Властитель. Эпизод пятый. 1815. -В Париж! -

                Эпизод пятый. 1815. "В ПАРИЖ!"




      Гене Иванову, талантливому художнику и организатору, посвящаю.


                I

       Подъезжаем к Мо, за окном – ставший уже хорошо знакомым в период  моих частых визитов в Париж вид этого последнего на маршруте городка: аккуратные дома с деревянными ставнями и решетчатыми окнами, подстриженные, полные цветов палисадники, зеленеющие усадьбы  и скверы. Да…это не исковерканные взрывами, обгоревшие предместья Брюсселя, что миновали мы неделей раньше и по моей инициативе проехали через Ватерлоо –  там всё изрыто, ничто не цветёт, и много совсем свежих братских могил. В Мо война не докатилась, жизнь здесь идёт своим чередом, люди заняты мирным трудом, ежедневными заботами. «Народу не нужна никакая война, она необходима только монархам и политикам, вздумавшим играть мускулами, чтобы потешить свои амбиции, а также разнообразным политиканам, мнящим себя истинными выразителями народных чаяний и благородных устремлений, между тем как один лишь Дьявол зачастую играет их  разумом и волей»  – размышляю я дор`огой.

       Вдруг под ногами что-то лопается, слышится скрежет, ржание лошадей,  и карета останавливается. Я выхожу на обочину, Волконский следом за мной. Ко мне подскакивает шталмейстер,  докладывает о сломанной  рессоре, предлагает пересесть в запасное ландо или возок.

       До местного постоялого двора, облюбованного гофмаршальской конторой, всего три версты. Я без опознавательных знаков,  одет во всё гражданское, как, впрочем, и Волконский.

       – Может, пойдём пешком? – спрашиваю  его по-русски, ибо было условлено  за границей говорить между собой преимущественно на родном языке, так труднее подслушать.

       – В самом деле, государь,  почему бы нам не пройтись? Впереди городской  рынок, можем, кстати, и прицениться, –  улыбается  Пётр Михайлович.

       Оставив кортеж, мы идём на прогулку в сопровождении двух переодетых в гражданский костюм гвардейцев, шагающих чуть поодаль. Местный рынок находится неподалёку от старинной ратуши в самом  центре городка. Прилавки полны чего только ни пожелаешь, везде чувствуется отсутствие континентальной блокады. Здесь есть всё, от пшеничного зерна и молодой картошки в мешках до диковинных фруктов и кокосовых орехов на развалах, от живых кур и гусей в клетках до освежёванной говядины на крюках, от стриженой овчины до вязанных шерстяных платков – прямо с колёс. Гам стоит невозможный.

       Посреди рынка расположилась группа цыган, развлекающих публику  песнями, танцами и фокусами. Вокруг собралась внушительная толпа французских зевак, которым это уличное представление, должно быть, в диковинку. Я тоже направляюсь  к ним.

       – Государь, вам следует поберечься, – шепчет мне Волконский.

       – Да бросьте вы, Пётр Михайлович.  Вас ли мне уверять, что в бою опасней. Нас Бог бережёт, везде его воля!  – говорю я, и тут же ко мне подходит молодая цыганка в цветастом платье с красным платком на голове.

       – Дай мне руку, господин хороший. Скажу, что было, что будет!– обращается она ко мне по-французски. 

       Вид у неё вызывающий, глаза горят,  ворот открыт, на смуглой шее – крест католический, в ложбинку тугой груди западают самоцветные бусы. Нет, всё-таки цыгане – самая развратная нация!  Даю ей левую руку погадать:

       – Зовут тебя Алекс… Александр, наверно. Ты из высокого рода, – говорит она, глядя на мою ладонь, – Длинная дорога с тобою, тяжёлый путь вижу…

       –  Подожди, красавица, не спеши,– отвечаю я, –  Начни лучше с того, что было. Есть, что вспомнить.

       – Вижу, как ты обманывался много раз, господин, и тебя обманывали…




       В Сан-Суси под Берлином предполагаемые союзники собрались ближе к лету 1813 года. Я очень надеялся на поддержку моей идеи создания  коалиции против Бонапарта  королём Пруссии Фридрихом-Вильгельмом, а также  императором Австрии  Францем II.

       Прусского монарха я  не видел лет пять, со времени его визита в Россию после памятной встречи в Тильзите, где  я подписал мирный договор с Бонапартом, согласно которому добрая часть прусских земель, включая порт Ганновер, отошла Франции.  Хотя политика в Европе быстро менялась – я вынужден был просить короля Пруссии то вступить в коалицию с французами, то против французов, мы с ним часто переписывались и сохраняли добрые отношения. За эти годы Вилли Третий, как мы его называли в своём кругу, постарел и осунулся. Должно быть, военные неудачи последних лет пришлись ко времени его личного горя, ибо три года назад он похоронил свою горячо любимую супругу, королеву  Луизу, бывшую ему опорой и в жизни, и в государственном управлении.

       – Я бесконечно благодарен вашему величеству за то, что вы принимаете меня здесь,  в Сан-Суси,  в  резиденции, долгие годы служившей домом   королю Фридриху Великому,  выдающемуся политику и полководцу, – сказал я при встрече, – Я думаю, что это должно укрепить в нас уверенность в успехе  совместных усилий  против революционной  агрессии Наполеона  Бонапарта.

       – Ваши достижения в борьбе с Бонапартом бесспорны, Александр, – отвечал Вилли Третий, не скрывая радости от встречи со мной, – Русские одержали выдающуюся победу, отбросив войска неприятеля за пределы России. Надеемся, что, благодаря  длительным дружественным отношениям,  мы станем хорошими союзниками, сможем восстановить в Европе прежние границы и дореволюционный порядок, существовавший ещё при нашем двоюродном деде.

       Мне всегда было немного странно слышать, как он говорит о себе в третьем лице множественного числа, подчёркивая тем самым свои монархические обязанности.

       – В этой связи, Фридрих, я всегда вспоминаю вашу покойную супругу. Как же она была права, уговаривая вас оставить политику нейтралитета  и вступить в коалицию против французов! – напомнил я, рассчитывая, что личные переживания  подтолкнут прусского короля к решительным действиям, – Ведь вы наверняка помните, какую клятву мы дали втроём, Луиза, вы и я, на могиле вашего великого короля – быть всегда в союзе  России и Пруссии против любых врагов монархического строя!

       – Вы скажете, ваше величество! Как можно такое забыть? Это забыть невозможно, такое не забывается.

       Погода способствовала прогулке, и мы вышли из зала в парк на верхнюю дворцовую террасу.

       – По примеру Фридриха Великого, я тут занялся виноградарством, один сорт думаю назвать именем Луизы. Хотите, покажу?.. – предложил Вилли Третий, и мы неспеша стали спускаться вдоль виноградных кустов, высаженных каскадом перед дворцом.

       – Но тогда, Александр, в начале восьмисотых годов, мне кажется, вы отличались более либеральными взглядами, не так ли?  –  продолжил он  наш разговор.

       – Но, ведь, тогда я и от Наполеона был в восторге, считал его завоевания  предвестием демократических перемен,  нового уклада жизни. Я  чуть ли ни за счастье  почитал договориться с ним в Тильзите и заключить мир.

       – Думается, что с нашей стороны честнее было сохранять нейтралитет, чем вступать в союз с узурпатором, – бесстрастно произнёс Вилли Третий.

       – Теперь я разделяю ваши взгляды на монархию, Фридрих. Я только сожалею, что шёл к этому выводу слишком долго, иначе, быть может, не случилось  нашествия Бонапарта на Россию и стольких жертв. Но, божье провидение указало нам путь к восстановлению справедливости. На мой взгляд,  теперь мы обречены создать  в Европе оборонительный союз и отбросить Францию к прежним границам.

       – Мы тоже склоняемся  к этому. Ганновер должен быть возвращён в наши владения, как и все другие земли, принадлежащие нам по праву до начала агрессии Бонапарта. Кроме того, на юге мы хотели бы получить Силезию, или хотя бы её часть.

       Фридрих повёл меня вдоль виноградной аллеи, указывая на зелёные  ряды вьющихся  кустов:

       – Вот эти лозы в нынешнем году должны  принести сладкие плоды. Луиза очень любила виноград, но только не терпкий, а сладкий, над чем мы с садовником сейчас и работаем, – произнёс он так же меланхолично, с той же пунктуацией, с какой вёл всю беседу.

       – Шеренги вашего винограда, Фридрих, столь же внушительны, сколь и войсковые, жаль, что воевать не умеют, – в шутку заметил я, – Какой же действующей армией против Бонапарта вы располагаете?

       – Народ Пруссии восстал против заведённых им порядков, ваше величество, так что и мобилизации объявлять не надо. Думаем набрать до ста тысяч пехотинцев, тысяч пять кавалерии, и в нашем распоряжении четыреста артиллерийских орудий. Генералитет и офицерство готовы тотчас же вступить в бой.

       Первые боевые действия против наполеоновских войск, предпринятые совместно с Пруссией, не дали результатов, если не считать итогом гигантское количество жертв с обеих сторон. После несчастной смерти Кутузова в результате сильной простуды, чтобы поддержать своим присутствием боевой дух солдат и офицеров, я всё время находился при армии, предоставляя командование войсками полководцам Барклаю де Толли, Витгенштейну и Беннигсену. Однако данный факт имел и негативную сторону, так как командующие боялись брать ответственность за свои действия, теряли время на согласования. В свою очередь мы с королём Фридрихом не смогли договориться о единоначалии в руководстве военной операцией. По этой причине, в частности, генерал-фельдмаршал Витгенштейн упустил явное преимущество состоявшей на две трети из русских соединений девяностотысячной союзной армии против войск Лористона  в сражении при Люцене в предместьях Лейпцига. Союзные войска отступили за Эльбу.

       В сражении при небольшом городке Бауцен в Силезии мы снова  потерпели тактическое поражение, и по той же причине. Глядя на генерала Витгенштейна, я недоумевал,  как этот  талантливый командир, одержавший выдающуюся победу над французами на Петербургском направлении всего лишь несколько месяцев назад, мог превратиться в столь нерешительного, безынициативного и бестолкового порученца? Казалось, он шагу не мог ступить без оглядки на меня. Безусловно, на каждом военном совете я высказывал своё мнение о диспозиции, но я вполне мог ошибаться, всегда подчёркивая, что благополучный исход сражения  зависит от  действий в конкретной боевой обстановке. Кутузов же не спрашивал дозволения оставить Москву, а если б и спросил, то получил бы от меня категорический отказ!  При Бауцене  противоречивые приказы  Витгеншнейна поставили  русско-прусскую армию в совершеннейший тупик, мы чуть не потеряли все дороги к отступлению.  Полководцы стали роптать, в конце концов, на второй день сражения генерал Милорадович, будучи подчинённым, но более опытным командиром, сам явился к  Витгенштейну и предложил ему подать в отставку. Я был вынужден отстранить Петра Христиановича от командования армией и назначить вместо него Барклая де Толли. Однако инициатива была упущена, мы объявили перемирие.

       Я был в отчаянии, на грани нервного срыва. Во мне кипела ненависть к Бонапарту, на этой ненависти основывался мой энтузиазм и решимость. Казалось, что небеса вновь отворачиваются от нас, и, собрав новые силы, Бонапарт опять направит свой удар на Россию. Но, в середине июня я получил известие от своего представителя в США князя Дашкова, что находящийся там в изгнании бывший наполеоновский полководец Моро, наконец, согласился принять наше давнишнее предложение возглавить армию союзников в Европе и днями выезжает в Берлин. К тому времени готовность вступить в коалицию выразил и австрийский император, мой давний союзник    Франц I. Эти известия вновь окрылили меня и короля Фридриха надеждой на успех.

       Из Австрии на переговоры о создании новой коалиции приехал наделённый своим императором широкими  полномочиями министр иностранных дел. Я недолюбливал Клеменса Меттерниха,  он был из тех, кто  мог подставить любого в любом  вопросе, в том числе и своего государя, если б это сулило ему лично большую выгоду. Тем не менее, как раз с Меттернихом мне пришлось очень часто общаться не только о судьбах Европы, но и вообще обо всём, ибо в Сан-Суси мы жили по соседству и обедали за одним столом. В то время меня сильно занимали нравственные проблемы войны, ведь с начала кампании мы потеряли тридцать пять  тысяч русских воинов убитыми, почти столько же, сколько их полегло в Бородинском сражении. Едва ли ни каждый день я посещал гарнизонную церковь и молился за упокой этих несчастных молодых солдат, отдавших свои жизни в борьбе с агрессором.

       Удручённый и подавленный столь большим количеством жертв, я говорил Меттерниху, что политики должны быть ответственны за это, и каждый раз, принимая любые решения о военных действиях, осознавать, что весь грех за многочисленные жестокие  убийства ложится именно на них.

       – Вашему величеству, не надо себя ровнять со всеми, – возразил  мне как-то раз  Меттерних, подливая себе в тарелку с мясом красного соуса, – вы не политик, и даже не человек. Вы – суверен, и к этому надо относиться философски, стоически, ибо этот факт также является промыслом божьим! Вы, наверно, читали работы вашего философа Местера об осуществлении  божественной  справедливости, её этапах и тех эксклюзивных монархах, кому доверяет Всевышний? Так вот, ваш  Жозеф Местер прав, что на небесах давно уже всё решено, и только избранные суверены истинною своей волей осуществляют задуманное Богом.

       –  Вы ошибаетесь, князь.  Жозеф Местер не наш, он француз, – в свою очередь возразил я.

       – Неважно, ваше величество. Я думаю, что он проникся этими идеями не столько в революционной Франции, сколько в монархической России, поскольку вот уж двенадцатый год живёт там в качестве Сардинского посланника.

       – Что касается Местера, то, вероятно, он прав, хотя мне кажется, что Бог ошибся, назначив меня в суверены,– сказал я, подбирая слова, –  Но,  прежде всего, я человек, господин Меттерних, а никакой не суверен, такой же, как вы  и любой другой – ничто человеческое мне не чуждо. Просто так распорядилась судьба, что я несу это монархическое бремя, будто совершаю  тяжёлую работу, с кротостью и терпением, и кто-нибудь другой на моём месте поступал бы так же.

       Должно быть, Меттерних мне не поверил.

       – Скромность украшает вас, государь, – недоверчиво заметил он, чуть подняв левую бровь,  но не  стал развивать данную тему, а ограничился  шуткой:  – Смею вас уверить, что его величество Франц Первый со мною на этот счёт никак не делился, и не давал  никаких указаний…

       В начале августа прибыл генерал Моро, я встречал его вместе с их величествами  Францем I  и Фридрихом II в Праге, во дворце австрийского императора, где по случаю приезда опального наполеоновского генерала был дан  большой приём.   Моро произвёл на меня приятное впечатление.  Красивой мужественной наружности, одетый довольно просто во всё гражданское и без регалий, стройный и подтянутый пятидесятилетний полководец с выразительными серыми глазами и благородными манерами,  несмотря на прошлые военные  заслуги, вёл себя скромно, был вдумчив и ни перед кем  не лебезил.  Это ему принадлежала идея отказаться от лобовых атак французских подразделений под командованием самого Наполеона,  ослаблять его силы путём уничтожения войск  французских  фельдмаршалов, а затем скоординироваться и обрушить  весь удар коалиционных сил на Лейпциг, являвшийся оплотом противника, крупнейшей базой армии Бонапарта.

       Войска союзников постепенно продвигались к городу. С севера наступали воинские соединения шведов  под командованием кронпринца Бернадота, также  бывшего прежде наполеоновским военачальником, с востока шла Силезская  армия прусского фельдмаршала Блюхера, с юга – Богемская армия австрийского фельдмаршала Шварценберга. Русские войска большой численности входили в состав всех трёх армий.  Я рассчитывал, что генерал Моро является подходящей кандидатурой, чтобы возглавить командование всей операцией, и присвоил ему звание генерал-фельдмаршала. Мы часто выезжали вместе смотреть диспозицию, находясь в Богемии в армии Шварценберга.

       – Ваши  солдаты любят вас, государь, – однажды обратился ко мне Моро, понаблюдав за расположением русских, активно приветствовавших  нас криками «Ура!», – Почему бы вам самому не возглавить командование операцией?

       – К сожалению, генерал, я лишён харизмы военачальника, у меня тихий голос, я  не могу себя пересилить и посылать людей в  атаку  на верную смерть, даже зная о том, что без этого не обойтись, кроме того, я глуховат на левое ухо. Вот почему, мне приходится полагаться на полководцев. Своим же присутствием я могу лишь поднимать боевой дух русского войска, что я божьей милостью и делаю.

       – Что и говорить, ваше величество, – охотно отозвался Моро,  –  Мне тоже было не по себе, когда я оставил карьеру адвоката и впервые принял командование полком.  Двадцать лет назад  революция только начиналась, защищать соотечественников было проще  с оружием в руках, чем в правовой неразберихе со сводом непонятных законов перед глазами. Однако потом я втянулся и пришёл к выводу, что людям более понятно принуждение оружием, чем принуждение законом. Идти в атаку оказывается честнее, а жертвовать собой – благороднее.

