1.
Иосиф Бродский:
Париж не изменился. Плас де Вож
по-прежнему, скажу тебе, квадратна.
Река не потекла ещё обратно
Бульвар Распай по-прежнему пригож.
Из нового – концерты за бесплатно
и башня, чтоб почувствовать – ты вошь.
------------------
Луи Арагон:
Разрежьте сердце мне – найдёте в нём Париж!
-----------------
Оноре де Бальзак:
"Отец Горио":
Париж - это настоящий океан. Бросьте в него лот, и все же глубины его вам не узнать. Обозревайте и описывайте его, старайтесь как угодно: сколько бы ни было исследователей, как ни велика их любознательность, но в этом океане всегда найдется не тронутая ими область, неведомая пещера, жемчуга, цветы, чудовища, нечто неслыханное, упущенное водолазами от литературы.
-----------------
Борис Пастернак.
"Бальзак":
Париж в златых тельцах, в дельцах,
В дождях, как мщенье, долгожданных.
По улицам летит пыльца.
Разгневанно цветут каштаны.
Жара покрыла лошадей
И щелканье бичей глазурью
И, как горох на решете,
Дрожит в оконной амбразуре.
Беспечно мчатся тильбюри.
Своя довлеет злоба дневи.
До завтрашней ли им зари?
Разгневанно цветут деревья.
А их заложник и должник,
Куда он скрылся? Ах, алхимик!
Он, как над книгами, поник
Над переулками глухими.
Почти как тополь, лопоух,
Он смотрит вниз, как в заповедник,
И ткет Парижу, как паук,
Заупокойную обедню.
----------------
Эмиль Золя. "Чрево Парижа":
По дороге в Париж, среди глубокой тишины и безлюдья, тащились возы огородников, мерно покачиваясь на ухабах, и громыханье колес эхом отдавалось между домами, спавшими по обе стороны шоссе за смутно видневшимися рядами вязов. На мосту Нейи к восьми возам с репой и морковью, выехавшим из Нантера, присоединились еще две повозки – одна с капустой, другая с горохом; лошади сами плелись вперед, понурив головы, безостановочным и ленивым шагом, который замедлялся еще больше оттого, что они шли в гору. Лежа ничком на доверху загруженных овощами подводах, дремали возчики, обмотав вокруг руки вожжи и накрывшись шерстяными плащами в черную и серую полоску.
----------------
Эмиль Золя. "Страница любви":
В то утро Париж пробуждался улыбчиво-лениво. Туман, стелившийся вдоль Сены, разлился по обоим ее берегам. То была легкая беловатая дымка, освещенная лучами постепенно выраставшего солнца. Города не было видно под этим зыбким тусклым покрывалом, легким, как муслин. Во впадинах облако, сгущаясь и темнея, отливало синевой, в других местах оно, на протяжении широких пространств, редело, утончалось, превращаясь в мельчайшую золотистую пыль, в которой проступали углубления улиц; выше туман прорезали серые очертания куполов и шпилей, еще окутанные разорванными клочьями пара.
----------------
Там же:
У горизонта, вдоль спящего озера, здесь и там пробегала зыбь. Потом озеро вдруг как бы разверзлось; открылись трещины, от края до края начинался разлом, предвещавший окончательное распадение. Весь левый берег был нежно-голубой; медленно темнея, его голубизна принимала фиолетовый оттенок над Ботаническим садом. Квартал Тюильри отливал бледно-розовым, словно ткань телесного цвета; ближе к Монмартру, казалось, сверкали угли – кармин пылал в золоте, – а там, вдали, рабочие кварталы темнели кирпично-красными тонами, постепенно тускневшими, переходившими в синевато-серые оттенки шифера.
----------------
Там же:
Подняв глаза, Элен устремила взор вдаль; но там толпа, распылившись, ускользала от взгляда, экипажи превращались в песчинки; виднелся лишь гигантский остов города, казалось, пустого и безлюдного, живущего лишь глухим, пульсирующим в нем шумом. На переднем плане, налево, сверкали красные крыши, медленно дымились высокие трубы Военной пекарни. На другом берегу реки, между Эспланадой и Марсовым полем, группа крупных вязов казалась уголком парка; ясно виднелись их обнаженные ветви, их округленные вершины, в которых уже кое-где пробивалась зелень. Посредине ширилась и царствовала Сена в рамке своих серых набережных. В то утро вода струилась солнцем, нигде вокруг не было столь ослепительного света. Взгляд молодой женщины остановился сначала на мосту Инвалидов, потом на мосту Согласия, затем на Королевском; казалось, мосты сближались, громоздились друг на друга, образуя причудливые многоэтажные строения, прорезанные арками всевозможных форм, – воздушные сооружения, между которыми синели куски речного покрова, все более далекие и узкие. Элен подняла глаза еще выше: среди домов, беспорядочно расползавшихся во все стороны, течение реки раздваивалось; мосты по обе стороны Старого города превращались в нити, протянутые от одного берега к другому, и отливавшие золотом башни собора Парижской богоматери высились на горизонте, словно пограничные знаки, за которыми река, строения, купы деревьев были лишь солнечной пылью.
----------------
Флобер. "Госпожа Бовари".
