Часть 1
Мирный
Рейс Москва-Анапа, на удивление, прилетел вовремя, задержка на сорок пять минут не в счет. Сразу после выхода на трап, пассажиров приветливо встречал утренний майский бриз, весело обдувая морской прохладой их бледные, незагорелые лица. Юрий галантно пропустил к выходу из самолета стройную блондиночку в короткой, на ладонь выше колен, юбочке и модной голубой водолазке. Тонкая шерсть водолазки не скрывала, а наоборот, откровенно подчеркивала соблазнительные изгибы под нею. Юрий, не без гордости, любовался сзади фигуркой красавицы. Вот уже несколько лет, как он обладал тайным знанием всех прелестей роскошного точеного тела блондинки, поскольку эта броская, славянская красота принадлежала ему на совершенно законных правах. Пять лет прошло с тех пор, когда в компании безалаберных и не совсем трезвых северных друзей, были оставлены подписи в Якутском загсе.
Уже с трапа Юрий заметил выцветшую, когда-то красную и модную, нейлоновую рубашку отца. Его невысокая, худенькая, но довольно мускулистая фигурка как-то скромно выделялась в толпе нагловатых анапских таксистов в мятых шортах и поношенных майках. У многих бомбил, под нижним обрезом аляповатых маек с надписями на непонятном русскому человеку языке, высвечивала голая полоска загорелого пуза.
Отец сразу выделил броскую пару из толпы прилетевших пассажиров, которые нетерпеливо перебирали багажные сумки и чемоданы, сваленные в одну кучу в небольшой, открытой всем ветрам и непогодам загородке, а затем толпились в узком проходе летнего выхода из аэропорта. Первой за калитку вышла Валентина. Отец шагнул к ней навстречу, невинно, для приветствия держа перед собой, ставшую вдруг малюсенькой, согнутую как-то лопаточкой ладошку:
- Валю-юша!
- Папа! Здравствуйте! - Невестка проигнорировала протянутую ей руку, с радостным визгом бросилась к отцу и повисла у него на шее. Валентина обожала свёкра, полюбила она его сразу же с первого взгляда, а если точнее, с первого стакана домашнего вина. Любовь была взаимной. Валя любила отца, скорее всего, из благодарности за то, что бедный свекр имел терпение с неподдельным интересом выслушивать до конца бесконечные монологи невестки. Ну а свекру, крымскому греку, нравился веселый и жизнерадостный нрав красивой русской невестки, ее острый язычок. Но особенно импонировало ему то, что она всегда могла, втихаря от членов многочисленного семейства, налить ему стаканчик-второй сухого.
Вырвавшись из объятий темпераментной невестки, отец тут-же попал в плен ее сумбурного красноречия. Пока немногословный свёкр неторопливо и основательно рулил новеньким весело-оранжевым жигуленком, он узнал все последние мировые новости и вник в сплетни и тайные хитросплетения взаимоотношений далекого якутского бомонда. Валя сидела на переднем сиденье и непрерывно щебетала. Отец слушал.
За окнами автомобиля бушевала весна, мелькали бесконечные ряды виноградников. Яблоневые, вишневые и абрикосовые сады, припорошенные буйным кубанским весенним цветеньем, прятали в своих ветвях своеобразную местную архитектуру добротных домов из красного точеного кирпича. За станицей Старотитаровской, которую трасса «Кавказ» цепляла краем, «копейка» свернула на двухполоску местного значения, и отец, подчиняясь вечному в этом месте знаку «ремонт дороги», тут же сбросил скорость. Через несколько минут он осторожно и довольно медленно, рывками и зигзагами, продирался, сквозь тучи домашней птицы, через центр станицы Выше-Стеблиевской.
Юрий помнил те времена, когда этим-же точно маршрутом пролегала разбитая пыльная гравийная дорога. По ней, как и сейчас, объезжая купавшуюся в пыли пернатую живность, нескончаемым потоком шли тогда колонны трехтонных «газонов», развозивших по совхозам Таманского полуострова тысячи кубометров, белого камня-ракушечника. Ракушечник добывали в знаменитых керченских каменоломнях, грузили блоки навалом на открытые железнодорожные платформы, формируя их в бесконечные составы. Паромом, через Керченский пролив, составы переправлялись на кубанскую сторону, где и разгружались на станции Выше-Стеблиевская. Отсюда прекрасный строительный материал развозился по Таманским совхозам, испытывавшим в те времена небывалый строительный бум.
Воспоминания, и Валькину трескотню тоже, вдруг прервал визг тормозов, машина дернулась, заглохла и стала посреди дороги. С громким, истошным кудахтаньем из-под колес метнулись в кювет испуганные куры. Отец судорожно вцепился в руль:
- Я курицу задавил…
- Щас посмотрим… - Юрий открыл дверцу; не выходя из машины, осмотрел место происшествия и удовлетворенно хмыкнул: - все нормально, батя, валим, ДТП не было, пешеходы живы.
Но сваливать с места дорожно-транспортного происшествия было уже поздно. Перед капотом вырос грозный станичник, в руке он держал кусок рифленой арматурины. Юрий обратил внимание, что один конец арматурного стержня был почти отполирован рукой станичника.
- Дааа… - с юмором отметил про себя Юрий, - видимо станичник не в первый раз бросается под колеса чужого транспорта, отважно защищая право свободного выпаса своей живности.
Пришлось выходить из машины и утрясать дорожный инцидент, благо потерпевших среди станичных кур действительно не было, а банка дефицитного пива в багажнике была, тем более что в небритом казаке Юрий узнал бывшего одноклассника, Грицько Шамрая, в пятом классе даже сидели вместе за одной партой, но дальше их пути разошлись Грицько остался в пятом на второй год. Грицько запомнился своим рекордом, он умудрился получить первую двойку, на первом же уроке биологии, первого сентября. Тогда, стоя у классной доски и широко улыбаясь щербатым чернильным ртом, довольный своим подвигом, Грицько выпалил:
- Це пэрша… * (это первая…)
Глотнув одним глотком пол-банки импортного пива, подобревший Гриша, так и не потерявший божий дар, по-детски, наивно улыбаться, стал приглашать всю компанию к себе. Но одного недовольного взгляда, из-за калитки, голубых глаз грозной казачки, Гришкиной женки, было компании достаточно, чтобы вежливо отказаться от гостеприимного приглашения колоритного казачка.
Забавное происшествие Юрия развеселило, отца немного напугало, а Вале дало пищу для новой темы авторитетных комментариев, поскольку она недавно получила права, и точно знала:
- «Курям» не место на дороге! - Не могла Валя знать, что у стеблиевских кур есть генетическая память на принятие пыльных ванн и кормежку на этом месте еще со времен высадки на Тамани казачьих полков атамана Билого и старшины Антона Головатого.
Наконец-то, после плавного зигзага на выезде из станицы, как только проскочили последние шесть километров абсолютно прямой дороги среди бесконечных виноградников, открылась широкая панорама лимана Цокур, в туманной дымке, слева на горизонте, просматривалось темное «гирло», так на местном сленге назывался выход мелководного и пересоленого лимана в Черное море.
- Сколько бы не возвращался я в родные места, каждый раз на этом месте восторженно щемит сердце… Вот такое же чувство – усмехнулся Юрий вслух, - восторженной суеты и нетерпения испытывает охотничья собака, перед тем как хозяин спускает поводок.
- Ага! Разбежался… Спущу я тебе поводок!
- Да я не об этом, Валя.
- А я об этом… И не мечтай! - Валя была очень ревнива. Ей дай только повод.
На правом обрывистом берегу голубого лимана, благоухал разноцветом громадный сад родного совхоза «Мирный». В детстве, Юрка знал в саду каждое дерево, знал когда и на котором созревает ранняя черешня, первая ранняя вишня, яблоки первого налива, чернослив или медовка, знал, как кратчайшим путем, по-пластунски, извиваясь словно гадюка, расцарапывая гибкое загорелое тело среди каменьев подсохшего чернозема, в компании таких же сорвиголов, доползти до дерева, намеченного к очередной чистке от спелых плодов, стремительно набить за пазуху фрукты, и уже не скрываясь, со свистом ветра в ушах мчаться к узкому, как нора енота, проходу в колючей лесополосе. Мешкать было нельзя, страх гнал мальчишек только вперед, жуткий, леденящий неокрепшую детскую, невинную душу страх, что еще чуть, и ты окажешься в руках самого страшного монстра детской эпохи, совхозного сторожа, татарина Милимера.
Когда бывшие мальчишки-грабители повзрослели и уже без бывшей боязни общались тет-а-тет с бывшим сторожем, а теперь заслуженным совхозным пенсионером, то на поверку оказалось, что это добрейшей души, чистый человек, никто не мог вспомнить, чтобы за всю свою долгую карьеру совхозного сторожа, Мелимеров Теуфек поймал, а тем более наказал хоть одного мальчишку.
Дома мама уже угощала вином своих болгарских родственников, нагрянувших из станицы Крымской.
В совхозе пили все, и много. Бабы и мужики, пили поровну. Но не дешевую водку, а самодельное домашнее сухое вино, веселый напиток, приготовленный из не дозированной смеси всех сортов солнечной ягоды с государственных совхозных виноградников. Благодаря уникальным природным условиям Тамани, на полуострове ежегодно собирали обильные урожаи винограда, которого хватало с избытком, чтобы заполнить сладким густым суслом все тысячи декалитров местных винзаводов, а также и пару-тройку бочонков в подвалах каждого жилого дома. К осени следующего года бочата в подвалах опустошались, к сбору нового урожая допивались последние, уже немного уксусно-кисловатые остатки драгоценного напитка.
По странному обстоятельству, в совхозе спивались только мужики.
Родня приехала по официальному и очень серьезному вопросу, с приглашением на свадьбу сына и внука, Лехи, недавно отслужившего армию.
Среди гостей болгар затесался местный грек, дядя Костя Чилакиди, который решил блеснуть перед гостями познаниями в греческом:
- Калимера Йорго! Ти канис? * (добрый вечер Георгий! Как дела?)
- Мья хара имэ... ** (всё хорошо) - Юрий хорошо знал греческий
Поскольку все дяди Костины знания родного языка только и ограничивались короткими приветствиями, дальше общение пошло на странном наречии, смеси русского и болгарского, за обильно накрытым столом бесчисленными и бесконечно меняющимися закусками, холодными и горячими блюдами; все это изобилие запивалось домашним, искристым сухим вином. После официальной части - приглашения на свадьбу, после обсуждения последних новостей и болезней родни, поднялся захмелевший дядя Сеня, дед Лехи, и произнес в очередной раз традиционный болгарский тост:
- Айдя! За здравие! (Вперед! На здоровье!)
- Колку можа за здравие да пиешь? (Сколько можно пить на здоровье?) – тыкнула дядю Сеню в бок тетя Марфа, дяди Сенина жена.
- За здравие и кучата пият… (За здоровье даже собаки пьют…) – вдруг поддержал тост Петр Иванович (только так, уважительно, все родственники величали Юркиного отца).
Дядя Костя Чилакиди, к которому все болгары потеряли интерес, решил вернуть к себе потерянное внимание:
- Петр Иванович, ты же зна-шь, как я тебя уважаю… Все в совхозе знают, ка-ак я тебя уважаю. Вон и Ирина Миха-ловна, теща… твоя, спротив слова не скажет, тоже подтвердит. А вот Юрку тво-во я не уважаю… - опомнившись, что безапелляционное заявление может вызвать скандал, дядя Костя сбавил обороты речи, – не-е, не то шобы совсем, а так как-бы немного, но я очень аб-бижаюсь на нево. Это же надо так на весь совхоз припозорить меня.
- Костя, прекрати! – строго вмешалась бабушка Ира.
До выхода обоих на пенсию, бабушка работала помощником зав-склада, была, как-бы, начальником ездового Константина Савельевича Чилакиди, а у того в подчинении была старая, безымянная кобылка, впряжённая в скрипучую телегу. Кобылка развозила известным ей маршрутом по отделениям и точкам совхоза различные продукты и фураж, дядя Костя обычно дремал в телеге. Поскольку иногда дядя Костя выполнял сугубо конфиденциальные поручения Ирины Михайловны, ну там, комбикорм «свиням» подбросить, зерновые очистки «курям» подкинуть, то кобылка скоро привыкла притормаживать у хозяйского дома, где дядю Костю, в буфете на веранде, всегда ожидал заранее приготовленный бабушкой графин с вином; кто-бы ни был дома, даже дети, установка была четкая и строгая: бричка у дома, дяде Косте стакан сухого.
Дядя Костя вовсе и не собирался скандалить, он добивался внимания честной компании:
- Ирина Михаловна, да раззи я слова спротив, гляди, вон и Юрка смеется. Он вовсе не абижается, да я тоже не в абиде, дело старое.
- Рассказывай Константин Савелич. Рассказывай давай! – гул за столом затих.
- Ну так вот! Мы с Ириной Михаловной вместе много лет… эти…, как их? Калеги, вот. Ну када там стаканчик, или значит другой… Это в смысле я, стаканчик пропущу, дело обычное, мужское. Када это было? Юрка, помнишь? - дядя Костя наморщил лоб, - Ага! А было это в годе… когда Хрущев умер.
- Можно подумать, кто-то помнит, когда умер Хрущев. – мрачно хмыкнул Леха, отец жениха Лехи. Он единственный в этом застолье был трезвый, ему еще машину до Крымской вести, ну а там он наверстает.
- Я помню – тут-же отозвался хозяин дома, - одиннадцатого сентября семьдесят первого года.
- Вот… точно Петр Иваныч! – уверенно подтвердил Чилакиди так, будто и он на самом деле помнил эту дату… и повернувшись к Лехе, - А ты не перебивай… молод, так сказать, еще старших перебивать, – вспомнил вдруг традиции старый Чилакиди, - Задание сурьезное очень было нам с кобылой, по обмену опытом… Ну че ты, Лешка опять ржешь, как моя кобыла? Не с кобылой обмен, а с соседским совхозом «Прогресс»… Отвез я, значит, в «Прогресс» секретный груз.
Никто так и не понял, на самом деле было задание, или шабашка какая.
- Ехать, значит поскольку, надо было не по дороге, а через виноградник. – (Все-таки шабашка). - Ну да, так вот… хотя назад уже по дороге. Известное дело, значит задержался, поздно, рабочий день всё, темно, заснул я.
- А кто бричкой управлял? – не унимался Леха.
- Это ты своим жигуликом правишь. А лошадь, она, значит хотя, и животина, а тебя умнее, бричку от телеги не отличашь. Че все времь перебиваешь? – Лехина трезвость дяде Косте явно не импонировала. – А она, зараза, значит дорогу знает, а остановки все тожить помнит.
- А че их не помнить? Одна она. Тута. – махнула рукой за окно веранды тетя Марфа, обидно ей стало за сына Леху.
- Ну да! – не стал старый грек спорить с женщиной, знал, себе дороже. – Одна! И этта зараза помнит, значит, даже ночью. Проспал я в телеге. И че этот пацан, Юрка, значит, учидил. На весь совхоз учидил, засранец. Ты Юрка, это, извиняюсь я очень, не щас засранец, щас ты, я знаю, Петр Иваныч очень гордится, ба-альшой человек. А тада, очень мне стыдно было по совхозу. – Призадумался грек… - Ты лучше, Юрий Петрович сам, значит, расскажи дальше людя’м мой позор.
А история «большого позора» старого грека Чилакиди, самого доброго и безобидного человека в совхозе, случилась такая, и именно в тот год, год смерти Хрущева (вот же память у этих стариков), правда, Хрущев умер на месяц позже освещаемого события, и конечно, не по этому случаю. В очередном отпуске, первом заработанном отпуске на комсомольской стройке, где Юрка ударными темпами, с комсомольским задором возводил Нижнекамскую ГЭС, гостил он у родителей в Мирном. В августовскую, звездную, сказочную ночь, он и закадычный друг и одноклассник Степка Тричев проводили ознакомительную, ночную экскурсию по достопримечательностям окрестных лесополос для двух приезжих девушек из Керчи.
Под утро, проводив по родственникам очень удовлетворенных экскурсией подружек, возвращались парни домой. По дороге встретили еще одного одноклассника Вовку Тарасова, он очевидно в эту ночь тоже хорошо поработал экскурсоводом, ну уж невыразимо довольно лыбился. Ночь была на исходе, Вовку вдруг стала мучить жажда, Юрка предложил заскочить к нему домой на летнюю кухню, чтобы встретить рассвет за стаканом вина. Когда подошли к Юркиному дому, увидели такую картину, достойную кисти художника Репина: у калитки была припаркована видавшая виды, черная от старости телега, впряженная лошадь понуро дремала, спустив гриву почти до земли, из телеги раздавался богатырский храп дяди Коcти Чилакиди.
План хохмы в голове у Юрки созрел мгновенно. Имея уже за плечами опыт работы прорабом на ударной стройке, он тут-же распределил роли между экскурсоводами, Вовке, работавшему в совхозе кузнецом и имеющему опыт общения с лошадьми, было поручено распрячь лошадь, Степан, физически невероятно сильный, впрягся в оглобли, остальные двое подтолкали телегу сзади и перетащили ее на противоположную сторону улицы к штакетному забору детского сада, оглобли пропустили сквозь штакетник между горизонтальными прогонами, лошадь завели во двор детского сада и Вовка вновь ее запряг, да еще завязал упряжь такими тугими «гордиевыми» узлами, что впоследствии дяде Косте их пришлось резать кухонным ножом, невольно повторяя, даже не зная этого, божественный подвиг своего древнего предка. Юрка сбегал за вином, друзья сели на лавочку у дома и стали с неподдельным интересом наблюдать за развитием утреннего шоу.
Работники совхоза просыпаются рано, управляются со скотинкой, крынку молока и на работу. Через час, у забора детского сада толпилась и реготала куча народу, трактористы и водители, работники стройцеха и бондари с винзавода, они не могли равнодушно пройти мимо странного транспортного происшествия, каждый подходил к дяде Косте с одним и тем же вопросом:
- Чилакиди, эт как же тебе угораздило так удачно заехать?
Дядя Костя уже давно проснулся, растерянно суетился под хомутом, тщетно пытаясь распрячь лошадь, которая, будто бы понимая комичность ситуации, отчаянно ржала…
Нахохотавшись вдоволь, (довольный вниманием грек тоже принял участие в общем веселье), приняв на посошок, гости стали собираться домой, чтобы доехать засветло, да и Леха здорово поторапливал, не входило ему в планы догонять родню дома за полночь, в полном одиночестве. Засобиралась с ними и Юркина мама, надо было помочь с готовкой, обычно на болгарские свадьбы собиралось по несколько сотен народу, такую ораву надо прокормить и не дай бог ударить в грязь лицом, болгарские сплетницы на Кубани ох как остры на язычок, и никакие родственные связи тут не уберегут от «позора». Отец тоже бы сорвался, но назавтра ему предстоял хлопотный рабочий день.
Петр Иванович в Мирном был человеком уважаемым, работал он в Вышестеблиевском Райпотребсоюзе продавцом-водителем автолавки, должность авторитетная и нужная для тружениц сельского хозяйства. Славился он феноменальной памятью, помнил лица и имена, фамилии-отчества, хотя бы однажды встреченных им людей, даты, казалось бы абсолютно незначительных событий, не говоря уж там о смерти Хрущева, или, например, дне Парижской коммуны. Если у кого из греков, или болгар, тех и тех депортированных подчистую в сорок четвертом с Крыма и разбросанных НКВД, а затем судьбой по всему Советскому Союзу, возникал какой вопрос, или сомнения по части родства, обращались к Макропуло, он держал в голове все тайны переплетений генеалогических древ обеих диаспор.
Неизвестно, какими идеологическими догмами руководствовалась вся советская власть и, персонально, руководство совхозов-миллионеров при распределении обязанностей и полномочий в сельском хозяйстве, но на круг выходило, что дележка должностей производилась по половому признаку. Мужики служили бригадирами, завскладами, раскатывали на автомобилях и тракторах, в крайнем случая на телегах и бричках, а самая тяжелая и изнурительную сельская ручная работа выполнялась натруженными руками женщин. Всю дождливую кубанскую зиму и раннюю, не менее дождливую весну, месили они в кирзовых, мужских сапожищах тысячи гектаров жирного таманского чернозема между бесконечными рядками виноградных кустов, обрезали тяжелыми секаторами лишние побеги лозы, заученно-монотонными, но ловкими движениями мозолистых рук. Затем наступала подвязка лозы, потом прополка, и обязательно по несколько заходов, потому что, несмотря на, казалось бы, полное уничтожение пырея отточенными как бритва тяпками, он настырно пробивался вновь, весело зеленея между кустами и отбирая драгоценную, подземную влагу у основной культуры.
Жаль, что ни один из английских ученых, которым есть дело до всего и вся, не удосужился прицепить счетчик пройденного пути к очаровательным и сильным ножкам сельской труженицы. Будьте уверены, к выходу на «заслуженный отдых», у каждой совхозной представительницы «слабого пола» подвешенный одометр показал бы космический километраж, равный расстоянию не менее чем от Земли до Луны.
И ради чего весь этот тяжкий труд, ради чего горбатились женщины под холодными дождями и палящим солнцем? А ради апогея сельского труда виноградарей, уборки! На уборку винограда, без разбора, привлекались все, старшие и младшие классы, учителя и пионервожатые, закрывались конторы и учреждения, во все свободные помещения, включая клубы и пустые школы вселялось веселое студенчество с гитарами и аккордеонами, каждая лишняя корзина собранных солнечных ягод шла потом в зачет в победных реляциях местных руководящих партийцев. Два осенних месяца колобродит это столпотворение молодости, труда и урожая. Затишье наступало вплотную перед днем Октябрьской революции. Хорошо, что ее вождь предусмотрительно ввел новый календарь, иначе праздник приходился бы на апогей уборки, и тогда вряд ли у наших дам было бы время подготовиться, чтобы блеснуть новым нарядом на главном государственном празднике. Да и в обычные дни полевых работ не всегда хватало времени и сил у баб, чтобы бегать по магазинам. Вот тут-то и проявлялись талант и изворотливость Петра Ивановича. Он разъезжал по совхозным полям Тамани на грузовике, переоборудованном под торговый фургон, забитый внутри дефицитным товаром по списку, который продавец держал в голове, с личными заказами передовых, и не очень передовых, тружениц. Знал он все самые ходовые точки торговли, но площади виноградников были необъятны, трудно заметить, даже наметанным глазом, согнутые в три погибели фигурки. Окончательным ориентиром для принятия решения об остановке на точке служила песня. Кубань край певучий, каждая станица имеет свой знаменитый и популярный в местных масштабах кубанский хор. Но, поверьте, получаешь невероятное удовольствие, когда во время полевых работ, удается послушать мелодичное многоголосие кубанских песен в исполнении полевого хора, татарок, болгарок, гречанок, казачек и русских из многонациональных женских бригад совхозов Тамани. Сколько же физических и душевных сил необходимо иметь, чтобы задорной и веселой песней про «Галю, Галю молодую» выражать свою искреннюю радость жизни и каждодневного бытия…
Проводил Петр Иванович дорогих гостей, демонстративно доброжелательно, чтобы слышала теща, пожелал жене:
- Катя, ты береги себя там…
От чего, или от кого, беречь, родня не поняла, но уточнять не стала. Петр Иванович повернулся к Юрке:
- Привез? – спросил он.
- Конечно привез, но только давай, бать, завтра на трезвую голову.
- Древние греки все решали на трезвую голову, потому и были такие умные, - выдал вдруг без запинки, подошедший потомок древней цивилизации, - хороший у тебя сын вырос Петр Иванович. - Чилакиди обнял Юрку, снисходительно похлопал по плечу, - Ола кала, Йорго!
Обиделся Петр Иванович на сына:
- Что значит на трезвую голову? – мрачно ворочался он на диване, в пустую постель не хотелось ложиться, - ну выпил немного, так гости, же, родня… и Валя, вон с сыном приехала. Совсем меня в пьяницы записали… а все баба Ира… теща понимаешь-ли… ишь ты удумала, баллон с вином в сарае прятать, это же она от меня, - мысли снова вернулись к невестке, - только Валя меня и понимает…
Проворочался до утра и не заметил Петр Иванович, как пронеслась кубанская, синяя ночь… Сон не шел, да куда там спать, рассветает уже, выпил пару свежих яичек, вчера вечером из-под несушки Катя принесла, прикусил брынзы болгарской, завел свою автолавку и умчался к своей певчей клиентуре…
Утром Юрия растолкала жена:
- Кофе будешь, лежебока?
- А как же… в постель…
- Обойдешься… Не аристократ!
Стол на веранде уже был накрыт нехитрым деревенским завтраком, вареные яички, масло, сыр, брынза, зелень, дымились две чашечки кофе, воздух был перенасыщен его экзотическим ароматом. Валя умела варить самый прекрасный в мире кофе.
- Валь, сходим к тете Вере?
- А как же… с бабушкой Аксиньей похохочем…
С бабушкой Аксиньей Валя подружилась с первого дня их знакомства, когда несколько лет назад, Юрий привез с Севера роскошную блондиночку, и гордо водил ее по Красноармейской улице, переходя из дома в дом, не дай бог пропустить кого-либо из болгар, обида потом будет вспоминаться долгие годы. Роднило двух женщин, старую и молодую, их способность попадать в невероятные ситуации и находить приключения на ровном месте. Забавно было слушать многочисленной родне, когда, захлебываясь словами, они пересказывали друг другу свои похождения. Лидировала бабуля, она была старше, в памяти у нее таились, как давние крымские и сибирские приключения, так и свежие кубанские.