       – Вот поэтому я надеюсь на вас, генерал, как на выдающегося полководца, осмелившегося конкурировать с Бонапартом  и лучше меня  понимающего  боевой дух солдат,– сказал я, стремясь дать Моро понять, что больше интересуюсь  его военным талантом, нежели  участием в заговоре против Наполеона, за которое  он был изгнан из Франции.  – Считаю своим долгом подтвердить,  господин Моро,  что все свои финансовые обязательства перед вами мы выполним непременно, – добавил я,  – В случае победы я собираюсь подарить вам одно из крупных имений из государственных резервов с дворцом и крестьянами, ведь русские земли не менее плодородны американских.

       Моро выразительно посмотрел на меня.

       – Благодарю вас, ваше величество, это будет как нельзя кстати моему нынешнему финансовому положению, ибо судебные издержки, выплаченные мною режиму Бонапарта в миллион франков до сих пор не удалось восполнить. Однако теперь совсем не это вдохновляет меня на сотрудничество  с силами Шестой коалиции. Меня воодушевляют больше победы русских и их неиссякаемый боевой настрой  в стремлении защитить своё отечество. Я и раньше убеждался в неукротимой энергии  ваших войск, проиграв  маршалу Суворову в битве при Кассано в Италии, надеюсь, что теперь, возглавив их авангард вместе с армиями союзных держав, я с Наполеоном справлюсь.

       К концу августа войска сил Шестой коалиции сосредоточивались в Саксонии и направлялись к Лейпцигу. 25-го числа я хотел представить монархам Моро в качестве генерал-фельдмаршала, чтобы утвердить его главнокомандующим союзных войск. Но этот вопрос пришлось отложить.   Днём в Ставке появился  командовавший правым флангом  союзных  войск  генерал Витгенштейн   и доложил, что по данным разведки в городе Дрезден остался один лишь тридцатитысячный  корпус маршала Сен-Сира с семью десятками орудий, в то время как Бонапарт с  гвардией и подчинёнными войсками, покинув город, направился на восток с целью разгромить прусскую армию Блюхера. Вдобавок, у Витгенштейна имелся подробный план расположения неприятельских войск в городе.

       –  Ваши величества, это  самый  подходящий  момент для взятия Дрездена,  – сказал Моро на военном совете, обращаясь к монархам, – Мы имеем реальный шанс, ударив с правого фланга, разбить Сен-Сира и захватить город, а затем последовать за Наполеоном, окружить его совместно  с армией Блюхера и  разбить французские войска.

       Я поддержал генерала:

       – Считаю, господа, что нам надо немедленно штурмовать Дрезден. Такой случай упускать нельзя.

       – Дозвольте мне, ваше величество, – обратился к своему императору Францу фельдмаршал Шварценберг, командующий Богемской армией, –  Войска растянуты почти на двадцать миль, солдаты устали, необходимо подтянуть всю артиллерию. Я полагаю, что следует дождаться полной концентрации наших сил у стен города и начать штурм завтра утром.

       – Хорошо. – согласился австрийский император, – Разворачивайте левый фланг к Дрездену. Завтра утром сложится новая диспозиция, и мы решим, что делать дальше.

       Видимо, я был слишком горяч, поддерживая Моро, предлагая тут же атаковать, однако я уступил мнению императора Франца I, которого уважал ещё с юных лет, когда, только-только  вступив на престол, пригласил его в Россию с визитом и много с ним общался  в надежде набраться опыта в управлении империей.  Но теперь  я совершал ошибку, уступая мнению австрийского императора.  Коль настоял бы на своём, моя горячность была бы оправдана,  ибо внезапный штурм ослабленного Дрездена непременно бы завершился  победой союзных войск. Случилось совсем по-другому. Время было упущено. На следующий день  к четырем часам пополудни, когда   диспозиция Ставки ещё не была доставлена в союзные войска, Наполеон с гвардией и подчинёнными ему полками успел вернуться в Дрезден и сразу же ринулся в бой. По совету генерала Моро я поспешил отменить готовившуюся атаку, но было уже поздно. В этот день уже не мы, а Бонапарт воспользовался внезапностью. Инициатива теперь оказалась на его стороне, его войска провели успешную операцию, и к девяти часам вечера выдавили нас от границ  города на окружающие  высоты.               

       Господь Бог не благоволил нам и на следующий день. Наутро 27-го августа пошёл сильный дождь,  дороги развезло, поэтому войска, особенно артиллерия союзников испытывали огромные трудности.   Я  не расставался  с генералом Моро, мы с ним объехали едва ли ни всю диспозицию. Местность была очень разной, и если в центре армейские подразделения располагались на удобных для наступления покатых холмах, то позиции  флангов союзнической армии были иссечены  оврагами, а левый  пересекала речка  Вайсериц с очень крутыми  и заросшими берегами. Однако с флангов у нас были вполне  удобные отходные пути. Наполеон решил атаковать конницей наши позиции слева, где стоял австрийский корпус  генерала  Гиулая.

       Мы стояли на возвышении, наблюдая, как под проливным дождём   конные полки Бонапарта при поддержке пехоты постепенно выдавливают австрийцев из укреплений, обустроенных возле двух ближайших к Дрездену  населённых пунктов. В подзорную трубу из-за ливня было плохо видно, но, всё же, различались  некоторые детали, что кони вязнут в ужасной грязи, ружья не применяются, а солдаты остервенело действуют пиками и бьются на саблях, –  резня  ужасная, зрелище не для слабонервных, к которому я никак не мог привыкнуть, и никогда не привыкну.

       –  Вы боитесь смерти, ваше величество? – неожиданно спросил Моро, отрываясь от своей подзорной трубы.

       – Как вам сказать, Моро… если я отвечу, что не боюсь, то буду с вами неискренен. Конечно, боюсь, как и любой человек. Но, я боюсь скорее не просто смерти как таковой, а смерти мучительной. И, меня всегда очень  волнует, смогу ли я оправдаться перед Господом за свои поступки, а также,  чт`о в связи с моею смертью станет с моими родными и близкими. Должно быть, так полагает и каждый из тех солдат, которые в эти минуты отдают свои жизни в борьбе с  узурпатором.

       – Смею заметить, государь, что у солдат, как на той, так и на другой стороне, кроме того, есть стимулирующий их в бою кураж, чувство локтя, которое напрочь отсутствует среди высоких особ Шестой коалиции, принадлежащих, казалось бы, к одной стороне, состоящих в едином военном  союзе. Фельдмаршалы – так вообще друг друга не понимают. Отстаивая своё мнение, они слишком амбициозны.  Примером  тому  обсуждение  вчерашней операции в Ставке. Очень жаль. Мы бы давно овладели Дрезденом, и теперь уж преследовали бы армию Бонапарта, прижимая её к прусским частям силезской армии Блюхера.

       – Вы правы, генерал, – согласился я, – в военное время при  осуществлении армейских операций  должно преобладать единоначалие.  Я не успел вчера представить вас в качестве главнокомандующего союзными войсками.  Что ж, придётся  это сделать по окончании дрезденской операции.

       Вдали под  городскими стенами, в местах расположения артиллерийских батарей,  появились белые дымки. Послышались звуки канонады.

       – Ого! Они начали пушечный обстрел австрийских позиций! – воскликнул Моро, направляясь ко мне, – Мы под пушками, ваше величество,   в опасности! Нам с вами следует ретироваться, государь, по добру…

       Я пришпорил своего Лами и дал назад, но было уже поздно, случилось жуткое: неприятельское ядро со страшным свистом пронзило лошадь генерала Моро, пролетело мимо меня, и  воткнулось в  ближайший  пригорок. Оказавшись весь в крови и лошадиных внутренностях, я соскочил с седла в надежде  оказать генералу помощь. Мертвенно бледный Моро лежал в луже крови на   грязной траве, и, будучи придавлен конской тушей,  силился подняться.

       – Как неудачно всё получилось, государь, – пробормотал он, скорчившись от боли,  когда  я схватил его за подмышки, пытаясь  вытащить из-под лошади.

       – Ничего-ничего, генерал. Слава Богу – вы живы! Это главное,– успокаивал я раненого полководца, пока не примчались встревоженные  свитские и не оттащили  лошадиный труп. Тут я оцепенел: у Моро отсутствовала правая нога ниже колена, а окровавленная левая  болталась на сухожилиях!     – Доктора, доктора Виллие срочно!  –  крикнул я что есть силы, понимая, что и тот уже мало чем сможет помочь.

       Весь грязный, в крови, взвинченный до предела, я вновь оседлал испуганного Лами и ринулся в Ставку, прямо к его величеству Францу II, который при всём при этом спокойненько распивал чаи  и почитывал   бумаги. При взгляде на меня у него отвисла челюсть. Прямо с порога я высказал  австрийскому императору несколько ненормативных слов по-русски, которые он не понял, но пригласил присесть на раскладной стул и приказал подать мне тоже чайный прибор.

       – Франц, ваши войска на левом фланге терпят сокрушительное поражение, конница Бонапарта  смяла ваши полки, в настоящий момент она окружает и  готовит их захват, – совладав собой, вымолвил я, – Генерал Моро тяжело ранен… ему снесло ноги ядром, я был там с ним, и сам едва уцелел! Прошу вас, выразите за это благодарность вашему фельдмаршалу Шварценбергу, а также представьте его к ордену «Глупейшего осла» за военную операцию при Дрездене. Отстраните его немедленно от командования, иначе не успеем оглянуться, как нас всех тут вместе со Ставкой  повяжут!

       Видимо, я его впечатлил. Его величество  поднялся со стула и некоторое время  в волнении шагал  по палатке, раздумывая.

       – А кого? Кого назначить? – наконец, спросил он растерянно, – У меня нет никого более опытного и отважного.

       – Ну, хорошо, тогда как бы вы поступили, если б не генерал Моро вышел из строя, а Шварценберг?

       – Тогда я обратился бы к вашему опыту, Александр.

       – Вот и замечательно, Франц. Собираем сей же час военный совет, и назначаем главнокомандующего.          

       – Кого?

       – Кого-кого… генерал Моро, которого я не успел всем представить, теперь ранен. Меня, если вы не возражаете, ваше величество. Больше некого.

       – Вы? Вас? – удивился австрийский монарх, – Вы же сами говорили мне,  что не обладаете военным талантом?

       – Ничего, Франц, у меня много опытных советников и заслуженных победителей, а уж я-то найду способ донести до  солдат  их волю!

       Мы так и поступили. На созванном в срочном порядке  военном совете Франц II объявил об отстранении фельдмаршала Шварвенберга  от  командования объединёнными силами Шестой коалиции. Я выступил со своим видением сложившейся в сражении ситуации и сказал, что в виду тяжёлого ранения генерал-фельдмаршала Моро, руководство объединёнными силами я возлагаю  на себя.   Король Пруссии Фридрих не нашёл, что возразить. Между тем, русские командиры, генералы Барклай де Толли, Витгенштейн и  Остерман-Толстой не скрывали своего удовлетворения принятым решением.

       – Государь, самое разумное будет сейчас – сохранить силы и  отступить в Богемию. Закрепившись там, продолжить марш на Лейпциг, – предложил генерал Барклай,– Кроме того, ваше величество, мне кажется ошибочным недавно порученный мною от вас  рескрипт подтянуть с высот артиллерию, чтобы ударить по левому флангу французов. Очень высок риск.  В случае  если мы потерпим поражение, пушки достанутся неприятелю – из-за дождя и повсеместно размокшего грунта мы их не затащим обратно на холмы, где исключительно выгодная для нас позиция. Извините, но я не могу выполнить этот приказ, государь.

       Барклая поддержал генерал Остерман-Толстой:

       – Мы должны помнить, ваше величество, что из-за ошибок командования мы потеряли не только Моро, но и генерала Мелессино, атаковавшего правый фланг французов самоотверженно, но по большому счёту безрезультатно. Он геройски погиб сегодня в этом бою, командуя кавалерийской бригадой, однако французы, большая часть из которых состоит из молодой гвардии Наполеона, всё же, не сошли со своих позиций. Теперь мы противостоим им лишь  выгодным положением артиллерии на высотах. Я тоже считаю, что убирать оттуда пушки самоубийственно.

       Я согласился с русскими командующими, отозвав свой приказ.

       Между тем, на левом фланге положение стало катастрофическим,  тысячи австрийцев уже полегли там, на поле боя, и тысячи были захвачены в плен подразделениями Мюрата, французы захватили кроме того с десяток артиллерийских орудий. Я приказал Шварценбергу отступать дорогой на Теплице, в Богемию, пока на высотах с левой стороны фронта он не сгубил  всю свою армию. Как выяснилось позже, сделал я это очень своевременно, ибо пришло известие о глубоком обходном манёвре французов с целью окружить и разбить  наш тыловой резерв. Я приказал также  отступать всем фронтом союзников, гвардейскому же корпусу генерала Остармана-Толстого была поручена операция по уничтожению окружавших наш тыл  французских полков под командованием генерала Вандама, которую Останман-Толстой  через три дня выполнил  блестяще, но с большими потерями, при этом он сам был ранен  тяжело в левую  руку.

       Уже совсем темнело, когда я поехал в лазарет проведать  Моро. Он лежал на кровати с перевязанными культями и был очень бледен. Дежуривший при нём медбрат неустанно отирал с его лица пот.  Я присел рядом на табуретку и взял генерала за руку.

       – Как вы себя чувствуете, Моро? – впрочем, этот вопрос имел лишь целью обозначить своё присутствие, ибо состояние полководца было явно   скверным.

       Раненый  вздрогнул и открыл воспалённые глаза:

       – Государь!.. Государь, всё хорошо… хорошо… – зашептал  Моро  в полубреду, – Бог милостив, я поправлюсь… так обидно, что это случилось… Ваше величество, прошу вас… избегать прямых столкновений с Бонапартом и гвардией… солдаты за него горло перегрызут… следуйте нашей стратегии, окружайте, выматывайте его с флангов. Сейчас лучше отступить, сосредоточить силы, подтянуть… резервы, а потом… потом дать  генеральное  сражение, как мы намечали,  у Лейпцига…  и устроить им там троянский сюрприз… Бернадот прибудет… король Саксонский придёт к вам, тогда всё и случится…  Окружайте их!  Палите!.. Ворота открыты! В атаку! Вперёд!.. У вас храброе войско, государь, вы обязательно победите!..

       В тот вечер я видел генерала в последний раз, через две недели Жан  Моро скончался от сильной горячки. Я очень скорбел по нему; единственное, что я мог сделать для этого выдающегося полководца и порядочного человека – распорядиться похоронить с фельдмаршальскими почестями в Санкт-Петербурге, и назначить пожизненную пенсию его вдове и сыну.

       Случилось всё так, как он предсказал. В середине октября войска союзников окружили Лейпциг. С севера подтянулись шведские войска кронпринца Бернадота числом более двадцати тысяч, а также армия генерала Беннигсена, базировавшаяся в Польше. Войска Бонапарта заняли оборону вокруг города с ударной группировкой на юго-востоке.  Суммарные  силы были приблизительно равны, по двести тысяч воинов с каждой стороны, но у нас насчитывалось до полутора тысяч орудий – в два раза больше всей неприятельской артиллерии.  Восток делили меж собою смешанные  русские и прусские войска, на юге и юго-востоке по-прежнему преобладали     русские и австрийские подразделения. Я предлагал назначить командующим союзных армий генерала Барклая де Толли, однако общее руководство операцией Ставка решила оставить за Шварценбергом.  Давая своё на это согласие, я втайне рассчитывал при недостатках в командовании союзными войсками  вновь повлиять на ход операции на основе советов опытного и талантливого  полководца Моро.

       Но, откуда, откуда он узнал о предстоящем «троянском сюрпризе»?! Только Божье Провидение могло открыть генералу Моро на смертном одре, что на третий день ожесточённых боёв, 18 октября, находившаяся в центре всей позиции наполеоновских войск Саксонская дивизия из трёх тысяч человек перейдёт на нашу сторону! Ничем иным объяснить этот факт я не мог.

       На следующий день король саксонский Фридрих-Август распорядился распахнуть нашим войскам городские ворота, и союзники заняли Лейпциг без боя.  Рано утром Бонапарт сбежал из города. Подразделения его маршалов, Макдональда и Понятовского,  начали отступление.  В суматохе кто-то из наполеоновских генералов  отдал приказ взорвать мост с находившимися на нём солдатами, пушками и обозами, чем привёл свои войска в полное замешательство, Понятовский при этом погиб.

