Опять больница… Не везет мне нынче — уже два раза за год давлю жесткую больничную койку. За окном конец июля, вроде бы рано укладываться на лечение — еще не осень. Хондрозец, по теории, должен дремать, пока его не спровоцируешь холодной и мокрой погодой.
Но тут, эту напасть спровоцировал покос. Люблю я с детства сенокосную пору!
После Петрова дня начинается трудоемкая работа.Важно во время скосить густые травы, чтобы не перестояли, молить у Всевышнего хорошей погоды, позволяющей высушить их и сметать в стог. Вся деревня на лугах! Дружный стрекот конных косилок заглушается ревом тракторов, тянущих целые сцепки сенокосных агрегатов.
Потом, дней пять в лугах стоит тишина.
Травы сохнут под жгучими лучами солнца, распространяя обалденный чайный аромат зелени и сушеных ягод. По сваленным стеблям травинок скачут здоровенные «кобылки», а над лугом парят скопы и коршуны, высматривая добычу.
Наступает самый ответственный день — уборка скошенных растений. Рано утром, по росе, в луга тянутся подводы с людьми. Погромыхивают связанные вилы, и виляя большими колесами по пыли, едут конные грабли.
Горячее солнце подсушило росу и началось… Оживают пространства с высохшей, скошенной травой: снуют кони, трактора, люди, машины. И вот, уже к обеду, когда-то ровные луга, обрастают рукотворными кочками — копнами. Кое-где, заметны первые небольшие стога. Тяжелая работа. Яростное солнце, кажется, прожигает насквозь тонкую рубашку, пот разъедает глаза и спину, яростно кусают слепни и оводы, начинают ныть руки и ноги от стоговых вил.
Ни ветерка! На горизонте выплывает черно-белая туча, обещая ливень. Работа ускоряется — нужно успеть до дождя закончить сбор копен в стог, увязать ветреницы.
То там, то тут, слышны ободряющие крики, призывающие поторапливаться. Ускоряешь работу и ты: длинными, стоговыми вилами стараешься захватить побольше сена, закинуть на стог. Начинается предгрозовая суета.
Вот, эта суета и сыграла отрицательную роль в моем здоровье. Не рассчитав силы, подхватил увесистый пласт сена, поднял — что-то щелкнуло в пояснице — и больница…
Лежим, в палате человек десять. Все почти одного возраста. Травим анекдоты, рассказываем различные истории, байки, ржем, как застоялые жеребцы. Иногда забежит медсестра с руганью: «Да тише, вы, стоялые! Всю больницу на уши поставили! Бабы на втором этаже слушают ваши скабрезности, ругаются! Окна-то открытые, все слышно! Здесь не цирк и не парк!»
Примолкнем, а потом забудемся — и по новой!
Вчера в районе произошел трагический случай — в пруду, в «Волге» нашли тела двух утонувших девушек. Темная история. При них не было никаких документов. Чьи они и откуда было неизвестно. Положили утопленниц в морге, ожидали они, бедные, решения своей судьбы.
Вечерами, когда наступала прохлада, мы выходили из корпуса больницы на свежий воздух, садились на лавочку, рассказывали анекдоты. Обсуждали и этот случай с утопленницами, высказывали различные версии случившегося.
Неожиданно, со стороны морга раздался заунывный стон выпи: «Ууу-уу-уу, а потом, как в бочку: «Бу-у-у-у».
— Что это? — задрожавшим голосом спросил Васильич, — мужичок небольшого роста, но весом под полтора центнера, — кто это?
— Ты, что Василич, не знаешь, как стонут души утопленников? — стараясь быть серьезным, спросил я.
— Н-н-нет, не знаю, — ответил он, переходя ближе к входу в стационар. — Что-то холодно стало, пойду, полежу, почитаю лучше!
Не смотря на объемистую тушу, мышкой юркнул в узкие двери больницы, заскочил в палату, и залег под одеяло. Посмеявшись над ним, зашли и мы. Разговор не клеился, все уже устали за день «чесать языки». Некоторые больные пошли делать вечерний туалетный моцион, некоторые стали читать, до отбоя почти час…
Шутник и выдумщик Толя поманил меня пальцем, помаячив: «Пошли на улицу выйдем!»
Заинтригованный, вышел вслед на ним.
— Слушай, давай напугаем Васильевича, — видишь, как он трусит! — предложил Толя.
— А как? — спросил я, — выкладывай!
— Давай, сделаем так: «Ты сейчас зайди в палату, начни травить байки про покойников, белую руку, или еще какую-нибудь чепуху. Я одену медицинский халат, подойду к окну, и просуну руку, стараясь ухватить Василича, — его кровать стоит у окна».
Поржав над идеей, так и сделали. Я зашел в палату, говорю: «Опять души покойниц воют. Не слышали?»
Все дружно сказали, что нет.
— Я на улице был, точно слышал! — подтвердил мои слова Толя, — пойду, еще послушаю!
Вышел из палаты и пошел искать белый халат. Я стал собирать всякую ерунду, рассказывая небылицы про покойников, белые мумии…
В палату зашла медсестра, погасила свет — отбой!
— Мужики, — просящим, дрожащим голосом сказал Васильевич, — давайте сменяемся кроватями, — здесь от окна сильно дует!
Никто не согласился. Лежим. Я продолжаю тихим голосом нагнетать жути.
В это время, Толя, натянув белый халат, стал просовывать руку в окно, стараясь дотянуться до головы Васильевича.
— Ой, завопил я, — смотрите — белая рука!
В синеватом лунном свете рука в белом, действительно, казалась зловещей.
Васильевич, увидев руку, завизжал по поросячьи, с неожиданной прытью соскочил, пронесся прыжками по кроватям больных, наступая куда попало, с грохотом вылетел в коридор, хлопнули входные двери и тишина… Через несколько секунд замешательства грянул такой хохот, что со второго этажа прибежали медсестры и дежурный врач:"что за беспорядок?"
Прохохотавшись, кое как успокоились, долго не могли уснуть, вспышки смеха раздавались то тут, то там…
На следующий день Васильевич в больницу не пришел. Я встретил его соседа, спросил, не видел ли его?
— Видел, ответил он, — Василич сказал, что в больницу не вернется, пока не увезут утопленниц. Его обмаранные штаны до сих пор валяются за больничной оградой…
До дома добежать не успел…