Эмма не бывала в Париже, но она мечтала о нём. В настоящее время – при наличии интернета – это назвалось бы "виртуальным путешествием".
"Она, Эмма, в Тосте. А он теперь там, в Париже! Какое волшебное слово! Эмме доставляло особое удовольствие повторять его вполголоса; оно отдавалось у нее в ушах, как звон соборного колокола, оно пламенело перед ее взором на всем, даже на ярлычках помадных банок."
И:
"Она купила план Парижа и, водя пальцем, гуляла по городу. Шла бульварами, останавливалась на каждом перекрестке, перед белыми прямоугольниками, изображавшими дома. В конце концов, глаза у нее уставали, она опускала веки и видела, как в вечернем мраке раскачиваются на ветру газовые рожки, как с грохотом откидываются перед колоннадами театров подножки карет."
И:
"Теперь в глазах Эммы багровым заревом полыхал необозримый, словно океан, Париж. Слитная жизнь, бурлившая в его сутолоке, все же делилась на составные части, распадалась на ряд отдельных картин. Из них Эмма различала только две или три, и они заслоняли все остальные, являлись для нее изображением человечества в целом. В зеркальных залах между круглыми столами, покрытыми бархатом с золотой бахромой, по лощеному паркету двигались дипломаты. То был мир длинных мантий, великих тайн, душевных мук, скрывающихся за улыбкой. Дальше шло общество герцогинь; там лица у всех были бледны, вставать полагалось там не раньше четырех часов дня, женщины – ну просто ангелочки! – носили юбки, отделанные английскими кружевами, мужчины – непризнанные таланты с наружностью вертопрахов – загоняли лошадей на прогулках, летний сезон проводили в Бадене, а к сорока годам женились на богатых наследницах. В отдельных кабинетах ночных ресторанов хохотало разношерстное сборище литераторов и актрис. Чем ближе приходилось Эмме сталкиваться с бытом, тем решительнее отвращалась от него ее мысль. Все, что ее окружало, – деревенская скука, тупость мещан, убожество жизни, – казалось ей исключением, чистой случайностью, себя она считала ее жертвой, а за пределами этой случайности ей грезился необъятный край любви и счастья."
-------------
И, крайний случай ТОПОГРАФИЧЕСКОЙ ОДЕРЖИМОСТИ Флобера, сравнимой лишь с поэтической прозой Улисса Д.Джойса. Сцена измены госпожи Бовари в фиакре:
"И тяжелая колымага тронулась. Она спустилась по улице Гран-Пон, пересекла площадь Искусств, Наполеоновскую набережную, Новый мост и остановилась прямо перед статуей Пьера Корнеля.
— Дальше! — закричал голос изнутри.
Лошадь пустилась вперед и, разбежавшись под горку, с перекрестка Лафайет, во весь галоп прискакала к вокзалу.
— Нет, прямо! — прокричал тот же голос.
Фиакр миновал заставу и вскоре, выехав на аллею, медленно покатился под высокими вязами. Извозчик вытер лоб, зажал свою кожаную шапку между коленями и поехал мимо поперечных аллей, по берегу, у травы...
Но вдруг она (карета) свернула в сторону, проехала весь Катр-Мар, Сотвиль, Гран-шоссе, улицу Эльбёф и в третий раз остановилась у Ботанического сада.
— Да поезжайте же! — еще яростней закричал голос.
Карета вновь тронулась, пересекла Сен-Севе... Она поднялась по бульвару Буврейль, протарахтела по бульвару Кошуаз и по всей Мон-Рибуде, до самого Девильского склона. Потом вернулась обратно и стала блуждать без цели, без направления, где придется. Ее видели в Сен-Поле, в Лескюре, у горы Гарган, в Руж-Марке, на площади Гайарбуа; на улице Маладрери, на улице Динандери, у церквей Св. Ромена, Св. Вивиана, Св. Маклю, Св. Никеза, перед таможней, у нижней старой башни, в Труа-Пип и на Большом кладбище. Время от времени извозчик бросал со своих козел безнадежные взгляды на кабачки. Он никак не мог понять, какая бешеная страсть гонит этих людей с места на место, не давая им остановиться. Один раз, в самой середине дня, далеко за городом, когда солнце так и пылало огнем на старых посеребренных фонарях, из-под желтой полотняной занавески высунулась обнаженная рука и выбросила горсть мелких клочков бумаги; ветер подхватил их, они рассыпались и, словно белые бабочки, опустились на красное поле цветущего клевера. А около шести часов карета остановилась в одном из переулков квартала Бовуазин; из нее вышла женщина под вуалью и быстро, не оглядываясь, удалилась."
Все читатели помнят эти строки? Вы читывали их в детстве или после?
Лично я читал это лет в 5-6. А нефиг было на полки флоберов с мопассанами ставить! И был потрясён. Не понимая НИЧЕГОШЕНЬКИ от слова СОВСЕМ (не любитель я был в дворовые игры ходить) и больше, я чувствовал, что меня глобально ОБУВАЮТ: прежде всего мои родители, не рассказывая мне ничего этакого, гоняя партийную линию сугубо под одеялом. А также этот господин писатель на букву Фэ, который запутывал меня ещё больше в моём то ли заблуждении, то ли при полном неведении о технологии греха. Ибо интернета и порнухи в СССР не было, а детей находили в капустном поле.