       Союзные армии продолжили своё дальнейшее продвижение и к началу 1814 года приблизились к границам дореволюционной Франции. Теперь нам  сопутствовал отнюдь не счастливый случай, как это было в битве при Лейпциге. Я сам с гвардией всё время присутствовал  в Ставке близ  Богемской армии, возглавляемой  Шварценбергом, расставаться с которым Франц I по-прежнему не желал.  Фельдмаршал  совершал прежние ошибки, проявлял медлительность, растягивал  весь фронт на уязвимые неприятелем фрагменты, зачастую объясняя свои действия заботой о самочувствии солдат и офицеров, которые и рады бы пойти в атаку, но не могли из-за того, что не было должного приказа. Те же ошибки способствовали и февральским поражениям русско-прусской армии под командованием фельдмаршала Блюхера на восточном фронте. После поражения Богемской армии союзников при Монтро я уж совсем отчаялся, ибо приходилось подтягивать из тыла всё новые и новые резервы, отправлять на смерть десятки тысяч солдат, чтобы только заткнуть пасть живучему революционному чудовищу. К большому сожалению, мы подавляли его не умением, а числом.

       Однако удача вновь нам улыбнулась. В середине марта я получил коротенькую и безграмотную записку от французского министра иностранных дел Талейрана: «Идите на Париж, он вас примет без разговоров. Бонапарт хочет защищать Фонтенбло». Корявый детский почерк, с ошибками выбран был, видимо, в конспиративных целях. Если б ни внушительный  конверт со знакомым вензелем, я бы подумал, что это намеренная дезинформация.    Но,    доставивший    записку    офицер     предъявил    свои полномочия и устно меня информировал, что гвардия Бонапарта и войска численностью  в сорок тысяч на самом деле сосредоточены на северо-востоке Франции в намерении разблокировать гарнизоны нескольких крепостей, запертых  подразделениями русских под командованием генерала Беннигсена, между тем как дорога на Париж для войск союзников открыта.

       Я тут же собрал Ставку и предложил союзным государям и всему командному составу осуществить идею дезориентации противника, которую мы предварительно проговорили с генералом Барклаем де Толли: пустить навстречу Бонапарту один из армейских корпусов  на помощь  Беннигсену в осаде северо-восточных крепостей.  В то же время, основные силы союзников численностью около ста тысяч, в том числе более половины русских,  целиком бросить на взятие ослабленного Парижа.  Кавалерийский корпус русского генерала Винценгероде как нельзя лучше подходил к выполнению этой задачи, он не только бы отвлёк внимание Бонапарта, но и вытеснил бы его войска от осаждённых французских крепостей прямою дорогой на Фонтенбло. Рискуя своей репутацией, я предъявил союзным монархам как полученную от Толейрана записочку, так и доставившего её французского офицера. После некоторых дебатов моё предложение было принято.

       Настал час отмщения. Рано утром 18 марта мы начали  атаку на Париж, операцией командовал генерал-фельдмаршал Барклай де Толли. На правом фланге действовала русско-прусская армия Блюхера.  По моему настоянию, чтобы не испортить всё дело, войска австрийцев во главе с фельдмаршалом Шварценбергом Ставка держала в резерве.

       Мы бросили силы на самый центр французской позиции. В полдень войска генерала Ланжерона  подошли вплотную к Монмартру, с высот которого весь город хорошо просматривался и простреливался, и штурмом взяли эти высоты.  В пять часов пополудни  ко мне явился гонец от наполеоновских  маршалов Мормона и Мортье с предложением о перемирии. Я возразил ему и предложил капитуляцию, в противном случае, не сомневаясь, мы разрушим французскую столицу, как разрушили при отступлении родную  Москву. Представитель Мормона и Мортье заявил, что они захватили в залог полковника Орлова из  нашего командующего состава, объявляют перемирие, и пойдут обсуждать  условия отступления. Недолго думая, я написал рескрипт, в котором уполномочивал Михаила Орлова, бывшего при мне прежде флигель-адъютантом, на подписание условий капитуляции. Позднее я направил к французам и министра иностранных дел Нессельроде с нашими предложениями.  Карл Васильевич вернулся в два часа ночи с подписанным актом о капитуляции, но с условием сохранения парижского гарнизона и отвода всех  наполеоновских войск  на северо-запад за сто вёрст от  города.

       Я не верил тому, что держу в руках акт о капитуляции французских войск, не верил! Кажется, я прочёл его сто раз, но не мог в полной мере  осознать значение этих строк.  «Ужели?! Ужели эта ужасная война, наконец, кончилась нашей победой? Ужели то, о чём я в течение почти  двух лет  ежедневно и  ежечасно молил Господа, принося ему в жертву себя и свои регалии,  наконец, свершилось?!»  Я упал на колени перед образами с благодарностью  Христу Спасителю за то, что Бог не оставил моё Отечество в беде, не позволил неприятелю вновь, ещё со времён Смуты, вторгнуться на нашу землю и силой устанавливать свои порядки. Ещё молил я  его за души погибших воинов, числа которым не счесть, просил простить меня за то, что всю эту кампанию мною руководило чувство мести, хоть и вызвано оно было благородными, высокими целями освобождения от сторонней зависимости. Я просил также у Господа благоволения защитить Россию изнутри, направить её богатства не на оборону от внешних врагов, а на благополучие, процветание и просвещение большей своею частью тёмного и забитого народа. Об этом тогда были все мои слёзы и все мои молитвы…





                II

       Цыганка стоит  вплотную и держит мою руку, осторожно проводя по  ладони смуглым пальцем, босая смуглая ножка её при этом  касается моего башмака. От густых чёрных волос её, выбивающихся из-под платка, пахнет дешёвым мылом, но я ведусь на этот запах, на всё это магическое женское  существо как удав на звуки флейты.
       – Тебе досталась какая-то победа… – продолжает она, внимательно рассматривая мою ладонь, – И ты был обольщён…

       Да, я был обольщён этой победой. Я не стал уподобляться Бонапарту, имевшему обыкновение по окончании сражения объезжать поле боя. Командующим было приказано привести наличный состав в боевые подразделения  и пройти маршем по улицам Парижа в ознаменовании победы коалиционных сил над революционным узурпатором. Конногвардейский и Преображенский полки возглавили торжественное шествие, и я считал себя вправе лидировать на этом параде. Народ приветствовал нас с ликованием, на улицах города  было не протолкнуться, парижане заполнили все балконы и крыши ближайших домов, кричали «Ура! Виват!» и швыряли в строй  цветами и конфетами. Впрочем, кое-где слышался и возмущённый свист, исходящий, должно быть, от тех, кто считал нас завоевателями. Но, мы не ставили целью устанавливать свои порядки, наша задача была вернуть Францию к дореволюционным границам и правлению поверженной династии Бурбонов. Об этом говорилось в опубликованной во всех газетах Декларации Шестой коалиции, составленной Карлом Нессельроде.

       На одной из центральных площадей города, возле королевского дворца Тюильри меня встречал французский министр иностранных дел Шарль Талейран, сохранивший свой пост, кажется, ещё со времени падения  Робеспьера. Последний раз мы встречались с ним на Эрфуртских переговорах десять лет назад. Однако время было не властно ни над этим  беспринципным политиком, ни над его внешностью – в свои шестьдесят с лишним он выглядел бодро, даже привлекательно, несмотря на врождённую хромоту и необходимость передвигаться пешком с тростью.

       – Рад приветствовать ваше императорское величество здесь, в Париже, а также выразить восхищение вашим решением не брать столицу Франции приступом, сохранив в целостности все  исторические  и культурные  ценности древнейшей монархии Европы! – крикнул сквозь шум и барабанный бой   парада  monsieur Талейран, поклонившись.

       – Здравствуйте, господин министр! Я рад, что наша встреча опять  состоялась, и не где-нибудь, а здесь, в самом сердце Франции, освобождённой, наконец,  от революционного ярма и последствий бонапартизма, – сказал я, не слезая с коня, пожал Талейрану руку и предложил подождать прибытия монархов союзных государств.

       Явившиеся вскоре во главе своих войск союзные государи, Фридрих-Вильгельм III и Франц II, следуя моему примеру, также поздоровались с Талейраном,  будучи верхом на лошади. Какое-то время мы стояли, приветствуя проходившие мимо нас боевые полки, а затем проследовали во дворец, где французы организовали торжественный приём. Я был вполне удовлетворён, моё эго получило долгожданную индульгенцию, и я впал в счастливую эйфорию. Талейран окружил меня заботой, дамами и развлечениями. Действительно, в первые дни нашей победы совсем не хотелось вспоминать  о неприглядных сторонах моих отношений с этим французским политиком, сожалеть, какою ценой нам доставались его услуги на Тильзитских и Эрфуртских переговорах.  Эти сотни тысяч франков, отданных ему в виде взяток, могли бы послужить гораздо более благородным целям, чем оплате  его услуг на устроенных  вероломным узурпатором  торгах  о признании неоспоримых военных и политических  побед России   на юге и на севере Европы. На какое-то время я об этом забыл.  Тем не менее, тяготясь постоянным своим присутствием рядом с французами, я попросил переселить меня, мою свиту и графа Нессельроде с сотрудниками внешнеполитического ведомства в отдельный особняк. Через неделю нам выделили  находившийся в пешей доступности  Елисейский дворец, где мы дали большой бал по случаю отречения Наполеона Бонапарта от захваченного им престола и возвращения на французский трон Людовика XVIII.

       В те дни я был объят непомерной удалью. Широкая известность, чувство избранности и  всеобщего восхищения моей персоной вскружило мне голову, а общество парижских красавиц возродило во мне не только физическую страсть, но и склонность к авантюрным приключениям.  Мне было тридцать пять лет, а я чувствовал себя будто ещё до Аустерлица, бесшабашным молодым повесой. В те же дни  я получил короткую записочку от Жозефины Богарнэ, бывшей супруги Наполеона: «Я вас всё жду, жду, а вы всё не едете. Зазнались?  Приезжайте  как-нибудь, к обеду». На разведку я немедленно отправил Чернышёва с букетом цветов и извинениями, мне подумалось, что надо непременно встретиться и непременно наедине, как это не раз бывало на той же Эрфуртской встрече восемь лет назад. Жозефина была мила и обворожительна. Её южный темперамент провинциальной островитянки  органично сочетался с изысканными манерами, обретёнными  в высшем парижском обществе, и, надо признать, Бонапарту было от чего сходить с ума по этой женщине. Оказалось, что она с дочерью по-прежнему обитала в Мальмезонском замке, который за небольшой срок правления своего мужа сумела превратить в знакомый всему парижскому бомонду  «второй Версаль». Туда мы и поспешили вскоре с визитом.

       Вопреки ожиданию,  я застал Жозефину в галерее у камина больше в состоянии растерянности и тревоги, нежели  умиротворения  и  радушия: на  лице её обозначились  морщинки, витала грусть, но, всё же, она была ещё свежа, держалась  достойно и выразительно.

       – Я очень рада вашему визиту, государь, – взволнованно произнесла  она, протянув мне для поцелуя руку, – Но я рассчитывала, что победитель Европы вспомнит обо мне чуть раньше…

       – О, мадам! Я никогда не забывал вас, стремился к вам, едва мы достигли Парижа, и только храбрость ваших солдат помешала мне явиться сюда немедленно, – пошутил я.

       Жозефина мне улыбнулась, затем пригласила нас в столовую, где представила свою дочь Гортензию и внуков, а я – своего спутника,  генерал-адьютанта, графа Александра Чернышёва, который, впрочем, был ей уже знаком.   Гортензия в свои тридцать лет  казалась  похожей на мать, милой, обворожительной и остроумной светской львицей. Она сыпала анекдотами и новостями парижской жизни, касающимися, в основном, выпестованной  мадам Богарне «ново-греческой» женской  моды. Мы хохотали, и я пообещал в шутку, что в следующий раз непременно придём  в гости  в  хитонах и туниках, чтоб возродить и мужскую моду тоже.

       Меня не покидало ощущение, что Жозефина ищет удобного случая остаться со мною наедине, но не знает под каким предлогом это сделать. Я сам помог ей:

       – Не хотите ли прогуляться, мадам Богарне? Поговаривают, что в мальмезонском саду есть лабиринты диковинней знаменитых версальских? – спросил я, когда салфетки были брошены на стол.

       – В самом деле? – рассмеялась Жозефина, – Чего только ни говорят у нас в Париже! О чём только ни судачат! Что ж, ваше величество, пойдёмте, покажу, – она грациозно поднялась со своего места, и мы, доверив Чернышову развлекать Гортензию с детьми,  отправились погулять.

       Лабиринт из плотно растущих высоких кустов, только-только  набравших густую весеннюю зелень, был действительно хорош, безупречно подстрижен, обширен и замысловат. В одиночестве я вмиг бы запутался в его аллеях. Жозефина уверенно повела куда-то в самую гущу к беседке, крышу которой я ещё мог наблюдать со своего  роста,  поднявшись на цыпочки, а она – нет. Я едва сдерживался от желания завладеть ею,  прижать к себе и облобызать, и с нетерпением обнял её, как только мы достигли  беседки.  Однако  она от меня отстранилась:

       – Нет, нет, Александр! Простите… простите… по крайней мере, не сейчас, – зашептала она, высвобождаясь, – Я хочу с вами приватно поговорить… видите ли, последнее время я нахожусь в постоянной тревоге за себя, Гортензию и внуков… С тех пор, как Сенат на прошлой неделе  восстановил династию Бурбонов и возвёл на трон короля, меня не оставляют сомнения в дарованной правительством свободе, наоборот, кажется,  что мы тут взаперти.

       Такой поворот в нашем общении меня несколько отрезвил:

       – С чего вы это взяли, Жозефина? Есть какие-то основания в лояльности к вам властей?

       – Дворец и парк содержатся за счёт государственных средств, ещё с тех пор, как я была замужем за Наполеоном. Видите ли, когда мы развелись, он оставил Мальмезон за мной. Эта наша любимая резиденция… я сама столько сюда вложила, и денег, и труда, и души! А тут… нас стали так усердно опекать, что  буквально невозможно самостоятельно  выехать в город заказать продукты, и прочее – всё, что ни пожелаешь доставляют прямо  сюда, даже женское бельё…   Сменили коменданта и охрану, а вчера я хотела  поехать посмотреть состояние моих магазинов после вашего нашествия… извините, вашей военной операции, –  так вот:  ни-ни! Нельзя ни в коем случае! Там опасно, там русские стреляют!.. Так и не пустили за ворота. Представляете?! Не прошло и недели, а меня, бывшую императрицу Франции, мою дочь и внуков, уже неволят! Что с нами будет дальше, нетрудно предположить… – Жозефина уткнулась мне в плечо и заплакала, – Я не выдержу этого, Александр, не выдержу…  одна надежда на вас!

       На следующий день я попросил к себе Талейрана и показал ему пропуск, который нарочно затребовал у полицейской охраны при выезде из Мальмезонского замка. На документе, кажется,  стояла печать местного муниципалитета.

       – Взгляните, князь, какой такой  грамотой я теперь обладаю. Горжусь!  – сарказмом произнёс я, – Советую вам выдать такую же и союзным государям, чтобы они не чувствовали себя в обиде, и не вздумали шляться по Парижу без вашего присмотра! А мы-то, мы как раз сегодня решали, куда отправить вашего революционера из Фонтенбло, и кого определить ему в помощники! Считаю, что вы, господин Талейран, самая подходящая кандидатура  в спутники Бонапарту  на остров Эльба, в качестве тамошнего министра внутренних дел –  у вас хорошо получается. Вы, кажется, ещё не успели испортить с ним отношения? 

       Подобострастная улыбка мгновенно слетела с лица французского министра.

       – Ах, государь, поверьте: я не делал никаких распоряжений на этот счёт, это в чистом виде инициатива городских властей! – почти взмолился он, избегая моего взгляда.

       – Вы просто пользуетесь тем, что ваш король не успел вникнуть во все дела, господин Талейран, –  напирал я, –  Уверен, что его величество Людовик XVIII  никогда б не допустил, и никогда не допустит подобных безобразий. Мы намерены в ходе завтрашней совместной встречи предупредить его об этом. Монархия всегда за порядок, она не должна уподобляться  революционной стихии, и если мы отправляем Бонапарта в ссылку, то его семья, как бывшая, так и нынешняя, должна получить безупречные гарантии безопасности. Семьи, дети ни в чём не повинны. Габсбурги должны быть уверены в том, что бывшая императрица Франции урождённая Мария-Луиза Австрийская не кончит жизнь на гильотине, так же как её предшественница Жозефина Богарне.

       – О чём вы говорите, сир! Безусловно, это был нонсенс. Примите мои извинения.  Я сегодня, сегодня же выясню, чья это самодеятельность и накажу виновных. Смею уверить ваше величество  в том, что никто не станет чинить никаких препятствий в передвижении по городу ни вам, ни мадам  Богарне, ныне герцогини Наваррской, ни Марии Австрийской, ни монархам союзных государств, – вообще никому из наших высоких гостей! – заверил меня на той аудиенции Талейран.

       Я стал довольно часто  навещать Жозефину. Постепенно её настроение улучшилось, особенно после того как король Людовик XVIII по моей просьбе  даровал её дочери титул герцогини де Сен Лё, что служило своеобразной дополнительной  гарантией безопасности всей семьи. Мы с Гортензией также  часто гуляли в Мальмезонском парке, увлечённо беседовали об искусстве и литературе, о моде и нравах,  однако приватных встреч она избегала. Она была вполне откровенной со мной, рассказывая о своём бывшем муже Луи, младшем брате Наполеона Бонапарта, сколько она натерпелась из-за несносного характера этого человека, его беспочвенной ревности, и как страдала от постоянных от него унижений и  оскорблений.