Тети Веры дома не было, она ушла в магазин, встретила бабушка Аксинья. Увидев подружку Валечку, выбежала из летней кухни, шлепанец зацепился за порог и бабуля упала прямо в объятия Вали, та не удержалась на ногах, попятилась, споткнулась через невысокий заборчик, и через мгновение обе, заливаясь смехом, барахтались на грядке с петрушкой. Слава богу обошлось без травм, но старт был взят…
На столе появилась закуска, графинчик (литра на два) вина:
- Айдя, Валя, Юра… За здравие!
Выпили по стаканчику вина. Пили в Мирном на равных, и старые, и молодые.
- Ну рассказывайте, как вы? – бабушка приготовилась слушать.
- Да что бабушка рассказывать, - у Вали, после первого стакана, красноречие еще не проснулось, - мы молодые, здоровье есть, работаем, дети растут… Лучше Вы рассказывайте… Как Вы, как здоровье?
- Здоровье, детки мои, хорошее… пока что позволяет еще по стаканчику пропустить… За здравие!
- За здравие, бабушка Аксинья… - Когда выпили, Юрка попросил:
- Расскажите Вале, как Вы гусей в Крыму продавали…
- Что Юра рассказывать? История старая, сто раз слышанная…
- А ты, лучше расскажи, как ты к внуку Петьке в Ейск ездила, - в дверях стояла тетя Вера, - Юра, хватит ей наливать.
- Я больше и не буду… Вера, вот третий выпью и стоп машина… А за Ейск ты сама и рассказывай… Съездила к внуку в техникум и всего делов… А вы с Петькой напридумали.
- Ничего не напридумали… Как было, так и есть.
- Интересно! – история была новой, Юрка ее еще не слышал, - расскажите тетя Вера…
- Вот давайте выпьем, тогда и расскажу… Тебе хватит! – остановила дочка руку матери, потянувшуюся к стакану. – Дело было так… прихожу домой, смотрю, бабушка пакует продуктами большой баул, спрашиваю, ты куда это собралась? Поеду, говорит, к Петьке, отвезу ему покушать… он наверное голодный там… Ты соображаешь, говорю ей, он в Ейске, в спортивном техникуме учится, где его там найдешь? Язык до Киева доведет… отвечает. Представляете, собралась и уехала. Дальше сама… тока с подробностями, - тетя Вера расхохоталась.
- С подробностями, так с подробностями… Приезжаю на вокзал в Ейск, я думала, ну что того Ейска? Чуть побольше Мирного… а это большущий город… как Москва… Кого на улице ни спрошу, не знаете где Петя Макропуло живет, никто не знает… Остановились две девушки, спрашивают, бабушка, кто такой Петя Макропуло? Я им отвечаю, разве вы его не знаете, он известный человек, он здесь на чемпиона Советского Союза учится… Одна и говорит, это, наверное спортивный техникум. Привели меня в большущий дом, этажей много, а меня не пускают… рано мол… Я села во дворе на лавочку… устала я, и задремала… Меня Петька разбудил, когда на занятия пришел… Удивился он, мол, как меня нашла. Я и говорю, язык до Киева доведет… Вера, еще стаканчик с детьми и все… Это же третий.
- Точно третий?
- Будьте уверены, третий… я считаю…
- Смотри, мать, не сбейся со счета…
- Боже, как же я вас всех люблю! – Юрию, тоже хмель немного ударил в голову… - Пойду я, покурю.
Вышел в садик, в нос ударил дурманный запах цветущего абрикосового дерева. Кружились пчелы вокруг бледно-розовых цветочков … деловито жужжали. «На Севере еще снег не сошел, а тут пчелки уже трудятся… Какая же огромная страна у нас, четырнадцать часов летел…» - Задумался…
В Якутию Юрий приехал в двадцать пять лет, со строительства Нижнекамской ГЭС, очень его раззадорили рассказы одного дружка, Мишки Гребенюка, о необычном крае вечной мерзлоты. Написал Мишка рекомендательное письмо своему другу, шоферу автоколонны в небольшом поселке Хандыга, приткнувшемуся к реке Алдан на ее правом берегу. Несмотря на свои малые размеры, поселок являлся районным центром. Прилетел Юрий в Якутск в начале декабря из Краснодара, и попал из восемнадцатиградусного тепла в минус сорок семь. От трапа самолета до приземистого здания якутского аэропорта шли с полкилометра. Через несколько минут у Юрия треснула и расползлась толстая рифленая подошва тяжелых «теплых» ботинок, и теперь ботинки держались на ногах только на шнурках и шлепали по насквозь промороженной бетонке, замедляя и без того медленный ход. Нейлоновое покрытие, тоже вроде бы теплой куртки, превратилось в ледяной панцирь, который мгновенно лопался на сгибах при каждом движении. Из зимнего облачения выдержали испытание холодом только толстые шерстяные носки, махеровый шарф и огромная заячья шапка. Когда, наконец, Юрий добрался до теплого помещения аэропорта, выглядел он очень выразительно, даже хуже оборванцев из старых фильмов Чарли Чаплина. С трудом разогнув скрюченные пальцы, швырнул на пол тяжелый чемодан, бросить который на бетонку его подмывало еще по дороге, и стал с усилием дуть в побелевшие ладони.
От этого занятия его отвлек женский голос:
- Парень, не туда дуешь… Ты отморозил нос, да и щеки тоже белые…
Перед Юрием стояла Снегурочка, она подхватила его под руку и настойчиво стала подталкивать к выходу. Юрий не сопротивлялся и покорно подчинился воле красавицы. Как только вышли наружу, девушка скинула расшитые рукавички в снег, стала хватать его пригоршнями и растирать снегом щеки и нос Юрия:
- Да пригнись ты, теленок, видишь я не достаю до твоей отмороженной морды.
Юрий нагнулся, и девушка, держа его одной рукой за шиворот, другой заботливо оттирала ему лицо. Возник эффект дежавю, Юрий вспомнил, как точно вот так-же, в детстве мама отмывала ему грязную и сопливую, после уличных приключений, мордашку. Через несколько минут снежная процедура была закончена, девушка удовлетворительно хмыкнула, приволокла парня в зал аэропорта, насмешливо, но в тоже время оценивающе, окинула его взглядом:
- Тебя как зовут? Откуда прилетел? Там что нет зимы, что-ли? Ты что не знал, какая здесь холодина? – Красавица сыпала вопросами, не дожидаясь ответа.
- Юрий меня зовут, прилетел из Краснодара. Мне еще в Хандыгу сегодня вечером лететь.
- И как ты в таком виде полетишь дальше? Ладно иди за мной, щас все решим… - (это «щас» прилипло потом к Юрию навсегда).
Отогревшийся парень наконец-то разглядел девушку, белые шубка и шапочка, белизна неизвестного Юрию меха просто слепила, на стройных ножках маленькие меховые сапожки расшитые по икрам незатейливым местным орнаментом. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что вся эта меховая роскошь скрывает под собой очаровательную фигурку. Из-под шапочки девушки выбились пара льняных локонов, обрамлявших умопомрачительной красоты личико, довершали картинку бездонные озера необычайной голубизны…
- Жди меня здесь, - скомандовала девушка, ткнув пальчиком в пол, - кстати, меня зовут Валентина.
- Вот и познакомились, - буркнул Юрий, невольно подчинившись командному жесту, но Валентина уже не слышала, она исчезла за дверью служебного помещения.
Через несколько минут оттуда вышел парень в летной форме, примерно одних лет с Юрием, приветливо улыбнулся, подал руку:
- Володя! Да-а-а! Ну и видок у тебя! Идем со мной… Нам только вчера новую зимнюю спецовку для мехперсонала завезли.
Володя привел Юрия в темное, длинное помещение, как оказалось это был склад. Через полчаса подборки и примерок выяснилось, что спецура была двух размеров, один очень маленький, другой невероятно большой и Юрию не подходила.
- А эта? – кивнул Юрий в сторону голубой, аккуратной упаковки.
- Эта моя… Но мне она великовата… А ну-ка примерь… - Володя решительно подал сверток Юрию.
Через несколько минут из склада вышли два молодых, стройных летчика. Тот, что повыше, облаченный в новенькую, зимнюю, голубую полярную форму, довольно мерял меховыми унтами длинный коридор
- Сколько я должен? – спросил новоиспеченный летчик.
- Ничего не должен. Это спецовка. Валю благодари… Ты давно ее знаешь?
- Нне очень… - ответ был уклончивым, мало ли что наболтала говорливая северная краса.
- Вылет в Хандыгу вечером в семь, еще четыре часа, пойдем чайку попьем, - Володя гостеприимно распахнул двери. Вошли. В кабинете Снегурочки не было. Только у Юрия мелькнула в голове мысль сожаления, что необычное знакомство с девушкой не имеет продолжения, как из-за портьеры в глубине кабинета раздался женский смех. Володя жестом остановил парня, прижал палец к губам, молчи мол, слушай:
- Где ты этого охламона нашла? – приятный женский голос Юрию был не знаком.
- Ну почему, охламона? Просто на морозе вся его одежка в хлам. Ты бы видела его рост... Да я ему ниже плеча… А плечи видела?
- Валь, а ты его нос видела? Он вообще на какого-то турка похож, черный весь…
- Черный потому что с юга прилетел, там щас восемнадцать, а нос… что нос? Ну и по носам же меряют… Сама знаешь что меряют? - Раздался заливистый хохот двух абсолютно уверенных в себе и счастливых женщин.
Володя махнул рукой:
- Пошли, а то они нам сейчас все перемеряют…
За столиком, в небольшой комнатке за плотной портьерой, сидели две веселые молодые особы: одна, уже знакомая Юрию блондинка; вторая, миленькая, пухленькая, очаровательная брюнеточка. Причина веселья стала сразу ясна, как только парни увидели сервировку стола, чаепитие девушек состояло из на треть опорожненной бутылки «Столичной» и обильной закуски из северных деликатесов.
- Все косточки перемыли? Юра, знакомься! Моя жена, Наталья…
Наталья кокетливо окинула Юрия немного захмелевшим взглядом и не смогла скрыть восхищения от чудесного преображения недавнего охламона, тем более, что она вообще питала слабость к летной форме, муж-то летчик… но на всякий случай осведомилась:
- Ты кто по нации?
- Грек?
- Ну снимай куртку, грек, присаживайся…А ты что стоишь? – обратилась к мужу, - наливай.
«Что-то северяночки уж больно любят мужиками помыкать!» - подумалось Юрию.
Володя разлил троим по полстакана, себе плеснул чуть-чуть, выпили за знакомство, потом за «дам», и ушел в рабочий кабинет, плотно прикрыв за собой дверь.
До вылета разомлевшего Юрия в Хандыгу троица прикончила вторую бутылку, и что было удивительно: дамы до самого окончания чаепития так и оставались только немного захмелевшими. Когда Наталья учтиво вышла на полчасика, осмелевший (и охмелевший) кавалер обнял и стал целовать Валентину. Девушка не сопротивлялась, прильнула к груди парня и ответила на поцелуи. Голубые глаза девушки светились…
Был это тот самый блеск счастья, доверия и любви.
В Хандыге, нашел Юрий Мишкиного друга, им оказался классный парень, Виктор… немного обжившись, Юрий понял, что на Севере уживаются и выдерживают его суровый климат и суровые нравы только классные парни. Первое чем Виктор попытался удивить нового друга, это гордым сообщением, что площадь Томпонского района в квадратных километрах, точно совпадает размером c далекой страной Грецией, а численность населения в районе, при этом… - тут парень сделал небольшую паузу (Юрий тоже, потом, перенял этот прием), - десять тысяч человек. Сошлись характерами два романтика… Привел Виктор дружка в строительное управление, завел даже к начальству, представил… и вышел, мол, дальше друг сам выруливай. Вырулил… Приняли на работу прорабом, через полгода Юрий возглавил самый крупный в управлении строительный участок. Карьера на Севере строится быстро… но и ломается так же быстро, бездельников и пустозвонов здесь не держат.
Юрия взял к себе прорабом знаменитый в Хандыге начальник участка Бальбуров Валерий Васильевич. Грамотный строитель, суровый, но справедливый начальник, компанейский мужик, Валерий Васильевич имел неоспоримый авторитет. Сдружился он с молодым прорабом сразу, брал его с собой на рыбалку и охоту, учил местным законам тайги.
Был Бальбуров первым претендентом на должность главного инженера, получалось так, что нынешний главный на его фоне не тянул, Валера дышал ему в спину.
За несколько месяцев перед приходом Юрия в управление, сдал Валерий Васильевич, в конце августа, точно в срок, школу в якутском селе Крест-Хальджай. Устроил по такому случаю местный директор школы банкет. Пили три дня… закуски не хватило… вспомнил тут, в шутку, не совсем трезвый начальник участка про Ветерка. Так звали лошадку таскавшую на стройку бревна, брусья, доски, в общем, был флегматичный и безотказный Ветерок незаменимым подсобником. Когда стенания школьной поварихи стали невыносимыми, ляпнул Бальбуров:
- Давайте зарежем Ветерка… - Валерий шутил.
Зря он помянул бедного конька. Знал же, что конина очень большой деликатес в Якутии, здесь выработалась веками особая технология приготовления конины. Не поняла повариха шутки, позвала она местных специалистов, погоняли они по кругу Ветерка, пока тот не изошелся пеной. С пеной, говорят, уходит специфический запах, слабеют мышцы. И кто его знает, какие еще необратимые изменения принял организм Ветерка, но через пару часов он уже исходил аппетитным ароматом на столе.
Когда на следующий день протрезвевший шеф Ветерка узнал о печальной судьбе подсобника, ему ничего не оставалось делать, как составить акт, заверенный авторитетной подписью совхозного ветеринара и его достоверной справкой о печальной кончине коня, по кличке Ветерок… от естественной смерти, то есть по старости лет. Бухгалтерия коня списала с баланса… и дело с концом. Но… через три месяца, кто-то капнул. Главный инженер, пользуясь полномочиями первого лица, пока начальник ушел на полгода в очередной отпуск, провел стремительное расследование, факты туманно подтвердились, дело передали в прокуратуру, и та завела уголовное дело. События развивались стремительно, необъяснимо с космической скоростью, спутники уже летали и люди имели о ней представление. Состоялся скорый суд, присудили начальнику участка за съеденного Ветерка два года условно, с удержанием в течение этого же срока тридцати процентов из зарплаты. Зарплата у Бальбурова была, с учетом надбавок, более шестисот рублей. Простой арифметический подсчет показывает, что государство поимело на кончине Ветерка навар стоимостью в машину марки «Жигули», при остаточной балансовой стоимости Ветерка, на момент его списания, 250 рублей. Главный, на следующий день после получения решения суда, понизил Бальбурова в должности до прораба, но поскольку заменить его было некем, он продолжал исполнять обязанности начальника участка. Исполнял исправно. Не потерял Валера и чувство юмора. Как-то по стройуправлению разнеслась весть, что профсоюзный комитет распределяет талоны на покупку дефицитных автомобилей «жигули». Вошел в прорабскую председатель профкома:
- Валерий Васильевич остался последний талон. Возьмешь жигулёк?
- Зачем? У меня уже есть Ветерок, – шутка стала бестселлером.
Весной вызвал Юрия к себе главный инженер, в кабинете сидела тройка, кроме главного, секретарь парткома и председатель профкома:
- Юрий Петрович, мы тут посоветовались… Решили предложить Вам должность начальника участка. Как вы на это смотрите?
- В Тополиный? – На всякий случай уточнил кандидат на повышение. В далеком поселке Тополиный, закладывался центральный поселок оленеводов, и по управлению бродили слухи о выделении Тополиного в самостоятельный участок.
- Нэт! - Главный был грузин, - Тополиный тоже будет в Вашем подчинении. Мы предлагаем занять место Бальбурова…
- Как занять? Он же живой.
Главный инженер рассвирепел:
- Что за шуточки? Что значит живой? Мы его нэ хороним, - немного успокоился, - хватит с него судимости.
- Нет! На место Бальбурова не пойду.
Назначили из мастеров, молодого, и в общем толкового парня, но по молодости, без опыта, он не потянул, через пару месяцев, когда из отпуска, наконец, вернулся начальник управления, вакансия снова открылась. Главный костьми лег против Бальбурова. Как-то вечером Валерий Васильевич дождался, когда прорабская опустеет, подсел к Юрию:
- Юра, надо поговорить…
- Валерий Васильевич, я отказался… - Юрий испугался, что друг подозревает его в подсиживании.
- Речь именно об этом. Если тебя вызовет начальник, не отказывайся. Все равно этот долбак не отступится, откажешься ты, найдут другого, свято место пусто не бывает… Так говорят христиане? – улыбнулся последователь Будды, - хорошо если нормальный придет, а если такое же чмо…
- Нет, Валерий Васильевич, всем не объяснишь, что это с Вашего согласия.
- Никому ничего объяснять не надо. И об этом разговоре молчок… О нем знают трое, ты, я и начальник… Ляпнешь лишнее, ему навредишь. Работой докажи, чего стоишь…
На следующей неделе был издан приказ… Отношение сотрудников, особенно «линии» к Юрию заметно изменилось, его стали считать «выскочкой», на Севере такие номера не забываются долго. Но постепенно мнение коллег стало меняться, заметили они, что Валерий Васильевич не изменил дружбе, да и он шепнул, наверное, пару слов кому-то перед уходом… ушел он все-таки в другое управление, назначили его туда главным инженером.
Через три года освободилась должность главного инженера, предложили в райком партии на утверждение, кандидатуру Юрия Петровича, райком наотрез отказал, не принято назначать на такие должности беспартийных. Прислали партийного.
Как-то позвонила на участок секретарша из центральной конторы:
- Юрий Петрович, Вас вызывают на завтра в девять, в райком партии к заведующему идеологическим отделом. Смотрите не опоздайте.
Приоделся Юрий, завязал галстук. У заведующего отделом уже сидели секретарь парткома и новый главный инженер. Первым делом завотделом сообщил, что в связи с отпуском заведующего орготделом, на него возложены, также, обязанности отсутствующего. Суть короткого разговора свелась к тому, что в райкоме создан кадровый резерв на руководящие должности, и Юрий Петрович по всем данным подходит, образование, показатели в работе… но, к сожалению, не является членом партии… Хотел Юрий вякнуть, что он комсомолец, но вовремя удержался, это и без него знали:
- Юрий Петрович, Вам 28 лет, скоро истекает срок Вашего пребывания в комсомоле по возрасту. Вы не задумывались о подаче заявление на вступление в Коммунистическую партию?
«Что им ответить?» - мысли лихорадочно вертелись в голове:
- Задумывался… Но все как-то думал… не достоин…
- Почему Вы так думали? Есть тому причины?
«Во, достали! Да нет никаких причин, кроме одной, сколько раз подходил к секретарю парткома… ответ один, нет разнарядки на ИТР… Не скажешь же, это тут»
- Нет причин. Сегодня же напишу…
- Ишь, ты быстрый, какой… А рекомендации? Подавай заявление, приложишь рекомендации. Можешь идти.
«Почему на ты перешли? Еще же не приняли никуда» - мелькнула мысль, неизвестно к чему.
В дверях остановил голос завотделом:
- Юрий Петрович, подождите в коридоре…
Минут через пятнадцать вышли секретарь и главный.
Секретарь придержал Юрия за плечо:
- Смотри… не ляпни что лишнее… - боялся, гад, за свою шкуру.
Главный инженер только усмехнулся, ему то что бояться, он без году месяц тут…
Завотделом стоял у окна. Высокий, седой, стройный, худощавый, чувствовалась военная выправка, под глазами еле заметные темные круги, видно не высыпался последнее время, а может болезнь…
- Подойди сюда… к окну. Смотри, Алдан пошел…
Юрий выглянул в окно. Лед на Алдане тронулся, шел сначала тихо всем массивом, быстро прибывавшая вода поднимала его, рвала на громадные льдины, затем на куски, вода стремительно набирала высоту, увеличивая промоины между льдами, вся эта мощная масса воды и льда величественно шла вниз по течению…
Вспомнил Юрий, как поручили ему, три года назад, неискушенному в сюрпризах северной природы прорабу, восстановить зимой водозабор на пилораме, расположенной на берегу Алдана. Сказали восстановить, так восстанавливай в тихой заводи. Подумал прораб, что он самый умный, принял решение обеспечить объект чистой водой с глубины, ушел выморозкой подальше от берега, дошел до дна, установил сруб, подвел трубы, укрепил сооружение тяжелыми бетонными блоками, засыпал пазухи гравием. Когда, после ледохода, сошла вода на Алдане, на месте громоздкого и мощного сооружения (как казалось незадачливому рационализатору), не осталось ни-че-го, ни одного блока. Все снесла неукротимая стихия…
- Ну что Юрий Петрович, давай знакомиться. Иван Андреевич.
Юрий крепко пожал протянутую ладонь, ответ тоже был не хилым.
- Куришь?
- Курю… - Юрий вытащил пачку БТ, дефицитных болгарских сигарет, - Вот…
- О-о, БТ… Спасибо! Закуривай и ты, у меня можно… не стесняйся… - Иван Андреевич пододвинул пепельницу.
- Скажите, Юрий Петрович, - перешел заворг снова на «вы», - фамилия Макропуло, это редкая фамилия?
- В СССР да, редкая! В Греции, встречается чаще.
- Вы были в Греции? – опытный партиец сыграл наивное удивление.
- Не-ет! Не был… Как бы я туда попал?
- Откуда тогда знаете, что происходит в Греции?
- Иван Андреевич, о Греции я знаю столько, сколько о ней пишет журнал «Вокруг света». Что касается фамилии… Я грек, и знаю свою родословную со слов бабушки и отца…
- О-о, завелся. Ясно! Вы должны, Юрий Петрович, знать, что здесь ни один вопрос так просто не задается… Скажите, если встретится другой человек с такой фамилией, он приходится Вам родственником?
- Да! Насколько я знаю, все, кто имеет фамилию Макропуло происходят от одного крымского рода… Значит, любой человек, имеющий эту фамилию мой ближний, или дальний родственник… Разве что… - вдруг задумался Юрий.
- Что разве что?
- Знаете, Иван Андреевич, в конце сороковых в Греции была гражданская война… после поражения, члены Компартии Греции подвергались гонениям… Советский Союз предоставил политическое убежище семьям греческих коммунистов. Вполне возможно, что среди них есть кто-то с моей фамилией. За родство с ними я не ручаюсь… Но если честно… был бы рад породнится с настоящим греческим революционером.
- Нет! Человек, которого я знаю… точнее знал… не является греческим революционером… Это точно… Мало того, если скажу, кто он, Вы вряд ли подтвердите свое родство с ним.
- Кто он?
- Заключенный… «враг народа»
- Как его звали
- Иван Федорович… Макропуло Иван Федорович…
У Юрия перехватило горло… С трудом справившись с охватившим его волнением, он выдавил:
- Это мой дед! Иван Андреевич, это мой дед… Его арестовали в Крыму, в тридцать седьмом году, в селе Марфовка.
- Это точно! Я смотрел его дело.
- Вы мне можете сказать где Вы его видели? Когда? Или… нельзя Вам?
И вдруг Иван Андреевич рассмеялся… Но смеялся старый партийный работник с необъяснимой грустинкой… Глаза его прищурились, Юрий ощутил во взгляде едва заметную нотку снисходительного одобрения… или сочувствия... так смотрят дедушки на шалости внуков.
- Мне многое можно. Прежде всего, разреши мне пожать тебе руку… мне понравилось, что ты не отказался от родства… После войны я некоторое время был… работал в лагере. Сейчас этого лагеря нет… После двадцатого съезда, почти всех реабилитировали специальные комиссии… Остались только настоящие враги, в основном бандеровцы. Потом и их, на ком крови не было выпустили… Но на поселение, без права выезда.
- Знаю, у меня один такой сторожем работает… Петр Полтаруха…
- Известная личность… На учете он… Твоего деда я хорошо помню, вы чем-то схожи, такой-же высокий… носатый.
- Что с ним? Где он сейчас? Как его арестовали, больше его папа с бабушкой не видели.
- Я ушел с должности в пятьдесят пятом… Он тогда еще был в лагере… Дело его я смотрел… Ему сидеть оставалось еще два года… никакой, Юра, твой дед не враг, попал он под «ежовые рукавицы» тридцать седьмого… Партия осудила это. Такие дела, как у него, все… после пятьдесят шестого, ушли под реабилитацию… Странно, что он не вернулся. Не нашел вас, наверное… Вас же греков в Азию выслали…
- Иван Андреевич, мы оказывается рядом были… Бабушку, потому что она болгарка, выслали в Сибирь, в Кемеровскую область. Я там родился… Мы жили в Сибири до пятьдесят восьмого года, уже сняли все ограничения тогда с нас.
- Вот судьба… Действительно недалеко.
- Отец мой писал… Хотел узнать судьбу деда… Пришел ответ: «умер в пересыльной тюрьме в 1942 году». А оказывается он все это время жив был…
- Это стандартный ответ… Было специальное разъяснение, как отвечать на такие запросы.
- Еще вопрос… Можно?
- Слушаю…
- Не скажете, где лагерь был?
- Здесь был, в нашем районе… Но далеко, в тайге… Все… Иди готовься!
- Куда готовиться?
- В партию, Юрий Петрович Макропуло, внук Ивана Федоровича Макропуло… Иди… У меня времени нет… Мы еще поговорим… потом… о многом. До свидания! – подал руку.
- До свидания, Иван Андреевич. Спасибо Вам за все.
Вышел Юрий почти на ватных ногах. Вот так встреча!
Отвлек Юрия от воспоминаний игривый голосок:
- Юра-а! Где ты? – накачали все-таки женушку сердобольные хозяйки…
- Да тут я… - вышел из-за дерева, - Север вспоминал… Ты знаешь, вспомнил как мы странно познакомились.