Прекрасно же? Да.
Это эротика? Да. Да. Да.
И это тоже Париж.
Флобер использовал Париж как ярчайший метафорический антураж, который, собственно, и придал сцене падения героини незабываемый и сладкий, тайный (для читающих детишек) вкус.
Вот это настоящая литература и гениальнейшая творческая находка.
Полагаю, что и сам господин Флобер в момент написания этой сцены пребывал в некотором таком любовном потрясении, в которое послал себя сам, будучи чрезвычайно фантазёрного, романтического склада, будучи в некотором юридическом и еретическом замешательстве, сочиняя не сказку, а претендуя на быль, за которой скрывается не просто мещанское порицание, а вышибление из высшего света, моральная казнь и, если бы б повезло врагам, юридическое распятие.
Ибо нельзя так дьявольски эмоционально и точно, мерзко манипулируя камнями, колёсами, стенами, кладбищами, описывать грехопадение!
Джойс отдыхает, слизывает, умывается завистью, плагиатничает.
Эжен Сю завивает волосы (ециндаз ан).
Миллер тичорд ёжику хвостик.
У Хемингуэя отстегнулся мужской турнюр.
---------
ЧАСТЬ 2.
С Осанной Парижу покончили.
Поищем очернителей. Ну или "редисок", которые собственное эго выставляют выше каких-то городишек на чумазой Сене-реке.
«Ce volume ne doit pas etre expose en vitrine» («Эту книгу в витринах не выставлять»). О ком это?
Знаем, знаем. Конечно же это о книге Генри Миллера "Тропик рака".
Оксана Козорог пишет:
«Тропик Рака» – роман о Париже, вернее о восприятии Парижа человеком неевропейской культуры, о жизни и ощущениях этого человека в Париже 30-х годов ХХ столетия. Порою эти «впечатления» шокируют, эпатируют, но нередко и завораживают. Первое ощущение при чтении романа: Миллер низвергает Париж с привычной вершины культурно-исторического Олимпа. Порою кажется, что в романе писатель противопоставляет культуре эротические переживания, своеобразное «карнавальное» начало («телесный низ» по Бахтину), стремясь передать всю гамму плотских ощущений при помощи всех доступных средств: начиная от лексических (например: "Стоило только посмотреть на нее, чтобы у вас немедленно возникла эрекция. Ее глаза как будто плавали в сперме.")»
А вот и сам сэр Генри:
"Париж Матисса продолжает жить в конвульсиях бесконечных оргазмов, его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья спутаны, как свалявшиеся волосы".
Или:
"Наша земля – это не сухое, здоровое и удобное плоскогорье, а огромная самка с бархатным телом, которая дышит, дрожит и страдает под бушующим океаном. Голая и похотливая, она кружится среди облаков в фиолетовом мерцании звезд. И вся она – от грудей до мощных ляжек – горит вечным огнем. Она несется сквозь годы и столетия, и конвульсии сотрясают ее тело, пароксизм неистовства сметает паутину с неба, а ее возвращение на основную орбиту сопровождается вулканическими толчками".
Думаете, это это иносказание о герое Миллера, или о самом Миллере?
Да, это именно так. Но! Через образ великого города Парижа, в котором прежде всего Миллер видет КЛОАКУ человеческих страстей, но никак не архитектурные ансамбли.
Попробуйте, ради эксперимента, включить аудиоверсию «Тропика рака» себе перед сном (длительность пять часов с гаком) и вы проснётесь под утро с чувством, что вас всю ночь поливали хорошо настоявшимися помоями со всеми причитающимися для них ингредиентами – червями, мухами, дерьмом и мочой, человеческими и скотскими. Вас изнасилуют в зад, вы заберётесь на стадо потаскух, друг Борис будет втихаря от вас ходить в ресторан, а вы будете выпрашивать у него корочку хлеба: вот он, блин, зрелый капитализм и цивилизованный Запад.
Вы познакомитесь этой ночью с чертями и прочими персонажами ада и апокалипсиса.
Вы даже можете не дослушать весь этот поток низменных переживаний, и, не желая дальнейшего унижения собственной личности – даже не героев – выключите эксперимент к едреней фене и пошлёте весь этот грёбаный интернет вместе с Миллером нахрен.
Но менее талантливым от этой ночной прослушки Миллер не станет. Вы просто подасадуете на него – за то, что он несколько подчернил ранее розовый для вас Париж, наполненный исключительно музыкой и светом.
Миллера лучше читать днём, находясь в полном здравии, отключив психические настройки, с мозгами, одетыми в броню - с мелкими щелочками для глаз. Так оно будет вернее.
Ну вот ещё, до кучки:
«Париж – как девка... Издалека она восхитительна, и вы не можете дождаться минуты, когда заключите ее в объятья... Но через пять минут уже чувствуете пустоту и презрение к самому себе. Вы знаете, что вас обманули.»
«Миллер начал там, где остановился Хемингуэй. Мы читаем «Тропик Рака», эту книгу грязи, и нам становится радостно. Потому что в грязи есть сила, и в мерзости – метафора. Каким образом – сказать невозможно», - писал Норман Мейлер о «Тропике Рака».