       Мы много резвились на воздухе с детьми,  я их учил русским играм в мяч, в «салочки» и в «городки». На лужайке за домом мы также осваивали шотландский «гольф».  Жозефина принимала самое активное участие в этих играх, чувствовала себя достаточно бодро, ни о каких болезнях  не было и речи. Но вдруг десятого  мая,  в самый разгар пасхальных увеселений,  во время игры в гольф Жозефине сделалось плохо, и прямо с газона её отнесли в постель. Мы с Чернышёвым сначала не придали этому большого значения – мало ли, с кем не бывает! Тем более, доктор Виллие уверил меня, что у женщин её возраста подобные недомогания отнюдь не редкость. Будучи теперь не лишними в этой семье, мы продолжали посещать Мальмезон, чтоб поддержать больную Жозефину,  Гортензию и её детей. Доктора Виллие герцогиня к себе не подпускала, пользовалась услугами своего лекаря, уповая на его опыт и давнюю преданность, со времени её замужества за Наполеоном.  Между тем, ей становилось всё хуже и хуже, жизненные силы её иссякали,  и двадцать восьмого мая она скончалась в своих покоях  после длительного летаргического сна.

       Мне было очень жаль Жозефину, женщину, обладавшую не только красивой внешностью и магической страстью, но и самобытным умом, который в сочетании с утончённой предприимчивостью в короткий срок после развода сделал её царицей парижского Большого света, любимицей французской публики. Я искренно скорбел, мне её по-настоящему не хватало. Я был вполне уверен в том, что её смерть – божественное провидение, знамение судьбы, как и любая смерть любого человека, а моё при этом  присутствие – не более чем трагическая случайность. Однако дальнейшие события не давали утвердиться в этом мнении. По Парижу  расползлись слухи о моём непосредственном участии в отравлении бывшей супруги Наполеона, будто бы я чуть ли ни изнасиловал мадам Богарне и, чтобы скрыть от людей правду,  утопил её бездыханное  тело в мальмезонском  пруду.  Об этом вещала  жёлтая пресса,  судачили на каждом перекрёстке. И, тогда я понял, что вся эта шумиха вокруг смерти бывшей жены Наполеона может быть выгодна лишь Талейрану как фактически первому лицу государства, ибо король только вступил на престол, и, коли настроен был совсем избавиться от наследников Бонапарта, вряд ли подписал бы Гортензии  герцогство. Между тем как  Жозефина  могла помешать Талейрану   в осуществлении каких-то дальнейших его планов, ведь Гортензия сама мне призналась, что имеет ребёнка от внебрачного сына французского премьер-министра. Выходило так, что своим нескромным вниманием и заботой о продолжении рода Богарне я сам подставил  Жозефину,  мне  не следовало  бы  возобновлять с ней отношения.

       Чтобы погасить раздуваемый Талейраном скандал, я решил, наконец,  воспользоваться давно полученным от английского принца-регента Георга Уэльского   приглашением и, оставив в Париже  на растерзание журналистов  русскую миссию Карла  Нессельроде, вместе с королём Фридрихом и принцем Вильгельмом Вюртембергским направился к «Туманному  Альбиону».    Там была Катя, которую я просил помочь мне в укреплении  дружественных отношений с Англией, в связи с нашей победой над Наполеоном и установлением довоенных границ в Европе. В конце апреля, зная, что она в поездке по  Голландии и всё ещё скорбит о безвременно умершем  полтора года назад  муже, принце Ольденбургском, я просил её дожидаться моего появления не в Амстердаме, а в Лондоне, прибыв туда заранее.

       В  порту Дувра нас встречал русский посол граф Христофор Ливен, знакомый мне с юношеских лет, ибо его успешная военная карьера началась очень рано, ещё при батюшке в лейб-гвардии Семёновском полку, а впоследствии я открыл в нём и талантливого дипломата.  Перед посадкой в экипаж, во время краткого отдыха на берегу в путевой резиденции, я спросил у него, как дела?

       – Всё хорошо, ваше величество, англичане очень впечатлены  нашими победами на континенте. Принц-регент Георг мечтает о встрече с вами, как и премьер-министр, господин Дженкинсон, – отвечал Христофор Андреевич, – Её высочество Екатерина Павловна также пребывает в полном здравии,  недавно сняла с себя траур и так активна, что я стараюсь ей  не помешать.

       – В самом деле? И, в чём же проявляется её активность? – спросил я, уловив некоторое разочарование в интонациях Ливена.

       – Как же! Она заставила замолчать его высочество принца-регента, самого Георга Уэльского, который уж отчаялся вступать с нею в любые диалоги, на любые темы. Говорят, что принц боится проспорить. А я так думаю, государь, что для плодотворных бесед он  ожидает  только вас, как и господин премьер министр Роберт Дженкинсон.

       Дор`огой Ливен рассказал мне, что отношения с принцем Георгом у великой княгини не задались изначально.  Ей чем-то не понравился его лощёный вид и изысканные манеры новомодного английского «денди».  Она принялась навязывать британскому высшему свету всё русское, от платьев в виде  кокошников и сарафанов  до кислых щей с пирогами, и кваса вместо пива. Но хуже всего, что в своём шикарном салоне в арендованном посольством  России   специально для неё и её свиты особняке  она стала принимать преимущественно лидеров из парламентской оппозиции и противников конституционной монархии, которые – естественно – на «ура» поддерживают весь этот маскарад.    Я был в хорошем настроении,   мне не очень-то хотелось вникать в рассказы  Ливена о гуманитарном  вторжении  русских в Британию.  Гостеприимные англичане дружно приветствовали наше посольство, выходили из домов на дорогу, бросали цветы, махали нам  руками, флагами и кричали: «Виват  победителю Наполеона!», «Россия – наш союзник!», «Торгуем, как прежде!»,  «Виват Александру!»   Я был счастлив вполне.

       На следующий день я встретился с Катей в старинном королевском дворце в Лондоне, где разместили всю нашу делегацию.  Като в русском платье с бриллиантовой диадемой в виде кокошника в волосах казалась оживлённой, энергичной, и счастливо улыбалась,  быть может, ещё  оттого, что,  наконец, увидела меня также в добром здравии после более чем годовой разлуки.

       – Ah, Alex, Alex! J'etais si inquiete pour toi! Surtout apres monsier Vorontsov m'a ecrit sur la facon dont tu as failli mourir!* – воскликнула она, бросаясь ко мне в объятья.

       – Тише, тише, Като! Говорим здесь по-русски, – шепнул я, целуя её в щёку, ощущая с благоговением знакомый аромат её духов, – У меня есть сведения, что везде подслушивают, но не всегда разбирают русский говор.



* Ах, Алекс, Алекс! Я так волновалась за тебя! Особенно после того, как Воронцов отписал мне о том, как ты едва не погиб! (франц.)



       – Ах! В самом деле, государь.  Простите – это от волнения. Я не могла отделаться от мысли, что вас потеряю, как потеряла своего несравненного Петю. Царствие ему небесное!

       – А не кажется ли вашему высочеству странным  разговаривать по-французски, будучи одетой  в русский наряд, притом,  своими чисто  французскими манерами пропагандировать русский стиль? – спросил я Катю  с иронией, желая не держать её на грустной ноте.

       – А вашему величеству не кажется ли странным, что и греческий стиль в одежде тоже был рождён во Франции? По логике вещей, вполне прилично и естественно вдовствующей принцессе Ольденбургской, урождённой Романовой,  с  русскими корнями вводить в Британии всё русское, выполняя высочайшее указание, полученное от брата-императора? – иронично вторила мне сестра, не знавшая о моих отношениях с покойной Жозефиной.

       – Ваш брат, принцесса, должен сказать вам следующее,  – продолжал я, усаживая Като в кресло, – Что, во-первых, в Париже он не повстречал ни одного грека, и греческий стиль там рекламируют отнюдь не потомки эллинов. А во-вторых, он просил вас отношения с англичанами наладить,  а не докучать им  русскими  платьями  и обычаями.

       – Ага! Тебе уже доложили, значит! – воскликнула сестра,– И я догадываюсь кто…

       – Это неважно, Катя. Важно, что я тебя прошу не заниматься самодеятельностью, и не портить отношения с принцем-регентом Георгом по пустякам, из-за каких-то там фасонов и подвязок. Я думаю, что и парламентские оппозиционеры не в восторге от русских нравов, они тебе просто льстят, имея в виду свои политические интересы.

       От этого нравоучения  Като  вся  зарделась:

       – Тогда  я  прошу  ваше  величество снять с меня данные   обязанности,  – обиженно произнесла она, – Однако нарочитый лоск, манеры и повязанные шире ушей шарфы этих так называемых «денди», как хотите, я  терпеть не намерена.

       Я обнял её за плечи и сказал:

       – Мужа вам надо хорошего, принцесса. Быть может, из числа военных, а не денди? Тогда всё и образуется. Меня сопровождает принц Вюртенбегский. Красивый, молодой, статный. Отец, помнится, хотел вас за него выдать. От судьбы, ведь, не уйдёшь. Присмотритесь к нему, может, приглянется?

       – Так он, кажется, женат.

       – Что ж в том?  В наше время проще развестись, чем обручиться. Я думаю и maman будет не против, коли он тебе кузеном приходится.

       Эта беседа пошла впрок.  Несмотря на излишнее своенравие и проявленный  гонор, Катя вняла моему предложению. На ближайшем балу она уже танцевала с Вильгельмом Вюртенбергским котильон, оказывала принцу всяческое внимание и даже, как мне показалось, немного флиртовала.  Русский стиль в её наряде, поддержанный фрейлинами её двора в сочетании с военной формой  избранника и его адъютантов не выглядел таким уж вызывающим, а лишь подчёркивал мирные намерения русских в Европе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



       Наверно, я должен быть благодарен принцу-регенту Георгу Уэльскому за то, что он пригласил меня погостить неделю в Виндзоре. Именно этому тучному и стареющему английскому монарху, прожигающему свои годы в византийской роскоши и бесконечных интригах,  судьба доверила роль  моего провожатого в иную жизнь.

       – Почему бы вам  с господином Дженкинсоном не уединиться на неделю-две, чтобы выработать общие позиции нашего торгово-экономического и политического соглашения? Например, у меня в Виндзоре. Право, там более подходящее место для раздумий и бесед, чем в пыльном и душном Лондоне, – предложил принц  Георг  однажды во время ужина, заскучав от нашего разговора  с премьер-министром. – Я сам с удовольствием составлю компанию вам, ваше величество, его величеству Фридриху Второму и вашим помощникам. Там больше простора, к тому же,  мы можем устроить в тамошних лесах  охоту, если не возражаете?

       Согласившись, мы на следующий же день отправились в загородную резиденцию английских королей, расположенную верстах в сорока от столицы. Нас разместили на  королевской  территории в шикарных особняках.  Места чудные! Просторы английского парка действительно располагали к философским  размышлениям о грядущем устройстве мира, и вообще обо всём сущем. Широкие поля и луга на холмистом берегу Темзы чередовались густыми перелесками до самого горизонта. Древний Виндзорский замок возвышался над этим пространством, над всеми ближайшими  постройками  как символ незыблемости монархической власти, её силы и мудрости,  ибо к нему восходили все дороги от малых лесных троп до широких, обсаженных величественными вязами главных аллей. Я вставал рано утром и верхом отправлялся  на прогулку по здешней округе. Лишь вороной конь Брайт английской породы, отличавшийся  благородным  спокойным  нравом, был моим спутником в этот час. Проезжая мимо  старой части королевского замка, я привязывал его у дороги  и спускался  в сад, что был разбит у подножья круглых башен, подолгу  бродил в  раздумьях вокруг цветочных клумб и фонтанов. Мои мысли были о конституционной монархии, и о том, что хорошо бы все страны Европы постепенно приняли такую форму государственного управления, как это сделали мудрые англичане, отстранившие короля Георга III от власти ввиду наступившей недееспособности. Британский парламент имел на это право. Законодательная власть должна иметь право определять  один  или несколько  дворянских родов для утверждения монарха из узкого круга старинных  семей, которым Богом дано стоять на страже благополучия родной отчизны, чтобы не случалось в её истории таких  самозванцев как Борис Годунов в России, или Наполеон Бонапарт во Франции. В противном случае  стабильность общественного  развития  оборачивается невероятным количеством жертв, политических и экономических  потрясений. В то же время, монархический строй может стать залогом быстрого и менее кровопролитного разрешения внешних конфликтов, поскольку в большой семье монархов всегда проще найти согласие, чем в многочисленной толпе политиков разного толка, ищущих выгоду лишь для себя.

       Гуляя  вдоль аккуратно подстриженных газонов и цветущих кустов роз, любуясь порхающими всюду бабочками, я думал также о предстоящем в Вене конгрессе по послевоенному устройству Европы. Мне хотелось осуществить юношескую мечту – присоединить Польшу к России с особым статусом, и  устроить там, как в Финляндии, территорию демократии, не расформировывая тамошний Сейм, а включив его в структуру конституционной монархии – Царства Польского. Кроме того, я поддержал бы короля Фридриха Второго в части возвращения ему Ганновера взамен на самостоятельность княжества Вюртенберг. При удачном стечении обстоятельств Катя своим новым замужеством  могла бы  скрепить союз России с Вюртенбергом – вновь образованным королевством в  центральной Европе. И, все эти соглашения хорошо было бы закрепить на веки вечные, чтоб неповадно было никому нарушать согласованные границы, ослаблять государственную мощь всего  континента  перед лицом революционной заразы.

       Однажды я застал в этом обычно безлюдном саду молодого брюнета  в чёрной форме, похожей на кавалерийский мундир, но без погон и каких-либо других  опознавательных знаков. Он был без оружия, лицо его скрывала маска из чёрного бархата, надетая так плотно, что распознать черты не представлялось возможным. Молодой человек быстро подошёл ко мне, поклонился и, очень волнуясь, сказал по-английски с каким-то неопределённым акцентом:

       – Простите, государь, меня зовут Элтон, я офицер ложи мальтийских тамплиеров, которым ваш покойный отец был покровителем, защитником и наставником и мечтал присоединить Мальту к России.  Вы даровали нам независимость и освободили остров от наполеоновских войск. Досточтимый магистр  масонской ложи, находящийся сейчас здесь, в Лондоне,  просил передать вашему величеству приглашение принять участие в нашем общем собрании, которое состоится в страстной день пятницы на этой неделе, – он протянул мне запечатанный конверт, – Посещение будет инкогнито. При вашем согласии, государь, я буду ждать вас здесь, возле  круглых башен западных ворот в пятницу в полдень, чтобы сопроводить к месту нашего собрания, а затем вернуть вас  обратно в Виндзор.

       Упоминание незнакомцем имени отца меня взволновало, но чувство недоверия к человеку, скрывающему свою внешность, мешало принять столь необычное приглашение.

       – Знаете, Элтон, мне трудно что-либо обещать вам до тех пор, пока вы не откроете своё лицо,  и я   не удостоверюсь в искренности ваших намерений, – ответил  я.

       – Тем самым, государь, я нарушу обычай и запрет на открытое  приглашение инкогнито гостя, – произнёс несколько растерянно молодой человек, – Ведь, я тоже вынужден буду одеть на вас, ваше величество, маску  и чёрный домино*. И все наши гости в этот день будут в таком же обличии, так как все мы должны быть в равных условях,– он задумался в нерешительности, – Однако, если вы меня не выдадите никому из наших братьев, для вашего величества я сделаю  исключение.

       С этими словами он снял с себя фуражку и маску, и мне открылось приятное голубоглазое лицо человека, взволнованного близким общением со знаменитостью. Элтон был явно взбудоражен, но ничего недоброго, тем более враждебного я в нём не увидел.  Короткая стрижка, узкое  лицо со впалыми щеками  и лёгкая  небритость характеризовали его скорее романтическим путником, чем авантюристом или разбойником.  Молодой человек не был похож ни на кого из моего окружения, следовательно, не мог являться отпрыском русских дворянских родов. Вместе с тем, он был отмечен большим родимым пятном на левом виске, и кто-то говорил мне, что это знак Бога...   В общем, я ему поверил.

_______________________________
* плащ с капюшоном (авт.)


       Я вскрыл конверт и прочёл: «Сир! Приглашаем Вас принять участие в заключительном собрании тамплиеров с повесткой «Совершенство мира – наша общая цель!»     Надеемся,     что     Ваше    величество  не  откажет  нам  в  своём  высочайшем присутствии, несмотря на то, что собрание будет проходить инкогнито без упоминания Ваших выдающихся заслуг и регалий, в присутствии других высоких гостей  Мальтийской ложи. Наш офицер Элтон сопроводит Вас в этот визит».  Витиеватая подпись Магистра завершала текст.

       – Хорошо, Элтон, – согласился я, – Давайте договоримся так: если к назначенному вами часу в назначенное вами место я не прибуду, то я вам отказал.