- А что, Юра, тут странного? Это и называется любовь с первого взгляда! – Валентина ласково прильнула к мужу. Потом отошла к дереву, протянула руку, чтобы сорвать цветок… - Тут так кла-ассно! Тепло… Ой-ё-ёй! – замахала вдруг руками, - что это? - Юрка убери-и… - вокруг Вали кружило и жужжало, что-то огромное, мохнатое…
- Не боись, Валя, это шмель. Да не маши ты так руками, а то, действительно, долбанет.
На крик выбежали хозяйки… тоже замахали руками, обиженный шмель улетел.
- Тетя Вера! Бабушка Аксинья! Спасибо за стол! Хорошо посидели… но пора и честь знать. Мы пойдем, - Юра понял, что продолжение банкета, неблагоприятно скажется на непредсказуемом характере жены.
- Юра-а, да что вы сидели? Не поели ничего, - в отличие от захмелевшей Вали, тетя Вера была абсолютно трезвая, - ну давайте на посошок…
- Давайте! – сказали дуэтом две подружки.
Посошок мог продолжаться долго, поэтому Юрий, обнял жену за талию, и почти понес… подальше от входа в кухню, от соблазнительного графинчика. Он стоял полненький. Будто и не пили.
Отец был дома. Приехал он сегодня пораньше, помнил, что предстоит разговор с сыном… «на трезвую голову…». Юрий достал из дорожной сумки, небольшой пакет из оберточной бумаги, разорвал его, между двух плиток поролона лежал моток ржавой колючей проволоки. Только сейчас понял Юрий, что он напомнил ему, когда во время упаковки молнией мелькнула, и тут же погасла какая-то мысль. Моток был похож на терновый венец Иисуса. Подал моток отцу:
- Вот отец… этой проволокой был огорожен лагерь твоего отца… моего деда.
На удивление, отец не проронил ни слова. Долго не отрывал он взгляд от ржавого символа жестокой эпохи.
О чем может думать в такие мгновения простой человек, потерявший по вине системы, породившей эту эпоху, отца, малую родину, проживший лучшие годы жизни в страхе быть раздавленным окончательно бездушным молохом, перемоловшим судьбы людей и народов? Какой верой, какой волей должен обладать простой человек, чтобы находить в себе силы жить в таких условиях, чтобы влюбиться, построить дом, создать семью, вырастить достойных детей, дождаться внуков?
- Помнишь, отец? Я писал тебе, что познакомился с человеком, который знал дедушку. Мы с ним очень подружились, хотя он был намного старше. Охотились, рыбачили иногда вместе... у меня на участке вездеход был. Говорили много… и о многом. Очень, папа, был он образованным. Вот он был настоящим коммунистом-революционером… Идейным. Мы много и откровенно говорили… поверил он мне… да и не боялся он уже ничего, время другое стало, - Юрка улыбнулся, - наоборот, его боялись многие, принципиальный был очень. Полюбил я его. Он мне книги давал читать… представляешь, оказывается есть сочинения Ленина, которые сейчас запрещены. Дал мне одну книжонку, с записками Ленина, так там в каждой по нескольку раз… «Расстрелять… Расстрелять… Расстрелять» … - Юрка скривил губы в горькой ухмылке, - а вы Сталина хаете, он вас хоть в живых оставил…
- Никто, Юра, Сталина не хает! Он хозяин был… не то, что эти, нынешние, вор на воре сидит, и вором погоняет…
- Ну ты, отец, даешь! Сталин вас сослал к черту на кулички, а ты, вроде как не в обиде.
- Почему не в обиде? Обида есть! Эх, Юрка, Юрка, время другое было, жестокое, кто кого… Не поймете вы, кто не жил тогда. Под раздачу мы все тогда попали…
- Это точно! Не понять мне. Мама, когда с подругами соберутся, начнут вспоминать Сибирь… землянки, лесоповал… Я слушаю… у меня мороз по коже, а им, хоть бы хны, хохочут, песни поют.
- Молодые мы были… Плохое забывается, смешным становится. И слава богу, что вы молодые этого не видели…
- Ладно, батя, слушай дальше… Как-то раз весной заехали мы очень далеко… В зтом районе есть поселок, Тополиный называется. Туда километров двести пятьдесят, в сторону от магаданской трассы… был одно время это мой участок… Дорога, гравийка, идет по тайге потом в горы уходит, до гор прямая как стрела… Чтоб ты знал, по вечной мерзлоте дороги отсыпают по бревенчатым настилам, стлань называется. Большая работа, строить северные дороги… Много речек, но через каждую стоит деревянный мост. Что меня удивляло всегда, когда проезжал, так это конструкция мостов… построены очень грамотно, реки там весной разливаются, вода и лед все сносят к чертям, а мосты стоят… и видно, что построены очень давно, листвяшка черная от времени…
- А что ей будет, - отец в плотницком деле тоже понимал, - она чем дольше стоит, тем крепче становится…
- Вот, вот! Когда мы с Иван Андреевичем ехали, я стал мостами восхищаться, а он и говорит, - Юра, эту дорогу и мосты зеки строили… и твой дед тоже… начали в тридцать девятом, дед твой, кажется, с этого года попал в лагерь. Лагерь на этой дороге стоит, но отсюда очень далеко, и в стороне от дороги, твой вездеход сейчас завязнет. - Пап, мы остановились прямо на мосту… открыли бутылку спирта, на охоту лучше спирт брать, греет гораздо лучше, чем водка. Нас было пять человек, каждый вылил немного на настил… и выпили за «помин души» строителей, построивших эту дорогу жизни… ценой своей жизни.
- А как же ты проволоку отмотал?
- Это было в другой раз. Прошло четыре года, как меня перевели в Якутск. Работы было много, в Хандыге за это время, только раз был… В начале марта этого года, по делам прилетел в Хандыгу, сразу позвонил Андреевичу, ответила дочь, говорит, лежит в больнице… ему диализ крови регулярно делают, почки почти не работают. Я пошел в больницу, зашел к нему в палату… Он так обрадовался мне… Лежал, но нашел силы встать, сел в кресло… Худой, бледный… Но вот красивый сидел мужик, масть она видна… даже после диализа, - грустно пошутил Юрий. - Долго говорить он не мог, позвонил дочке, говорит, что придет Юрий Петрович, откроешь такую-то папку, дашь ему пакет с надписью «Макропуло». Попрощались мы… Тяжело было у меня на душе, видно было, недолго человеку жить осталось. В пакете Ивана Андреевича лежала карта района, на ней было отмечено место, где располагался лагерь. Вертолет у меня был ведомственный, показал я карту пилоту… Спросил у него можно сделать круг и пролететь сверху? Когда он узнал причину моего интереса, говорит, да я сесть могу… там же, говорит, по площади целый аэродром. Подлетели, зима еще в это время, все белое, а стали садиться, площадка-то занята, лагерь практически целый. Выбрал вертолетчик место, сел. Скажу тебе, отец, жуткое место, глухая тайга вокруг, а на площадке ряды низеньких бараков… Помнишь лагерь в Майском, так его бараки, по сравнению с этими, хоромы. Вокруг ряды колючей проволоки, вышки, все по стандарту. Снег был глубокий по лагерю бродить… Откусил я кусачками проволоку и улетели. Правда, перед отлетом, командир вертолета открыл бутылку спирта, выпили… Летчики немного, а я почти стакан хлопнул, так трясло меня…
- А что с Иван Андреевичем?
- Через месяц его похоронили… Я был на похоронах. И почему так выходит, папа? Хорошие люди умирают, а из подлеца, кирпичом по башке, жизнь не выбьешь…
- Бабушка Мария, царство ей небесное, всегда говорила, что Богу там самому хорошие люди нужны…
Отец выдержал долгую паузу, видно было, что раздумывал, сказать, не сказать, - Юра, тут вот такое дело… После свадьбы в Крымской, ты можешь поехать на 9 мая со мной в Крым? - отец, вдруг сменил тему, было заметно, что он никак не может решиться обосновать просьбу, - мне очень надо быть там, в Марфовке на 9 мая.
- Да какой разговор, пап. Конечно, и с удовольствием… Наконец увижу нашу Марфовку, колыбель, так сказать, рода нашего.
- Понимаешь, мне письмо пришло, - отец говорил так, будто бы оправдывался, что вот ни с того, ни с сего, возникла причина посещения Марфовки, - разбирали там старое здание… и нашли замурованную школьную тетрадь… с войны сохранилась… с протоколами заседаний подпольщиков… Помнишь я тебе давал книжку читать про Марфовское подполье… Немцы всех расстреляли… я же их всех знал…в одной школе учились. В тетради, в списках подпольщиков, мое имя-фамилия указаны… Школьники письмо мне прислали, у них отряд создан такой, «Поиск» называется… спрашивают не тот ли я Петр Иванович Макропуло.
- А ты тут причем? Ты же мне говорил, что не участвовал в подполье…
- Слушай сынок… Я и сейчас считаю, что не участвовал. За всю войну я не убил ни одного немца… не подрывал поезда, не партизанил в каменоломнях, только и делов, что один раз немецкий телефонный кабель перерезал…
- Даже я знаю, что тогда за один кабель, можно было у немцев пулю схлопотать. Я в Якутске, у своих чуть срок не заработал, когда мои рабочие перебили кабель спецсвязи аэропорта. Затаскали… Слушай меня, папа, я тебя хорошо знаю… Чувствую, что ты что-то скрываешь… Рассказывай! Чего ты боишься?
- Да! Боюсь я! Не хочу, чтобы говорили люди, что погибли подпольщики, а я к их славе примазался.
- Та-ак! Ясно! А ну давай, рассказывай… Это же надо, столько лет скрывать!
Рассказа отца хватило за полночь… Он ушел в воспоминания, даже, наверное, не заметил, как вошла Валя... Она сидела, завороженно смотрела на тестя, изредка охала и всхлипывала.
Часть 2
Крым
Судьба Петра Ивановича не очень баловала. Когда ему было тринадцать лет, испытал он ее первый удар, осенней ночью тридцать седьмого года в глинобитную, но добротную хату в крымском поселке Новоселовка, одним ударом сапога сорвав с петель входную дверь, ворвались красноармейцы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, и увели отца, крымского грека богатырского телосложения, чабана колхоза имени Калинина, Ивана Федоровича Макропуло. Куда увели? Неизвестно… Больше семья его не видела, ни живым, ни мертвым. Вот и стала жена Ивана Федоровича, болгарка Мария, сама воспитывать детей, старший Петька, средняя Нинка, и младший Савка, так, сменив концы христианских имен на ласкательную приставку «ка», величают болгары своих, да и чужих детей тоже. Это потом прилипало на всю жизнь… Учился Петька прекрасно, благодаря памяти запоминал науки сходу, на слух, а вычурный, каллиграфический почерк сохранился у него потом навсегда, это ему пригодилось даже в дальнейшей карьере, легко начальникам читались его дебеты-кредиты. С четырнадцати лет, работал в колхозе, с невероятной легкостью швырял тяжелые мешки, все потому что не было ему равных на турнике, по части крутить солнце. На фронт Петра не взяли, хотя летом сорок первого, он подал заявление о пропаже метрики, получил какую-то справку, в которой он приписал себе, для верности, два лишних года. С этой бумажкой заявился он в Ленинский райвоенкомат записываться добровольцем на фронт. Там быстро разобрались, что к чему, фальшивку отобрали, видно к делу пришили, и выперли добровольца из военкомата.
А потом была оккупация…
Два первых дня двухмесячной оккупации, в конце сорок первого начале сорок второго, запомнились мародерством румын. Довольные завоеватели пировали, по мере надобности они резали остатки колхозной скотины, которую не успело эвакуировать на кубанский берег руководство колхоза, голодные животные, овцы, не доенные коровы бродили по селу и беспокоили непрерывным ревом затаившихся от страха жителей. Но на третий день этот беспредел прекратил немецкий офицер, назначенный комендантом, он неплохо знал русские порядки и распорядился, чтобы колхозники разобрали скот по дворам.
В небольшом поселке Новоселовка расквартировался гарнизон румынской жандармерии. В отцовском доме Петра расположился офицер и занял самую большую, светлую и теплую, с русской печкой комнату. В другой комнате, тоже не маленькой, служившей проходной в комнату офицера, обосновался его денщик, худой, высокий румын в униформе ефрейтора-фрунтаса, униформа висела на нем как мешок на огородном пугале. Еще одним прислужником офицера, к невероятному удивлению Петра, оказался знакомый тринадцатилетний мальчишка, Яшка из Марфовки. Яшка сидел на облучке офицерской двухколесной таратайки с откидным кожаным верхом и лихо управлялся с конем.
- А ты как тут оказался? – недовольно уставился Петро на Яшкино разбитное мурло.
- Отец маб-или-зовал… - с трудом выговорил Яшка незнакомое слово.
- Ты что негодяй несешь? – Невозможно было поверить, чтобы колхозный кузнец, Тодор Ромов, передовик, член правления, практически единственный в колхозе представитель правящего рабочего класса, сам отправил младшего сына-недоросля на службу к врагу, тем более что двое старших воевали в Красной Армии. Но все разъяснилось просто. Два дня назад пришли в дом кузнеца румыны и сказали, что мобилизовали на службу новой власти колхозную председательскую таратайку. Поскольку все колхозные лошади мобилизованы на нужды фронта, но им как власти, хорошо известно, что, у кузнеца есть сильный мерин, которого они также мобилизуют на временную службу для нужд румынской армии.
- Что значит на временную…? – поинтересовался Ромов.
- А потому временная, что как только уважаемый Домнуле локотент, (на румынском, Господин лейтенант) заместитель начальника местной жандармерии, получит новенький «опель», коня тебе вернут.
- Ну если вернут, пусть тогда мой младший будет при лошади… И возвращать ее вам не надо будет тогда… он ее сам пригонит, - кузнец был практичен, и что греха таить, хитер и скуповат, сказывалась цыганская кровь, которая текла в его жилах.
Сто с лишним лет назад предок Ромова, чистокровный цыган Бар, кочевал вместе с табором по степям Бессарабии, жил как все мужчины, воровал коней, перековывал, выводил клейма и перепродавал местной знати. Но однажды поссорился он с красавчиком Гожо, сыном цыганского барона, из-за черных очей несравненной Донки. И ударил Бар темной ночью ножом Гожо прямо в сердце. В ту же ночь Бар и Донка прибились к многолюдному потоку болгарских беженцев, искавших защиты от притеснения османов у русского императора, отца и заступника православного мира. Крестились в пути молодые цыгане в православной вере, и стали зваться они Борис и Донка Ромовы. По прибытии в Крым, приняли присягу на верность православному царю и новой Родине. Родили они четырех сыновей и растворилась за сто с лишним лет лихая цыганская кровь в благородной крестьянской крови свободных болгар. Тетушка Мария поселила Яшку вместе с Петькой, в закуток за печкой теплого пристроя к хлеву со скотиной, в пристрое разместилась вся семья после выселения из основного дома. Пристрой в лучшие времена использовался для новорожденных телят и козлят, и в отличие от основного дома, в котором были глинобитные полы, в пристрое полы были сколочены из толстых, неплохо оструганных досок, в нем пахло молоком и сеном.
Жилец, румынский офицер, был худощавый, стройный, и с виду не более двадцати лет от роду, как потом выяснилось, ему было двадцать восемь и имел он за плечами филологический факультет Софийского университета. Господин лейтенант, или «Домнуле локотент», как его величал денщик, был голубых кровей, потомком древнего румынского боярского рода Нэстурелу. Он владел несколькими языками, свободно, без акцента, говорил и на болгарском, знал русский. В его комнате, на тумбочке у окна стоял небольшой черный немецкий радиоприемник, часто по вечерам, когда локотент отдыхал, из его комнаты слышалась приятная музыка и песни на непонятных языках, но что интересно, никогда Петр не слышал, чтобы что-то исполнялось на немецком. Однажды локотент, пребывая в прекрасном настроении, пригласил Петра к себе. Спросил:
- Хочешь послушать Софию? – не дожидаясь ответа, стал накручивать ручку приемника, и комнату заполнили звуки старинной болгарской песни об удалом разбойнике-гайдамаке и его подружке Иванке.
Офицер снова крутанул ручку, и из приемника вырвалось:
- … Пусть он землю бережет родную, А любовь Катюша сбережет. – затем хрип и трескотня и вдруг торжественный голос диктора:
- Внимание! Внимание! Говорит Москва! В последний час. Провал немецкого плана окружения и занятия Москвы. Поражение немецких войск на подступах Москвы… - в полном молчании, в течении десяти с половиной минут, два человека, румынский аристократ, офицер союзной армии фашистской Германии и сын чабана, семнадцатилетний юноша из маленького крымского села Новоселовка слушали сообщение Сов информбюро о полном провале гитлеровского плана окружения и взятия Москвы, об освобождении от войск захватчиков за восемь дней стремительного наступления Красной Армии четырехсот городов и населенных пунктов, о потерях немцев в живой силе только убитыми более восьмидесяти пяти тысяч человек, техники и вооружений более ста тысяч единиц.
- Меня теперь расстреляют? – побледневший Петро испуганно смотрел на офицера.
- За что?
- За то что я слышал… радио слушал
- Победителей не расстреливают, – усмехнулся румын, - иди ложись, я никому не скажу…
В сенцах, соединяющих пристройку с домом, ждала мать:
- Ты что там делал?
- Музыку слушали.
- Пойдем со мной к господину офицеру, у меня к нему дело. Он похож на хорошего человека, пусть послушает другую музыку.
- Мама, ты что задумала? - Но мать была уже в проходной комнате и заорала на денщика:
- Иди, скажи Домнуле локотенте, что я прошу с ним разговор, – увидев, что денщик мнется и не очень поторапливается, снова властно закричала: - Иди! И скажи!
- В чем дело Мария? – в дверях стоял офицер, мундир расстегнут.
- Домнуле локотент, - склонилась мать в глубоком поклоне, - у меня трое детей, ради Господа Бога послушайте меня.
- Проходи, - офицер властно махнул рукой денщику и Петру, повелевая жестом замереть там, где стояли, застегнул мундир, посторонился и пропустил мать к себе в комнату:
- Говори!
- Домнуле локотент, я прошу приструнить Вашего слугу… Он должен чистить Вам сапоги… другую работу исполнять. Но он никакого права не имеет… Моя дочка Нинка, она еще совсем маленькая, не смышленка, ей 13 лет, не понимает, чем все кончится. Вы же нашей христианской веры… и этот гяур тоже. Прошу Вас Домнуле локотент, пока не случилось… Помогите!
- Иди спать, Мария, поздно уже. Утром. Утром.
- Спасибо, Благородный князь! Да хранит Вас Господь!
Еще раз поклонившись, Мария вышла. Под испепеляющим взглядом черных глаз Марии, глупый денщик, чуть не наложил в суконные штаны. Петр тоже не на шутку струхал, он знал мамин характер, не зря родня временами, в сердцах, величала ее ведьмой.
- Еще раз увижу тебя у румына, - заявила она Петьке уже в сенцах, - башку как курчонку сверну.
На следующее утро, молодой, свежевыбритый румынский лейтенант вышел из теплого хозяйского дома. Выглядел он щегольски, форма с иголочки, лайковые перчатки, хромовые сапоги. Во дворе уже суетилась Мария, голодная живность, куры, гуси, утки, шумно толкались у ее ног, выжидая очередную порцию корма, который она доставала пригоршнями из старого, наверное времен первой турецкой войны, деревянного корыта, и широкими махами, словно сеятель, швыряла дробленое кукурузное зерно подальше от себя. Вместе с пернатыми бежала и Нинка, ее задачей было изредка подбрасывать корм, чтобы живность не носилась, как угорелая, по двору за каждой свежей порцией. Две толстые свинушки хрюкали от удовольствия, торопливо поглощая теплую кашу из большого корыта, врытого у торца второго крыльца. На втором крыльце сидел денщик и пытался разжечь небольшой примус, картинно-напряженно подкачивая воздух.
- Векен! (Встать) Ангетретен! (Смирно) – от властных команд офицера, и неожиданности, перепуганный ефрейтор подпрыгнул, словно под его костлявым задом был спущен боек, и застыл, преданно пялясь на начищенную, им самим же, бляху офицерского ремня.
- Мария, веди сюда девочку.
Мать подвела к офицеру девчонку, не менее перепуганную, чем денщик. Несмотря на свои тринадцать лет, Нинка уже обладала довольно аппетитными формами.
Офицер подошел к Нинке, и видя ее испуг, показал на денщика и негромко спросил:
- Это он?
- Ага, - подтвердила Нинка.
- Что он с тобой делал?
- Нннничего…
Офицер понял, что такой постановкой вопросов от этой малолетней дурочки ничего не добьешься, он встал вполоборота от застывшего дурака-фрунтаса, немного нагнулся и тихо спросил:
- Он брал тебя за плечи?
- Брал?
- А за попку брал?
- Брал… И щипал тоже, - осмелев уточнила Нинка.
- Целовал?
- Хотел, но я… всегда убегала…
Офицер вдруг резким движением выпрямился, ловко вкладывая тяжесть всего тела в удар снизу правой в челюсть, в боксе это называется апперкот, тело денщика взлетело, выгнулось, словно он пошел на гимнастический мостик, затем согнулось вдвое пополам в обратную строну, и тощая задница незадачливого ухажера брякнулась в свиное корыто. Свиньи с визгом разбежались, а ухажер завалился на бок, потом вытянул ноги и занял всю площадь корыта, словно плацкартную полку штабного вагона.
- Нокаут, - констатировал офицер, ловко повернулся на каблуках начищенных сапог и ушел в дом.
- Нокаут, - подтвердил Петр, он и маленький Савка наблюдали всю сцену из оконца пристроя.
В следующее воскресенье пригласили Петра поиграть на мандолине на вечерних танцульках в Марфовке, в большом доме зажиточного грека Христо Попандопуло. У Попандопуло было четыре дочери-погодки, давно уже на выданье, поэтому он не возражал, еще с довоенных времен, сходкам молодежи в его доме, а вдруг какой-нибудь местный джигит да польстится на прелести дочерей-переростков. Собиралась молодежь со всех окрестных сел, война-войной, а молодая кровь кипит в жилах. Но веселье не очень ладилось, а тут еще шустрая Зиночка Ерохина выскочила, выдала новость:
- Я вчера на базаре слышала разговор… одна татарка рассказывала… прочитала в татарской газете, что немцы не хотят заходить в Москву.
- Это почему не хотят? Да кто их туда пустит! – возмутился кто-то
- Татарка сказала, что Сталин… - произнеся имя вождя, Зиночка поперхнулась, потом глубоко вздохнула и набрав в легкие воздуха, продолжила, - правительство приказало загнать москвичей в метро… И затопить. Один миллион затопили. И теперь немцы не заходят в Москву, а ждут корреспондентов и фотографов, чтобы…
- Ты что врешь, троцкисткая подстилка? Штрейкбрехерша! – перебил ее Петр. Девушка вспыхнула, закрыла лицо руками, и рыдая выскочила из дома. Ее отец, был арестован в тридцать восьмом году за троцкисткий уклон.
- Она брешет… это неправда. Никого не топили, - почти кричал Петр, - немцев поперли от Москвы.
И дальше он поделился с друзьями новостью о победе Красной Армии под Москвой. Десятиминутное сообщение Петр запомнил наизусть, раз за разом просили его повторить сводку, и он, подражая голосу диктора, снова и снова пересказывал ошеломительную новость; юноши и девчата слушали его словно загипнотизированные. Было уже не до танцев, каждому хотелось поделиться новостью с родными, все стали расходится. К Петру подошла красивая, светловолосая девушка Лидочка Влачуга. Петр ее знал еще до войны, была она комсомольской активисткой, жила в Камыш-Буруне, но часто приезжала к родственникам в Марфовку и Новоселовку. Много парней, сохло по этой броской красотке. Девушка была старше Петра на год, он и не мечтал даже, что она может проявить к нему интерес:
- Петя, проводи меня сегодня домой… - видя растерянность и замешательство юноши, она рассмеялась, - не бойся, не в Камыш-Бурун… я у Тони Загорко. - Так умеют делать только женщины, отвести причину нерешительности мужчины, в другие реалии.
Некоторое время шли молча, юношу вроде как трясло. Лида остановилась, повернулась к Петру, взгляд стал пристальным и жестким:
- Ты как узнал эту новость? – вопрос застал парня врасплох, он ожидал, что разговор с девушкой пойдет совсем на другую тему.
- Ка-кую новость? – вопрос вырвался невольно. Затем Петр рассказал со всеми подробностями историю с радиоприемником, и чтобы рассмешить девушку даже расписал, как расправился румынский офицер с любвеобильным денщиком. Но Лида даже не улыбнулась:
- Петя, ты разве не понимаешь, что это может быть провокация классового врага? Если завтра всех потащат к жандармам… и кто-то проговорится, тебя же расстреляют… И остальных тоже… по голове фрицы не погладят никого…
- Как проговорится? Все же наши… Свои все. Это, Лида, предательство называется.
- И Зину ты зря обидел. Зачем обозвал ее так… Нехорошо это.
- Пусть не брешет. Дура!
- А ты очень умный? Болтун, находка для врага! Не слышал это? – тон Лидиного голоса сменился, стал мягче и доверительней, - если еще что-то узнаешь, говори только мне… И никому больше. Понял? Горе ты мое… - теплая ладошка девушки взъерошила густые и непокорные кучеряшки окончательно сбитого с панталыку Петра. Он даже не заметил, что они уже стоят у калитки дома Загорко.
- Пришли! Греческий герой, до свидания! Помни, что я сказала… - девушка упорхнула.
Новость о разгроме немцев под Москвой облетела Марфовку, и другие села, невероятно быстро, сработало болгарское сарафанное радио. В ночь на 16 декабря в небе над Керченским полуостровом многие слышали непонятный гул, вроде отдаленных раскатов грома, но некоторые знатоки, обладатели значков ДОСААФ, с уверенностью определили, что это звук движка легкомоторного самолета У-2, а на утро находили сельчане в поле и во дворах листовки с текстом: «От Советского Информбюро. Вечернее сообщение от 12 декабря…..»