Посмотрим ещё строки о Париже.
«Можно ли болтаться весь день по улицам с пустым желудком, а иногда и с эрекцией? Это одна из тех тайн, которые легко объясняют так называемые «анатомы души». В послеполуденный час, в воскресенье, когда пролетариат в состоянии тупого безразличия захватывает улицы, некоторые из них напоминают вам продольно рассеченные детородные органы, пораженные шанкром. И как раз эти улицы особенно притягивают к себе. Например, Сен-Дени или Фобур дю Тампль. Город – точно огромный заразный больной, разбросавшийся по постели. Красивые же улицы выглядят не так отвратительно только потому, что из них выкачали гной.»
«В Сите Портье, около площади Комба, я останавливаюсь и несколько минут смотрю на это потрясающее убожество. Прямоугольный двор, какие можно часто видеть сквозь подворотни старого Парижа. Посреди двора - жалкие постройки, прогнившие настолько, что заваливаются друг на друга, точно в утробном объятии. Земля горбится, плитняк покрыт какой-то слизью. Свалка человеческих отбросов. Закат меркнет, а с ним меркнут и цвета. Они переходят из пурпурного в цвет кровяной муки, из перламутра – в темно-коричневый, из мертвых серых тонов в цвет голубиного помета.»
«Тут и там в окнах кривобокие уроды, хлопающие глазами, как совы. Визжат бледные маленькие рахитики со следами родовспомогательных щипцов. Кислый запах струится от стен – запах заплесневевшего матраца. Европа –средневековая, уродливая, разложившаяся; си-минорная симфония. Напротив, через улицу, в «Сине-Комба» для постоянных зрителей крутят «Метрополис».
Возвращаясь, я припомнил книгу, которую читал всего лишь несколько дней назад: "Город похож на бойню. Трупы, изрезанные мясниками и обобранные ворами, навалены повсюду на улицах... Волки пробрались в город и пожирают их, меж тем как чума и другие болезни вползают следом составить им компанию... Англичане приближаются к городу, все кладбища которого охвачены пляской смерти..." Это описание Парижа времен Карла Безумного. Прелестная книга! Освежающая, аппетитная. Я все еще под впечатлением.»
«В районе Обервилье мы заходим в дешевый притон и немедленно оказываемся в целой толпе женщин. Через несколько минут мой приятель танцует с голой бабой - тяжелой блондинкой со складками на шее. В дюжине зеркал отражается ее задница и его темные тонкие пальцы, впивающиеся в нее с липкой жадностью. Стол заставлен пустыми стаканами, механическое пианино хрипит и свистит. Незанятые девушки сидят на кожаных диванах и почесываются, точно семья обезьян.»
Изюмины:
«В кафе «Авеню», куда я зашел перекусить, женщина с громадным животом старается завлечь меня своим интересным положением. Она предлагает пойти в гостиницу и провести там часик-другой. Впервые ко мне пристает беременная женщина. Я уже почти согласен. По ее словам, она сразу, как только родит и передаст ребенка полиции, вернется к своей профессии. Заметив, что мой интерес ослабевает, женщина берет мою руку и прикладывает к животу. Я чувствую, как там что-то шевелится, но именно это и отбивает у меня всякую охоту. Нигде в мире мне не доводилось видеть таких неожиданных уловок, предназначенных для разжигания мужской похоти, как в Париже. Если проститутка потеряла передний зуб, или глаз, или ногу, она все равно продолжает работать. В Америке она бы умерла с голоду. Там никто не соблазнился бы ее уродством. В Париже – наоборот. Здесь отсутствующий зуб, гниющий нос или выпадающая матка, усугубляющие природное уродство женщины, рассматриваются как дополнительная изюминка, могущая возбудить интерес пресыщенного мужчины.»
«Я выхожу на бульвар Мадлен, где проститутки проходят мимо меня, шурша юбками, и острейшее ощущение жизни захватывает меня, потому что уже один их вид заставляет меня волноваться. В темных углах кафе, сплетя руки и истекая желанием, сидят мужчины и женщины; недалеко от них стоит гарсон в переднике с карманами, полными медяков; он терпеливо ждет перерыва, когда он, наконец, сможет наброситься на свою жену и терзать ее. Даже сейчас, когда мир разваливается, Париж Матисса продолжает жить в конвульсиях бесконечных оргазмов, его воздух наполнен застоявшейся спермой, и его деревья спутаны, как свалявшиеся волосы. Колесо на вихляющейся оси неумолимо катится вниз; нет ни тормозов, ни подшипников, ни резиновых шин. Оно разваливается у вас на глазах, но его вращение продолжается...»
«Вечный город, Париж! Более вечный, чем Рим, более великолепный, чем Ниневия. Пуп земли, к которому приползаешь на карачках, как слепой, слабоумный идиот. И как пробка, занесенная течениями в самый центр океана, болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации – гниющая выгребная яма мира, склеп, в который вонючие матки сливают окровавленные свертки мяса и костей.»