       Засим, молодой человек откланялся, и мы расстались. До пятницы ещё было время подумать. Я был занят подготовкой текстов экономических соглашений, встречался ежедневно с Робертом Дженкинсоном,  познакомившим меня с британским главнокомандующим, герцогом Веллингтоном.  Мы часто обменивались мнениями с его величеством Фридрихом Вторым и его министрами, а также с прибывшим в  Англию из Австрии министром Меттернихом по вопросам дальнейшего  взаимодействия стран Шестой коалиции.  Между тем, обещание, данное офицеру Мальтийских масонов, не выходило из головы, я всё ещё не мог принять окончательного решения.

       Рано утром  в четверг я вышел на прогулку и решил спросить у садовника, как его зовут, имея в виду, что если имя его будет незнакомо и ни о чём не напомнит, то назавтра к масонам я не поеду.

       – Меня зовут Поль, ваше величество, по-русски Павел. Я из Манчестера, – ответил мне дворцовый работник. Надо было ехать.

       Ночью мне приснился странный, удушливый сон.  Будто бы мы всей семьёй где-то в Гатчине, или месте, похожем на Гатчину в жаркий летний день гуляем и веселимся в парке на берегу большого водоёма. А я совсем ещё молод, мне всего-то двадцать три,  только вот  только вернулся с каких-то там военных сборов, полон сил и энергии. Все, от мала до велика, играем в лапту со смехом и шутками – братья против сестёр. И умершие,  Александра и Елена, тоже с нами. Судит матч maman.  Вдруг являются гвардейцы в форме Семёновского полка,  якобы нас охранять, всех нас окружают, и вырваться из этого оцепления мы  никак не можем.  А я чувствую: мне в бок тычется ружейный ствол, и кто-то говорит, тихо так внушает: «Для вашего же блага, государь, потрудитесь спуститься в грот. Там всего двадцать три ступени.  Всего двадцать три – по количеству ваших лет. Ей богу будет  безопаснее, ведь революция на дворе». Всех нас сгоняют в какое-то подземелье, расположенное внутри грота на берегу озера. Помещение маленькое и ужасно душно, младшие хнычут, матушка в полуобмороке. На кушетке лежит отец в дезабилье и том положении, в каком я его увидел в ту страшную ночь, с искажённым от боли лицом, шарфом на шее, и , стремясь судорожно освободить удавку, хрипит, хрипит мне что есть силы: «Саша, Саша! Спаси нас! На тебя, на тебя вся надежда!..»

       Я решил ехать один, в пятницу с утра  велел Степану пойти в конюшню и оседлать, вопреки обыкновению, двух лошадей,  чтобы он мог сопроводить меня до круглых башен, а потом вернуться в резиденцию с Брайтом. Затем попросил Чернышёва отменить все намеченные на сегодня встречи, сказав, что еду в Лондон к Екатерине Павловне, она пришлёт за мною карету, и что вернусь поздно вечером, или ночью.

       – Да, у вас ничего особенно важного на сегодня нет, государь,  – сказал Александр  Иванович, – Обед с господином Меттернихом прикажете  отложить?

       – Отложите до завтра.

       – Завтра намечена охота, ваше величество. Сбор во дворе королевского замка в восемь часов.

       – Что ж, на охоте и поговорим с Меттернихом…

       В назначенный час, одетый во всё гражданское и сопровождаемый лишь камердинером, я был у круглых башен. Элтон, на этот раз без маскарада, но при сабле, в одиночестве ждал меня возле двухместной чёрной курьерского вида кареты, запряжённой парой гнедых лошадей. Экипажем, видимо,  он управлял сам.

       Я наказал Степану ждать меня к ночи и отпустил его.

       – Государь, нам ехать два часа, – шепнул мне Элтон, открывая дверь кареты, – На сиденье вы найдёте  маску и домино.  Прошу вас, государь, при подъезде к Лондону принять обличье, соответствующее сегодняшнему мероприятию. Я дам вам знать, постучав в переднее стекло.

       Всю дорогу я провёл в раздумьях за плотно задёрнутыми шторками. В масонских ложах я не бывал с юности, с тех пор, как меня однажды затащил туда Саша Голицын. Ничего запретного я в этом не видел, ибо отец сам был привержен масонству и много ему помогал. Мы тогда верили, что за нами, «вольными каменщиками» – светлое и благополучное будущее и слава нашего Отечества, окружённого такими же процветающими благожелательными соседями. Прошло пятнадцать лет, а что изменилось с тех пор? Революционный порыв к «свободе, равенству и братству» обернулся кровопролитной войной с узурпатором власти и его приверженцами. Стремление людей стать богаче и счастливее обернулись насилием и грабежами. Огромной дырой среди всего этого бесправия зияла крепостная Россия с её истощённой войной экономикой и произволом дворянства. Никакого прогресса никто не добился. Слава Всевышнему, что он дал нам хотя бы сил и мудрости остановить хаос и вернуть всё на круги своя!  Поэтому   теперь  меня, конечно же, занимала  тема предстоящей масонской сессии – «Совершенство мира – наша общая цель!», ибо здесь мог быть дан ответ, как наилучшим образом поступать дальше.

       В два часа пополудни мы очутились на зелёной лужайке перед старинным замком где-то на окраине английской столицы. По крайней мере, мне так показалось, поскольку другие строения вокруг отсутствовали, либо были скрыты густой зеленью парка. Экипаж тут же куда-то увели.  Сопровождаемый  Элтоном, облачённый в просторное домино и с маской на лице, я вступил на порог этого загадочного дома. Мы очутились в обширном средневековом холле с расписными стенами и потолком, наверх вела роскошная лестница. Однако мы не стали подниматься, а через потайную дверь спустились в подвал, в полукруглый атриум с невеликим количеством кресел. Дневной свет проникал откуда-то сверху. Там  сидели люди в маскараде, скрывающем их внешность, и слышался негромкий говор. Тихо играл орган. В центре атриума располагался круглый стол, накрытый красным сукном, за которым также  сидели  трое анонимных участников собрания. Перед столом, на невысоком постаменте у самой стены располагалось кресло Досточтимого мастера, выглядевшее как  трон. Над ним  в овале  гербообразного  резного  барельефа   парил золочёный  лебедь, несший под крыльями  золочёную ленту с надписью «Мир и счастье!»   Элтон подвёл меня прямо к столу и помог присесть, отодвинув свободное,  четвёртое кресло.

       – Мы ждали тебя, брат! – приветствовал меня со своего председательского места Досточтимый мастер, человек в чёрной шляпе с широкими полями, скрывающими лицо, – Присоединяйся к нашему уединению, чтобы в День святого Иоанна Крестителя мы могли вместе подумать о будущем и послушаться  совета Верховного Магистра Вселенной, в чём состоит наша власть?  Как сохранить и приумножить богатства нашего бренного мира?  Прошли годы войны, показавшие нам, что насилие не ведёт людей к счастью. А в чём состоит человеческое счастье? Может, оно состоит лишь в вечном стремлении к этому недосягаемому идеалу? А может, в любви к своему ближнему? В сострадании к слабым,  сирым и убогим? Или, напротив – в накоплении богатств, в постоянном самообогащении, в том, чтобы обеспечить лишь своих детей и своих близких? Но, ведь, Христос призывал нас не собирать сокровищ на земле – так в чём же? Все дни после последнего зимнего собрания наши братья  напряжённо думали над этими вопросами и подготовили ряд пожеланий для исполнения сегодняшним  гостям, также являющимся нам братьями по духу, ибо все мы исповедуем заветы спасителя  нашего, Иисуса Христа. Не сомневаюсь, что эти пожелания, явившиеся нам в минуты божественных откровений, достойны их осуществления, и каждый из нас, несомненно,  будет им следовать. Но сегодня мы обратимся к Верховному Магистру Вселенной  выбрать для наших гостей самые важные и самые неотложные из всех, нам открывшихся. Сейчас я попрошу офицера-распорядителя  обойти всех присутствующих, чтобы они могли передать сюда конверты со своими пожеланиями, и мы разложим их перед гостями на этом столе.

       Офицер Мальтийской ложи стал обходить присутствовавших   большим круглым коробом, похожим на открытый  футляр от дамской шляпы,   братья  бросали туда  приготовленные конверты. Одновременно в центре красного стола появилось приспособление в виде детской юлы с длинной, размером почти во весь  радиус,  стрелкой.  Конвертов набралось порядка сорока,  их  равномерно разложили  по  краю  стола. Стихли звуки органа. Свет в зале притух, только один солнечный луч освещал теперь накрытый красным сукном круглый стол и всех, кто сидел рядом.

       – Внимание, друзья! – зычным голосом  возгласил Досточтимый мастер, – Мы обращаемся к Верховному Магистру Вселенной просветить нас и открыть нам истину: в чём состоит власть над  миром. Я прошу наших братьев, высоких гостей, сидящих за этим столом, выбрать свой конверт и сообщить всем о том, что начертано в избранном вами послании Бога.  Дорогие гости, прошу вас, по очереди нажмите на освещённый солнцем золотой стержень, и золотая стрелка укажет, какой из конвертов вам выпадает. Если стрелка окажется между двумя конвертами – Верховный Магистр даёт  право выбора одного из них. Прошу вас, друзья, начать первым тому, кто сидит от меня по левую сторону, далее подготовиться тому, кто сидит ещё левее. Если вы опасаетесь, что при оглашении избранного пожелания  вас могут узнать по голосу, прошу доверить зачитать его вслух сопровождающему вас офицеру нашей масонской ложи.

       Я сидел вторым по левую руку от Досточтимого мастера. Мой сосед справа  потянулся к центру стола и нажал на золотой стержень. Сделав два оборота, стрелка остановилась на противоположной стороне. Мой сосед  поднялся с кресла, обошёл вокруг стола,  взял конверт и вернулся обратно. Движения его мне показались знакомыми, но определить достоверно личность я не мог, так как он был под капюшоном и в маске.  Немного помедлив, он вскрыл печать, прочитал про себя доставшееся ему послание и передал его сопровождающему офицеру:

       – Тебе следует, не нарушая границ созданного царства, любить в нём своих верноподданных как самого себя,  и даровать им свободы, – прозвучало в зале по-английски.

       Настала моя очередь. Я вдруг подумал, что по перстню с императорским  вензелем на правой руке меня  узнают, поэтому свернул бриллиант на пальце  внутрь ладони,  а золотой стержень нажал левой рукой. Стрелка остановилась, будто по предсказанию, между двумя конвертами почти напротив меня.  Я выбрал левый.  В нём было написано по-французски:  «VOTRE VOCATION EST DE CREER DANS LE MONDE LE VRAI BIEN EN UNIFIANT LE CHRISTIANISME,  ET  ABANDONNANT LE POUVOIR*»

       Я был сражён: Бог требовал от меня то, от чего ещё в юности я не посмел отказаться!

       Чуть подумав, Элтон огласил адресованное мне послание также на английском языке. Сессия продолжалась. Моему соседу слева досталось следующее пожелание: «Не преумножай царств на земле, как и сокровищ!». А четвёртому, последнему из высоких гостей, выпало: «Не противься недоброму и не помышляй о мести, ибо месть – это зло, она  ведёт нас к гибели. Основывай свою власть на любви  и терпимости».

       – О, Великий Магистр Вселенной! Благодарим Тебя за то, что просветил наши умы! – воскликнул Досточтимый мастер по окончании действа, –  Отныне все наши помыслы, молитвы и дела мы будем сверять с Твоими предначертаниями! Клянёмся же сохранять их в тайне! Клянёмся  Тебе  в этом! Прошу вас всех, друзья, встать, приложить руку к сердцу и трижды повторить слово «клянёмся!»

       «Не клянись» – вспомнилось мне из Матфея**, но вместе со всеми, невольно согрешив, я повторил:

       – Клянёмся! Клянёмся! Клянёмся!

       Сверху вновь полился свет. Одобрительный гул наполнил зал, послышались аплодисменты, и снова тихо заиграл орган.

       – Братья! Согласно установившейся традиции мы должны уничтожить конверты. Прошу нашего распорядителя предать их огню, – объявил  Досточтимый мастер.


_________________________________________________________
* Ваше призвание – сотворить в мире истинное добро, объединив христианство, и отказаться от власти. (франц.)
** От Матфея Святое благовествование (5-33)      



       Тут только я заметил горевший в углу зала камин, благодаря которому участники собрания согревались, находясь в подземелье. Офицер-распорядитель подобрал  на  столе все конверты, принял также и прочитанные  от офицеров, сложил все обратно в круглую коробку и побросал  в пламя.  Масонская сессия была закрыта.

       Весьма   впечатлённый   открывшейся   мне   истиной,    смущённый   и    
пристыженный  своим прежним невежеством, я попросил Элтона подать экипаж и тут же отбыл в Виндзор. Я не сомневался, что «высокими гостями» в состоявшемся собрании были инкогнито монархи стран Шестой коалиции,
и по большому счёту меня не очень-то интересовало, кто из них какой жребий вытянул. Я был сражён лишь содержанием своего  предназначения. Поначалу  мною завладела апатия.  Я подумал, что, как бы ни старался, всё  равно  ничего в мире не смогу изменить, ибо всем руковожу не я, и не другие властители, а  цепь мимолётных случайностей, направленность которой может быть понятна  лишь кому-то свыше, но не смертному на Земле человеку, будь он императором, или простолюдином. Но постепенно я стал осознавать, что сам являюсь частью  неведомого никому вселенского движения, и если Судьба доверила мне охранять страну от  произвола  самозванцев, я должен следовать её велению, чего  бы мне это ни стоило, каких бы нравственных усилий от меня ни потребовало. Однако теперь я должен буду предпринять также некоторые шаги  для объединения христианства и удалиться от власти лишь  после того как они  дадут положительный  результат. Предпосылки к объединению, на мой взгляд, были весьма основательными, ведь утверждение монархии невозможно без поддержки церкви, если, конечно, личные амбиции кого-то из государей не берут верх над политической целесообразностью. Итоги собрания масонов убедительно показали европейским монархам, каким образом они могут сменить гордыню на кротость.

       В конце июня 1814 года  я выехал в Россию. Мне не хотелось возвращаться в Париж к королю Людовику XVIII и премьеру Талейрану,  вникать в их взаимоотношения и нарываться  на новые скандалы. Хотелось побыть дома, хоть и недолго, ибо в сентябре  Меттерних созывал в Вене очередной конгресс о послевоенном устройстве Европы, проигнорировать который было невозможно.

       Зная, что Лиза находится в Германии в гостях у своей матери, по пути в Санкт-Петербург я заехал в Баден их навестить. Мы не виделись полтора года – довольно большой срок, и, конечно же, я  по ней соскучился, и не столько физически, сколько духовно. Всё это время мне явно не хватало  её кроткого  обаяния и интеллектуального общения.  Она встретила меня на полпути к  роскошной резиденции баденских курфюрстов, дворцу Брухзаль, со сдержанным  волнением, радушно и как-то по-домашнему.  Мы гостили в Бадене  в течение нескольких дней у моей тёщи маркграфини Амалии, устроившей для нас большой бал и многолюдный приём. Сюрпризом для меня стала встреча на этом балу со старым  учителем, господином Лагарпом, с которым я много переписывался,  но после  его отъезда из России в 1797 году не имел личных контактов.  Семнадцать лет прошло.  Как всё изменилось с тех пор! Я обменивался с ним мнениями о текущей политике и развитии конституционных  монархий, однако ни ему, ни жене, ничего не говорил о состоявшейся в Лондоне масонской сессии.

       В Россию ехали транзитом,  мчались как сумасшедшие, делая по двести пятьдесят вёрст за день. Я жалел больше не себя, а своего любимого коня Лами, зачастую обгоняя на нём весь императорский  поезд  из трёх экипажей и походной кухни, являясь на станцию загодя. Хотелось сделать maman и Аннушке сюрприз,  приехать раньше, чем обещал.

       В воскресенье, двенадцатого июля к восьми вечера мы с обер-гофмейстером графом Толстым в сопровождении гвардейской кавалькады, наконец, достигли родного села Павловского. Николай Александрович отправился докладывать, а мне захотелось побыть в одиночестве. Привязав взмыленного, уставшего, но счастливейшего из всех лошадей Лами к чугунной скамейке, я присел  отдохнуть на берегу, прямо на траву напротив дворца неподалёку от Аполлоновой колоннады. Было тепло. Смеркалось, на подёрнутом лёгкой дымкой пруду, заливаясь на все лады, квакали  лягушки, шуршали камыши,  в небе со свистом  сновали, кувыркаясь, стремительные стрижи. Удивительное, благостное спокойствие охватило меня. И, всё: я утонул в этом пруду, в этих водах, я взмыл  к небесам вместе с птицами и подумал, что истинно божье сокровище не где-нибудь в других странах, а на родине. Для каждого – своей; и для меня также – своей, в русском селе, где волею судьбы я родился и вырос, хоть сам я по происхождению больше немец, а село то не крестьянское, а Царское. Здесь моя Родина! Здесь, на этом пруду, в этой речке Славянке мы с братом Костей ловили карасей, на этом лугу мы водили хороводы и разжигали ночные костры! На той поляне среди леса был устроен плац, где я впервые оседлал коня. Сюда, в эту колоннаду Саша Голицын принёс однажды странный, плоский камень с загадочной на нём надписью, сказав, что слово это на тарабарском  языке означает «гармония»; и если мы пойдём туда, куда указывает рукой Аполлон, и зароем камень в лесу в потайном месте, то все черти, лешие и кикиморы  разбегутся, и тогда  настанет всеобщее счастье, потому что любой гармонии вся эта нечисть боится как огня.  Счастье не наступило, однако из ночной экспедиции в лес мы вернулись в тот раз благополучно, без последствий для себя…

       – Государь! Довольно мечтать-то, заждались вас уже! Матушка-государыня уж слёзы льёт, отчаявшись вас лицезреть! – знакомый голос шуткою  вернул меня из детских грёз на землю. Кочубей!