25 декабря 1941 года в районе Керчи и Феодосии высадился десант Красной Армии, сходу захватил плацдарм. Началась знаменитая операция, вошедшая позже в историю под названием «Керченский десант». Румынские оккупационные войска в панике отступали, сопротивление оказывали только немцы. Ранним утром 26 декабря к дому Петра в Новоселовке подкатил грузовик, в кузове уже сидели человек 10 румынских вояк, весь состав местной жандармерии. Лейтенант Нэстурелу, как всегда чисто выбритый и пахнущий одеколоном, вышел из дома, спокойно сел в кабину, дал отмашку, грузовик с ревом выкатил на проселок. Вся семья стояла у ворот, Мария в черном платье, черном платке, из-под которого выбился локон, абсолютно черный без единой сединки, и дети Марии, Петька, Нинка, Савка. Без всякого сожаления провожали они равнодушными взглядами непрошенного гостя, а тот даже не глянул в их сторону. Когда грузовик почти растворился в утреннем тумане, над головами членов семьи пронесся пронзительный свист, в том месте где только что был грузовик взвился в небо столб, смесь черной земли, огня и обломков, через пару секунд семью накрыл грохот, похожий на мощный грозовой раскат. Следующие снаряды рвались уже далеко за линией горизонта, это начался артиллерийский обстрел, наши били по трассе Керчь-Симферополь по отступающим частям врага. Семья спряталась в погребе, дети сидели, тесно прижавшись со всех сторон к матери, она обнимала их, стараясь защитить от беды и тихо читала молитвы.
Артиллерийский снаряд, так удачно не долетевший почти на десяток километров до основной цели, точно накрыл грузовик с румынами и разнес его в щепки, что не разлетелось догорало. Взрывная волна отбросила тело лейтенанта далеко от места взрыва. Потомок древнего румынского рода, князь Нэстурелу лежал в чистом крымском поле, его серые глаза пристально смотрели в такое же серое декабрьское небо, в застывшем взгляде читалось недоумение: «Что? Что искал ты здесь на чужбине? Какие идеалы защищал ты на древней земле, никогда не принадлежавшей твоему роду? Неужто, чуждым идеям и человеконенавистнической философии цена одна - твоя жизнь?»
Пришли наши, колхоз тут-же был восстановлен, жители вернули в колхоз крупную рогатую скотину без потерь, а вот с овцами вышла промашка, поскольку такую ораву скота кормить колхозникам было нечем, многие благоразумно овец прирезали, а мясо обжарили, сложили в бочонки и залили жиром. Властям сельчане недостачу свалили на румын, разбираться было некогда, с рук сошло.
Восстановленному колхозу требовались механизаторы, повзрослевший Петр явился в МТС и записался на курсы трактористов. Понадобилась какая-то справка, юноша зашел за нею в сельсовет и увидел там Лиду. Оказывается, она, сразу после прихода наших, устроилась на работу секретарем сельсовета. Лида быстро подготовила Петру нужную бумагу, потом пару минут с ним сухо пообщалась, делая вид, что они не знакомы. Еще пару раз она встретилась ему на улице, но проходила мимо, даже не здороваясь.
- Па-адумаешь, начальство! – Петр не на шутку обиделся. Но горевал недолго, тут он вспомнил Зиночку Ерохину… Она была моложе Петра на один год, характер веселый, незлобивый и немного взбалмошный. Не раз, после танцев, провожая Зиночку домой, тискал Петр ее упругие прелести, знал он, что была Зиночка влюблена в него, как говорят, «по уши». Характер характером, но оказалось непросто вымолить Петру прощение за нанесенное ей оскорбление. Очень она переживала, что опозорил перед всеми ее же кумир. Но… молодость и любовь взяли свое, они снова стали встречаться. И снова, как и раньше, беззаботно, по воскресеньям, кружилась и хохотала веселая Зиночка в объятиях своего кавалера, когда он передавал недавно купленную им двухрядку в руки другого гармониста.
Петр снова засобирался на фронт, но поступил он иначе, разумнее чем в прошлый раз. Заручился он справкой об окончании курсов трактористов-комбайнеров, добавил аттестат об окончании школы, метрику, на этот раз подлинную, и пришел в военкомат с заявлением о направлении в танковую школу. К огромной радости Петра документы приняли, военком распорядился подойти на следующей неделе. Случился этот радостный день в четверг 5 мая 1942 года. Но стать Петру танкистом не суждено было… 8 мая 1942 года началась стремительная наступательная операция немцев «Охота на дроф», завершившаяся полным поражением Крымского фронта и фактической его ликвидацией. Через неделю, 15 мая фашисты заняли Керчь. Пять дней, до 20 мая, под шквальным огнем при превосходстве противника в воздухе, с огромными потерями шла эвакуация советских войск из Керченского порта на Таманский полуостров. Те, кому повезло уцелеть после бомбежек и вплавь выбраться на другую сторону пролива, выходили из воды окровавленные, но кровь была не своя, вода была красной от крови раненых и убитых красноармейцев. Не успевшие эвакуироваться разрозненные группировки Красной Армии, ушли с оружием в подземные лабиринты Аджимушкайских катакомб.
Всю неделю жестоких боевых действий, бомбежек с воздуха и многочасовых артподготовок обеих воюющих сторон, жители Новоселовки прятались в погребах, или в специально вырытых за огородами щелях. В первый же день немецкого наступления два бомбардировщика, с крестами на крыльях, пронеслись над единственной улочкой поселка и сбросили свои бомбы, которые в страшные мгновения, пока неслись вниз к земле, невероятно ревели, наводя ужас на несчастных селян. Из одной щели, не выдержав умопомрачительного рева, выскочила девочка лет семи, Любочка Пеева и с дикими воплями побежала по улице. После взрыва упавшей бомбы, осколком ей срезало ногу по колено, отец девочки поднял с земли окровавленную, но не потерявшую сознание девочку и понес ее назад к щели. Любочка, сгоряча не чувствуя боли, кричала:
- Папочка! Папочка, вернись назад… ты забыл мою ножку.
В начале июля немцы взяли Севастополь. Об этом Петр узнал из сводки Сов информбюро от 3 июля 1942 года: «… Севастополь оставлен советскими войсками, но оборона Севастополя войдёт в историю Отечественной войны Советского Союза как одна из самых ярких её страниц.»
Толи впопыхах, а может специально, в комнате на тумбочке оставил румынский князь батарейный радиоприемник DKE 38, который сами немцы прозвали – Геббельс шнауце (рыло Геббельса). Хранил Петр трофей в тайнике, который он оборудовал под одной из досок пола теплого пристроя. В последний день учебы на курсах трактористов выменял он у диспетчера МТС наушники, особого труда не стоило подсоединить наушники к приемнику, он хорошо помнил школьные уроки физики, на которых он был главным по сборке детекторного приемника. Почти каждый вечер Петр слушал Москву. Он отправлял Савку на голубятню стоять «на шухере», отсюда далеко просматривались окрестности и подходы к поселку. Награда ждала младшего братишку после дежурства, ему разрешалось посидеть несколько минут с наушниками на курчавой башке, но долго Петр не разрешал Савке слушать, оба понимали, что немецкая батарейка не вечна. Матери совсем не нравилось, что Петька вовлек в такую опасную забаву младшего братишку, но с другой стороны считала, что лучше довериться своему, чем чужому. На всякий случай, Савка ею был проинструктирован:
- Скажешь хоть что-то кому, немчура тебя сразу расстреляет… и Петьку тоже, - подумав пару секунд, добавила, - и меня тоже. Понял!
– Конечно знаю, мама, - надо отдать должное десятилетнему мальчугану, он действительно соображал, какой опасной игрой они увлеклись с братом, на войне дети взрослеют быстро.
В середине июля сорок второго, ближе к вечеру, как только ветер с моря немного охладил полуденный зной, услышал Петр в открытое окно стук конских копыт.
- Стоять! Адинора-сатана, – раздался знакомый басок Яшки.
Он привязывал к забору стройного жеребца. Петр не видел подростка с тех пор, как умчался он в ночь на таратайке. Румынский офицер отпустил его накануне своего неудачного бегства. Яшка был не один, в ловко выпрыгнувшей из седла амазонке Петр узнал Лидочку Влачугу.
– Здравствуйте! – сухое приветствие предназначалось девушке. – А где твой мерин с таратайкой? – а это уже вопрос к Яшке. – А его папа Ромов вместе с таратайкой в колхоз сдал, - весело доложила Лида, - на следующий день, как наши пришли… Ох и хитрый же! Потом мерина опять мобилизовали…наши… уже без таратайки… пушки потащил…. – Лида по долгу службы владела всей информацией.
И вдруг сразу, без перехода,
- Петя, проводи меня к моим, тут же рядом… Надо поговорить.
- Как скажете госпожа Влачуга, - Петро знал, что Лида служит теперь в управе в Марфовке.
-О-о-о! Да мы обижены… Ну зачем так официально? – и снова резкая смена темы, - Скажи-ка Петя, а почему ты моих советов не послушался?
- Каких советов?
- Я же тебе говорила, будут новости, сразу ко мне.
- Я же сразу к Вам пришел, - мрачно буркнул Петр, - а Вы… Вы даже не здоровались.
- Ну какие же это новости? За бумажкой он пришел… И хватить дуться. Хорошо, что твоя Зиночка сразу ко мне прибежала. Ты говорил дура, а она умнее тебя и знает, что можно, а что нельзя болтать… в отличие от тебя. Герой, распушил хвост перед девчонкой. Зачем ты ей про приемник рассказал? Подпольщик-конспиратор…
- Да я… Я же… - Петька не находил слов. Почему при виде этой девушки у разбитного парня вышибало из памяти весь словарный запас и сосало под ложечкой.
- Ладно! Я тоже хороша… Надо было давно к тебе подойти. Еще тогда, как узнала, что ты документы в танковую школу подал. Наш ты! Слушай Петя внимательно, – голос Лиды стал строгим и даже торжественным, сказывался опыт комсомольского вожака, - я предлагаю вступить тебе в подпольную антифашистскую организацию. Называется она «За Родину», цель организации бить фашистов-оккупантов, чтобы земля горела под ними. Ты согласен?
- Да! – не задумываясь ответил Петр. Его трясло от перенапряжения. – А кто еще с нами? Много?
- Этого тебе знать пока не надо… Тебе пулемет дать? – вопрос был явно провокационным.
- Конечно. И патроны!
- И гранаты, а у дома пушку поставить. – Лида звонко захохотала… и снова серьезно, – хотя и до этого может быть дело дойдет. Нет Петя, ты обладаешь очень ценным трофеем, он бьет сильнее чем пулемет. Несмотря на временные неудачи на фронте, никто не сомневается, победа будет за нами. Немцы держат нас в неведении. Пишут, в своих газетенках для предателей, неправду, чернят нашу Красную Армию, наш народ. Ты понесешь людям правду. Записывай все новости о победах нашей армии, о подвигах советских людей на фронте и в тылу… У тебя исключительная память… Я помню, как ты читал сводку про разгром под Москвой… Еще при румынах. Ты тогда принес эту новость раньше всех… Связь будешь иметь только со мной… - Лида снова улыбнулась, провоцируя парня, - А если попадешься, сдашь немцам только меня одну…
- Да… Да ты что Лидочка, - Петр задыхался от возмущения. От несправедливых подозрений милой девушки в предательстве вскипела древняя греческая кровь в его жилах, - Да я… Я за тебя жизнь отдам… Родная ты моя!
- А как же Зиночка? – захохотала Лида, - вот видишь уже ее предаешь. А она тебя оберегает, боится за тебя… Ладно Петя, давай серьезно. Для всех мы мало знакомы, ну виделись до войны… На связи будет Яша, он служил у румын, вне подозрений у них. У нас тоже… его проверяли в деле. Будешь передавать сводки ему, пиши мелко, на маленьких листочках… Чтобы он проглотить мог в случае чего. Инструкции я ему также буду передавать записками. Читать ему запрещено. Если что, скажем, что носил любовные записки.
- А любовные писать можно? – Петька посмотрел Лидочке в глаза, подумал: “Боже, какие омуты, утонуть можно”.
- Можно. – вдруг поддалась она настроению Петра, - но только не часто. – и снова залилась смехом, - не думала, что ты такой дон-жуан, Петя. – и тут-же сменила тему, - Ты хорошо спрятал приемник?
- Так, что никто не найдет.
- Слушаешь часто?
- Когда как. Два три раза в неделю. Я по сводкам отмечаю карту Советского Союза… Точно знаю, где фронт проходит. Я уже как стратег… предчувствую… Карту прячу тоже.
- Здорово! Вот бы посмотреть. – Лиде вдруг пришла в голову шальная мысль, - Петь, меня учили, что это против правил конспирации… - она заискивающе посмотрела ему в глаза, - можно я немного послушаю?
- Конечно! Пошли к нам.
- Нет, я лучше утром… Иди домой… До свидания.
Петр настолько был ошарашен разговором, что даже не заметил, что не попрощался с девушкой.
По дороге к дому к нему тут-же присоединился Яшка, он кружил неподалеку от парочки, шли молча, Петр был задумчив, попытки Яшки заговорить он прерывал резким жестом. Но уже дома почти всю ночь шептались юноша и подросток в своем закутке, который они облюбовали во время румынской оккупации. Петру так понравился изолированный, довольно просторный уголок в пристрое за старой печкой, что он продолжал его занимать и после побега румын, только на печной лежанке Яшку сменил младший братишка Савка. Но на этот раз, к большому неудовольствию Савки, его отправили ночевать в большой дом. Пока шли по единственной улочке Новоселовки, Петр придумал основные детали их совместной работы в подполье. Как это ни громко сказано, парень понимал, что им грозило в случае провала. Петр очень много читал, за школьные годы прочитал почти все книги, что имелись в сельской библиотеке Марфовки. Особенно ему нравились книги о революционной деятельности большевиков, его восхищали их хитроумные конспиративные уловки, и то как водили они за нос царскую охранку. Договорились, что приходить сюда Яшка будет только в экстренных случаях. Чтобы не подвергать риску парня, «ну и несварение желудка у него не вызвать…» - пошутил старший и более опытный конспиратор, договорились, что два-три раза в неделю Петр сам будет приходить в Марфовку, в кузню к Яшкиному отцу, прихватив с собой какую-нибудь старую железяку. Визиты к кузнецу не могут вызвать подозрений, там всегда крутилось много народу, и по делу и без дела. В старой хибарке за кузней, которая служила Ромову и столовой и комнатой отдыха, Петр будет записывать сидящие в его памяти «любовные записки», а затем Яшка будет передавать записи Лиде. Конечно в случае опасности съест… Но забегая вперед, надо отметить, что Яшка ни разу так и не попробовал на вкус конспиративную переписку. Сюда же будет Яшка приносить записки от Лиды, которые после прочтения Петро будет сжигать в печке.
- И концы в воду… Точнее в огонь! – поправился Петро.
Заснули под утро. Когда мать их разбудила, им показалось, что вообще не спали. В доме была гостья, тетушка Мария угощала Лидочку вкусным чаем, знала хозяйка рецептуру ароматной сухой смеси из местных трав, стол, убранный праздничной скатертью, также украшали блюдечки с вареньями, ватрушки, пирожочки, и еще бог весть какие болгарские сладости. Нравилась Марии вежливая, красивая и умная девушка: «Вот бы Петьке такая жена…» - думала она, - «а то связался с вертихвосткой». Ясное дело, матерям никогда не нравятся нынешние девушки их сыновей…
- Спасибо тетушка Мария за хорошее угощение!
- На здравие Лидочка! На здравие! Заходите еще… Милости просим.
Поклонившись хозяйке, девушка жестом попросила парней выйти.
- Яша, седлай коня. Едем…
- А как же…
- Ш-ш-ш… - прижала Лида к губам Петра указательный пальчик, - не стоит… это была минутная слабость, Петя.
К удивлению Лиды, Петр понятливо кивнул. Пока, изумленный жестом Лиды, Яшка седлал лошадь, Петр поделился своими соображениями о конспирации.
- Это ты хорошо придумал. Да, так лучше.
Яшка подвел жеребца, тот нетерпеливо перебирал ногами, недовольно дергал гривастой головой, застоялся за ночь в коровьем стойле. Петр сделал джентльменское движение, чтобы подсадить Лиду в седло, она небрежно отбросила руку джентльмена, и ловким прыжком, едва коснувшись стремян, взлетела в седло, слегка натянула поводья. Босоногий Яшка устроился позади, довольный жеребец с места сорвался в галоп.
- До свидания, греческий герой… - перекрывая стук копыт, донесся веселый голос девушки.
На крылечке стояла мать. Она понимала, не так просто появилась девушка здесь, почуяла мать, что не дела сердечные обсуждала комсомолка с сыном.
- Зайди в дом Петр… - не Петька, как обычно звала она его, а назвала как хозяина, Петр.
Петр догадывался, что ему предстоит не простой разговор с матерью… Вошли в дом. Мать не сказала ни слова, подвела сына к правому «красному» углу, где на деревянной, треугольной, резной полке стояли три, почерневшие от времени иконы. Под накопившейся за полтора столетия копотью от лампад светились, не тронутые временем, лики Божией Матери, Христа Спасителя и святого Николая Угодника. Как только, с рождения, стал осознавать себя Петр, он помнил эти лики. Под полкой, за расшитой болгарскими узорами ширмой, было квадратное углубление в стене. Знал Петр, там хранилась еще одна семейная святыня, «Евангелие от Матфея», название было вытеснено золотом на толстом кожаном переплете, на пожелтевшей от времени бумаге святое писание было напечатано на двух языках, греческом и кириллицей на староболгарском. Мать с благоговением взяла в руки Евангелие, повернулась к сыну:
- Положи руку на Евангелие, - Петр беспрекословно подчинился командному голосу, - Повторяй за мной… Под гипнотическим взглядом матери повторял он за нею:
- Именем Отца нашего Господа Бога Иисуса, именем Божией Матери Марии, перед ясным ликом Святого Николая Угодника… Клянусь! Никогда, даже под страхом увечья тела моего, или перед лицом смерти, никогда я не оскверню свою бессмертную душу предательством, не опорочу святое дело борьбы за свободу моего народа. Клянусь! Никогда не пострадают соратники мои от языка моего, от одного неверно сказанного мною слова. Клянусь! Если нарушу Клятву, пусть покарает меня рука Господня и да горит душа моя вечно в аду. Аминь!
Словно в забытьи повторял сын за матерью. И чем дальше он говорил, тем больше он осознавал, что укрепляются его душевные силы… и вот он понял, что нет на земле тех зол или страданий, которые могут заставить сына нарушить слово данное Богу и Матери.
До вечера сидели за столом мать и сын. Говорила мать:
- Очень мне непонятно, чем бог помешал новой власти, что они его запретили. Вижу и ты слаб, в комсомол веришь. Человеку нельзя без веры, пусть такая. Слава богу догадался Сталин… ты знаешь он в семинарии учился… Запретил он церкви рушить. Я знаю, вернется православная вера на Русь, мне бабушка моя говорила, она далеко вперед видела… рассказывала она… я девочкой была, в школу ходила… говорила бабушка, что будет время и пошатнется вера в третьем Риме, станут храмы рушить, безбожные люди будут рождаться. Но через сто лет возродится вера православная, станет еще сильней… Воспрянет третий Рим с небывалой силой… А четвертому не бывать! Мой род Кумунжиевых очень старый род… помним, что веру православную приняли мы когда-то от самого святого Апостола Павла. Когда турки захватили наши земли… давно это было… 500 лет прошло… стали они давать земли и власть тем, кто их веру признал. Жил тогда человек в Болгарии, в наших краях, имя ему было Байко… узнал он, что сын его, да будет он проклят во веки веков, принял чужую веру, стал зваться Афенди, господин, значит, начальник. Дали ему турки много земли… людей дали… стали болгары рабами ему. И обещали турки ему еще земли дать, везде где мусульманство примут православные люди. Жадность овладела черной душой гяура… очень он лютовал, заставлял силой болгар менять свою веру на чужую. Как узнал Байко это, пошел он в земли сына, и стал проповедником. Ходил он из дома в дом, из села в село… и Словом Божиим поддерживал болгар, давал им силы Словом Божиим в нашей святой вере укрепиться. И воспрянули люди… Даже те, кто веру сменил, покаялись… И принял Байко покаяние у них. Сказали турки сыну Байко, не жить тебе, если отца своего в нашу веру не приведешь. Привели, слуги гяуровы, отца… сорок дней истязал его родной сын… Но не сказал Байко слова присяги чужой вере… только славил Господа нашего. На сороковой день забрал Господь душу Байко. От Байко и пошел род наш Кумунжиев… было у него еще три сына.
- Мама, почему ты никогда мне этого не рассказывала?
- Теперь только время пришло…
- А ты знаешь откуда идет род Макропуло?
- Твой род, сынок, корнями из Греции. Дед твоего отца рассказывал… есть там место… земля такая Пелопоннес… есть там славный город, где живут много мужчин одного рода, родня между собой… Имя этому роду Макропулос… Сказание у этого рода такое… был давно-давно закон, всех слабых младенцев со скалы бросали… роду нужны были воины, а не калеки. Жалко стало бабушкам… матерям воинов… терять внуков и придумали они хитрость. Стали они сватать, за детей своих, беловолосых и голубоглазых девушек из славянского племени… когда-то переселилось это племя на земли греков. С тех пор стали в роду рождаться кучерявые черноволосые мальчики… с носом как у тебя, - улыбнулась мать, - и светлые, с голубыми глазами девочки. Со скалы уже никого не бросали… Все рождались красивые и здоровые. Прапрадед твоего деда Тодорос Макропулос и его старший брат Янис, торговали табаком… открыли они табачную факторию в Керчи… знаешь, где старый базар… там были у них склады и лавки… сейчас ничего не сохранилось. Янис на кораблях возил товар, а Тодорос торговал. Влюбился Тодорос в одну очень красивую болгарку… ее Марией звали. Потом началась война с турками, море закрыли, Янис больше так и не появился… А Тодорос женился на Марии, родилось у них три сына, Янис, Петрос, и Савва… и девочка… белокурая и глаза голубые… назвали Екатерина, в честь русской царицы. Очень Екатерину, Великую царицу, все греки уважали… говорят у нее был внук грек, и она завещала отбить у турок Константинополь и внука посадить на престол царем греков. Пошел от детей Тодороса род Макропуло в Крыму… Макропуло их на русский лад записали. Ведь Тодорос давал клятву верности русскому царю… за все свои следующие поколения поклялся. Рождались в роду большинство мальчики… крестили детей уже на русский лад Федор, Иван, Савелий, Петр, Андрей… Традицию старую не нарушали… женились на болгарках, брат твоего деда даже на грузинской княжне женился… на украинках тоже женились. Вот и нет в роду сирых да убогих. Когда еще Янис и Тодорос были вместе, заказали они одинаковые золотые перстни… большая буква «М» прямо на пальце, а внутри по кольцу надпись на греческом, чтобы на случай чего опознать было можно. Передал свой перстень Тодорос старшему сыну Янису, тот старшему Федору… и так пошло… Не знаю помнишь ты? У отца твоего он был. Вон смотри, на фотографии… тебе тут шесть лет… левая его рука на плече лежит у меня… этот перстень на пальце видно. Когда брали отца, он успел снять, но передать мне не смог. Отобрали конечно гяуры…
Дела обычные по домашнему хозяйству у Петра начинались рано, просыпался он после первых петухов, немного ворочался на плотном войлочном киче, устланном на жесткий деревянный настил, служивший ночью кроватью, а днем лавкой, слушал немного, как сладко сопит Савка на печи, затем у колодца выливал на себя байду студеной воды и шел к буренкам, в хозяйстве их было две. Петр аккуратно соскабливал с пола подсохшие за ночь лепешки, складывал их в углу двора в аккуратный решетчатый штабелек, через пару недель обдуваемые морским бризом коровьи лепешки превращались в неплохой материал для топки, они прекрасно горели в летней печке, стоявшей во дворе под навесом. В теплом крымском климате дворовый навес с печью, столом с лавками, полками с утварью, чугунками, сковородками и глиняными крынками, служил семье столовой почти круглый год. Птичий двор Петр подчищал от накопившегося за сутки мусора, начисто выметать двор, до последней соринки, входило в обязанности Нинки. После завтрака, который мать уже накрывала в столовой под навесом, Петр шел в Марфовку, в кузню Ромова.
Так случилось, что в первый же день посещения кузни, после передачи письменного обзора последних новостей Яшке, услышал Петр жуткую брань на смеси трех языков, русского, греческого и болгарского… Петр осторожно подошел к кузне с задней стороны, через низенькую дверку увидел огромного Ромова. Потный и плотный, голый по пояс, только толстый, прокопченный кожаный фартук прикрывал мускулистую грудь и немного обозначившийся живот, Ромов, на чем свет стоит, поминал всех святых и чью-то мать. В проеме ворот кузни, на фоне рассветно-багряного неба, покачивалась, нетвердо стоящая на ногах, фигура молотобойца Стасика, человеку тридцать лет, а он все в Стасиках ходил. Стасик лыка не вязал, но пытался вклиниться в монолог хозяина:
- Гасс-падин… Уважа-емый гасподин… Таварищ…
- Пошел вон мерзавец… - и дальше снова упоминания матери и всего несчастного рода Стасика до седьмого колена… - Чтобы глаза мои тебя не видели! – Кузнец присел на дубовую колоду, подпер кулаком голову, локоть бессильно прислонил к колену, позади пылал кузнечный горн. Петр вспомнил иллюстрации из книжки «Мифы древней Греции», картинка отходившего от гнева Ромова, почти в точности копировала изображение греческого бога-кузнеца Гефеста.