«Тупик Сатаны». И это она заставляет меня содрогаться, когда я прохожу мимо надписи у самого входа в мечеть: «Туберкулез -– по понедельникам и четвергам. Сифилис – по средам и пятницам». На каждой станции метро оскалившиеся черепа предупреждают: «Берегись сифилиса». С каждой стены на вас смотрят плакаты с яркими ядовитыми крабами –напоминание о приближающемся раке. Куда бы вы ни пошли, чего бы вы ни коснулись, везде – рак и сифилис. Это написано в небе; это горит и танцует там как предвестие ужасов. Это въелось в наши души, и потому мы сейчас мертвы, как луна.»
Вы не поверите. но всё, что выше было написано о Париже, это прелюдия к гимну Парижа.
Не может такого быть, - скажете вы, - мы тут из-за ваших цитат (больше их от Оксаны Козорог) чуть не ублевались.
Тем не менее, я с Оксаной Козорог абсолютно соглашусь. Но раскрывать её позицию не буду. Лишь сошлюсь на то, что нечто подобное, но, конечно, космически далеко от того, что описывал Миллер, испытывал сам. Даже не так, а просто по тому же писательскому алгоритму: сначала какашки и грязь, быт и окружающие тебя личности, а уж под занавес признание в любви.
- Это не извращением ли называется? У вас и у Миллера? - спросите вы.
- Ну во-первых, я даже и рядом не стоял с этой глыбой. А в-вторых, Оксана пишет вот такое:
«Тропик Рака» – это книга о любви к Парижу. Пережив юношеский нигилизм, низвергнув «с корабля современности» культурно-исторический шлейф, тянущийся за Парижем с незапамятных времен, герой произведения на вопрос его девушки: «Почему ты не покажешь мне тот Париж, о котором ты всегда пишешь?», – неожиданно отвечает: и тут вот такая цитата:
«И тут я внезапно ясно понял, что не смог бы никогда раскрыть перед нею тот Париж, который я изучил так хорошо, Париж, в котором нет арондисманов, Париж, который никогда не существовал вне моего одиночества и моей голодной тоски по ней. Такой огромный Париж! Целой жизни не хватило бы, чтобы обойти его снова. Этот Париж, ключ к которому – только у меня, не годится для экскурсий даже с самыми лучшими намерениями; это Париж, который надо прожить и прочувствовать, каждый день проходя через тысячи утонченных страданий. Париж, который растет внутри вас, как рак, и будет расти, пока не сожрет вас совсем.»
- Тропик Рака – это Париж, колыбель человеческой культуры, одна из ключевых точек истории, в которой солнце достигло зенита. Тропик рака – это и безумная, опьяняющая, смертельная любовь к городу, которая проросла метастазами любви сквозь весь организм автора, который, на первый взгляд, кажется отчаянным нигилистом и циником, - пишет Оксана.
И тут о "первом взгляде", который напоминает щипцы искусного хирурга:
«Париж подобен щипцам, которыми извлекают эмбрион из матки и помещают в инкубатор. Париж – колыбель для искусственно рожденных. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о своем Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена нигде так не Вена, как в Париже. Все достигает здесь своего апогея. Одни обитатели колыбели сменяются другими. На стенах парижских домов вы можете прочесть, что здесь жили Золя, Бальзак, Данте, Стриндберг – любой, кто хоть что-нибудь собой представлял. Все когда-то жили здесь. Никто не умирал в Париже...».
И вот ещё:
«В первый раз мне представилась такая возможность, и я спросил себя: «Ты хочешь уехать?». И не получил ответа. Мои мысли унеслись в прошлое, к океану, к другим берегам, к небоскребам, которые я видел последний раз исчезающими под сеткой мелкого снега. Я вообразил, как они снова наползают на меня, вообразил тот напор, который так ужасал меня в них. Я видел огни, пробивающиеся между их ребрами. Видел весь этот огромный город, раскинувшийся от Гарлема до Баттери, улицы, кишащие муравьями, стремительные поезда-надземки, толпу, выходящую из театров. На секунду я вспомнил свою жену – где она? Что с ней сталось?
От всех этих мыслей на меня снизошел тихий мир. Тут, где эта река так плавно несет свои воды между холмами, лежит земля с таким богатейшим прошлым, что, как бы далеко назад ни забегала ваша мысль, эта земля всегда была и всегда на ней был человек. Перед моими глазами в солнечной дымке течет и дрожит золотой покой, и только безумный невротик может от него отвернуться. Течение Сены здесь так спокойно, что его замечаешь с трудом. Оно лениво и сонно, а сама Сена – точно огромная артерия человеческого тела. В той тишине, которая снизошла на меня, мне казалось, что я взобрался на высокую гору и у меня появилось наконец время, чтобы осмотреться крутом и понять значение того ландшафта, что развернулся под моими ногами.»
Пожалуй, хватит о Миллере и его видения Парижа.
Думаю, что Миллер прославил Париж ничуть не меньше, чем его великие предшественники, хоть смотрел на это всё-привсё сначала через жерло мясорубки.