       Я поднялся с земли, приник к другу – казалось, сто лет не виделись, а прошло-то всего два года, только тяжёлых, военных. Истинно, человек отсчитывает время, а Бог – события!  Будучи ещё в Берлине, я назначил действительного тайного советника, графа Виктора Павловича Кочубея на вымученную должность председателя Центра по управлению германскими землями, с тем, чтоб не оставить совсем не у дел.

       – Вик`ор, Викт`ор! Как ты здесь? Соскучился по службе? – улыбнулся я, его обнимая, – Поедешь послом в Англию, а? Граф Ливен в отставку просится. Сейчас самое время торговые отношения наращивать.

       –  Мне казалось, что я больше тебе нужен здесь, государь, в качестве члена Государственного Совета. –  разочарованно произнёс Кочубей, – У меня есть ряд предложений по внутреннему устройству Отечества, которые мечтаю осуществить в России.

       – Ну, хорошо, хорошо. Посмотрим. Я два месяца здесь, ещё будет время обсудить, – пообещал я, и мы помчались к дому.

       Матушка встретила меня в своём домашнем саду среди благоухающих роз и фиалок. Она постарела, морщинки в краю глаз стали глубже, звонкий голос пропал, исчезла  грация   движений.  Видно, моё отсутствие на войне далось ей непросто. Я  пробыл в Павловском весь вечер, не мог никак наговориться вдоволь со своими родными и близкими. Больше всего maman теперь занимал вопрос замужества Анны, которая, казалось, совсем даже  и не думала о своём будущем, предпочла бы ни за кого не выходить, а если и выходить, то никуда не уезжать, остаться  в России. У меня не возникло по этому поводу никаких мыслей. Памятуя о предложениях Наполеона  породниться с нашей семьёй, высказанных на Эрфуртской встрече четыре года назад,  я был счастлив уж только тем, что не случилось никаких с ним родственных связей. Как же я бы неправ, доказывая в то время maman  состоятельность предложений  Бонапарта взять Анну себе в жёны! Господь уберёг нас от этого. Младшие братья, Николай и Михаил повзрослели и возмужали, стояли передо мной красавцами-великанами, были взволнованы и восхищены встречей. Мы с Костей, должно быть, так же смотрелись лет двадцать назад.  Глядя на Николая, я  впервые подумал, что  российский трон, вероятно,  достанется ему, но заводить об этом разговор было бы преждевременно.  Только в начале второго часа ночи вместе с Кочубеем я отъехал к себе в Царское.

       Пышные празднества по случаю моего прибытия казались нескончаемыми. От торжественных молебнов, обедов, стояний и представлений я уставал больше, чем от военных действий и походов. Но, семье во главе с mamman во славу Отечества хотелось сделать из меня Александра Македонского, и я вынужден был подчиняться, принимая на себя роль великого полководца современности. Было скучно, однообразно и неинтересно, корона  давила, повсеместное внимание удручало. Исключение, пожалуй, составили большой бал-маскарад  в Петергофе и бал в Таврическом дворце,  где можно было потанцевать и пофлиртовать. Неизгладимое впечатление на меня произвела также  торжественная встреча в столице  подразделений российских войск, то был настоящий, победный войсковой смотр!

       Между тем, я настраивал себя на рабочий лад, ежедневно принимал министров и членов Госсовета, подписывал проекты указов и распоряжений, которые они мне подавали через генерал-адъютантов  Волконского,  Чернышёва или Васильчикова, а то и в обход правилам, напрямую. Впечатление от состояния дел в стране складывалось безрадостное. Денег в казне не оставалось, имевшиеся беззастенчиво расхищали, коррупция процветала на всех уровнях. То, что Кочубей назвал «рядом предложений по внутреннему устройству» страны, оказалось, по существу, лишь попыткой укрупнить структуру управления, объединив Министерство полиции с Министерством внутренних дел. Кроме того, Викт`ор предлагал образовать «Министерство духовных дел и народного просвещения» – об этом стоило поразмыслить,  конечно, ведь  с тёмным и безграмотным народом никаких реформ не осуществишь, но для повышения культуры людей требуются годы, смена нескольких поколений. Ни одно из предложений Кочубея не решало основной вопрос: как вывести страну из средневековых сословных отношений и ликвидировать крепостную зависимость? Как безболезненно для общества ограничить монархию и перейти к демократии? Неужели и мы не сможем уберечься от бонапартизма и его последствий, должны будем  волей Всевышнего снова  пройти через весь этот ад? Не теперь, так когда?  Через десять-двадцать, через сто лет?

       Который уж раз я пожалел  об опальном Михайле Сперанском, отправленном Балашовым в ссылку в Нижний Новгород! Его надо было во что бы то ни стало вернуть и дать понять моему окружению, что время опалы этого талантливого управленца прошло,  я  не сбросил его со счетов. Судьба благоволила моим мечтам, подвернулся случай назначить Сперанского гражданским губернатором в Пензу, что я и сделал, отправив фельдъегерем соответствующий указ. При этом я имел в виду использовать таланты Михаила, на сей раз, подальше от столицы и её интриг – для эффективного управления огромной далёкой Сибирью.

       Своими переживаниями о будущем России и грядущих исторических катаклизмах я поделился с Голицыным  в Петергофе, где mama устраивала трёхдневный  бал-маскарад,  несравнимый по грандиозности  ни с чем, доселе мною виданным. На второй день празднеств, проводив матушку с гостями в Монплезир* на ужин, я  попросил накрыть стол у  себя и пригласил  лишь его и  графа Толстого. Николай Александрович скоро откланялся, сославшись на дела, и мы остались вдвоём.


       _____________________________________________________
* малый дворец Петра I в Петергофе (авт.)


       – Что ж, государь, если это действительно так, то стране придётся всё это вынести, – философски заметил Голицын, – На всё воля божья.

       – Но, ты же понимаешь, Саш`а, что и мы тут не просто так… колёса к
приказной телеге. Мы же сами – участники процесса, доверенного нам Всевышним. Он ждёт от нас действий, ибо никого другого у него нет, кроме нас, смертных… Что мы, должны бесстрастно смотреть на страдания народов, или попытаться облегчить их жизнь?

       – Вне сомнения, Алекс, мы должны заботиться о благосостоянии и духовном развитии людей, но мы должны при этом не упускать вожжи. Ведь ты, к примеру, не направляешь коня туда, куда ему хочется, а туда, куда нужно тебе. А что случается, коли лошади понесут, всяк по себе знает – катастрофа. И всяк в сей  катастрофе  рискует получить себе вред, не достигнув цели. Так что порывы к свободе надо тоже сдерживать, чтоб не случилось какой оказии.

       – А порывы к обогащению не надо сдерживать? Почему мы допускаем такой большой разрыв между богатыми и бедными? И не только разницу в деньгах, но прежде в правах? А коррупция? Мне Аракчеев отчёт прислал. Уму непостижимо, сколько хапают! Чем больше я даю поблажек правящему сословию, чем больше их лелею, тем больше они воруют. Когда же я что-нибудь пресекаю, иль отнимаю у них – выказывают недовольство и начинают плести против меня  интриги. Вспомни, что было, когда мы лишь только ограничили статус придворных чинов, принудив их выбирать между военной и гражданской карьерой. Сперанский должностью поплатился. И что? И – ничего. С тех пор гофмаршальская контора графа Толстого лишь разрослась, именуя себя гордо Министерством Двора.

       – Тише, Алекс! Они могут нас подслушивать. Недаром он ушёл, сославшись на дела, – резонно заметил Саш`а, имея в виду Толстого.

       – Вот-вот. Мы плодим столько нахлебников, чтобы они нас тут подслушивали и плели против нас же  интриги…  Я не обладаю той харизмой,  какою обладал  Пётр Великий, я далёк от репрессивных мер и хорошо помню то, что они сделали с моим отцом. Репрессиями пусть Аракчеев занимается, в рамках мною дозволенного, а я – сторонник постепенного реформирования. Сколько Бог даст, столько и буду на этом стоять, думаю, уж недолго осталось...

       – С чего это вдруг? Вашему величеству явилось какое-то откровение? – встревожился Голицын.

       – Давай выйдем на балкон, mon cher, не то здесь действительно повсюду уши.

       Открыв дверь на балкон, я увидел стоящего в карауле гвардейца. При моём появлении тот вытянулся в струнку, отдавая честь.

       – Как звать?

       – Кирсанов Фёдор.

       – Свободен, Кирсанов Фёдор, – сказал я.

       Караульный не двинулся с места.

       –  Ты свободен, Кирсанов Фёдор, марш в казарму, – повторил я.

       – Ваше величество, я не могу ослушаться ротного и оставить караул, –  неуверенно произнёс солдат.

       – Ты кому присягал, Кирсанов Фёдор? Кто командир Преображенского полка?  – с раздражением спросил я.

       – Так точно. Вашему величеству присягал, но…

       – Так вот, слушай мою команду, Кирсанов. Нале-е-во! На пле-е-чо! Шаго-ом марш!  Передай своему ротному, что праздничного  довольствия от меня он завтра не получит! – крикнул я ему вдогонку.

       Мы вышли на балкон к верхнему саду, в тёплую, светлую,  благоухающую цветами и морем  ночь. Вдали – ни звука, лишь слышен плеск фонтана, все гости сосредоточились в нижнем парке.

       – Давай, всё же, перейдём на французский. Я был на собрании тамплиеров в Лондоне, Саш`a. Инкогнито, – продолжил я, – Представляется, что в нём также негласно принимали участие все четыре монарха Шестой коалиции и тянули свой жребий.  И мне тоже было указано, только не откровением господнем и не божественным  видением,  а я сам выбрал тот конверт из четырёх десятков, разложенных на общем столе. Я помню дословно.  Там было написано: «VOTRE VOCATION EST DE CREER DANS LE MONDE LE VRAI BIEN EN UNIFIANT LE CHRISTIANISME,  ET  ABANDONNANT LE POUVOIR*»

       Голицын ахнул:

       – Таким образом, то, что…

       – Совершенно верно. То, чему я не последовал при вступлении на престол, мне вернулось. Я должен буду абдикировать, Саш`a. Как это сделать, я совершенно не представляю.

       – А что досталось другим участникам?

       – Не преумножать царств на земле, даровать людям свободы, не помышлять о мести и основывать свою власть на любви и терпимости – вот, пожалуй, то основное, что было в пожеланиях, выбранных высокими гостями собрания.


       _________________________________________________________
           * Ваше призвание – сотворить в мире истинное добро, объединив христианство, и отказаться от власти. (франц.)

 
       – Так может, отказ от власти не только к тебе относится, а ко всем? Там, ведь, было сказано во множественном числе “votre vocation”–  ваше призвание? Может, не стоит тебе так уж на себя-то всё брать? – спросил с надеждой  Голицын.

       – Какая разница, mon cher, ведь мне это досталось, не кому-то другому. И  потом,  я  с  детства  делюсь  с  тобой  этой  темой,  только  ты  и   знаешь мои  истинные помыслы, больше, ведь, никто. Поэтому, тут очевидно стремление высших сил добиться от меня результата.

       – И что ты намерен теперь делать?

       – Еду в начале сентября на Венский конгресс по политическому устройству Европы. Быть может, мне удастся теперь убедить государей, что не следует множить на Земле царства,  а сохранить всё, как было до французской революции. Попробую убедить их предпринять также шаги к  объединению христианства…  Пока что так. Постараюсь выполнить хотя бы первую часть данного мне предначертания.  Тебя же, Голицын, я прошу в моё отсутствие заняться вместе с Кочубеем его предложениями по улучшению народного образования, как лучше вне принадлежности к сословию всем нашим соотечественникам дать одинаковую возможность возвышать свой духовный и культурный уровень. С тем, чтобы по приезде моём можно было определить конкретные  функции нового Министерства, о котором Викт`ор мне тут в записке изложил, структуру и финансирование.

       – Будет сделано, ваше величество!

       Выходя с балкона Голицын остановился перед фасадом дворца, простёр вверх руки и воскликнул:

       – Не понимаю! Не понимаю, Алекс! Как ты можешь отказаться от всего этого великолепия!

       – Это не мне принадлежит, mon cher, а государству. В данном случае – абсолютной монархии.





                III

       – Как тебя зовут, красавица? – спрашиваю я цыганку.

       – Позолоти ручку, господин, узнаешь, – говорит она с вызовом.

       В кармане нет ни гроша.

       – За правду платить не надо, милая, а за неправду – не хочется, – отвечаю я и обращаюсь к Волконскому:  –  Vous avez un peu d'argent*?


____________________________________________________
* У вас есть мелочь? (франц.)


       Я протягиваю ей поданную Петром Михайловичем монетку:

       – Это не плата, а пожертвование.

       – Меня зовут Роза, месье. Я лучшая гадалка в Мо, что предскажу, то и сбывается. Спросите кого хотите – любой подтвердит, – она вновь сосредоточивается на моей ладони, – Давай дальше, дорогой.  Так вот, недавно тебя сильно обманули, и ты был  очень разгневан...

       Из Санкт-Петербурга в Вену вместе с Волконским я выехал первого сентября. На четвёртый день мы достигли Варшавы, где была трёхдневная остановка, и я имел возможность, встретившись с братом Константином,   участвовать в устроенном им военном смотре. Был с нами и мой давний друг Адам Чарторыйский, с которым мы ещё в юности мечтали о демократии. Правду сказать, всегда далёкий от политики Костя принимал мало участия в дружеских дебатах и не очень-то  интересовался нашими  устремлениями, выбрав исключительно военную карьеру. Но, с Адамом в начале моего царствования мы сильно сдружились, он входил в состав нашего «Негласного тайного комитета», а потом я назначил его министром иностранных дел, это было  едва ли не самое первое назначение во вновь созданном министерстве.

       Я принял Адама в Лазенковском дворце и пригласил его отобедать. Встретившись с ним после длительного перерыва, я испытал странное, двойственное чувство, то была утрата, но с каким-то светлым, радостным оттенком. В своё время он посчитал тильзитские соглашения, мои дальнейшие контакты с Наполеоном предательством не только национальных интересов, но и юношеских идеалов и навсегда покинул Санкт-Петербург.  И теперь, внимая с грустью его огрубевшим с возрастом чертам лица, его столь милой моему сердцу польской речи, я с упоением вспоминал тот период, когда мы общались без тайн, и одновременно понимал, что подобного откровения в нашем разговоре  уже не будет никогда.

       – Нисколько  не  сомневался, государь, что ты к нам заедешь навестить, – произнёс Адам с улыбкой, но  настороженно.

       Не дожидаясь, пока он, согласно этикету, сделает придворный реверанс, или, хуже того, приклонит колено, я его обнял по-русски и усадил за стол.

       – А я и по сей день нисколько не сомневаюсь в твоих провидческих способностях, Адам.  Веришь ли? Со времени Тильзитского мира, и до сих самых пор.

       – Я всегда тебе говорил, Алекс, что с узурпаторами разговор должен быть с позиции силы.

       – Да. К сожалению. Не об этом мы мечтали в Царском селе на рубеже веков, Адам. И ты, кстати, меня лишь раз вдохновил на подвиги перед аустерлицкой бойней. Большего позора испытать не приходилось, и, слава Богу!

       – Быть может, ваше величество имеет в виду, что последующими  мирными переговорами мы усыпили бдительность Бонапарта? – Ничуть! Мы лишь развратили его властью и подогрели амбиции, – горячо возразил Чарторыйский.

       – А бегством своим с поля боя мы не сделали то же самое? По крайней мере,  и в Тильзите и в Эрфурте мы следовали заветам Христа, не смотря ни на что, шли на мирное разрешение конфликта. Всевышнему не в чем упрекнуть нас. Но, в целом, ты прав, mon cher, Бонапарту не следовало слишком доверять.

       Адам покосился на разлитое в бокалы вино.

       – Предлагаю тост, государь, за наше Отечество, его силу,  стабильность и самостоятельность в развитии всех его территорий. За возрождение Речи  Посполитой в составе Империи Российской!

