Хотите знать, как мы, духи, убиваем людей? Сейчас я вам расскажу.
Советская власть построила в горах хорошую, широкую дорогу. Я был пастухом тех местах. Я ненавидел и советскую власть, и эту дорогу, и машины, которые стали по ней ездить. Советскую власть – за те страдания, которые она принесла моему народу. Машины – за тот шум, которые они принесли в мои горы. Будучи один, в своих долгих переходах по горам я накапливал эту ненависть; моё сердце было переполнено чёрной злобой.
Как-то раз я вёл свою отару овец вниз с горы. Нам нужно было перейти эту дорогу. Уже темнело. Приближался автомобиль – я слышал рёв двигателя вдали, но не видел фар, и думал, что он ещё далеко и мы успеем перейти. Оказалось, что у автомобиля фары не были включены, уж не знаю, почему. Может, были просто сломаны – у советских машин вечно что-то ломалось. Я не видел его, он не видел меня. Он сбил меня и мою собаку. Меня отбросило на обочину. Водитель затормозил и вышел, но когда увидел меня, переломанного на земле, испугался, сел обратно и уехал. Я лежал на обочине и не мог пошевелиться; я понял, что умираю. В последние свои минуты я проклинал всех – и советскую власть, и автомобили, и всех водителей на свете.
И когда я умер, моя ненависть, мой яд, как незримое облако, разлились по этой дороге. С виду ничего не изменилось, это по-прежнему была ровная дорога с хорошей видимостью днём. Но теперь водители, проезжая по этому месту, испытывали вспышки неожиданного гнева или тяжелого уныния. Чистого душой не затронет чужая ненависть; но тех, кто сам готов ненавидеть или недоволен своей жизнью, вдруг охватывала слепая ярость или лютая, смертельная тоска. Если первые поддавались своим чувствам, то они направляли свои автомобили на тех, кому довелось встретиться им на пути, погибая в лобовом столкновении; вторые же бросали машины на камни или в обрыв, пытаясь покончить с собой.
Первое время я радовался, видя, как умирают проклятые водители советских автомобилей, но потом я устрашился и заскорбел оттого, что гибнут невинные молодые души. Но поделать я ничего не мог; я мог только наблюдать дела рук своих. Это длилось многие годы; никакие меры, никакие предупреждающие знаки не помогали. Венки на обочинах не успевали истлеть, как на их место приходили свежие. Так продолжалось до тех пор, пока не пала советская власть. Людям разрешили религию, и тогда кому-то пришло в голову освятить то место, где вопреки всей логике, на ровном месте гибли люди.
В тот день они собрались очень рано, солнце только показалось. Их было десятка четыре: несколько священников в чёрных одеждах и простые люди, решившие совершить по дороге крестный ход. Я скептически наблюдал за ними сверху, с горы. Священники были обычными, ничем не примечательными людьми – их души были наполнены обыкновенными страстями и пороками. Но вот те, кто были вместе с ними, они выделялись. Их души были чисты, они были искренни и полны странного света.
И когда они начали свой ход, их свет вдруг проник в меня. Я почувствовал необычное облегчение, как будто от меня отвязали тяжёлый груз, державший меня. Я и не знал, что мне было так тяжело, пока не почувствовал эту лёгкость. И я стал взлетать, мне вдруг стало так хорошо, так свободно… Наконец-то я улетал прочь от этого места, где провёл столько лет, где пережил столько скорби. Впервые, и за земную жизнь, и за жизнь горным духом, я был счастлив. Я прощал всех: и советскую власть, и всех шофёров, я прощал и сам просил прощения у них за то, что своей ненавистью стольких погубил. Прощал и прощался с этим местом. И я ушёл ввысь; и оттуда, с небесных далей, мне открылось, что аварии и гибель людей на этой дороге с того дня прекратились; и узнав об этом, душа моя тихо возрадовалась...