Отмечу лишь сходство миллеровской манеры письма в "Тропике рака" в некоторой части описаний с Джойсовским Улиссом. Этим самым я ничуть не умаляя миллерового искусства живописания "чёрными и другими" красками, а просто подчёркиваю - насколько сильно бывает взаимовлияние писателей, разумеется, и художников, разумеется, и архитекторов, живущих в одну эпоху, и испытывающих резонансные колебания друг от друга. Ну вот, например, такой отрывок из "Улисса":
«На стене висит портрет Моны – она смотрит на северо-восток, где зелеными чернилами написано «Краков». Слева от нее Дордонь, обведенная красным карандашом Я снова вижу расплывшихся матерей Пикассо с грудями, покрытыми пауками, и легендами, глубоко запрятанными в лабиринте. И Молли Блум, лежащую на грязном матраце в бесконечности, и х.., нарисованные красным мелом на двери уборной, и рыдающую Мадонну. Я слышу дикий истерический смех, вижу заплеванную комнату – и тело, которое было черным, начинает мерцать фосфорическим блеском. Великая блудница и матерь человеческая с джином в крови. Я смотрю в этот кратер, в этот потерянный и бесследно исчезнувший мир, и слышу звон колоколов... две монашки у дворца Станислава, запах прогорклого масла из-под их одежды; манифест, который не был опубликован, потому что шел дождь; война, послужившая развитию пластической хирургии; принц Уэльский, летающий по всему миру, чтобы украшать могилы неизвестных героев.»
Чего тут больше в цитированных строках - Парижа или чертополоха в голове Миллера - решать вам.
Я же думаю, что чертополоха хватает и там и сям. Только в одном месте его нужно расшифровывать, а в другом он выложен на тарелочке. Не хотите - не ешьте. Никто вас не заставляет.
----------
ЧАСТЬ 3.
Хемингуэй. "Фиеста". Тут без подробностей. Просто слизываю цитаты из труда Оксаны Козорог, не утруждаю себя какими-либо комментариями. Ибо Оксана сделала это лучше меня, и прежде меня. Спасибо, Оксана.
«– Далась вам Южная Америка! Если вы поедете туда в теперешнем вашем настроении, все будет по-прежнему. Париж – хороший город. Почему вы не можете жить настоящей жизнью в Париже?
- Мне осточертел Париж, осточертел Латинский квартал.
- Не ходите туда. Курсируйте сами по себе и посмотрите, что с вами
случится.
- Со мной никогда ничего не случается. Я как-то прошатался один всю
ночь, и ничего не случилось, только полицейский на велосипеде остановил
меня и велел предъявить документы.
- Разве город не хорош ночью?
- Я не люблю Парижа.
Вот вам, извольте. Мне было жаль Кона. Я ничем не мог ему помочь,
потому что я сразу наталкивался на обе его навязчивые идеи: единственное спасение в Южной Америке, и он не любит Парижа. Первую идею он вычитал из книги и вторую, вероятно, тоже.»
« - Ну как? – спросила она. – Хочешь время провести?
- Да. А ты?
- Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?
- Ты не любишь Парижа?
- Нет.
- Почему ты не едешь в другое место?
- Нет другого места.»
« Брет повернулась к Биллу.
- Вы давно в этом чумном городе?
- Только сегодня приехал из Будапешта.
- А как было в Будапеште?
- Чудесно. В Будапеште было чудесно.
- Спросите его про Вену.
- Вена, – сказал Билл, – очень странный город.
- Очень похож на Париж. – Брет улыбнулась ему, и в уголках ее глаз
собрались морщинки.
- Правильно, – сказал Билл. – Очень похож на Париж в данную минуту.
- Да, нелегко будет вас догнать.
Мы уселись на террасе кафе "Клозери". Брет заказала виски с содовой, я
себе тоже, а Билл взял еще рюмку перно.
- Как живете, Джейк?
- Отлично, – сказал я. – Я прекрасно провел время.
Брет посмотрела на меня.
- Я сделала глупость, что уехала, – сказала она. – Идиотство – уезжать
из Парижа...»
«Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице Нотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было «Клозери де Лила»,- оно считалось одним из лучших в Париже. Зимой там было тепло, а весной и осенью круглые столики стояли в тени деревьев на той стороне, где возвышалась статуя маршала Нея; обычные же квадратные столы расставлялись под большими тентами вдоль тротуара, и сидеть там было очень приятно.»
«Она повернулась к Фрэнсис, которая сидела, улыбаясь, сложив руки, прямо держа голову на длинной шее и выпятив губы, готовая снова заговорить.
- Нет, я не люблю Парижа. Здесь дорого и грязно.
- Что вы? Я нахожу, что Париж необыкновенно чистый город. Один из самых чистых городов в Европе.
- А, по-моему, грязный.
- Как странно! Может быть, вы недавно здесь живете?
- Достаточно давно.
- Но здесь очень славные люди. С этим нельзя не согласиться.
Жоржет повернулась ко мне.
- Миленькие у тебя друзья.
Франсис была слегка пьяна, и ей хотелось продолжать разговор, но подали кофе, и Лавинь принес ликеры, а после мы все вышли и отправились в дансинг, о котором говорили Брэддоксы.»
«В Париже есть улицы не менее уродливые, чем бульвар Распай. Пешком я совершенно спокойно могу пройти ее. Но ездить по ней я не выношу. Может быть, я где-нибудь читал о ней. На Роберта Кона все в Париже так действовало. Удивительно, откуда у Кона эта неприязнь к Парижу? Уж не от Менкена ли? Менкен, кажется, ненавидит Париж. Много на свете молодых людей, которые любят и не любят по Менкену.»