       – Буду отстаивать интересы Польши на венском конгрессе, – сказал я после того, как мы пригубили вино, – Мечтаю образовать в Царстве польском в назидание всей крепостной России конституционную монархию.  Уповаю на то, что Господь благословит нас образовать сначала в Финляндии и в Польше данное общественное устройство, а затем уж мы перенесём имеющийся опыт на всю страну.

       – Чарторыйские поддержат. Сейм – не знаю, но будем стараться, – пообещал Адам, – От нас требуется лишь настойчивость и стремление к цели.

       – Но не только это  mon cher, больше любви и терпимости друг к другу – вот что нужно помимо всего.

       – Ты счастлив уже тем, что веришь, государь. На зависть остальным.

       – Возможно. Но, зависть – плохое чувство, зовёт к мести. Вот, если бы все люди на земле, исполняя заветы Христа, избавились бы от своих грехов, среди которых первейшие – ложь, воровство и насилие, то, несомненно,  были б счастливы. Поскольку этого не происходит, то причислять меня к блаженным, Адам, не стоит. Скорей наоборот, я несчастлив вдвойне, ибо своей монаршей волей не могу устроить счастье своему народу. Мне думается, что все государи Европы, каждый сам о себе,  должны это осознать.

       Накануне визита в Вену я заехал в имение вблизи Гензерндорфа, которое я арендовал  для Маши и Софи, чтобы повидаться с ними и насладиться толикой своего личного счастья.  Вверенные заботам персонала, немецких экономок и горничных,  французских  воспитателей и учителей, они чувствовали себя здесь в большей безопасности, чем при Дворе в Санкт-Петербурге. Тут, во владениях императора Франца, они были также  ограждены и от ужасов  войны, причём более надёжно, чем в каком-либо другом месте. Во всяком случае, так мне казалось. Маша очень радовалась моему приезду, сияла красотой и нежностью,  не отпускала ни на минуту. Семилетняя Софи болтала без умолку, рассказывая мне разные прелестные истории, прочитанные накануне сказки, всё время уговаривала с надеждой и слезами на глазах  «остаться дома и не ходить больше на войну». Пользуясь погожими деньками, мы часто гуляли, даже ходили в соседнюю рощу собирать грибы.  Как мало нужно человеку для полного счастья – проснуться дома поутру в объятьях любимой жены, взять на руки своего ребёнка, рассказать ему сказку, проверить уроки, пойти погулять...  «Волею судьбы я лишён таких простых вещей! – думалось мне с горечью, –  Зато наделён, чем гордиться может не каждый –  властью и богатством. Однако  до сих пор так и не смог использовать данные мне Богом привилегии  для  обустройства счастливой жизни миллионов своих подданных! Сил лишь хватало на семью и близких».

       С таким настроением я появился первого октября в Вене на конгрессе по послевоенному политическому  устройству Европы. В состав нашей делегации входил граф Нессельроде, граф Андрей Разумовский, являвшийся долгое время русским послом в Австрии, позднее я попросил приехать  Адама Чарторыйского, чтобы он мог подкрепить выработанную в отношении Польши  общую позицию. Затем появилась Лиза с сестрой, которых я также попросил себе в помощь, ибо принимать участие во всех мероприятиях,  балах и приёмах, организуемых устроителями Венского конгресса, у меня одного физически  не было никакой возможности. Кроме того, я сделал де Витта моим «генерал-адьютантом» по особым поручениям, о которых никто не должен был знать.  В столице Австрийской империи  я увидел, в основном, весь тот la beaumont politique *, с представителями которого приходилось не раз контактировать в течение военных лет. Коварный Меттерних и беспринципный Толейран, позиционировавший себя так, будто Франция выиграла войну; пресытившиеся невзгодами монархи – озадаченный Вилли Третий (Фридрих-Вильгельм III) и император Франц, явно уставший  от  необходимости всё время собираться в дорогу на военные действия. Лорд Каслри, наделённый принцем-регентом Георгом своими полномочиями, а также герцог Веллингтон на сей раз представляли Великобританию.


  
* политический бомонд (франц.)


       Главной своей задачей на переговорах, проходивших как за общим столом, так между собою, я ставил возможное примирение всех сторон, усмирение их зачастую необоснованных  территориальных притязаний. Казалось, все монархи помнили о поданном знаке Всевышнего «Не множить царств на Земле, как и сокровищ».  После долгих споров, в конце концов, за основу мы приняли карту Европы  образца 1810 года, когда в последний раз удалось договориться с французским узурпатором о границах европейских государств. Между тем, все участники Конгресса опасались усиления России и вели кулуарные переговоры о том, как бы этого не допустить.  Однако, уважая меня и мою позицию, они  боялись высказываться вслух.  Пользуясь данным обстоятельством, я всё-таки настоял  на присоединении Силезии к Пруссии и части Польши к России, что было закреплено протоколами. Обещанную Вилли Третьему Саксонию вместе с Ганновером отстоять не удавалось, но я подал ему идею впоследствии образовать Германский союз, в который можно было бы включить не только Саксонию и Ганновер, но и отнятые у австрийцев суверенные земли Нижней Силезии, а также целый ряд исстари немецких государств на месте распущенной Священной римской империи. Такой конфедеративный союз представлялся мне наиболее приемлемым  с точки зрения христианской морали.

       Ведя переговоры и подписывая соглашения, я хорошо понимал, что говорим мы не о том, имеем в виду не основное: ведь те земли, о которых шёл спор, по праву принадлежат не монархам и министрам, а  народам, людям  сеющим, жнущим, одевающим и кормящим своих земных властителей. И, думая о том, что им будет лучше при Габсбургах, чем при Бурбонах, или при Романовых, чем при Гогенцоллернах, мы лукавим. Им будет лучше только в том случае, если мы обеспечим своим подданным в полной мере распоряжаться  плодами своего труда.

       В своём кругу меня прозвали «народником». Я делился этими мыслями не только с друзьями и близкими,  Лизой и её сестрой,  Адамом Чарторыйским, с Лагарпом, приехавшим на конгресс представлять свой швейцарский кантон, но и с известной венской красавицей баронессой Астергазинер, которую мне представила однажды во время бала Лизина сестра, Фредерика,  бывшая здесь под именем графини Иттербург.  На одном из балов я не удержался и  подал  Камиле Астенгазинер записку о том, что хотел бы посетить её салон. Эта красивая и, судя по всему, экстравагантная молодая вдова  тут же мне отписала, что польщена такой честью, но не знает, кого ещё из представленных на Венском конгрессе дам я бы хотел у неё видеть, потому  прилагает целый  список. Я вычеркнул всех, кроме неё.

       В назначенный день, переодевшись, инкогнито  я приехал к ней в обычном городском экипаже. Баронесса занимала шикарный особняк на одной из центральных улиц Вены. Бесконечная анфилада роскошных комнат, исполненных в стиле барокко, вызывала восхищение. Камила провела меня к себе в будуар и усадила в нише на золочёный диван  за инкрустированный камнем  столик с изображениями   древнегреческой эротики. В том же стиле расписан был и тончайшего фаянса  кофейный прибор.

       – Ах, государь, вы просто испепелили меня своим желанием посетить мой венский салон, несмотря на груду несомненно более важных дел, которыми теперь озабочено ваше величество, – произнесла взволнованная Камилла, разливая в чашки. Грудь её вздымалась, голос дрожал, – Но, раз Господь послал нам эту встречу, значит всё к лучшему, – вздохнула она, перекрестившись, – Позвольте мне выразить восхищение вашей личностью, вашими выдающимися военными и дипломатическими победами!

       – Мадам, я также уверен в том, что Всевышний хочет блага, послав нам свидание. Мне говорила о вас графиня Иттербург, восхищённая вашими эзотерическими способностями и умением указывать будущее. Говорят, вы предрекли скорую гибель генералу Моро, а, ведь, так и произошло.

       – О, вы мне льстите, ваше величество. Мои успехи в предсказаниях весьма скромны... – зарделась Камилла.

       – Так же, как и мои дипломатические победы, баронесса, – перебил я, –  Последнее время мне кажется, что здесь, на международном  конгрессе мы обсуждаем  совсем не то, о чём следовало бы говорить, помня о заветах  спасителя нашего, Иисуса  Христа. Он учил нас не копить сокровищ на Земле, а мы их копим. Он завещал нам не множить царств, а мы их множим. Мы лишаем народы свободы распоряжаться плодами их труда, порою отбираем последнее, чтобы создать себе вот такую благодать, – я указал на окружающую  обстановку.

       – Вам нравится? Я рада. Этот  особняк достался мне в наследство от покойного мужа. У нас не было детей, и он отписал часть имущества мне, а часть своему брату. Я здесь поддерживаю всё так, как было при моём незабвенном супруге – царствие ему небесное! – баронесса поднялась с дивана и подошла к висевшему на стене портрету, – Фриц! Мой бедный Фриц, как рано ты ушёл от меня!..

       – Но, дело не в этом, Камилла. Дело совсем в другом: готовы ли вы отказаться от данного вам судьбой великолепия, уйти от роскоши, поделиться своим  богатством с простыми людьми, создававшими его для вас?

       – Уйти?… в монастырь? Ах, ваше величество, я об этом не думала… Мне кажется, что судьбою мне монашество не предопределено… –  произнесла Камилла, поймав мой вожделенный взгляд.

       Похоже, заданной темой беседы я застал её врасплох, однако  она стремилась не обнаружить передо мною свою растерянность,  и от этого очень  волновалась. Драгоценное колье на её нежной шее  блистало  магическим светом, выдавая внутреннюю, душевную дрожь, тонкие  руки то и дело теребили, распахивали веер. Я просто сгорал от желания обнять свою собеседницу,  почувствовать её нежность, биение пульса на шее, прикосновение груди...

       – А мне кажется, что здесь, у вас в замке, мы не о том говорим, мадам, – сказал я, подходя к ней вплотную, чувствуя её тепло.

       – Вы правы… правы ваше величество. Я как раз об этом и хотела... пойдёмте ко мне в спальню,  для откровенных бесед  надо…  иметь больший контакт, – лепетала баронесса, обнимая меня за шею. Наши губы слились.

       … Сказать кому – не поверят: я был сражён, повержен и смущён. Душа моя рвалась меж двумя противоположными устремлениями: безудержным  желанием утолить физическую потребность или немедленно всё прекратить, устыдившись  собственного распутства.  Не знал, не думал, не гадал, что дама высшего света, выглядевшая в моих глазах  скромницей,  способна на такое, ещё хуже было сознание того, что на это  оказался способен и я сам. Подобные упражнения в постели мне прежде и не снились!

       – Беда ваша в том, государь, что вы не слились с Христом, не чувствуете себя его плотью и кровью, – произнесла как ни в чём не бывало  Камилла, поправляя волосы, когда, одевшись, мы уже сидели в гостиной, –  Поверьте, он вас любит, как и любой человек любит самого себя. Когда вы в это поверите, вам откроются многие тайны, и вы увидите, что многие запреты надуманы людьми в чьих-то корыстных интересах, чтобы посеять в людях страх.

       – Но, порою, я себя ненавижу.

       – Ненависть – лишь тень от любви к вам божественного сияния. Вы, ваше величество благородный, светлый, хороший человек, перед вами исчезает всё зло. Но, вы бываете слишком доверчивым, видите благородство во всём и во всех, в том числе и в ваших врагах.  Взять, хотя бы, Бонапарта, которого вы отправили на Эльбу. Не пройдёт и года, как он вернётся вновь. Вы хотите освободить народы? Не сомневайтесь – они отплатят вам бунтами!

       – Однако действия Бонапарта тоже обусловлены благородными целями, по крайней мере, он так считает…– засомневался я.

       – Я убеждена лишь в том, государь, что на Земле не место революционным преобразованиям, – ответила мне эта удивительная женщина, – Устраивать революции здесь  не позволено никому, ни монархам, ни безродным корсиканцам.

       Впоследствии я заезжал к Камилле  несколько раз, и всякий раз наши свидания начинались с постели и продолжались за чайным столом. Своею эротичной  красотой в сочетании с кроткой рассудительностью, она меня околдовала.   Несомненно, её устами со мною говорил  Всевышний.

       Между тем, на сей раз не Талейран, а Меттерних задумал строить против меня новые козни. Безвинной жертвой попыток оказать на меня давление на переговорах едва не стала моя законная супруга, императрица Елизавета Алексеевна.  Имея обыкновение согласовывать со мною свои визиты в Вене, она показала мне однажды приглашение посетить картёжный клуб «Нарцисс», подписанное князем Клеменсом фон Меттернихом.

       – А что тебя смущает? – спросил я, – Поезжай, развлекись. Скажи, что картёжная игра в России не так уж и запрещена, а всё, что об этом говорят – домыслы.

       – Этот клуб пользуется дурной славой, Алекс.  Мне по секрету сказали, что там не только карты, но и номера, и всё такое… Может, отказать Меттерниху? Сказаться больной?

       Отказать Меттерниху не хотелось бы. Он был последовательным монархистом, на его понимание и поддержку  я очень рассчитывал и в будущем при выполнении первой части данного мне Богом  предназначения – объединения христиан, создания с этой целью монархического христианского союза, о котором я намеревался заявить по  окончании территориальных споров.

       – Давай мы сделаем вот что, – ответил я Лизе,– Не надо сказываться больной. Лучше, я попрошу Франца и его супругу принять нас с тобой как раз в указанное в приглашении Меттерниха время. Очень удобно, в среду вечером. У тебя будет реальная причина в клуб не поехать.  Сегодня же я отправлю австрийскому императору обращение, и думаю, что он согласится, ибо у меня есть конкретные предложения по венгерским землям.

       На том мы и порешили. В запрошенное мною время состоялась встреча с австрийской императорской четой, благодаря чему Лиза Меттерниху в посещении «Нарцисса» отказала. Но, через неделю на одном из маскарадов она вновь получила письмецо со страстным признанием в любви и предложением немедленной приватной встречи. Поскольку это был бал-маскарад, Лиза анонимное  предложение  проигнорировала. Однако она  подозревала, что автором сей записки является местный красавец, звезда всех венских  балов и салонов некий граф Николас де Лаваль, который, будучи  неоднократно ей представленным, всеми силами старался не выходить из её поля зрения.

       – Я с ним танцевала пару  раз. И всегда он смотрел на меня так, будто мы уже раздеты и идём в постель, – призналась мне жена, – Думаю, что это был он наверняка.   

       Женской интуиции трудно не доверять. Мне тоже  неприятно было бы  открыть для себя нового Охотникова в биографии моей супруги, хоть и спали мы с нею с того самого времени порознь. Я попросил де Витта установить за красавцем Лавалем слежку и постараться незаметно  проследить, есть ли у него связь с Меттернихом. Оказалось, что граф еженедельно  посещает особняк австрийского министра. Одну из записок от Лаваля удалось перехватить: «Цыпочка упрямится, но мне удалось нащупать её царственные титьки». Я настолько взбесился, что тут же решил вернуть эту мерзость Меттерниху, приложив к записке вызов на дуэль. В порыве бешенства мне тогда показалось, что вполне могу сразиться с князем, не обнаруживая лица. Благо, что не успел конверт запечатать, а явившийся на дежурство Чернышёв уговорил меня отказаться от поединка и не раздувать скандал.

       Между тем, к началу марта 1815 года почти все позиции сторон на переговорах были согласованы.  Ведомство графа Нессельроде активно работало над проектом итогового договора, который я уже в первой декаде месяца  намеревался разослать государям  Шестой коалиции для внесения заключительных поправок. Однако Провидению было угодно напомнить нам о совсем недавнем времени, когда в июне 1812-го на балу в Вильно я получил депешу  Наполеона об объявлении войны. История повторилась. 6 марта в понедельник Меттерних давал в своём дворце очередной  грандиозный бал, когда поступило срочное послание из Франции. Король Людовик ХХVIII извещал государей, что Наполеон Бонапарт со своей личной охраной в семь сотен человек сбежал с острова Эльба, высадился на южном побережье Франции неподалёку от Канн, и теперь следует  в направлении Парижа. Послание зачитали  вслух, после чего  ошеломлённые  неожиданной новостью  гости разъехались по домам.

       Таким образом, сбылось предсказание Камиллы Астенгазинер, данное мне в приватной встрече!  Но, хуже всего было  то, что я сам оказался обманутым, ожидая  от Наполеона покорности и молитв о своём  спасении в условиях вполне достойных для него  на острове Эльба, а также осознания своей вины за сотни тысяч загубленных им  жизней.  Камилла оказалась права, что проявлять благородство к узурпатору с моей стороны в данном случае было неуместно и опасно.

       Происшествие ускорило согласование пунктов Договора о политическом союзе, но работа всё  ещё продолжалась.   Собравшись через неделю, мы подписали лишь составленную Талейраном Декларацию против Бонапарта о создании Седьмой коалиции, а спустя ещё несколько дней – договор о взаимодействии против нового нашествия революционеров.