- И этот Яшка куда-то запропастился…
- Дядя Тодор, а давайте я помогу… я же умею… - Петру стало жалко Ромова: - Помните Вы в прошлом году нас с Яшкой учили…
- Помогать мне не надо… сам справлюсь со своим делом… Мне работник нужен… Ишь, помощничек отыскался… - Ромов еще не остыл.
Он по-новому, оценивающим взглядом осмотрел коренастого юношу, чуть цокнул языком, отмечая выпирающие из-под рубашки бицепсы, потрогал широкие плечи, даже по заднице хлопнул, так точно ведет себя цыган, когда выбирает на базаре коня. Ромов только в зубы Петьке не заглянул:
- Ладно переодевайся… вот одежа этого… - хотел снова завестись Ромов, но сдержался, - обормота.
Вечером довольный Ромов заявил Петру:
- Завтра утром приходи. Платить буду так же, как этому бездельнику… Я его не обижал… Когда он трезвый, он хорошо работал.
- А как же Стасик?
- Ему я, как придет, дам расчет.
Но Стасик, по окончанию запоя, не пришел, в селе новости расходятся быстро…
Работа молотобойца тяжела, плющили и молотили тяжелым молотом раскаленное железо поочередно с Яшкой, тот унаследовал силу и кузнечную смётку от отца.
Так решилась конспиративная проблема с причиной посещения кузни. Работа закипела. Листовки регулярно появлялись в Марфовке и окрестных селах в людных местах, на столбах, заборах. Девушки, помощницы Лиды, придумали оригинальный трюк, клеить листовки в общественных женских туалетах на базарах. В туалеты выстраивались очереди, а потом сарафанное радио быстро разносило новости по деревням. Кроме Петра, Лида Влачуга обладала и другими источниками информации; Марфовская ячейка входила в разветвленную сеть Крымского подполья, имела связь с партизанами, скрывавшимися в катакомбах и старых каменоломнях Керченского полуострова. Скоро среди населения полуострова поползли слухи о вооруженных стычках партизанских боевых соединений с противником, о подрывах эшелонов с цистернами горючего, с живой силой и техникой врага.
Благодаря активной работе подпольщиков, местное население знало о победах Красной Армии, особенно радостным было известие о полном разгроме армии Паулюса в битве под Сталинградом в феврале 1943 года. Даже совершенно не сведущая в военных делах Мария, когда узнала от сына подробности разгрома армии Паулюса, заявила: «Немцам капут!» Из листовок, что методично распространяли подпольщики Крыма, советские люди на оккупированном полуострове знали поименно Героев Советского Союза. Как только в сводках Сов информбюро оглашались списки имен награжденных, эти списки через несколько дней появлялись в листовках. Оккупационные власти озверели, за любую провинность, подозрение в непокорности или нелояльности, наказание было одно: истязания в застенках, потом расстрел.
В середине октября 1943 года, попалось на глаза секретарю управы Лиде Влачуга распоряжение коменданта района, где кроме прочих срочных распоряжений, она запомнила строчки:
«… всем главам управ поселений … в течение 2-х дней подать списки лиц и адреса домовладений, в которых жили румынские офицеры в период ноября 1941 года – декабря 1942 года…». Лида тут-же предупредила Петра, добавив в записке свои догадки, что вероятно немецкая контрразведка, судя по оперативности появления сводок, поняла, что подпольщики слушают радиопередачи из Москвы у них под носом. И одна из версий, которую они решили проверить, не оставил ли впопыхах радиоприемник, в ходе поспешного бегства, кто-либо из офицеров-румын. Петр заверил Лиду, что приемник надежно спрятан. Но на сердце было тревожно. Мария почувствовала, что с сыном что-то не так:
- О чем все-время думаешь Петя?
Сын, не таясь, рассказал матери о нависшей беде. Было ясно, обыска не избежать.
- Ты его очень надежно спрятал… Я знаю. Но больше пока не трогай… это опасно. Сегодня там с Савкой не ложитесь, я все уберу… Превращу снова в хлев. Идите с Савкой спать в дом.
Мать наскоро собрала Нинке котомку с вещами:
- Быстро беги в Бикечь, зайди к бабушке Станке… И никуда из ее дома не выходи. Никуда! Пока я сама за тобой не приду… Ты поняла?
- Да мамочка поняла…
- Ну так что уставилась? Беги.
Нинка вылетела пулей. Мать постелила сыновьям в большом доме, плотно прикрыла в сенцах дверь. Всю ночь она возилась в пристрое, скребла и стучала.
Через несколько дней, рано утром прямо во двор въехал немецкий крытый грузовик, пробив подобие ворот из двух жердей. Из кабины вышел офицер, из кузова тут-же выпрыгнули четверо полицаев. Пятерка бесцеремонно вошла в дом. Мать с детьми стояла под образами. Офицер подошел к Петьке:
- Где радиоприемник?
- Какой радиоприемник?
- Вопросы здесь задаю я. Ты отвечаешь. Мне известно, что господин офицер, который жил у вас оставил тебе радиоприемник. Господин офицер сам мне об этом сказал. Немец говорил так убежденно, что Петр был готов поверить, будто князь с того света доложил, кому оставил приемник. В тот день, когда бомбежка закончилась, Петр с матерью похоронили офицера в поле, на том же месте где он лежал, могилу заровняли, мать, чтобы отметить место, воткнула веточку. На удивление, сухая веточка весной прижилась. Сейчас на этом месте уже стоит небольшое деревце, видно не такой плохой был человек этот князь.
- Нет у нас никакого радиоприемника господин офицер.
Офицер вдруг схватил за ворот Савку, поднял его как щенка:
- А ну-ка говори где радиоприемник.
Савка дико заверещал. Офицер швырнул его к матери, мальчик уткнулся в плечо матери мокрым носом и непрерывно ревел.
- А ну заткнись щенок. – это уже полицай подал голос.
- Искать! – резкая собачья команда офицера, была принята полицейскими шавками к действию. Через час все в доме было перевернуто, не пожалели даже иконы, старое Евангелие перетрясли по листочкам, будто в них можно было спрятать злосчастный приемник.
Затем была выбита дверь в сенцы. Вошли в пристрой к хлеву. За ту ночь мать не оставила здесь никаких следов пребывания людей, в угол забились три испуганные козочки. Полицаи расшвыряли перегородки, пинками вытолкнули коз на улицу. Затем пришла очередь хлева и хозпостроек для свиней и птицы, все было разнесено вмиг, ошалевшая живность металась по двору. Офицер распорядился чтобы семейство наблюдало за ходом обыска, он внимательно следил за глазами матери и сына, хитрый Савка непрерывно хлюпал носом. Полицаи достали из грузовика миноискатель и стали прощупывать двор на месте бывших строений. Прибор молчал. Вернулись в дом, прощупали глинобитный пол, глинобитные стены, печь. При приближении к печи прибор запищал, выкинули из печи чугунок со щами, выбили чугунные дверцы, вьюшки, прибор успокоился. Тоже самое повторили с печкой в пристрое, вывернули все железо. Офицер увидел деревянный пол.
- Содрать! - доски содрали за пару минут,- теперь проверить пол.
Когда полицай стал подходить к углу, где был тайник, зрачки у Петра непроизвольно округлились, расширились.
- Подожди, - офицер подошел к углу, и без прибора было видно, что земля в этом месте более рыхлая, чем вокруг, – копать здесь. Не успел полицай воткнуть лопату на пол-штыка, как она с глухим стуком уперлась во что-то твердое. Петр побледнел… Мать стояла как каменная, ни один мускул на лице не дрогнул. Полицай присел на корточки, руками разгреб землю, показалась деревянная крышка тайника. Полицай осторожно открыл крышку, внутри деревянного короба лежал старинный, еще дореволюционный, огромный кожаный портмоне, перевязанный бечевкой. Как-то не вязалась потемневшая от времени пеньковая бечева с кожаной роскошью. Немец брезгливо взял портмоне в руки, не снимая тонких кожаных перчаток, дернул конец бечевки, на удивление узел развязался сам, видно завязывали недавно. Офицер вытряхнул содержимое, это были деньги, огромные довоенные советские простыни с картинками индустриализации и пятилеток. Денег было много, были даже оккупационные марки, у полицаев глаза повылезали из орбит, один, тот что постарше, со стеклянными глазами убийцы, бросился пересчитывать чужое богатство.
- Не тронь! Не твое… - Вдруг подала голос Мария, - Господин обер-лейтенант, разве новая наша власть запрещает ее добропорядочным гражданам иметь деньги? «С каких это пор мама разбирается в немецких званиях?» - подумал окончательно сбитый с толку Петр, он, с перепугу, даже не слышал подобострастных обращений полицаев к офицеру.
- Господин обер-лейтенант, почему Вы допрашиваете несмышленых детей? Поговорите со мной, я все Вам расскажу. Я хозяйка этого дома, мне принадлежит все, что в нем есть и что ваши прислужники тут разнесли. И эти деньги мои. Нет тут никакого радиоприемника, забрал его с собой Благородный князь Нэстурелу. Господин обер-лейтенант, зачем вы сказали, что говорили с князем? Нет его в живых, убили его русские на моих глазах, похоронили мы его с сыном, как христианина, я молитву прочитала. Недалеко тут лежит, могу могилку показать.
Немец был озадачен, наверное не менее сына, спокойствием и рассудительностью этой удивительной женщины:
- Я хочу попросить у Вас госпожа Мария, - знал ведь, гад, имя… - извинение за причиненные неудобства. Война! Я пришлю к Вам представителя румынского командования, прошу Вас показать место захоронения графа.
- Князя! – поправила «госпожа» Мария.
- Да, князя! – наконец улыбнулся офицер, - положи деньги в кошелек, - это уже полицаю, все еще не выпускавшего пачку из рук, - и передай его госпоже Марии. Это принадлежит ей…
Сколько потом ни допытывался Петр у матери, куда она перепрятала радиоприемник, она не назвала место тайника. - Хватит, Петя! Доигрался… - видно мать оказалась более опытным конспиратором, и поменяла местами сбережения и радиоприемник, - теперь у тебя и без этого дома работы хватает…
Постепенно Петр отходил от перенесенного потрясения, во многом благодаря навалившейся на него работе. Работы в кузне было много, осенью объем заказов значительно возрос, изношенный крестьянский сельхозинвентарь требовал ремонта. Выходные дни уходили на восстановление домашнего хозяйства, мать запретила Петру ходить по воскресеньям на «вечеринки» в Марфовку, но несмотря на запреты, он все-таки бегал туда. После обыска, контакты с Лидой не прервались, Петр принимал участие в заседаниях ячейки, вел протоколы, вот тут-то и пригодился его красивый, каллиграфический почерк. В акциях Петр не участвовал, если не считать случая, когда ночью по пути из Марфовки в Новоселовку они с Яшкой обрезали недавно натянутый на столбы толстый телефонный кабель. Сделано это было неосознанно и спонтанно, скорее из хулиганских побуждений, из желания просто напакостить немцам. Обрезали два пролета, провод смотали и унесли. Но потом до Петра дошло, что моток, это серьезная улика. Моток тщательно упрятали до лучших времен в кладке старой кошары. Откуда парням было знать, что они прервали оперативную связь оккупантов, аж на пару дней, пока фрицы искали дефицитный даже для немцев кабель.
В ноябре 1943 года Петр случайно вышел на контакт с партизанским отрядом, засевшим в Багеровских каменоломнях. Фашисты обложили, и замуровали подрывами авиационных бомб выходы из каменоломен и катакомб, нашлись предатели, которые выдали врагам сеть подземелий. Немцы не решались сунуться внутрь, у оставшихся, не замурованных проходов они установили пулеметные гнезда и простреливали все пространство при каждом подозрительном шорохе изнутри. Для отряда настали тяжелые дни, начался голод. Но предателям была неизвестна одна естественная карстовая щель, соединенная с каменоломнями и выходившая прямиком в загон для овец неподалеку от маленького хуторка, хозяином которого был старый друг отца Петра, Ставро Саввиди. Партизаны быстро нашли общий язык с общительным греком, двое его сыновей-погодков были офицерами Красной Армии, они вместе, еще до войны закончили артиллерийское училище, оба воевали в финскую, отец, еще до оккупации, получал от них письма: старший уже воевал, а младший служил на границе на востоке, где точно, сын не писал. Вышедшие на поверхность партизаны рассказали Ставро, что кроме самих бойцов в каменоломнях замурованы члены семей партизан, жены, дети, старики. У сердобольного Ставро скоро в хозяйстве не осталось живности, трудно было ему со своим хозяйством вытянуть прокорм голодающих партизан.
Однажды он привез в кузню Ромова на починку сельхозинвентарь, несколько борон, расклепанный лемех от плуга и что-то по мелочам еще. Увидев Петра у наковальни, Саввиди очень ему обрадовался:
- Петька, как ты вырос! Да ты уже мужчина… Жалко у меня дочки нет, отдал бы…
- Радуйся Ставро, что нет у тебя дочки, - вмешался Ромов, - горькими слезами заливалась бы от ревности… Устал я этих девок гонять из кузни… Пока Стасик переросток был, ни бабы ни одной, ни девки близ не было, а теперь табунами вокруг бродят…
- Да это они к Вашему Яшке, - обиженно встрял Петро.
- Ну да! К Яшке, вон мелкотня… на лавочке семечками все заплевали… - махнул рукой Ромов в сторону лавочки под высоченным тополем, - а к тебе уже невесты на выданье, – хлопнул шутливо кузнец Петра по плечу, да не рассчитал немного, отлетел Петро в объятия Саввиди. Улыбнулся Саввиди, но тут-же улыбка сползла с лица, отвел он Петра в сторону:
- Петя, у меня к тебе просьба, сюда народу к вам много ходит… узнай кто может корову продать, - увидев удивленный взгляд Петра, старый Саввиди уточнил почти шепотом, - на мясо Петя надо… Или теленок… Петр махнул Яшке рукой, чтобы заменил его у наковальни, повел дядю за кузню. Сели на лавку в столовой, Петр спросил:
- Дядя Ставро, что случилось? Вы что бедствуете? Кто же Вам корову на мясо продаст? Мы же не румыны…
Слово за словом, рассказал дядя Ставро о бедственном положении партизан.
- Подождите здесь… Никуда не уходите.
Петро шепнул что-то Яшке, тот утвердительно кивнул, передал молот Петру и тут же убежал. Несколько раз Саввиди заходил в кузню, смотрел вопросительно на Петра. Петр молча долбил молотом по раскаленному железу на наковальне, в те места, что указывал, перестукиванием, молоточек Ромова: «тук… Бам! Тук-тук… Бам!». Обеспокоенный Саввиди сел на лавочку к девчонкам. Наконец появился Яшка, подошел к Петьке, забирая молот, молча кивнул. Петр махнул дяде рукой, вошли в столовку.
В комнатке сидела миловидная, светловолосая девушка, Саввиди ее не знал. Увидев пожилого мужчину, девушка вежливо вскочила:
- Здравствуйте! – подала ладошку…
- Здравствуй милая красавица – Саввиди подался вперед, ладошка девушки утонула в мозолистых ладонях крепкого старика, - чья будешь?
- Дядя Ставро. Это Лида Влачуга, - представил Петр девушку.
- Не дочка ли уважаемого Родиона Влачуги?
- Да! – девушка улыбнулась, - а Вы его знаете?
- Я всю твою родню знаю, - Саввиди стал называть знакомых ему родственников Лиды. Старик вспомнил и перечислил чуть ли не всю родословную Лиды, перебивать его было нельзя, традиционный ритуал.
- Дядя Ставро, Лиде можно доверять, рассказывай все. – Петру не пришлось долго убеждать старика, и он довольно лаконично обрисовал трудную ситуацию.
Решили так. Лида и ее подружка Тоня Загорко завтра поговорят с ребятами, с теми, которым можно доверять, и попросят молодежь уговорить свою родню выделить посильную помощь продуктами.
В ночь на воскресенье Яшка с Петром заехали к Лиде, она передала увесистый сверток с лекарствами и бинтами, подготовленный врачом санчасти Анной Белоненко, затем была погрузка у Бойчевых, Москатовых, Чебышевых, Перонко, набралась полная телега, старый Бойчев по этому случаю выделил даже бочонок вина.
Дело это обычное, часто селяне устраивали складчину на базар, поручая продажу кому-то одному. Даже очередь существовала у болгар на этот случай, кто дает телегу, кто продавца. Яшка завернул телегу к кузне, стоявшей на окраине села, выкатил из столовки черный, промасленный железный бочонок. В таких бочонках в селах хранили подсолнечное масло, только у Яшкиного бочонка горло для перелива масла было отрезано и запаяно. Петр заворчал:
- Масла зачем столько? Лучше бы твой отец вина дал…
- Зачем вино, - Яшка хитро улыбался, - вон Бойчев уже дал. А это закуска…
- Какая еще закуска?
- Баранье мясо, тушенка… С прошлого года стоит у нас… Еще три штуки есть… После румын…
«Это же сколько колхозных баранов зарубил хитрец Ромов, - призадумался Петр, - что за полтора года не съели…» - Но вслух комментировать не стал, зачем портить отношения с дядей Тодором, как никак, вроде начальник. По пути на старый керченский тракт была Новоселовка. Мария уже ждала. Целый день она пекла пироги. Начинкой у болгар к пирогам служило все, что найдется в доме: капуста, картофель с луком, грибами, какими-то травами с невероятно вкусным запахом; вареные яйца, опять же с луком, и приправами; варенье и повидло. Попыталась Мария всучить четырех гусей, но молодежь от живности стала отказываться.
- Берите, - настаивала Мария, - гусей продадите на базаре. Еще что-то немного оставьте на продажу, чтобы люди видели вас там.
У поворота на Багерово, остановились, осмотрелись - никого, и повернули в сторону Багерово. У небольшого болотца свернули в тумане на едва заметную тропу, там их ждал старик Саввиди. Яшка с Петром быстро перебросали груз в телегу старика, себе оставили мешок картошки, пару мешков со связками лука, естественно гусей. Саввиди перекидал к ребятам в телегу несколько охапок дурманящего сена, борону и какие-то железяки, все на продажу. Теперь уже налегке, легонькой рысью погнали лошадку в Керчь. Расторговались быстро. Гусей отдали на продажу знакомой из Бикеча, Аксинье Тодорачко.
- Почем продавать? – спросила Аксинья
- А твои почем?
- Семь рублей за гуся.
- Нет. Это дешево, наших отдашь по семь пятьдесят… Если возьмут пару, то за пятнадцать.
Аксинья забрала гусей, выставила их отдельно, особнячком. Подходят покупатели:
- Почем гуси, хозяйка?
- Семь рублей гусь…
- А почему эти четыре отдельно?
- Эти дороже… Пара семь пятьдесят, один пятнадцать.
- Я беру пару…
- И я беру пару, - тут же вытащил деньги второй покупатель.
Так и не поняла бедная Аксинья почему дорогие гуси ушли влет, а дешевых она и к вечеру не расторговала.
Ранним утром 28 декабря, как обычно, Петр шел на работу. Подходя к кузне он заметил, что из трубы от горна не идет дым, обычно распахнутые настежь, ворота кузни прикрыты. У ворот переминался с ноги на ногу Стасик, увидев Петра он подбежал к нему:
- Петро, тебя Федор Константинович в столовке ждет.
В столовке сидели Ромовы, отец с сыном. Яшка нацепил подогнанный под него румынский френч, оставшийся у него еще с времен службы ездовым у румынского офицера. Он огорошил Петьку сообщением:
- Петя, ночью арестовали Лиду Влачугу и Тоню Загорко… И еще много наших…
- Вот как я решил, - несмотря на ситуацию, Ромов был спокоен, - ты и Яшка срочно едете в Керчь… в телеге бороны, два плуга, струмент… я запряг жеребца… он сильный и быстрый. Кто остановит, скажете везете заказ в Керчь. Поедете по старой, средней дороге, конь вытянет… и немцев там нет. Ты, «служивый», - повернулся Ромов к Яшке, - покажешь свои румынские бумаги, если что… Но сильно ими не размахивай… только если сильно приспичит… иначе наследишь тока. В Керчь не въезжай… свернешь после Чурбаша на Аршинцево, заедешь к цыганам, к Барону… ты знаешь к кому. Коня и телегу оставишь у него, это наши расчеты. Оба у него переоденетесь… Одёжу вашу спалить, особенно твою противную форму, - Ромов брезгливо сплюнул, - Петро, чтоб спалил при тебе, а то я на этого гайдамака-барона не надеюсь… И сразу уходите от него… Яшка, ему не говорить куда. Пойдете к дому Петра Крутоголовых, он вас спрячет. Сидеть тихо… Все поняли? Люди говорят, немцы лютуют потому, что попрут их скоро… И не токо с Крыма, а со всего Союза.
- А как-же мама?
- Матери твоей, Петя, я все объясню, еще спасибо скажет… Все! Без разговоров уезжайте…
И как бы потеряв к парням интерес, Ромов скомандовал Стасику:
- Стас! Раздувай горн. Ребята едут в командировку…
Три месяца скрывались парни в рыбацкой деревушке на берегу Азовского моря, в хибарке отца Петра Крутоголовых. Вот и пришло время Петру Крутоголовых расплатиться с Федором Ромовым за его теплое гостеприимство осенью сорок первого. При штурме Керчи, немецкие самолеты и артиллерия непрерывно бомбили город, многие жители вынуждены были покинуть свои дома, оставаться в городе было опасно. Их приняли на поселение жители окрестных деревень. Ромов поселил в свой дом три семьи родственников Петра. Самому Петру, двухметровому богатырю в несменной матросской тельняшке, и его красавице-жене Тонечке, на которой женат-то был Петро только две недели, уступил Ромов самую большую комнату в пяти-стенном доме.
Вернулись домой Петр и Яшка через три месяца, уже после освобождения Керченского полуострова от фашистов. Ждали их дома трагические новости: друзей-подпольщиков в Марфовке накрыли две волны арестов. После пыток и истязаний все арестованные были расстреляны. Не пожалели мучители даже того, кто не выдержав изуверские пытки заговорил, его расстреляли вместе со всеми, и смыл он юной кровью пятнадцатилетнего парнишки позор своей слабости, приняв достойную смерть.
От матери Петр узнал трагические подробности гибели Марфовских подпольщиков, мать стала невольной свидетельницей расстрела.
21 февраля по селу разнесся слух, что арестованных приговорили к смерти и будут расстреливать завтра с утра во рву недалеко от Семи Колодезей. Желающих добровольно смотреть на это ужасное зрелище не нашлось. Но под утро у рва собралась небольшая, безмолвная и черная от горя группа, это были родители и близкие родственники осужденных. Накануне Мария была в гостях у Москатовых, и пошла со всеми вместе.
Ров был уже оцеплен полицаями, у стены заброшенного склада, тарахтел движок немецкого двухосного грузовика, в крытом кузове скрывалось что-то страшное, оттуда вырывались глухие, короткие стоны, словно у того, кто издавал эти звуки, не было даже на это сил.
- Осади! - гаркнул один из полицаев, и для острастки дал очередь из автомата, пули просвистели над головами толпы, но ни один и не думал отступать, где-то в глубине души надеялись отцы и матери, дяди и тетушки, что вдруг произойдет чудо, попугают изверги их дорогих чад, пустят, так же как сейчас, очередь над головами, да и отпустят домой несмышленую молодежь…
- Да черт с ними! Пусть смотрят, наука им будет… – осклабился другой полицай, вооруженный карабином. Его нагловатая манера отдавать распоряжения однозначно свидетельствовала, что главный среди палачей-предателей здесь он, командир взвода 312-й полевой жандармерии Панас Билограй, по кличке «Рябой».
Пробуксовывая на размытой солончаковой дороге, подкатил армейский мотоцикл, из коляски выскочил офицер, подошел к Рябому:
- Начинайте!
Два полицая, открыли задний борт машины, запрыгнули внутрь и стали сталкивать на землю, почти безжизненные тела, окровавленные и посиневшие от побоев и истязаний, сталкивали с каким-то непонятным нормальному человеческому разуму садизмом, стараясь ударить сапогом в больное место, сломано ребро – значить под ребро, сплошное месиво - лицо и голова, значит удар, с оттяжкой, в голову, вывернута рука, значит швырнуть подальше тело, почти вырывая руку. Первыми выгрузили юношей, Михаила Секова, Михаила Бойчева и братьев Москатовых, Трифона и Николая, ребята нашли в себе силы подняться на ноги, подошли к борту машины и стали помогать сойти вниз девушкам. Оставшиеся наверху в кузове Гриша Клинчев, Вася Карпухин, Вася Савченко, Чебышев Дима, и Андрей Узунов бережно, как только могли их ослабевшие руки, передавали девушек вниз, Лиду Влачугу, Тоню Загорко, Валентину Нешеву, Юлию Чичерову, Аню Белоненко. Полицаи не вмешивались, они стали равнодушно наблюдать за высадкой. Ни тени сочувствия на лице, ни мысли сожаления в голове… Наоборот, каждый палач, где-то в глубине души, испытывал радостное чувство удовлетворения, что его выбор пойти на службу к высшей расе был верным, единственно правильным решением; недалеко уже то время, когда он войдет в число избранных, пусть будет он не первым, но зато никогда не придется ему испытывать такие смертельные муки.
Боже, как же ошибались эти нелюди! Вспомнят ли они нынешнее восторженное чувство, возрадуются ли эти трусливые душонки, в тот миг, когда настигнет их справедливое возмездие за предательство Родины и будут стоять они на борту русской полуторки с петлей на шее.
Когда выгрузка была закончена, полицаи вытащили лопаты, бросили к ногам подпольщиков:
- Копайте…
Но никто даже не пошевельнулся. Ребята увидели родителей, хотелось сказать родным что-то теплое, но слов не было, за два месяца нечеловеческих мучений привыкли они молчать, хотелось плакать, но слез не было, выплакали они слезы, когда испытывали невыносимую боль.