«Мы пошли вниз по бульвару. На перекрестке улицы Ден-Фер-Рошеро и бульвара стоит статуя двух мужчин в развевающихся одеждах. – Я знаю, кто это. – Билл остановился, разглядывая памятник. – Эти господа выдумали фармакологию. Не втирай мне очки. Я знаю цену твоему Парижу.»
«Мы шли под деревьями, окаймлявшими реку в том конце острова, который обращен к Орлеанской набережной. За рекой виднелись полуразрушенные стены старых домов.
- Их сносят. Там проложат улицу.
- Видимо, так, – сказал Билл.
Мы обошли кругом весь остров. По темной реке, сияя огнями, быстро и
бесшумно скользнул паровичок и исчез под мостом. Ниже по течению собор Богоматери громоздился на вечернем небе. С Бетюнской набережной мы перешли на левый берег по деревянному мосту; мы постояли на мосту, глядя вниз по реке на собор. Отсюда остров казался очень темным, деревья – тенями, дома тянулись в небо.
- Красиво все-таки, – сказал Билл. – До чего я рад, что вернулся.
Мы облокотились на деревянные перила моста и смотрели вверх по реке на огни больших мостов. Вода была гладкая и черная. Она не плескалась о быки моста. Мимо нас прошел мужчина с девушкой. Они шли, обнявшись.
Мы перешли мост и поднялись по улице Кардинала Лемуана. Подъем был крутой, и мы шли пешком до самой площади Контрэскарп. Свет дугового фонаря падал сквозь листья деревьев, а под деревьями стоял готовый к отправлению автобус. Из открытых дверей кафе «Веселый негр» доносилась музыка.»
«Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой, я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан «Лавиня» уже закрылся, а перед «Клозери де Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил, как раз, напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.»
«…я прошел мимо всего набора завсегдатаев «Ротонды» и, презрев порок и стадный инстинкт, перешел на другую сторону бульвара, где было кафе «Купол». В «Куполе» тоже было полно, но там сидели люди, которые хорошо поработали. Там сидели натурщицы, которые хорошо поработали, и художники, которые работали до наступления темноты, и писатели, которые закончили дневной труд себе на горе или на радость, и пьяницы, и всякие любопытные личности некоторых я знал, а другие были просто так, реквизитом.»
«По ту сторону рукава Сены лежит остров Сен-Луи с узенькими улочками, старинными высокими красивыми домами, и можно пойти туда или повернуть налево и идти по набережной, пока остров Сен-Луи не останется позади, и вы не окажетесь напротив Нотр-Дам и острова Ситэ.»
«Я отправлялся гулять по набережным, когда кончал писать или когда мне нужно было подумать. Мне легче думалось, когда я гулял, или был чем-то занят, или наблюдал, как другие занимаются делом, в котором знают толк. Нижний конец острова Ситэ переходит у Нового моста, где стоит статуя Генриха IV, в узкую стрелку, похожую на острый нос корабля, и там у самой воды разбит небольшой парк с чудесными каштанами, огромными и развесистыми, а быстрины и глубокие заводи, которые образует здесь Сена, представляют собой превосходные места для рыбной ловли. По лестнице можно спуститься в парк и наблюдать за рыболовами, которые устроились здесь и под большим мостом.»
"Обратно мы шли в темноте через Тюильри и остановились посмотреть сквозь арку Карусель на сады, за чопорной темнотой которых светилась площадь Согласия и к Триумфальной арке поднималась длинная цепочка огней. Потом мы оглянулись на темное пятно Лувра, и я сказал:
- Ты и в самом деле думаешь, что все три арки расположены на одной
прямой? Эти две и Сермионская арка в Милане?
- Не знаю, Тэти. Говорят, что так, и, наверно, не зря…»
«Утром я спустился по бульвару Сен-Мишель до улицы Суфло и выпил кофе с бриошами. Утро выдалось чудесное. Конские каштаны Люксембургского сада были в цвету. Чувствовалась приятная утренняя свежесть перед жарким днем. Я прочел газеты за кофе и выкурил сигарету. Цветочницы приходили с рынка и раскладывали свой дневной запас товара. Студенты шли мимо, кто в юридический институт, кто в Сорбонну. По бульвару сновали трамваи и люди, спешащие на работу. Я сел в автобус и доехал до церкви Мадлен, стоя на задней площадке. От церкви Мадлен я прошел по бульвару Капуцинов до Оперы, а оттуда в свою редакцию. Я прошел мимо продавца прыгающих лягушек и продавца игрушечных боксеров. Я шагнул в сторону, чтобы не наступить на нитки, посредством которых его помощница приводила боксеров в движение. Она стояла, отвернувшись, держа нитки в сложенных руках. Продавец уговаривал двух туристов купить игрушку. Еще три туриста остановились и смотрели. Я шел следом за человеком, который толкал перед собою каток, печатая влажными буквами слово CINZANO на тротуаре. По всей улице люди спешили на работу. Приятно было идти на работу. Я пересек авеню Оперы и свернул к своей редакции.»