       На повестке дня вновь оказалась военная тематика.  Покинув Венский Конгресс, я  выехал в Вильно, к армии. Я рассчитывал принять на себя подготовку войска к новым военным действиям и в случае необходимости осуществить марш-бросок на территорию Франции. Туда же, в Вильно, двинулись русские полки, расквартированные на польских землях.  Воинский контингент генерала Барклая де Толли получил указание оставаться на местах к востоку от  Парижа. Герцог Веллингтон принял командование британскими подразделениями на территории Нидерландов, а германская армия сосредоточивалась на северо-востоке, в Саксонии. Союзники   объявили всеобщую  мобилизацию. Мы регулярно информировали друг друга о состоянии войск и их движении.

       Едва прибыв к армии, я получил оскорбительную  депешу от вступившего в Париж Бонапарта: «С подобными  союзничками не зажигал даже Ваш великий тёзка. Сдавайтесь, Александр, Вы точно не Македонский!», – писал он, прилагая подписанную Меттернихом, Каслри и Талейраном копию «Секретного трактата об оборонительном союзе, заключенном в Вене между Австрией, Великобританией и Францией против России и Пруссии», которую он обнаружил в кабинете сбежавшего из дворца Тюильри Людовика XVIII. Прочитав, я пожалел, что не настоял на дуэли с Меттернихом и не убил его. Одновременно во мне снова вскипела ярость по отношению к французскому  узурпатору. Между тем, хватило воли и разума не уничтожать высланный им секретный документ.

       Наша разведка в Париже доносила, что рекрутский набор французов в новую армию «идёт довольно быстрыми темпами, однако подготовка новобранцев оставляет желать лучшего». Наполеон явно спешил, опасаясь скорого окружения и неминуемого разгрома превосходящими его в разы силами союзников. Судя по всему, он не хотел сдаваться без боя, его амбиции брали верх над разумом.

       К середине мая стало ясно, что Бонапарт направляет  новоиспечённые подразделения на северо-восток к бельгийским землям Нидерландов. Веллингтон написал мне, что британская армия  сосредоточивается вблизи Брюсселя и надеется на подкрепление от пруссаков. Я немедленно в письме попросил императора Фридриха-Вильгельма привести прусские войска  в боевую готовность и действовать сообразно обстановке совместно с британскими силами. Через неделю король Пруссии ответил, что назначил маршала Блюхера командующим операцией в предместьях Брюсселя, о чём он информировал  также и герцога Веллингтона. Мне же оставалось лишь уповать на Провидение господне и ждать очередных известий с полей сражений. И очень скоро, ровно через год после столь памятного    собрания  масонской ложи  тамплиеров в Лондоне, я получил от Веллингтона и от Блюхера, почти одновременно, известия о сокрушительном поражении армии Наполеона при селении Ватерлоо под Брюсселем.  Однако среди всех официальных бумаг по поводу данной победы я не обнаруживал ни одной, касавшейся судьбы самого узурпатора.  «Неужели всё сойдёт ему с рук, Людовик XXVIII, опасаясь народных волнений, не отважится его арестовывать?» – сокрушался я про себя в те долгие дни нетерпеливого ожидания. Недоумение моё усиливалось всё больше.  И  вот, когда нервы были уже совсем на пределе, я получил, наконец, послание  британского Правительства, где говорилось, что Наполеон Бонапарт вторично отрёкся от престола. Поставленный Седьмой коалицией вне закона, он сдался английским властям 15 июля в расчёте на предоставление политического  убежища в Великобритании, однако был арестован и отправлен в ссылку на остров Святой Елены в Атлантическом океане. 

       Молитвы мои были услышаны. Справедливость восторжествовала. Но, душа моя не успокоилась. Я был морально подавлен, смущён, чувствовал себя отвратительно, сознавая, что по молодости сам увлекался революционными идеями, благоволил им, искренно  пропагандировал и   думал, что преобразование мира в моей лишь власти, стоит только взяться и найти единомышленников. Результатом оказалось неисчислимое количество жертв и бедствий, обрушившихся на Европу. Что говорить – я получил от Всевышнего хороший урок  за своё невежество.

       – Вот и кончилось всё, Костя. Слава тебе, Господи, благополучно для нашего Отечества, и для нас тоже! –  заметил я как-то брату в приватной беседе во время конной прогулки.

       –   Чем объяснить столь грустный тон? Ты будто бы этому не рад? – спросил недоумённо Константин, поправляя конную упряжь, – Мы здорово ему отплатили, за всё получил он сполна. За Аустерлиц, за Москву – за всё! А ты грустишь… радоваться надо!

       Я представил себе брата в другом обличии – не в костюме для верховой езды и с хлыстом, а в горностаевой мантии с императорской короной на голове и скипетром. Вообще он  выглядел старше своих лет: густые белые брови, лысеющий высокий лоб, пышные рыжие бакенбарды, осанистая, уверенная поступь, – монаршье одеяние было бы ему к лицу!

       – А знаешь, ты бы давно, уже два года как, был бы уже русским императором, если б то ядро попало не в генерала Моро, а в меня…

       – Я об этом не думал, – произнёс брат и после некоторого молчания добавил: – Это бремя не для меня.

       – Тебя бы никто не спрашивал, как и меня не спрашивали. Ты как наследник цесаревич согласно завещанию отца  пошёл бы царствовать волею судьбы, велением рока, и никуда бы от этого не делся. От судьбы  не убежать.

       – Да, ты прав, Алекс, – горько усмехнулся Костя, – Вашему величеству не позавидуешь. Но, ведь, так не случилось, правда же? Значит, судьба на тебя уповает, не на меня.

       «Нет, не стоит сейчас заводить с ним разговор о моём отречении от власти, – подумал я, – Да и время ещё не пришло. Объединить христианство – вот цель, указанная мне первой. Ею теперь и займусь!»

              . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . .


       Цыганка Роза трёт мою ладонь, расправляя на ней складки:

       – А теперь я скажу тебе, что будет, и чем твоя душа успокоится. Тебя примут с уважением…

       – Где меня примут с уважением? – прошу я уточнить пророчицу, вспоминая об оставленном в экипаже под надзор охраны моём портфеле, где лежит проект меморандума «Священного союза», приготовленный к обсуждению   для государей  стран   Седьмой коалиции.

       Она смотрит на меня удивлённо и говорит:

       – Там, куда ты сейчас едешь, тебя примут с уважением, но как-то настороженно. Не совсем поверят. Тебе придётся что-то доказывать. А потом… – она  снова усиленно трёт и вглядывается в складки на моей ладони, – Потом  тебя ждёт какая-то неприятность, и эта неприятность личного свойства. Далее у тебя не всё хорошо. Тебе предстоит десять лет мучиться. Тебя ждут тяжёлые испытания, их будет три. И, если третье ты не выдержишь, то четвёртое уже не суждено. А, если ты три испытания выдержишь, то будет суждено и четвёртое испытание, на котором твоя душа должна успокоиться. Готовься к тому, что тебя будут бояться и лицемерить…

       И в самом деле, уже через неделю я встречусь в Елисейском дворце с Меттернихом, ведущим себя до неприличия нагло и самоуверенно. Речь пойдёт о заключительном документе по установлению территориальных границ стран Седьмой коалиции.

       – Позвольте вас поздравить с новой победой над Бонапартом, ваше величество, хотя на этот раз всем нам  не довелось любоваться силой русского оружия и удалью ваших казаков, – скажет мне при встрече, улыбаясь,  австрийский министр.  – Позвольте также выразить надежду, что в этот раз вы станете более сговорчивым в отношении польских и прусских земель.

       – Нет, не позволю, князь,– отвечу я ему с улыбкой. – Не позволю, ибо мне теперь стало понятно, отчего мы так непродуктивно работаем, и так медленно продвигаются все соглашения. Что касается казачьего контингента в Париже, то мы станем держать его до тех пор, пока все договорённости не будут реализованы. Смею вас уверить: коли так пойдёт, у вас, князь, ещё будет возможность полюбоваться их удалью.  – Я протяну ему текст пересланного мне Бонапартом,  пресловутого «Секретного трактата об оборонительном союзе, заключенном в Вене между Австрией, Великобританией и Францией против России и Пруссии»

       Взглянув на документ, Меттерних переменится в лице, тень молчаливой  досады пробежит по его бесстрастным чертам, но он, всё же, найдёт что ответить:

       – Да это… это просто наброски, черновик. Смотрите: здесь хорошо заметны чьи-то поправки.

       – Видимо, это заметки короля Людовика, который слёзно молил меня в письмах спасти его от Наполеона, удрав куда-то из своего Тюильри. Ах, ах! Какая досада! Надо же, забыл секретную бумагу прямо на своём столе, прямо в собственном кабинете!  Скажите, князь, не ваши люди специально  подбросили мне эту подделку?  Видите: тут вот и печать ваша проглядывает…    Вас явно хотят скомпрометировать, господин Меттерних.  Может, вам изменяет кто, а? Кого-то подозреваете? Вы скажите, мы завтра же организуем международное расследование – я  проинформирую государей, и мы учредим сыск, тем более, что у меня есть ещё несколько интереснейших документов, которые живо заинтересуют следствие...

       – Не надо, ваше величество, не надо! – поспешно вымолвит растерявшийся  Меттерних, – Я думаю, что это будет излишне.

       – Да, да… и в самом деле, может не стоит нам учреждать расследование? – рассеянно замечу я, – Зачем нам отвлекаться на какие-то там секретные, если уже есть подготовленные и согласованные официальные  документы?..

       – Быть может, быть может, государь… мы тогда уничтожим этот? – спросит Меттерних с надеждой, вертя в руках «Секретный трактат».

       – Давайте его сюда. Кстати, сегодня уже топили. Ночами, знаете, прохладно становится.  Мы вот тоже огня подбавим, – предложу я и, порвав  документ, брошу его в камин.

       По завершении данной беседы все соглашения, собранные в Заключительный акт Венского Конгресса, будут подписаны участниками с невероятной быстротой и лёгкостью. Ещё через несколько дней я передам их на исполнение графу Нессельроде и получу тем самым возможность сосредоточиться   на продвижении проекта меморандума о  «Священном союзе» государств Европы.

       Прежде всего, я встречусь с императором Австрии Францем I  в его резиденции.  Я буду уверен, что он меня поймёт и поддержит.

       – Вы всегда были и остаётесь для меня другом и наставником, Франц. С юношеских лет. Не скрою, что горжусь этой дружбой, завещанной нам ещё моей бабкой, императрицей Екатериной. Именно поэтому я обращаюсь, прежде всего, к Вам, государь, как  старейшему и мудрейшему монарху Европы.

       – Ну, уж! Вы мне льстите, ваше величество! – воскликнет австрийский император, присаживаясь в кресло против меня, – Старейший монарх в Европе нынче  король Людовик. Не зря мы так упорно, в течение долгих лет  старались вернуть ему законный французский трон.  А, ведь, главной движущей силой этого затянувшегося мероприятия были вы, Александр! Не скромничайте, именно вы всей Европе  продемонстрировали свои выдающиеся военные и дипломатические способности.

       – Я рад, что сумел убедить союзных государей исходить из христианского  принципа:  не множить на земле царств, как и сокровищ. – скажу я, намекая на озвученную на собрании тамплиеров масонскую заповедь, – Именно по этой причине, как мне кажется, у нас получилось. Быть может, и не в полном объёме, с некоторыми изменениями, но нам удалось восстановить дореволюционную карту Европы с учётом всех пожеланий.  Однако я пришёл к Вам, Франц, не для обмена комплиментами, а за поддержкой, и думаю, что Вы меня поймёте. Мы должны закрепить свои достижения на века и создать для этого соответствующие условия. Объединение христианства – первейшее из этих условий. Вы, ваше величество пятнадцать лет возглавляли Священную Римскую империю, восемь столетий являвшуюся сдерживающей силой, способной унять разрушительные конфликты в Европе. Бонапартизм смёл её с политической арены – на Вашу долю, к сожалению, выпало это несчастье. Кому как не Вам, государь, поддержать создание на континенте нового Священного союза европейских государств, а в  перспективе способствовать также объединению всех христианских конфессий. Вот тут проект меморандума по этому вопросу для принятия Седьмой коалицией, прошу Вас ознакомиться и поддержать, – я протяну ему созданный в результате долгих раздумий документ:

       «I. Соответственно словам Священных Писаний, повелевающих всем людям быть братьями, договаривающиеся монархи пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства, и, почитая себя как бы единоземцами, они во всяком случае и во всяком месте станут подавать друг другу пособие, подкрепление и помощь; в отношении же к подданным и войскам своим они, как отцы семейств, будут управлять ими в том же духе братства…

       II. По сему единое преобладающее правило да будет… приносить друг другу услуги, оказывать взаимное доброжелательство и любовь, почитать всем себя яко поставленными от Провидения  членами единого народа христианского, поелику союзные государи почитают себя аки поставленными от Провидения для управления единого семейства отраслями… исповедуя таким образом, что Самодержец народа христианского… не иной подлинно есть, как Тот, кому, собственно, принадлежит держава, ибо в нём едином обретаются сокровища любви, ведения и премудрости бесконечные…»

       – Что ж, давайте попробуем принять такой документ, – скажет в задумчивости император Франц, внимательно прочитав мой проект, – Только сомневаюсь я, что он возымеет какой-то практический смысл. Нам скажут, зачем что-то подписывать, если мы и так руководствуемся христианскими  заповедями, посещаем церковь и молимся Господу нашему Иисусу Христу от самого своего рождения до самой своей смерти.

       – Смею вас уверить, государь, что в этом документе как раз и заключается весь практический смысл, ибо политические нормы жизни должны соответствовать христианским, – горячо возражу я. – За  нравственные грехи люди, как и их лидеры, отвечают перед Богом, а за политические заблуждения, агрессию по отношению к своим и соседним  народам должны отвечать монархи. Оказывая сопротивление революциям, они должны руководствоваться нормами любви и терпимости, завещанными Христом. Более того, мне кажется, что, если мы настойчиво и целеустремлённо начнём продвигать такую политику, то это создаст условия для объединения всех христианских конфессий, и мы будем иметь возможность искупить вину наших предков, разделивших христианский мир. Кроме того, всем вместе станет сподручнее  обращать в свою веру иноверцев, сопротивляться Константинополю и Порте.

       – Ваше величество, вы идеалист! – заметит Франц, усмехнувшись, – Подвижничество у вас в крови.

       – Мы сделаем открытым наш Священный союз для вступления в него всех государств, в коих народ исповедует христианство, – увлечённо продолжу я, – будем собирать регулярные сессии ежегодно, или по мере необходимости, коли кто-то нарушит принятые правила и станет им угрожать. Уверяю вас, Франц, что постепенно братский стиль общения войдёт в общепринятую норму, ведь никто ещё на Земле  не рождался злодеем, а в обстановке доброжелательности и взаимной помощи  и подавно в злодея не превратится!

       – Не убеждайте меня, Александр. Я с вами согласен уже только потому, что нам надо противостоять влиянию Порты, которое всё ёщё сильно. Положим начало сему благому делу, а там Бог даст, заладится! Вы говорили уже с королём Фридрихом? Каково его мнение?

       – Я собирался с ним встретиться на днях, думаю, что возражать он не будет, – скажу я, зная, что Вилли Третий уступил Францу место президента вновь образованного Германского союза, – Он вполне доволен возвращением ему Саксонских земель и обретением самостоятельности Ганновером.

       Уже к концу сентября предложенный нами документ будет принят. Ещё два месяца я потрачу – и не без успеха – на то, чтобы уговорить присоединиться к Меморандуму о «Священном союзе» государей Франции, Швеции, Дании и Нидерландов.  В конце ноября 1815 года в «Священный союз» войдёт  большинство христианских стран Европы, и я вернусь в Россию, окрылённый  сознанием некоторого успеха своей миссии.

       Однако всего через полгода дома меня будет ждать поражение, на сей раз – на личном фронте.

       Нет, станет невыносимо смотреть в глаза близкого и  любимого человека, с которым прожито столько  и в горе, и в радости  –  полжизни! –   пытаться её обнять, поцеловать, убедить, вразумить и встряхнуть…  и чувствовать при этом, как между вами предательски неизбежно скользит  невидимая тень отчуждения! Это атака вне правил, которой  нет никакого противодействия!

       «Маша! Маша!! Ты ли это? Очнись! – захочу я докричаться до неё, –   Разве ты можешь остановить нашу любовь так просто, без слёз сожаления,  без искреннего желания вернуться к прежней жизни? Не можешь! Не должна, потому что наша связь подарена нам судьбой, она скреплена узами бесконечной любви и нежности, чистотою чувств, явившихся нам, несмотря ни на какие запреты и обстоятельства. Она подарена нам небесами и скреплена рождением Софи! Мы должны нести её  бережно, как реликвию. Так, будь же, как прежде, Машей Нарышкиной, урождённой Четвертинской, ведь законный супруг Дмитрий Львович давно уж тебя простил, а мне простила Лиза. А князь Гагарин не станет тебе ровней в подлинности чувств! Вернись ко мне, Маша! Пусть в нашей жизни всё вернётся на свои места!» – Но, данным словам будет не суждено вырваться из моей груди, за них скажет лишь мой отчаянный и безответный взгляд при встрече с  избранницей.

       27 декабря 2019 г. Москва

 
                (продолжение следует)