Рябой скомандовал полицаям:
- Спуститесь вниз и выкопайте яму этим большевистским отребьям.
Работу полицаев прервал рев еще одного мотоцикла, два прихвостня привезли в коляске какое-то месиво. Вышвырнули тело из коляски:
- Этого тоже с ними…
С трудом узнали мальчишку Мишу Нешева. Увидев ребят, Миша, как смог, изобразил на изуродованном лице подобие радостной улыбки:
- Товарищи, и я с вами… - мальчик поднялся и гордо встал рядом со старшей сестрой Валентиной.
Отец Лиды, Родион Иванович Влачуга, видел происходящее словно в тумане, словно это был страшный сон; вот вскрикнула и затем с тихим стоном сползла на дно рва его девочка, его кровиночка, он видел ее судорожное дыхание, как вздымалась и опускалась ее маленькая девичья грудь. Она была еще жива, не взяла ее вражеская пуля.
Звери, в человеческом обличье торопливо сбрасывали в ров еще теплые тела, из рва послышались стоны.
- Надо бы добить…
- Не надо! Зарывай… и так сдохнут.
Обыденная деловитость палачей походила на жуткий ритуал страшного жертвоприношения дикому ненасытному языческому божеству. Но не принимала Мать-земля невинные жертвы, она вздымалась и дышала над их телами… но уже не было в ней той древней силы, которую она передавала русским богатырям, она сама была изранена взрывами бомб и снарядов.
К вечеру все было покончено, оставили враги двоих палачей и уехали. Эти двое нашли себе развлечение, они стояли на краю рва, и когда раздавался стон из-под земли, они стреляли из карабинов на звук. Ближе к полуночи, когда надоел им «веселый» досуг, когда затихли во рву стоны, ушли и эти двое.
Словно зомби, в полном молчании, двинулись люди в сторону рва, опустились на колени, и стали руками разгребать теплую землю. Видно приняла она тепло детей своих… Откинул Родион Иванович горсть земли и увидел застывший взгляд голубых глаз дочери, в них, как в бездонных озерах, отражалось звездное небо: «Смотрите папа, смотрите что сделали со мной, юной и невинной девушкой, эти пришельцы-нелюди и их пособники-звери. Вы знаете, папа, не заслужила я такой участи, я очень хотела жить, я хотела любить, хотела нарожать Вам внуков… Но не увидите Вы, как они были бы похожи на Вас, не услышите их веселого смеха. Злая, черная сила прервала мою и их линии жизни». Не было в живых уже никого. Прочитали женщины молитвы, и засыпали мужчины остывшие тела, оставили лежать рядом друзей-соратников, в том месте, где приняли они мучительную, но святую смерть. Решили мужчины: «Как кончится война, поставит благодарная Родина на месте гибели их детей-героев большой и красивый памятник, чтобы знал и помнил свободный Крым имена тех, кто отдал свои жизни за его освобождение».
Часть 3
Сибирь
К середине мая сорок четвертого полуостров Крым был полностью освобожден от захватчиков. Но еще в конце апреля, как только в Марфовке появилась гражданская администрация, Ромов явился к руководству местной МТС с предложением о включении его кузни в состав механического цеха МТС, полученный от оккупантов патент он предусмотрительно сжег. На его счастье начальником МТС, буквально накануне визита находчивого Ромова, был назначен местный грек Георгий Асланиди, которого Ромов знал, как говорится «с пеленок», поскольку Ромов был его крестным. Кузница снова была завалена работой.
За два года работы молотобойцем, Петр освоил секреты и приемы профессии, все чаще Ромов уходил поболтать с приятелями в столовке, а работу поручал Петру и Яшке. Хлопцам тяжелый труд давался довольно легко, сказывалась молодость, да и сноровку оба приобрели немалую, приноровились экономить силы, чтобы оставалось в организме энергии и на ночные посиделки с девушками. Как-то, в конце мая, Петр привез исполненные заказы в МТС, и когда сдавал железо начальнику мехцеха, заметил, что за зданием цеха ржавеют два скелета, это были полуразобранные гусеничные трактора СТЗ-НАТИ, прозванные в народе, любовно, «натик». Эти бедолаги тоже пережили оккупацию. Не заходя в кузню Петр смотался домой, переоделся и прихватив документы об окончании курсов трактористов, снова вернулся в МТС. Постучался в кабинет начальника:
- Можно войти, Георгий Константинович?
- Входи Петро, входи… садись… вот рядом с Федором Константиновичем…
Без особого удовольствия Петр присел рядом с наставником, вот кого он не хотел видеть свидетелем разговора с начальником МТС, так это Ромова. Но тот даже не обратил внимания на вдруг прокисшую физиономию Петра, настолько был занят серьезным разговором:
- При Петьке можно… он свой. Петя мы тут обсуждаем последние новости… про татар. Высылают их всех с Крыма... Кажный день поезда уходят, полные… Вот я говорю, а Георгий Константинович не согласен… нас болгар, и вас греков тоже попрут скоро… Чую я!
- Ну что Вы такое, Федор Константинович, говорите? – возмутился Георгий, он подал недавно заявление на вступление в партию. - Татар высылают за пособничество с врагом. А мы какие пособники? Сколько нашего народу расстреляли… За такие разговоры… знаете что может быть?
- Я же с тобой, тока, Георгий говорю… Ты грамотный, к власти ближе… Ты во время оккупации тут не был… а мы два года маялись. Знаешь, сколько за два года немцы молодежи, татар… болгар… греков… русских сгубили? Вон Петька с Яшкой якшались с партизанами… они знают, скока татар сгинуло в лесах и каменоломнях.
- Крестный, прошу не говорите при мне такое… это нехороший разговор… не доведет до добра… Я заявление в партию подал.
- Я не только молотком стучу… я слушаю, что люди говорят. Татар высылают поголовно… начальство и простых… партийных и беспартийных, весь народ… и правых, и виноватых гребут подчистую… Как только ушли наши войска вперед, тут-же пришли энкэвэдэшники… по свежим следам похватали всех предателей… кто не успел удрать. Так зачем теперь высылать с родных мест, тех, кто выживал под немцами и румынами? Мы, чоли, виноваты, что нас войска сдали? Мне один немец, которому я лошадь ковал, хвалился… мол когда брали, второй раз, у русских Крым, русского войска было в три раза больше… Так что… татары, или может мы, болгары, в этом виноваты, что эти бездари-полководцы Крым сдали?
- Федор Константинович, слово Вам даю, не допустит партия такую несправедливость… чтобы с родной земли снимать целые народы. Заканчиваем этот разговор.
- А ты Георгий Константинович, - подчеркнуто перешел на имя-отчество Ромов, - когда заявление написал, что тебе сказали? Примут?
- Сказали в райкоме: «До особого распоряжения…»
- Вот вишь, «До особого…». Значит… бум ждать «особого». А ты Петр Иванович, что сюда пришел?
- Я вот заявление принес, хочу на трактор сесть...
- Это ты Петя зря… Плохая примета.
- Хватит бушевать крестный! Идите уже, пожалуйста, – Георгий, подошел к Ромову и дружелюбно подал руку для прощания, - Что значит, плохая примета?
- А как Петька в трактористы соберется, тут же че-нить случается… то оккупация… то, этта, как ее… депортация, – мрачно пошутил Ромов.
Петр добился своего, ему разрешили собирать трактор. Теперь он почти сутками пропадал в МТС, по вечерам появлялся его друг и помощник Яшка. Поздно вечером перепачканные маслом, солидолом и нигролом, валились они спать на веранде в доме у Ромова. Брать запчасти с другого трактора было им категорически запрещено, но начальник цеха делал вид, что не замечает, как периодически с другого натика исчезают, то коленвал, то пускач, или еще что-то помельче. Знал партийный начальник цеха, что вот-вот придет новая техника, несмотря на продолжающиеся военные сражения, советское правительство было уверено в неминуемой победе и наряду с военной техникой наладило выпуск сельхозтехники на эвакуированных за Урал заводах.
В пятницу, вечером 23 июня во двор к Марии вошли два молодых красноармейца:
- Здравствуйте мамаша, мы можем немного передохнуть у вас? – и не дожидаясь ответа сели на лавочку под навесом.
Мария шукнула на Нинку и двух ее подружек, тут же усевшихся напротив солдат:
- А ну-ка, быстро в дом.
- Да что Вы, мамаша, гоните девчат? Мы же не немцы… мы свои. Пусть посидят с нами…
- И правда, тетушка Мария, - вступилась за девушек шустренькая Катюша Барвинок. Нинка не смела перечить матери, - давайте лучше чаем угостим.
- В своем доме будешь командовать… - буркнула тетушка, чуяло ее сердце неладное… Но скоро на столе уже пыхтел начищенный до блеска медный самовар, на деревянном, резном подносе красовались различные болгарские сладости, варенье в стеклянных розетках, кипяток из самовара наливали в расписные глиняные блюдечки, заварку добавлял себе каждый по вкусу. За чаепитием парни представились, одного звали Сергей, другого, что был старший, Борис.
- У Вас тетушка Мария в семье только девочки? – спросил Борис. Хитрил сержант, он прекрасно знал состав семьи. Мария сразу поняла, по самоуверенным взглядам и жестам, что не простые красноармейцы пришли в дом…
- Нет, моя вот Нина, в доме младший Савва, старший работает в МТС, он приходит всегда поздно.
- Надеемся, сегодня пораньше придет… - встрял Сергей, и тут же осекся под пристальным взглядом своего начальника. Тот смотрел на подчиненного так, будто только что солдат выложил важную государственную тайну…
- А вы девчата песни знаете? Может споете нам.
Девчонок уговаривать было не надо… на три голоса спели несколько песен. Во двор заявился Петр, поздоровался, обрадовался веселой компании. Причина была еще и тайная, он давно уже приглядывался к Катеринке.
- Что-то сегодня сразу после рабочего дня закрыли МТС, и всех отправили по домам… Даже начальство… Странно как-то. – Петр присел за стол, но к чаю не притронулся, после взгляда на каменное лицо матери, было не до чая.
- Ну что-же, вся семья в сборе… Вам девушки тоже надо домой уходить, - уверенный тон Бориса, означал, что дальнейшее веселье девушкам здесь уже не светит. Каково же было их удивление, когда прибыв домой, они также застали солдат в своих домах…
На ночь солдаты так и остались сидеть под навесом во дворе.
- Вы тетушка идите в дом, ложитесь. За нас не беспокойтесь, за нами придут.
В четыре часа утра семью разбудил громкий стук в дверь. Мария не спала, дремала на лавке в сенцах, слушала ночь… Ночь сегодня была совсем не похожа на сонные, летние, мирные крымские ночи, к которым снова начали привыкать. Тревожно лаяли собаки, не как всегда, одна тявкнет, отзовутся дежурным лаем другие, а непрерывным, на грани собачьего хрипа, истошным лаем. Так лаяли они, когда в сорок первом в село вошли румыны. Скотина тоже не спала, ревела уже с полуночи, даже куры заполошенно кудахтали. Услышав стук, Мария вышла во двор. Во дворе стоял офицер, за ним несколько солдат, у каждого на плече автомат, но тех двоих, с винтовками, которым вчера девочки устроили бесплатный концерт, не было. Рассвет только, только завязывался, в низине за огородом клочками стелился туман, казалось, что он беззвучно шевелился от какофонии, устроенной домашними животными, двор выглядел нереально мрачно, метались по стене длинные тени, которые отбрасывали темные фигуры солдат. Непроизвольно, для нее самой, лицо Марии приняло надменный вид, на ее лице появилась печать генетической памяти прежних поколений, печать невозмутимости и отрешенности, с которой ее гордые предки, болгары, принимали свалившиеся на них гонения.
- В соответствии с постановлением Государственного Комитета Обороны СССР, ваша семья признана пособниками врага во время оккупации и подлежит переселению… Брать с собой только деньги, документы, одежду, и не скоропортящиеся продукты. На сборы вам дается полчаса…. Есть в семье, кто грамотный?
- Все мы грамотные, и я… и дети в школе учатся… Старший закончил курсы трактористов, в танковую школу пойдет…
- Вот пусть ваш «танкист» обмеряет со старшиной дом и пересчитает скот… Он подпишет ведомость приемки. Бумагу, мамаша, не теряйте, по новому месту жительства вам выдадут компенсацию… - в голосе офицера промелькнули человеческие нотки.
Как ни удивительно, но за полчаса собрались… Петр обратил внимание, что у матери было уже заранее упаковано все самое необходимое, даже самовар, из которого только что пили чай, и дровишки для него лежали аккуратно в мешке. Всё было быстро погружено на телегу, объезжавшую дворы в Новоселовке, в селе все были пособниками врага, только одна семья Зиночки Ерохиной на этот раз оказалась благонадежной. Мать и дочь Ерохины молча стояли у ворот своего дома, на глазах были слезы. Зиночка хотела подбежать к Петру, но офицер ее жестом остановил, так она и запомнила своего Петьку, своего красавца, растерянным и беспомощным.
Во время погрузки вышла небольшая заминка. По распоряжению конвоя греки и болгары грузились в разные телеги, а тут семья с греческой фамилией настырно лезет в болгарскую телегу.
Подошел офицер:
- В чем дело?
- Я болгарка, вся моя родня тут…
- А почему фамилия греческая?
- Хозяин грек… Но его нет с нами… Он арестованный… в тридцать седьмом.
- Ясно! Семья врага народа… Пусть едет с болгарами.
Из Марфовки подъехали грузовики, мест не было, кузова машин были забиты до отказа, женщины, мужчины, дети, старики, мешки. В обыденной жизни, если собиралось вместе более трех болгар, тут же возникал стихийный, веселый базар, но сегодня это была бесформенная, молчаливая, серая масса, даже малые дети не плакали и не капризничали.
«На кладбище и то веселее…», - с тяжелым сердцем отметила про себя Мария. Наконец потеснились Нешевы, и семья Марии погрузилась. Машины растянулись в длинную, пыльную, колонну. Колонна медленно, скрипя на ухабах рессорами, вкатилась на станцию Семь Колодезей, пошла вдоль рельсов и остановилась у ржавого тупика, недалеко от татарского села Ташлы Яр. После вынужденного отъезда татар, безжизненное село походило в утреннем мареве на странный сюрреалистический мираж, только бездомные собаки, бродившие по пустынным улочкам, между глинобитными заборами, напоминали, что совсем недавно здесь кипела счастливая жизнь.
На железнодорожных путях «спецпереселенцев», такой был теперь официальный статус у лишенных конституционных прав людей, ждали составы товарняка. Со стороны распахнутых настежь дверей товарняка, образовав коридор, стояли метров через пятнадцать друг от друга автоматчики с нарочито безразличными, и оттого похожими и не запоминающимися физиономиями. Офицеры деловито организовали перекличку, у них уже были готовы списки, людей рассаживали по вагонам, стараясь, чтобы родственники и односельчане попадали вместе в один вагон. Это была не первая депортация в служебной практике офицеров, и они знали, что так легче держать порядок. После погрузки офицеры разошлись по вагонам:
- Члены партии, комсомольцы есть? Выйти из вагонов. Запомните каждый свой номер вагона.
Из каждого вагона выпрыгнуло по несколько человек, партийных оказалось немного, а вот комсомольцев набралось с три десятка. Их построили на заросшей бурьяном, но предварительно немного расчищенной, площадке за тупиком. Слово взял бравый капитан-гебист:
- Граждане спецпереселенцы! Государственный Комитет Обороны, возглавляемый вождем международного рабочего класса товарищем Сталиным, Указом, принятым в условиях военного времени, переселяет вас из бывшей временно оккупированной территории в промышленные и сельскохозяйственные районы нашей страны. Государственный Комитет Обороны выражает надежду, что вы и члены ваших семей ударным трудом искупите свою вину двухлетнего сотрудничества с врагом. Вам, как коммунистам и комсомольцам, поручается выявлять в ваших вагонах врагов и паникеров и докладывать о каждом факте вражеской деятельности, как сейчас, во время следования в пути, также и о случаях предательского сотрудничества с врагами во время оккупации. Сейчас разойтись, подойти к столику с номером вашего вагона и зарегистрироваться. Каждый из вас отвечает за порядок в своем вагоне. Назначьте сами старшими вагонов граждан, из наиболее уважаемых и ответственных спецпереселенцев.
Шутка Ромова о «депортации» оказалась пророческой. Не спаслись от выселения даже семьи расстрелянных «молодогвардейцев». «Молодая гвардия», так, по инициативе Лиды Влачуга, стала называть себя молодежная подпольная организация в Марфовке, когда весной сорок третьего принес Петр первые сообщения о подвиге «молодогвардейцев» города Краснодона.
22 июня 1944 года органами «СМЕРШ» была произведена эксгумация тел на месте расстрела марфовских «молодогвардейцев». После проведения экспертизы, тела были переданы родственникам в закрытых гробах. Торжественное захоронение подпольщиков было назначено на 24 июня. Но не суждено было родным замученных фашистами героев проводить их в последний путь, в четыре часа утра 24 июня дали родне, как и всем остальным болгарам, полчаса на сборы.
Когда Родиону Ивановичу, сидевшему у гроба с телом дочери, объявили о депортации, он принял эту весть как очередной, неизбежный удар судьбы:
- Разрешите хотя бы мне задержаться, чтобы похоронить мою дочь, – обратился он к офицеру. Не успел офицер сообразить суть дела, как подбежал сержант, дежуривший во дворе с вечера, он уже знал историю Лиды:
- Товарищ лейтенант! Разрешите доложить! Это гроб с телом расстрелянной фашистами Влачуга Лидии Родионовны, руководителя подпольной комсомольской организации.
- Вас как по отчеству? – обратился лейтенант к отцу.
- Родион Иванович…
- Родион Иванович, никто здесь не имеет полномочий не выполнить Указ Государственного Комитета Обороны. Собирайтесь! Пожалуйста… - вдруг сорвался на просьбу офицер. - Я Вам обещаю, что Ваша дочь будет похоронена сегодня с воинскими почестями, как подобает хоронить героев, погибших в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами.
Офицер сдержал слово, в два часа дня все молодые герои были похоронены в братской могиле… Тройной залп дал почетный караул солдат, которые, по злой иронии судьбы, еще несколько часов назад сгоняли со дворов семьи захороненных.
Старшим вагона номер 11, в котором разместилась семья Петра, назначили Ромова. Ночью, в клубах пара, подогнали пыхтящий паровоз и, после длинного гудка, состав погнали на Джанкой. Там стояли двое суток. Потом были Харьков, Воронеж… состав гнали все дальше и дальше на восток, конца пути никто не знал. С едой особых проблем не было, раз в сутки, если считать это счастьем, молодежь выстраивалась с ведрами в очередь за кашей к вагону, половина которого была оборудована под кухню, другая под склад для имущества. В пути выяснилось, что самая большая проблема - это вода, на каждой станции, где останавливался поезд, выстраивались громадные очереди к колонкам. Бежать назад с полными ведрами приходилось далеко, поскольку товарняки с переселенцами загоняли в тупики, иногда в нескольких километрах от станции. В тупиках стояли подолгу, по несколько дней, пропуская шедшие на запад эшелоны с военной техникой. Там еще шла война…
Потянулись длинные и однообразные дни и ночи под перестук колес и переклички конвоиров. Поезд шел и шел на восток, в его товарных вагонах налаживалось странное подобие жизни. Первой оттаяла молодежь, стали слышны песни по вечерам, на стоянках конвой иногда разрешал организовывать танцы под гармонь и мандолину. В соседнем, двенадцатом вагоне, родилась девочка. За Волгой к составу прицепили еще один вагон, в нем были семьи немцев, предки которых переселились в царскую Россию в начале века. С немцами болгары не общались, много обид на эту нацию накопилось у крымчан.
Через полтора месяца пересекли Уральский хребет, по поезду пополз слух, что везут на Дальний восток. Петр прочитал лекцию, о природе далекой, неведомой земли, получалось, что не так тепло, как в Крыму, но жить можно, край богатый. После его лекции, кто-то сострил и назвал поезд «восточный экспресс», так название и прилипло. На станции Новосибирск состав облетела новость, будет баня. Как ни были болгары чистоплотны, как ни скоблили они вагоны, но борьбу с вагонным злом, вшами, они проигрывали. Женщины по ночам уединялись и старательно, друг у друга, вычесывали эту мразь из роскошных кос, но как ни выщелкивали они гнид, как ни выжаривали они одежду на железном листе, специально раздобытым старостой вагона Ромовым, вши регулярно появлялись. К большому стыду Марии завшивели и она и дети, даже керосин не спасал от этих мелких тварей. Пили они его, что-ли?…
В Новосибирске состав поставили напротив солидного станционного здания, как оказалось это и была баня. Первыми в баню завели немцев. К немалому удивлению и даже стыду болгар, немцы мылись совместно, мужчины и женщины, несмотря на то, что конвоиры предупредили, что есть раздельные, мужское и женское отделения, и оба натоплены, пар и вода не ограничены. Дошла очередь и до 11 вагона, времени на помывку давалось полчаса. Только русский человек, или проживший в России, хотя бы десяток лет, чужеземец, и перенявший традиции русской гигиены, может понять то райское ощущение наслаждения, когда теплый пар окутывает, истосковавшееся по русской бане, голое тело. Женщины оттаяли, смеялись и брызгались водой. Разомлевшая Параска Ханова, которая славилась тремя вещами, острый язык, вздорный характер и невероятная худоба, кожа да кости, вдруг вспомнила немецкую традицию совместного мытья в бане с мужиками:
- Надо, бабоньки, пожаловаться… написать письмо товарищу Берии… почему это он немкам разрешил с мужиками мыться… а нам нет. Это очень несправедливо.
- А ты, Параскева, - вставила свой не менее острый язычок Мария Галякова, - разве не знаешь, что товарищ Берия мужиков к нам в баню из-за тебя не пускает.
- Это почему? Хотела бы я знать…
- А потому, что товарищ Берия издал указ, если в бане моется Параскева Ханова, то мужиков… даже немцев… на пушечный выстрел к бане не подпускать. Как тока они тебя увидят голую, они в ужасе по лесам разбегутся… Где их Берия ловить тогда будет?
За три месяца пути, это был единственный банный день...
Ранним утром, 4 сентября 1944 года «восточный экспресс» прибыл на станцию Берикуль, на конечную станцию секретного маршрута номерного спец-эшелона, но это был еще не конец пути для спецпереселенцев. Расторопные офицеры сформировали колонны и пешим ходом погнали народ по едва заметной лесной дороге, которая петляла по глухой тайге, среди могучих кедров и вековых сосен. Многочисленные ручьи и речушки переходили вброд. Воды было изобилие, в кристально чистой глубине заводей мелькали силуэты крупной рыбы. Кто-то горько пошутил:
- Ну, наконец-то воды от пуза напьемся…
Воду пили пригоршнями из ручьев… Юрка Арабаджиев, семнадцатилетний парень, снял с себя тельняшку, завязал лямки узлом, встал на перекате и опустил майку в холодные струи, через пару минут в майку набились мелкие серебристые рыбешки, напоминавшие керченскую хамсу. За несколько таких приемов парень наполнил ведро. Скоро речушка была перегорожена подручными средствами, майками, старыми платьями, рыбы было изобилие. Конвоиры не стали препятствовать стихийному рыболовству и объявили привал. Пока на поляне разжигали костры, предприимчивые женщины походили по лесу, набрали полные подолы дикого лука, и еще каких-то трав.
Вдруг из чащи леса раздался визгливый, истошный и трехголосый, женский крик, потом послышался хруст ломаемых веток и кустов, словно по лесу пёр беззвучный танк. Затем на пару секунд все затихло, и страшный, запредельно-низкочастотный рев накрыл разомлевшую толпу. На полянку выскочили три девушки, они уже не кричали, а хрипели, глаза вылезали из орбит:
- Там… там медведь… Там громадный медведь… Как трехэтажный дом…
У страха глаза велики, но чтобы фантазия девчушек сварганила медведя с трехэтажный дом, это уж слишком. Подошел офицер:
- Не бойтесь, медведь сейчас не тронет… Он девушками не питается…
Вера Тодорачко, старшая из девушек, быстренько оправилась от испуга:
- Мы нашли малину… Много… целый лес… сначала ее кушали, потом стали набирать… Слышим, с той стороны, хрустит… и кто-то чавкает. Я подумала, что это тетя Мария… Еще удивилась: «Что она так сильно чавкает?»
- Чавкает свинья у корыта, - не удержалась Мария, - а я ем…
- Так я же и говорю: - возбужденная Вера не поняла строгого замечания тетушки, - Тетя Мария, малины много, ну что ты так чавкаешь? - Смотрю а это медведь… я закричала, девочки тоже… А медведь как испугался… и ну бежать. А потом обернулся… как встал на задние лапы… прям как человек… Только большой, как трехэтажный дом… И ка-а-ак заревет, сердце в пятки убежало…
- Хорошо, что в пятки, потому ты так быстро драпала…
- А малина где? Медведь, что ли, отобрал?
- Ага?
Повеселились, и через полчаса народ с невероятным аппетитом уплетал пахучую и наваристую уху. Пригласили к трапезе конвоиров, офицеры безнадежно махнули руками, разрешили. Насытились, один из них подошел к Ромову:
- Ну, ваш народ здесь не пропадет… Если за полчаса в незнакомом месте, нашлись… и приготовили, из подручных средств, такой обед…
И снова в путь… Лес закончился, дорога хлюпала по топкой низине… Все бы ничего, тем более на сытый желудок… Но комары! Они черной тучей вились над колонной, словно пикирующие бомбардировщики бросались они на оголенные части тела, и жалили… жалили… жалили… Конвоиры предусмотрительно надели накомарники, специальные шляпы с большими полями, с которых свисали недоступные комарам, густые сетки. Переселенцы в первую очередь закутали детей, потом себя, на глаза намотали марлевые повязки, но кровопийцы быстро приноровились и запускали свои острые хоботки сквозь одежду.