«Был чудесный весенний день, и я пошел пешком от площади Обсерватории через Малый Люксембургский сад. Конские каштаны стояли в цвету, на усыпанных песком дорожках играли дети, а на скамейках сидели няньки, и я видел на деревьях диких голубей и слышал, как ворковали те, которых я увидеть не мог.»
«Когда в городе так много деревьев, кажется, что весна вот-вот придет, что в одно прекрасное утро ее неожиданно принесет теплый ночной ветер. Иногда холодные проливные дожди заставляли ее отступить, и казалось, что она никогда не вернется и что из твоей жизни выпадает целое время года. Это были единственные по-настоящему тоскливые дни в Париже, потому что все в такие дни казалось фальшивым. Осенью с тоской миришься. Каждый год в тебе что-то умирает, когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно качаются на ветру в холодном зимнем свете. Но ты знаешь, что весна обязательно придет, так же как ты уверен, что замерзшая река снова освободится ото льда. Но когда холодные дожди льют не переставая и убивают весну, кажется, будто ни за что загублена молодая жизнь.»
«Париж уже никогда не станет таким, каким был прежде, хотя он всегда оставался Парижем и ты менялся вместе с ним. Париж никогда не кончается, и каждый, кто там жил, помнит его по-своему. Мы всегда возвращались туда, кем бы мы ни были и как бы он ни изменился, как бы трудно или легко ни было попасть туда. Париж стоит этого, и ты всегда получал сполна за все, что отдавал ему...»
Нет, недооценивал я папашу Хема. Хем прекрасен!
-----------------
ЧАСТЬ 4.
Нескромно о своём Париже. Примазываюсь как бы.
//На подборке обложек о Париже вверху - если присмотритесь - сможете найти две моих скромненьких книженции...//
Книг о Париже или так: книг с участием Парижа как фона для человеческих историй, гораздо больше, чем показано на фото в хедере.
Нет тут Флобера и Эмиля Золя, Альфонса Доде, мало Бальзака, да и ещё отсутствуют десятки других писателей.
Хватает также книг о так называемом "Анти-Париже".
Мои нескромные творения с участием Парижа в качестве именно фона, но с ясными характеристиками, находятся в промежутке между хвалебными и ругательными книжками.
Однако я ОТМЕТИЛСЯ, и мне довольно этого.
А хорошо написано или "так себе" это вопрос не ко мне, а к читателям. Ну и к критикам, если таковые найдутся.
***
Мои две книженции с участием Парижа: одна из них не печаталась, но живёт в интернете. Называется "На Сене" (http://www.proza.ru/2018/06/20/1164).
Вторая здравствует во всех видах, включая бумажный: и "в раздельном виде", и в сборниках. Это "ПарЫж" (http://www.proza.ru/2017/09/09/1581);
и почти она же "Париж,Paris, Парыж" (http://www.proza.ru/2014/07/10/1072).
***
Одна совершенно новая знакомая, увидев на полках УЙМУ книг, написанных, извините, лично мною (2000 страниц изданных бумажно, и столько же в загашниках...), удивилась: как, мол, при таком количестве написанного я ещё не знаменит. А мне и ответить толком на это "почему" было нечего.
Но четыре теоретических варианта ответа всё-таки существует:
1. Графоманию ещё никто не отменял.
2. Количество не всегда переходит в качество.
3. В своём отечестве пророков нет.
4. Скромных литераторов (а, тем более, с ёрническими замашками) никто не любит и знать не хочет.
Да как бы и плевать!
Душу греют вот такие слова Якова Каунатора:
"Ититьская сила! Ай, как вкусно! Мало, что вкусно, белой завистью завидно. Хорошо. Занимательно и вкусно. Спасибо!"
Или вот, от Веры Вестниковой. Она профессиональный критик, журналист и писательница. Хоть и не совсем это о Парижах, но всё-таки:
"Да Вы же талантище, батенька! Вас печатать надо, и большими тиражами. А Вы вдруг на сайте оказались.
Вдохновения Вам и читателей по продвинутей."
Вот и думаю сам себе на уме: "Да, я не Чехов. Зато и не Донцова. Может, не совсем уж и графоман. Может, и не конченый! Может, просто не до конца и не везде отшлифован? А когда?"
-----------
Характерно и нижеследующее замечание от читателя, которое я просто обязан сохранить для истории. В нём речь идёт о графоманах-торопыжках...
mihpetrov. LJ. 13 сентября 2019, 20:30:01
А почему "Праздник, который всегда с тобой" значится за авторством Эриха Марии Ремарка?
ОТВЕТИТЬ
pol_ektof. 13 сентября 2019, 22:35:39
Обаньки! Это потому что крайняя невнимательность и отсутствие перепроверки сопровождают некоторых пенсионеров, типа меня, по пятам. Ашипки и аписьки жить не дают таким нерадивым пенсионерам, всё спешащим куда-то. Ещё наверное и потому, что "Праздник" читан в юношестве, и автоматом в башке не сохранился. Спасибо за микроскоп! Обязательно исправлю! Мне стыдно! Ах, как стыдно.
------------
А потом-подумал подумал, да и решил не исправлять, прославив тем самым Миху Петрова за мой счёт.