Шли долго… На второй день вышли на небольшую, плоскую возвышенность, зачищенную от леса, то-ли лесным пожаром, то-ли неведомой напастью или болезнью, вместо деревьев торчали черные острые пни. Остановили колонну у странного сооружения, длинный сарай из необрезной доски, кровля из того же материала, оконные и дверные проемы зияли черной пустотой. Невдалеке более-менее аккуратный сруб небольшого домика, окна застеклены, за широким крыльцом массивная дверь, к коньку прибит красный флаг. В стороне от крыльца длинный навес, под ним широкий стол. На крыльцо вышел майор:
- Я комендант спецпоселения Майск-1, майор Широков. Для вас, гражданин комендант. Пройдите регистрацию… - стол под навесом уже занимали гражданские с непроницаемыми лицами, - после регистрации, спать. – Комендант махнул рукой в сторону сарая. – Без моего разрешения ни шагу… Подъем в шесть.
Процедура регистрации длилась долго, требовали свидетельства о рождении, образовании, указывали специальность, очень пригодились крымские квитанции о сдаче имущества. Поскольку многие при стремительных сборах на выселение впопыхах забыли свои документы, то их данные заносились в амбарные книги со слов, некоторые ушлые молодые люди добавили себе года. Обязательным к регистрации был пункт, кто является главой семьи и на чьем иждивении находятся малолетние дети и старики. Петр записался главой семьи. Когда стали записывать иждивенцев, Нинка вдруг заявила, что она уже самостоятельная и ни на чьем иждивении не находится. Так и записали…
Гражданские работали с амбарными книгами почти всю ночь, все время, что они работали, гирлянда лампочек горела под навесом, за домом тарахтел генератор.
В семь утра, приказали выйти на построение, перекличка и уточнения длились почти два часа.
Зачитали списки, получилось, что толпу разделили на две неравные части, на одну сторону ушли главы семейств, старики и малолетки, на другую, более многочисленную, трудоспособные и молодёжь старше семнадцати лет. Только сейчас дошло до ушлых, что зря они вчера прибавили себе года, но менять что-то, было уже поздно. «Трудоспособных» построили в колонну и в сопровождении конвоя увели. Семьи резали по живому… По толпе пошел недовольный, тревожный гул, кто-то крикнул:
- Куда детей повели?
Из толпы вышел Ромов:
- Гражданин комендант, скажите… мы должны знать. Это наши дети… Они ничего плохого нашей советской власти не сделали… Их братья на фронте бьют фашиста. У меня два сына офицеры… Старший подполковник… артиллерист, я вот письмо от него, после освобождения Крыма, получил… - Ромов залез во внутренний карман пиджака, вынул треугольник армейского письма, подал его майору. Майор не стал разворачивать треугольник, только взглянул на штамп полевой почты, и вернул конверт.
Шевельнулась в очерствевшей душе майора тень человеческого чувства. Для уважения артиллерии, бога войны, у него были личные причины. Осенью сорок первого попал батальон под командованием старшего лейтенанта Широкова в окружение, немцы наседали со всех сторон. Решил прорываться боем, но понимал командир, что живым вряд ли кто-либо выберется, настолько плотным было вражеское кольцо. Каким-то чудом работала вертушка, вышел Широков на связь с командиром батареи, передал координаты, вызывая огонь на себя. Но артиллерист попросил уточнить расположение своих и немцев. Через несколько минут плотный огонь артиллерии накрыл позиции немцев, бил артиллерист по узкому коридору, образовав проход в немецкой блокаде. Батальон вышел из окружения без потерь, не оставив на поле боя ни одного бойца, только вынесли пятнадцать человек ранеными, среди которых был тяжело раненый, но живой, старший лейтенант Широков.
- Не беспокойтесь. Всех трудоспособных повели в леспромхоз, это недалеко, работать будут на лесоповале. Они будут получать паевое довольствие, после обучения им начнут платить деньги. Они смогут даже семьям помогать встать на ноги. Препятствовать контактам с семьями не будем… На выходные и праздники передовикам в социалистическом соревновании будем выписывать спецпропуск.
Насколько должна быть жестокой и циничной, но в тоже время лицемерной, система, чтобы обычные права человеческого общежития преподносились ею как поощрение за рабский труд и нечеловеческое бытие… Майор был винтиком этой системы, он вжился в нее, он проливал кровь в боях за нее, и он понимал, что малейшая попытка с его стороны сломать что-то в механизме безжалостной системы тут-же поставит его вне ее законов.
- Главы семейств, получите номера участков. Вам дается две недели на постройку жилья… Вам будут выделены инструмент и стройматериалы, вам разрешается покупать у местного населения что-либо необходимое для питания и заведения хозяйства. Через две недели всем трудоспособным выйти на работу. Каждый вечер отмечаться у дежурного. Ромов решил воспользоваться моментом, уговорил коменданта, что они с женой Варварой очень трудоспособны, и они вдвоем, без конвоя, отправились вдогонку за сыном Яшкой.
Петр и еще несколько родственников и друзей решили землянки не строить, они приобрели у сибиряков из окрестных сел готовые срубы, перевезли их на свои участки, за пять дней, складчиной, собрали каждой семье по небольшому домику, кровлей служил местный материал, «дранка», что-то типа деревянной черепицы, надранной из чурок. Главной в интерьере дома была печь, русская с лежанкой, занимала она одну треть площади дома и делила его на две части. Такие печи стояли у болгар и греков в крымских домах; несмотря на то, что климат в Крыму был теплым, но зимой сырые ветры с моря выдували из глинобитных мазанок с глиняными полами все тепло, поэтому русская печь сразу полюбилась первому поколению переселенцев, за пару веков выковалась среди них профессиональная каста печников.
Пример с покупкой срубов оказался заразительным, правда, коренные сибиряки быстро смекнули в чем дело и задрали цены, но к счастью для крымчан, деньги здесь были в большом дефиците, поэтому к зиме, за небольшим озером, разделявшим административную и жилую часть будущего поселка, образовалась улочка из аккуратных бревенчатых домиков. В новообразованном совхозе Майский работа нашлась всем, за зиму необходимо было подготовиться к весенней посевной кампании; из районного центра Ижморский, совхозу был спущен серьезный план по выращиванию сахарной и кормовой свеклы. За первую, как казалось переселенцам очень долгую зиму, были построены, в первую очередь, общественная баня, затем появились кузня и пилорама, столярный цех, конный двор, школа, магазин, контора и даже клуб, в котором раз в месяц, передвижка крутила одни и те-же довоенные фильмы. В совхозной «столярке», в которой стал работать Петр, дел было невпроворот; собирали сани-розвальни и телеги, оконные и дверные заполнения, простую, но прочную мебель для нужд совхоза… и его начальства.
Весной сорок пятого всех мужчин отправили на лесосплав. В первый же вечер по прибытии в село Тайга, когда Петр вышел из барака покурить, его окликнули:
- Пе-етя! Это ты? – На нем повисли две красивые девушки. От радости они готовы были его расцеловать, только природная скромность немного удерживала их от поцелуев. Это были Катя Барвинок и Вера Тодорачко, веселые и дурашливые подружки сестренки Нинки; одеты одинаково, но по последней моде, крепдешиновые платья, жакетки с плечиками, белые носочки бежевые туфельки, головки, поверх искусно накрученных тугих кос, украшали кокетливые шляпки.
- Девчонки, какие же вы красивые! Как артистки… - сравнение с артистками служило лучшим комплиментом для девушек.
- Пошли с нами в клуб… там сегодня танцы.
- Нет, я не пойду… не одет.
- Как не одет… Штаны есть… рубашка… свитер снимешь, если будет жарко… Так и быть, подержим по очереди… - Катя захохотала. Девочки явно были в ударе и потащили немного упирающегося парня в клуб.
Когда вошли в клуб и Петр окинул взглядом очищенное от стульев пространство для танцев, а также группу молодых парней, кучкующихся в дальнем углу, то понял, что зря он упирался, на фоне разодетых и пахнущих духами девушек, многие парни выглядели не очень: черные ватные фуфайки, накинутые на плечи поверх вязаных свитеров, светлые брюки, заправленные в кирзовые сапоги, сдвинутая набекрень фуражка, вот и весь шик. Среди парней Петро увидел много знакомых по Марфовке и «восточному экспрессу». Не принято было в те времена стоять среди девчонок, Петр развернулся и подошел к парням, со знакомыми поздоровался за руку, незнакомцам, особенно местным, его представили, как бы давая им понять, что Петр, с этой минуты, имеет статус дипломатической неприкосновенности. Вдруг кто-то с силой хлопнул Петра по плечу:
- Петр Иванович, здрав будешь! – перед Петром стоял высокий, метра под два ростом, широкоплечий парень, из-под фуражки выбивался невероятно кучерявый черный локон. Парень обнял Петра, и как пушинку поднял его на высоту своего роста, он, также как недавно девчонки, готов был целоваться.
- Яшка! Как я рад. Тебя чем кормят? Ты же так вымахал! Ну точно… Геракл. – Ну Петька, ну, горазд же сегодня на комплименты… Вышли покурить. Яшка щегольским щелчком выдвинул наполовину из пачки «Беломора» папироску, Петр помял ее между пальцев, дунул в мундштук; ловким жестом, сдвинув ладошки, Яшка дал прикурить. Настоящие мужчины!
- Как ты, Яша? Как ушли вы, никаких вестей…
Пока пускали ребята в весеннее сибирское небо папиросный дым, поведал Яшка историю «трудоспособных спецпереселенцев, не находящихся на иждивении…». Из рассказа выходило, что к ним спец переселенческая судьба, по воле начальства, оказалась очень неблагосклонной. В дороге не кормили, воду пили из ручейков. Когда дошли до станции с веселым названием Яя, там их ожидал, на удивление, пассажирский поезд. Яшка был в глубоком изумлении, когда на посадке его догнали отец с матерью, успели они все-таки. К вечеру народ выгрузили на станции Тайга, переночевали в тесном зале, а утром выдали всем лопаты, кирки, ломы, и приказали рыть землю и строить землянки. На обустройство дали неделю. Строили землянки на двенадцать, а то и пятнадцать человек, спали на двухъярусных нарах, расположенных у стен, вокруг печки. Через неделю всех разделили на звенья по трое, выдали рабочий инвентарь на каждое звено: пила-дружба, топоры, лучковые пилы и погнали на лесоповал. Месяц работали по заниженным нормам, затем норму утроили. За невыполнение нормы сокращали мизерный паек, 300 граммов хлеба в сутки, за опоздание на 15 минут, суд и наказание, арест на 15 суток. Воровство наказывалось тюремным сроком. Яшка работал в паре с отцом, мать оставили в землянке на хозяйстве, а на обрубку сучьев взяли Христинку Пееву, девочка, по глупости, прибавила себе аж три года. Но оказалась проворной, «и ела мало, силком ее мама кормила»: - пошутил Яшка. С отцом выдавали по две нормы, могли бы и больше, но предупредил бригадир, что «не стоит… могут всем поднять норму выработки». Тем, кто давал больше полутораста процентов, разрешили заготовку леса на себя, срубили начерно сруб.
- А-а! Вот вы где. – на крыльцо выскочили Верочка и Катюша. Услышав тему разговора про нормы выработки, Верочка тут-же внесла свои комментарии:
- Вам, Ромовым, легко про двести процентов говорить… Вам что молотом молотить, что языком… Если бы добавили всем из-за вас нормы, то не посмотрел бы народ, что вы такие здоровые… - и для убедительности попыталась поднести кулачок к Яшкиной морде, но девичий кулак достал только до его бычьей шеи, – стахановцы нашлись… А нас вот, с Катей, никто в бригаду не брал… и Юрку Арабаджиева тоже не брали, слабенький мол… Так мы втроем теперь… постоянно норму перевыполняем. Мы настоящие стахановцы… Нас вот премировали, - Верочка грациозно крутанулась, легонькое платьице обвило стройную фигурку девушки, чуть оголив точеные ножки, - крепдешин на платье выдали за победу в соревновании… в социа…листическом.
- Вы Нинку не видели? – вспомнил вдруг Петр про сестренку.
- В тюрьме она… - начала Вера, и осеклась.
- Петя, ее посадили на пятнадцать суток за опоздание на работу… - пояснила Катя, - это за зиму, ее второй раз. Завтра она должна выйти на свободу. Это что, Петя… Брата Юры Арабаджиева, Стасика, помнишь? – Ну еще бы не помнил Петр Стасика! - Ему дали пять лет, за то что он две морковки с кухни украл… Я была на суде… Показательный суд устроили. Позор какой!
- Какой позор! – снова внесла свои комментарии Вера, - Здоровый парень, съел с голодухи две немытые морковки… Кто его на суде за язык тянул. Его на суде спрашивают: - «Брал?», «Брал!» - отвечает. - «Куда дел?», «Съел…». Сказал бы, не видел не знаю… Морковок нет… этих… вещественных доказательств нет. Жалко парня…
Катерина зябко передернула плечами, Петр снял теплый свитер, накинул на плечи девушке.
- Петя, ты знаешь куда тебя на сплав посылают?
- Пятнадцатый участок… На речке Яя.
- Вот это здорово, наш участок… Значит завтра увидимся.
- Ничё вы затра не увидитесь, - Вера была в курсе всех дел, - мы будем на лесоповале, а они на Яе плоты возьмут и погонят вниз… И видели мы их… Ладно! Поздно уже… На работу завтра рано. Мальчики, проводите нас домой, а то тут всякая шпана шляется… И собаки вон тоже бегают.
- Верочка! Да мы с тобой от всех собак отбрешемся… И от шпаны отобьемся. Мы теперь… Лесорубы.
- Ладно, лесорубы… пошли.
Девчонки наперебой, перемежая рассказ заливистым смехом и шутками, ввели Петра в курс дела своих лесорубских будней.
- Да ничего смешного, Петя, нет, - Яшка изменился и повзрослел не только внешне, в нем пробудилась, за эту трудную зиму, отцовская рассудительность, - ты бы видел их зимой… мороз лютый… деревья трещат, а они целый день на морозе… сколько раз щеки отмороженные снегом оттирали. Оттого они у них такие яркие… и пухлые, - хмыкнул Яшка,- несколько пар варежек с собой носят… немного поработают, они уже мокрые… чуть остановились передохнуть, а варежка колом. Сколько варежек спалили, пока они на костре сушатся. Хлеба дадут с утра пайку… Тьфу! – сплюнул, - мы в Крыму свиньям такое не давали… сразу бы сдохли. А мы ничего живем… Правда девочки…
- Я один раз пайку утром получила, - вспомнила смешной случай Катерина, - пока на делянку шла по лесу… а пайка в кармане фуфайки лежала… я че-то думаю про своё… отщипну кусочек, жую… Пока на делянку шла, пайку и съела…
- Сели пить чай… - продолжила Вера, - мы хвою заваривали, чтоб цинги не было… хлеб макаем… так вкуснее эта гадость идет… Смотрю, а она пустой пьет… «Ты что это без хлеба? На кого экономишь? - спрашиваю, - неужто ухажёра подкормить решила?»
При упоминании «ухажёра» шевельнулось в душе у Петра мутное, незнакомое ему ранее чувство… ревность наверное.
- А ты сразу ухажёра вспомнила… Нет у меня никого. Мало ли кто хвостом за мной метет…
- Пришлось нам с Арабаджиевым пайком делиться… Не дай бог, помрет! Кто норму будет за нее гнать…
Катя продолжила:
- Мама моя… на нее дерево упало… так по горбу садануло, пять дней лежала… еле, еле очухалась… Вышла на работу, а ее в суд… Пришили… эту… симуляцию… слово то какое! Теперь с нее… с зарплаты, двадцать процентов каждый месяц удерживают… Материальный ущерб за невыполненные нормы мамочка покрывает.
Подошли к землянке. Ну болгары и есть болгары! Нехитрое сооружение землянка: четыре окладника, сверху над ямой в земле, крохотное оконце, крыша-дранка, труба из жженого кирпича; но вокруг все аккуратно вычищено и выметено, дорожка входа вымощена массивными круглыми лепешками поперечных лиственничных спилов. Мы внутрь не заглядывали, а там тоже интересно: выметенные до одной соринки желтые глинобитные полы, на полах тряпечички - домотканые разноцветные ковровые дорожки, белые стены и белая печь, всегда за печкой в уголке стоит ведерко с разведенной известью, не дай бог, на стене или печи появится пятнышко, тут же забеливали, и обязательный в каждом доме иконостас, болгары, особенно женщины, были очень религиозны; менялась власть и цари, а Бог всегда един.
Упорхнули девочки...
Но вечер только начинался, и вроде-как удался… Еще когда шли, заметил Петр, что позади, за ними маячили в темноте три долговязые фигуры. Материализовались они в довольно крепких парней. Один, разыгрывая блатного, обратился к Петру:
- Слушай фраерок, это наши шмары… Канай отсель, покуда цел.
В руке блатного блеснула финка.
- Ваши… на кичмане параши, – выдал по фене Яшка, - заначь перо... Чмо позорное!
Яшка ловко перехватил за запястье занесенную руку, нырнул под нее и оказался за спиной незадачливого блатного, от острой боли в пойманной на болевой прием руке, парень застонал, смяк и выронил финку. Яшка не стал ломать руку, он двинул парня в мягкое место подошвой кирзового сапога, проделав пару шагов на полусогнутых, парнишка запахал носом сырую от весенней влаги сибирскую землю. Два других свидетеля позорного поражения блатного в разборку не вмешивались, по их встревоженным физиономиям заметно было, что они уже имели раньше удовольствие познакомиться с Яшкиной силой. Он просто схватил обоих за шиворот и трахнул их лбами. Потом Петро уверял, что видел, как у них из глаз брызнули искры. Яшка поднял финку, подал ее Петру:
- Возьми! Это трофей…
Петр сунул нож в сапог.
- Пошли! Ночевать будешь у нас, отец возьмет тебя в нашу бригаду. Мы тоже на лесосплав наряд получили… С нами заработаешь. Там хоть десять норм выполняй… работа сдельная.
- Эти Ромовы, нигде не пропадут! – На этот раз в мыслях Петра сквозило уважение к этому сильному семейству.
В Майск Петр вернулся через полтора месяца. Используя свою власть бригадира, Федор Константинович, задержал Петра на недельку. За зиму работы в столярке Петр научился плотничному и столярному искусству; при помощи топора и рубанка он закончил строительство бригадирского дома. Довольные отец и сын Ромовы с удовольствием исполняли у Петра роль подручных, они, словно цирковые силачи, жонглировали тяжелыми бревнами и брусьями. Пока Петр управлялся с кровлей, известный на всю округу печник Михалыч сложил аккуратную русскую печь, просторную, сводчатую, чтобы было достаточно места внутри даже для купания. На новоселье Петр не остался, заканчивался срок пропуска, который выбил ему Ромов у местного коменданта; блат он и в ссылке блат…
Майск изменился, во первых улочка, на которой жил Петр, пополнилась веселыми свежесрубленными домами, кто-то из соседей замахнулся на пятистенку, но главное изменение было за озером. Территория огромного пустыря, там, где раньше стояли только сарай и домик майора, была огорожена высоким деревянным забором, по верху навес из рядов колючей проволоки, по наружному периметру забора полоса взрыхленной, почти до пыли, земли, по наружному краю полосы забор из той-же колючей проволоки, она, словно паутина, была переплетена таким хитрым способом, что между нитями с колючками нельзя было даже руку просунуть, не поранив ее. На углах высокие деревянные вышки, с крытой площадкой наверху. Такие-же точно Петр видел в Крыму, в немецком концлагере для советских военнопленных, недалеко от совхоза Красный. Только в Красном на вышках у пулеметов дежурили немцы, а тут стояли солдаты внутренних войск МГБ-МВД.
Был конец июня 1945 года. Советские войска взяли Берлин и победоносно закончили четырехлетний ад Отечественной войны. Но конец войны не означал конец классовой борьбы, на освобожденных территориях западной Украины и республик Прибалтики, затаились предатели и «враги народа». Националисты-бандеровцы в западной Украине и «лесные братья» в Прибалтике, оказывали серьезное вооруженное сопротивление новой советской власти и держали в страхе местное население. Но было также в этих краях очень много «классовых врагов» из сбитых с толку мещан-буржуев и их приспешников - деклассированных элементов, которым советская власть вознамерилась вправить мозги… и снова поползли на восток новые «восточные экспрессы». Для размещения приговоренных к срокам латышей, эстонцев, литовцев, украинцев, да и других несчастных народностей многонациональной державы, попавших под молотилку вездесущих МГБ-МВД, требовались новые и новые концентрационные лагеря. Один их таких был срочно сооружён в Майске первой партией осужденных. Надо отдать должное «восхищение» иезуитской извращенности воспитательной системы этих министерств, часть мероприятий по перековке классовых врагов система возлагала на уголовный мир, поэтому политических перемешивали в лагерях с уголовниками, к которым система отнесла и невинно осужденных на приличные сроки за краденые морковки и жменьки зерна. Контингент был еще тот…
После стычки в Тайге с бедолагой ухажёром Кати, понял Петр, что может девушку упустить, стал по выходным наведываться на танцы в Тайгу, местные его уже знали, правда пришлось показать пару раз бывшему ухажёру его же финку, но до крови дело не дошло.
Утром на Рождество в январе 1947 года у землянки Барвинков остановились сани-розвальни:
- Тпру-у! Карат… – осадил Петр резвого жеребчика. Петр помог выбраться из саней матери, она гордо, держа под руку сына, осторожно пошла по тропке к землянке, путаясь расписными валенками в полах овчинного тулупа, в другой руке, у нее на локте висела берестяная корзинка, покрытая расписным болгарским полотенцем. Постучали:
- Можно, хозяева?
- Входите, не заперто… - гости вошли, - садитесь гости дорогие…
Дорогих гостей ждали за самоваром. Кроме хозяйки Ирины Барвинок, сидели на лавке еще человек пять разнаряженной родни, все женского полу, Катерины среди них не было. Петр пропустил мать к столу, сам скромно остался стоять в сенцах, из сенцев по ногам гостей повеяло холодом.
- Ты что Петр Иванович стоишь, холод нам напускаешь… Аль заморозить нас хочешь?
Петр окончательно смутился:
- Я это… пойду коня попоной накрою, остынет, холодно очень… - и выскочил, чтобы еще раз не нарваться на острые язычки.
- Ишь… Мария Ефимовна, сын твой, коня пожалел, а нас чуть не заморозил, - тут же вставила слово шустрая Марфа, сестра хозяйки.
- Конь, Марфа Михайловна, в хозяйстве очень нужный и дорогой илимент… Его беречь надо…
- Вы на что это Мария Ефимовна намекаете? – Марфа уже была готова к скандалу, - это получается, что мы…
- Марфа! Успокойся… – оборвала хозяйка скандал в зародыше, подала Марии блюдечко, - угощайтесь Мария Ефимовна, рассказывайте, что Вас в такую даль к нам привело?
Хозяйка грозно глянула на родню, уважали и побаивались родственники Ирину Михайловну, очень она была строгой, но справедливой, и слов на ветер не бросала. Сговорились на Рождество Мария Ефимовна и Ирина Михайловна, что и «купец», и «товар» друг другу очень подходящие, возражений нет, вот только осталось их слово спросить.
- Да кто их слово спрашивать будет? – подала голос Марфа.
- Это ты своих детей не спрашивай… А я дочь без любви не отдам… Зови Марфа Петра.
- А почему я? Мать у него есть…
- Я сказала иди и зови. А потому ты, что с краю сидишь.
- Всегда я у вас крайняя, - пробурчала Марфа, накинула полушубок и вышла. Назад вернулась с Петром, не на шутку перетрухавшим. Встал он на этот раз у стола.
- Екатерина! – позвала Ирина Михайловна, - выйди к людям.
За печкой откинулась пестренькая шторка, вышла Екатерина, бледная и перепуганная не меньше Петра.
- Встань рядом с Петром. Согласна ли ты, моя родная доченька, выйти замуж за уважаемого Петра Ивановича Макропуло?
Петр Иванович стоял, вот точно говорят: «ни жив, ни мертв». «А вдруг откажет…» - мелькнуло в голове.
- Согласна! – прошептала Катя.
- И я согласный! – вдруг выпалил Петр, не дожидаясь вопроса.
Вся компания захохотала… Так и обручились.
И помчался Карат домой с тремя пассажирами… Вот и вся свадьба. Официальная регистрация брака состоялась через полтора года после рождения первенца, при довольно необычных обстоятельствах…
Весной сорок седьмого наконец-то вернулись в Майск с лесоповала все лесорубы, теперь у начальства появился новый трудоспособный резерв на замену спецпереселенцев. Выросли в тайге еще несколько поселков, с «градообразующими» предприятиями-концлагерями с тем же названием Майск-2, Майск-3… и так далее; так, что хватало лесорубов, которым не надо было платить зарплату, они валили лес за пайку и казенный кров…
Все переселенцы построили дома и обзавелись подсобным хозяйством, с хозяйства и жили. Земля была плодородной, хорошие урожаи приносил крымский картофель, все в первую зиму благоразумно оставили понемногу картошки на семена, научили переселенцы сибиряков выращивать в парниках помидоры и огурцы, с кукурузой не вышло, вымахивала она под два метра, но вызревать за короткое лето початки не успевали. С сеном проблем не было, только не лениться, скосить как можно больше лужков в низинах, успеть переворошить и высушить сено и затем сложить его в стожки до сезона дождей. Стожки вывозили зимой, чужое никто не трогал…
Петр теперь стал солидным семейным мужчиной, отнес помощнику коменданта свиной окорок и выбил у него разрешение на новый участок под застройку. Почти напротив прежнего дома был заросший бурьяном пустырь, то там, то тут, торчали еловые пни, хоть и были они полусгнившими, но корневая система была у них серьезная, провозился Петр с ними до июля, зато получился ровный участок на небольшом пригорке. Дом вышел на загляденье, даже не дом, а сибирская усадьба: широкий и глубокий двор, напротив жилой части, через двор, рубленый теплый загон для скота, над загоном сеновал. Обзавелись хозяйством. Мария Ефимовна с Нинкой и Савкой остались в старом доме, так и жили, напротив. В дела молодой семьи свекровь благоразумно не вмешивалась.
Этой весной снова подрядился Петр на лесосплав, надеялся семьянин подзаработать «боле-мене». По приезде в Тайгу, отправился знакомой дорогой в дом Ромова, постучал, открыла тетушка Варвара:
- Петенька… Родной, проходи.
Бросилось в глаза, что у тетушки совершенно потерянный вид, она осунулась, пропал обычный озорной блеск в ее черных глазах. В углу, под образами, стояла миниатюрная Христина, слышал Петр, что она вышла замуж за друга Яшку. Увидев Петра, она упала к нему на грудь, зарыдала:
- Петя… Петенька… - рыдания душили молодую женщину, она ничего не могла сказать. Петр осторожно отодвинул легонькую, как тростинка, Христину:
- Тетя Варвара, что стряслось? Где Федор Константинович? С Яшей что-ли… случилось?
- Ой, Петенька… - запричитала Варвара, - арестовали их… Обоих… На прошлой неделе…
- Двенадцатого… - наконец вставила слово Христина. Больше она не могла говорить, сидела и рыдала. Говорила Варвара.
12 апреля 1947 года, за полночь, только пропели первые петухи, в дверь постучали:
- Кого там нечистая несет, - незлобно чертыхнулся Ромов, вышел в сени. Не спрашивая, кого принесла нечистая… откинул кованую щеколду. Тут же получил резкий удар в плечо, кто-то пытался его отодвинуть, Ромов даже не пошевельнулся, но оценив ситуацию, понял, что его толкнул пистолетом щупленький офицер, лейтенант МГБ, за офицером маячили еще четверо солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками. Ромов посторонился, офицер и один из солдат тут-же проскочили внутрь. Другой солдат приставил штык к груди Ромова:
- Проходи!
– Получается, что уже не я тут хозяин, а ты... – резюмировал Ромов.
- Без разговоров!
- Ваши документы… - не мало времени потратил, наверное, дохленький лейтенант, чтобы выработать такой суровый, командирский голос.
Ромов открыл буфет, намереваясь достать берестяную коробку с документами…
- Стоять! – офицер передернул пистолет и направил ствол на хозяина дома, - Отойти! Руки за голову! Ты хозяйка? – офицер ткнул дулом в сторону Варвары, - покажи где документы, сами разберемся.
Варвара показала на коробку, солдат тут-же вытряхнул на стол содержимое, выбрал документы, передал офицеру. Офицер снова ткнул стволом в сторону Ромова:
- Ты! Фамилия, имя, отчество, год рождения…
- Ромов Федор Константинович, тысяча восемьсот девяноста восьмой.
- Ты! – ткнул офицер в Яшку, тот уже стоял рядом с отцом, на всякий случай с руками за головой.
- Ромов Яков Федорович, тысяча девятьсот двадцать восьмой…
- Женщины кем вам приходятся?
- Это жена, зовут Варвара, а она вот, - кивнул в стороны Христинки Ромов, - невеста сына…
- Невеста? А что же она уже спит с ним? – Интересно, что удивительного нашел чекист в этом факте?
- А это ее личное дело… - спокойно ответил Ромов. Офицер с усмешкой принял ответ.
- Вы арестованы… По обвинению в государственной измене, статья 58 Уголовного Кодекса РСФСР.
Христина охнула и стала оседать на пол, Варвара взглянула на мужа, как бы прося разрешения помочь невестке, но тот осадил ее взглядом… пересеклись взгляды супругов, Ромов слегка кивнул, и Варвара с причитаниями и мольбами о прощении и невиновности, не только семьи, а всего их рода, до четвертого колена, бросилась в ноги офицера и обняла его сапоги. Несколько секунд офицер приходил в себя, затем, наверное впервые за годы службы, дал команду не по уставу и не уставным голосом:
- Да уберите эту чертову бабу от меня.
Времени, пока солдаты возились с Варварой, хватило Ромову, чтобы шепнуть сыну:
- Ни одного имени не называй! Сделаешь хуже себе, и людей погубишь.
- Хорошо папа.
Петр, молча слушал, когда Варвара закончила, он не нашел ничего лучшего, как спросить:
- За что это их?
- А кто знает Петя? Я ходила к коменданту… Так он сам дрожит, боится чего бы Тодор не ляпнул, имя его не упомянул… Они вроде как дружили… Да раз-зи Петя может комендант быть другом? Но я ему шепнула, что из них кузнечными клещами слова не вытянут… - сказав это, Варвара глянула на образа и истово перекрестилась, не приведи господи, накличет беду, и родных точно будут пытать раскаленными клещами.
- Петя! Ну как-же так? – наконец заговорила Христина, - Мне столько Яша рассказывал, как вы в Марфовке, под немцами… - Христина задумалась, какое бы слово подобрать, вспомнила рассказы ее любимого Яши, - боролись с оккупантами. Сходи, замолви за них словечко…
- Христа, не дай бог еще что-то такое услышу! – прервала свекровь мольбы невестки, - запомни раз и навсегда, что сказал твой свёкр… Никому ни слова… Только людей погубишь. Тодор знает… он всегда выходил сухим из воды. Даст Господь и на этот раз пронесет…
Не пронесло… Узнал позже от коменданта Петр, отцу дали шесть лет, сыну двенадцать. Какая-то сволочь, из своих же марфовских, написала донос. Написала и на сына и на отца. Припомнили Ромову Федору Константиновичу немецкий патент, нашелся секретный свидетель, который якобы видел и читал его. Интересно, как полуграмотный доносчик мог прочесть документ на немецком языке? Ромову Якову Федоровичу, так тому вообще пришили службу в румынских войсках, вся Марфовка видела, как щеголял тринадцатилетний подросток в форме румынского солдата. Позавидовал неизвестный недруг изворотливости и предприимчивости Ромова, его способности подниматься при любой власти. Не могла переварить чья-то подлая душонка, почет и уважение диаспоры, которыми пользовался Ромов, его заработки, дружбу с начальством. Не давали уснуть кому-то в убогой землянке злые мысли, что спит безмятежно довольный бывший марфовский кузнец, а ныне передовой сибирский лесоруб и сплавщик Федор Ромов на мягкой пуховой перине в большом и богатом доме.
Остались жить в пустом доме свекровь и невестка.
Как-то, практически ничего не евшая, Христина, неожиданно выскочила из-за стола, она еле успела добежать до крыльца, ей вдруг показалось, что ее маленький желудок выворачивается наизнанку. Увидев, что свекровь, молча наблюдает за нею, стоя в дверях с полным тазиком на бедре, бледная и испуганная невестка сказала извиняющимся голосочком:
- Я наверное отравилась… Даже не знаю, чем.
- Милая моя, родная моя доченька, - свекровь впервые назвала невестку дочкой, - ты солнышко наше… да ты, беременная. Причитая и дальше, (никто не умеет так складно причитать, как крымские болгарки), свекровь вытирала мокрым полотенцем лицо невестки, ее заляпанные ножки, ухаживала за ней словно за ребенком, да и по сути эта маленькая, хрупкая женщина и была еще ребенком. Теперь у Варвары, кроме ожидания мужа и сына из тюрьмы, появился еще один повод бороться за бытие, она уже всей душой любила зарождающуюся новую жизнь, ей было все равно, мальчик, это будет, или девочка. С этого дня она тщательно следила, чтобы, не дай бог, невестка подняла что-нибудь тяжелое. Та же, наоборот, так и норовила, то коров доить, то к колодцу с коромыслом. Соседку, Марию Галякову, стала забавлять охота свекрови за невесткой:
- Ты что Варвара, курочка еще в гнезде… а ты скорлупку бережешь! – и посоветовала, - да продай ты живность, зачем горбатиться одной столько… Давай я корову куплю.
- Нет, Мария, продать не могу. Возьми так, пусть у тебя будет пока. И коз возьми... Будешь мне молоко давать, когда разродимся. - Послушать Варвару, так она с невесткой на пару рожать собралась. - А вот как вернуться мои сыновья, вернешь. Письмо вот… получила… Жаль Тодор и Яша не знают… от Георгия, от старшего… аж из самого Берлина, будь он неладен, - перекрестилась Варвара. Забежала она в дом и вынесла треугольник,
- Читай Маша вслух.
Подошли еще любопытные соседки, такое событие, письмо из заграницы, аж из Берлина, будь он трижды не ладен…
Сухо писал сын, подполковник советской армии Георгий Федорович Ромов, что живой он, что дошел он с боями до Берлина, встретил здесь победу. Оставило его командование по делам службы в Берлине, но скоро, надеется он, встретится с дорогими его сердцу, отцом, мамой, что увидит он самого младшего братишку Яшку. Ничего не писал сын про депортацию. Но сибирский адрес нашел-же. Лишь упомянул, что сообщил он адрес Андрею, среднему брату и надеется, что найдет он время написать письмо родным. Дослужился Андрей, хоть и младше на два года до полковника. Ждите, мол, теперь письма от него.
- Ну дела-а! – изумился примкнувший к женской компании старик Москатов, - два сына полковники, а младший с папашей в тюрьме-е. Это где-же справедливость?
- Чья бы корова мычала! – беззлобно огрызнулась Галякова, - твоих вон, племянников немцы в Семь Колодезях расстреляли… и во рву суки зарыли, а свои суки… - женщины зашикали на Марию, - да ладно бабы… чё уж, суки они и есть суки… помешали мы им в Крыму.
Женщины, от греха подальше, разбежались, знали характер Галяковой, если раскочегарится…
Как-то уже за Уралом, долго Галякова торговалась на перроне с местной бабой за круг брынзы, так увлеклась, забыла, что она не на Керченском базаре, и прозевала отход «восточного экспресса», когда очухалась, только черный дым от паровозной трубы на горизонте таял. Пошла она к начальнику вокзала, устроила там большой дебош, требуя персональной отправки, начальник вызвал милицию, у бабы нет документов, а в отделе даже камеры нет, посадили ее в кладовку с вениками и швабрами. Галякова высадила дверь, сажать больше некуда. В общем отправили бедолагу санитарным поездом, она на следующую крупную станцию прибыла на несколько часов раньше своих.
В добротном новом доме молодой семьи Петра и Катерины часто собирались женщины поселка Майский на посиделки, бывало под выходные приезжали из Тайги, из Красного Яра, из Ижморки. Это был своеобразный женский клуб, при свете керосиновой лампы-трехлинейки, под вязание шерстяных свитеров, чулочков и варежек, под щелканье кедровых орешков, обменивались светские дамы последними новостями, перемывали косточки отсутствующим. Ох уж эти болгарские сплетницы, ничего от их всевидящего ока не ускользало, замечали каждую соринку в чужом доме; плохо вымытый стакан, или тарелка, грязное крыльцо, уже не говоря о белизне висевших на бельевой веревке простыней, вызывали бурную дискуссию клуба. Катерина была беременной, и дамы периодически устраивали гадания, кто будет, мальчик, или девочка, у каждой был свой метод. Славу богу, что вариантов было два, поэтому и коалиций было две, почти равных, готовых отдать свои голоса за пол кандидата на будущую жизнь. Так в дискуссиях и дебатах протекала Катина беременность. Когда была уже на девятом месяце, было это в начале августа сорок восьмого, услышала она, как договаривается компания женщин о поездке поездом в Ленинск Кузнецкий на свадьбу одной из подруг Хановой Калины.
- И я поеду с вами…
- А это как, - показала на живот Попучиева Анна, она была постарше.
- Еще почти месяц ждать… - заявила беспечно Катерина.
- Конечно, Катя, поехали с нами… развеешься немного. Чего тут у моря погоды ждать. – поддержала Перонко Киля.
- Едем девочки… едем… пропуск вам не будем оформлять, пронесет, вы же не работаете… - у самой Калины пропуск был, она заранее позаботилась, поскольку работала на пилораме. Хоть и ослаб режим к сорок восьмому году, но за прогулы еще сажали.
На следующее утро разодетые по моде заговорщицы уговорили водителя полуторки добросить компанию до станции. В полдень женщины заняли места у окна в общем пассажирском вагоне и всю дорогу весело чирикали на болгарском. Ночью, на полустанке под Новосибирском, к ним подсела странная компания из трех дам не очень серьезного поведения, к тому же дамы были под градусом. Тут же к ним присоединились двое блатных один почти пацан, лет семнадцати, второй значительно старше, лет сорока. Блатные бесцеремонно оттеснили нашу компанию от стола, молоденький вытащил колоду:
- Ну что, есть кто фартовый?
- Во что играем? – попыталась игриво стрельнуть глазками рыжая дамочка.
- Во что угодно… Главное на что.
- Давай в очко. Я ставлю на кон… - дамочка окинула купе затуманенным взглядом, - вот модный пиджачок, - и положила руку на плечо Кате. Катя брезгливо отбросила руку рыжей, и вскочила, стал виден живот. Но даму это не остановило, а даже раззадорило, - Тебе милочка он маловат… Видишь не сходится, - и ткнула пальцем в живот. Катя закрыла лицо руками, заплакала.
- Ты что сучка, зенки залила… Не зыришь? На сносях она, - подал голос старший.
- А тебе дело какое? Глаз может положил? На кого? На нее… а может…
- Ты! Шшалава… За метлой следи!
Поезд стал притормаживать, старший насторожился, вроде до Новосибирска далековато, взглянул в окно:
- Облава! Валим…
Оба блатных вскочили и рванули в тамбур, больше их не видели, видно соскочили на ходу. Дамочка подошла к Кате:
- Ну что… Где твой заступник? Быстро сымай пиджачок.
Тут не выдержала Киля, вспомнила разборки парней на танцах в Тайге, и выдала хриплым голосом:
- Заткни фонтан… выдра. Ты… бикса гунявая… еще раз вякнешь… в кость врублю… батареи поотшибаю…- вид у Кили был решительный, три года на лесоповале закалили и голос и характер.
Бикса сразу сникла… Подошел кондуктор, с ним милиционер, еще двое остались в проходе.
- Предъявите проездные документы…
Девчата протянули билеты. Дамочки видимо билетов не имели:
- А вы документы у них проверьте… Они на иностранном каком-то языке тут ботали. Может они шпиёнки?
- Молчать! – рявкнул милиционер, - предъявите билеты и документы. - У дам ни того, ни другого не оказалось. – Вы задержаны… до выяснения…
- А почему их не проверяете? – завизжала рыжая.
Калина уже протягивала милиционеру пропуск. Тот внимательно прочел, вернул:
- А ваши… - повернулся он к Попучиевой и Перонко, взглянул на беременную Катю и вежливо предложил - присядьте гражданка, в соседнем купе место есть.
Подружки Кати стали шарить по карманам:
- А мы… мы забыли.
- Вы спецпереселенцы?
- Да!
- Вы что, не знаете, что вам запрещено покидать место поселения без спецпропуска. Вы тоже задерживаетесь… До выяснения.
- А я? – подала голос Катя из соседнего купе.
- Что Вы хотели? – милиционер снова сменил тон.
- Я с ни-ими…
Милиционер обалдел, первый раз в его практике человек сам напрашивался на арест:
- Тогда и Вы задержаны…
Поезд давно сбросил ход, за окном мерцала редкими фонарями станция Новосибирск.
Задержанных привели в станционный отдел милиции, особо не разбирались, отделили своих уголовников, а остальных, кемеровских, отправили под конвоем в спец вагоне домой, в Кемеровскую область, в Мариинскую пересылку, пусть там разбираются. Этим же составом, в пассажирском вагоне, следовала бедная Калина Перонко, понимая, что основная вина за печальный конец авантюры лежит на ней. В Мариинске заметила Калина, что черный от паровозной копоти вагон, с одним маленьким зарешеченным окошком, отцепили и маневровый потащил его в тупик. Калина помчалась следом, по рельсовым путям, пока ее не остановил часовой:
- Стой! Куда прешь? Гражданочка… - солдат сменил тон, заметив, что нарушительница, довольно приятной наружности, молоденькая, чернявая девушка.
- Там… там в вагоне мои подружки… их арестовали в поезде… в Новосибирске. Мы из Яя ехали.
- А что они там натворили? Банк ограбили? – парень решил пошутить. Ведь, знал он, что если бы кто попался на ограблении банка в Новосибирске, сюда бы его не отправили.
- Что ты… Что ты! Документы… пропуск забыли дома. - Калина тоже обратила внимание, что солдатик молод и хорош собой, - парень… слушай… Помоги, ну пожалуйста. Мне только узнать, куда их дальше повезут.
- Все, девушка, привезли… В тюрьму. Тебя как зовут?
- Калерия…
- Ух ты! Какое имя красивое… А покороче нет?
-Кали-ина…
- Вот что Калинка, дуй домой, бери документы, и назад. Найдешь Мариинскую тюрьму, тут каждый знает где она находится. Куда обращаться сама поймешь, там куча народу крутится… Если не врешь, отпустят твоих подруг. У нас закон суровый, но справедливый… Не Африка… - к чему солдат приплел Африку, не понятно. – Может увидимся еще…
Но последнюю фразу Калинка уже не слышала, она неслась в сторону станционной кассы.
Всех задержанных женщин определили в общую камеру к уголовницам. Увидев беременную женщину среди свежего контингента, рецидивистка по кличке «Люська», державшая мазу в камере, повернулась к своей подручной беганке:
- Определи безответную… Рядом, на дачу... – показала на свободное место на нарах.
Катерина с трудом воспринимала происходящее, люди, события, проносились мимо нее, ей казалось, что два кошмарных дня – это чужой, ужасный сон. Она сидела на нарах, глаза уставились в одну точку, но ничего не видели, в голове пустота, и только одна единственная мысль крутилась, как заевшая пластинка: «Только бы не сейчас… Только бы не сейчас!». Не заметила, как ее сморил сон, Люська аккуратно поддержала женщину под спину и уложила на нары.
Вспомнила Люська своего Алешку, когда-то давно, в прошлой жизни, и кажется, что в прошлом веке, в начале июня сорок первого, отправила на все лето главный бухгалтер Томского Райпотребсоюза, Людмила Александровна Королева, своего десятилетнего сына, пионера и отличника, к бабушке в Украину… Началась война, больше не видела Людмила своего Алешу.
Трое суток никого в камере не беспокоили допросами и вопросами, будто забыло начальство о существовании двадцати бесправных женщин.
На четвертый, утром, началась прокурорская проверка. Вошли двое в штатском и дежурная по блоку:
- Жалобы есть?
- Нет начальник… Передач давно не было, - отвечала по рангу Люська.
- Передачи один раз в месяц. Больные есть?
- Да, вот дамочка… На сносях она… Как бы не родила на нарах, - Люська помогла подняться Катерине.
- Да шпионка она, - завопила рыжая, не могла она забыть, как ее опустила подружка беременной.
Шпионка вдруг схватилась за стойку нар и застонала…
- Господи! Да она рожает… Начальник ее надо в лазарет…
Воспользовавшись суматохой в камере, рыжая подсуетилась и ловко стянула с роженицы жакет.
Беспокойная Калина обернулась в три дня, привезла в Мариинск документы на всех троих подружек. Так совпало, что когда Катю вели, нет скорее несли, в тюремный лазарет, Калина подавала в окошечко документы на подруг. Вернулась Калина в Майск только с двумя подругами и с новостью, Катя в тюрьме рожает.
Родила Катерина в тюремном лазарете на третий день… Сына.
Петра в Майске не было, он был в Тайге, оформлял документы на курсы нормировщиков. Управившись с делами за пару дней, решил Петр проведать тетю Варвару и Христину, купил в лавке два расписных платка, упаковал отдельно каждый, вытянув из пакета по уголочку, чтобы не перепутать с подарками. Когда подходил к дому Ромовых, заметил во дворе и у ворот приличную толпу народу. Петр забеспокоился: «Да что же это такое, как ни приду к ним, у них несчастье…». Но подойдя ближе, понял Петр, что ошибается он насчет несчастья, очень уж у всех возбужденные и любопытные были физиономии. В середине толпы терзали переселенцы рослого полковника, каждый подбегал к нему и перебивая других, независимо от пола и возраста, кричал:
- А меня… меня узнали Андрей Федорович? - представлялись, чинно, по имени отчеству, фамилии, и подавали ладонь для рукопожатия.
- Конечно узнал дядя Эммануил… Федор… Захар… и снова Эммануил, (и так каждого)…, как же вас забудешь.. - смеясь отзывался полковник Ромов Андрей Федорович. Могучую грудь красавца украшали три боевых ордена, два ордена «Боевого Красного знамени» и орден «Отечественной Войны». Увидев Петра, Андрей подошел, обнял, приподнял также, как когда-то Яшка, и… трижды, по-русски, расцеловал:
- Здрав будешь, Петя! Очень рад! Наслышан… мне про тебя тут все уши прожужжали. – и кивнул в сторону матери и Христины. Христина скромно опустила взгляд, а мама… Мама сияла от счастья, наконец-то ее Андрюшка вернулся… живой… она непрерывно гладила его по спине, как бы каждую секунду убеждаясь прикосновениями, что не мираж эта могучая фигура, а ее родной сын.
- Петя, - вдруг подбежала заполошенная Мария Галякова, и чтобы закрутить интригу, хитро прищурила глазки,- а ты новость знаешь?
- Какую новость?
Галякова смекнула, что она первая принесла такую сногсшибательную новость, толпа замолкла:
- Петр Иванович, у Вас сын родился… – Выдержав паузу, но не долгую, чтобы не завоевывать снова внимание народа для оглашения второй новости, выпалила, - в тюрьме.
- Ты что несешь, Мария? В какой тюрьме? Катя в Ленинск-Кузнецком… – Петра трясло от возмущения, ну что за баба, принесла хорошую новость, и нет, надо очередной сплетней все обгадить, ну что за язык.
- Ты, Петя, не трясись! Я знаю, что ты думаешь, но я говорю правду, сняли их с поезда без документов, в Новосибирске, перевезли в вагоне с зеками в Мариинскую тюрьму. Калинка привезла им документы, Килю и Аню выпустили, Катю нет. – Х-ху, все!
Выпалила Галякова новости, не каждой повезет оповестить первой целое селение…
- Не понял! А Катю почему не выпустили? – спросил полковник.
- Ты, Андрюша, видно на фронте совсем забыл откуда дети берутся… Рожала она… Нашла место где рожать… Так получилось, что она в это время еще одного человека на белый свет выпускала. Вот – показала Галякова на Петра, - сына его. Поздравляю Петя!
Допоздна засиделись за длинным столом в доме Ромовых двое мужчин, бравый полковник Андрей Ромов и подавленный, будущий нормировщик Петр Макропуло. Варвара суетилась, подавала закуски. Христина была в другой комнате, укачивала сыночка Федю, она пела ему старую болгарскую колыбельную, под которую не одно столетие подряд засыпали поколения младенцев, будущих богатырей и воинов, с молоком матери впитывая любовь к отчизне.
- Ну что ты зажурился так, Петька? У тебя сын родился… Айдя, за здравие! – выпили… - Как назовете?
- Надо с мамой… и с Катюшей посоветоваться, - тут же Петр вспомнил, Катюша, то, в тюрьме…
- Езжай в Мариинск и забери ее. Нет, давай завтра поедем вместе.
- Андрей, это ты свободный человек… Фронтовик, орденоносец… А мы кто? Спецпереселенцы… Нам без пропуска никуда. А я тут почти неделю… Даже не знал, что жена родила… Сына. Как я без пропуска поеду? Комендант не пустит, скажет, и так неделю гуляешь.
- Кто комендант?
- Майор Широков. Зверь, а не человек…
- Идем спать. Завтра вдвоем идем к коменданту. Пойдем в конце дня… Я войду первым, устрою ему артподготовку… - усмехнулся артиллерист.
На следующий день, в четыре часа, в приемную комендатуры вошел бравый полковник. Дежурный сержант, увидев полковника, вскочил, вытянулся в струнку, отдал честь:
- Товарищ полковник! Сержант Карпухин.
Полковник показал документы:
- Я хочу поговорить с майором Широковым. Он свободен?
- Сейчас доложу.
Сержант исчез в дверях… Появился через минуту. За ним вышел майор Широков, при виде наград полковника, майор не смог скрыть восхищенного взгляда, отрапортовал, четко по-армейски. Полковник заметил выправку майора, которую можно приобрести только в действующей армии. Представился:
- Полковник Ромов. Воевали, майор?
- Да. Южный фронт.
- Я тоже воевал на Южном, в сорок первом. Я к Вам по личному вопросу. Мы можем поговорить.
- Прошу заходите.
Войдя в кабинет, полковник осмотрелся, обычная зашарпанная комнатушка, массивный стол, покрыт зеленым сукном, лампа, в углу сейф. Из роскоши, большие часы-шкаф, который абсолютно не гармонировал со спартанской обстановкой кабинета. «Наверное с боем…» - подумал Ромов.
- Боя нет, - майор как бы угадал мысли посетителя, если честно, у майора такой проситель был впервые.
- Где Вы воевали на Южном? – майор пока не понимал, как вести себя, вопрос был задан машинально, чтобы завязать разговор.
- 9-я армия, я тогда был капитаном, командовал стрелковым батальоном.
- Товарищ полковник, Вы помните ситуацию, которая сложилась в районе Мелитополя в начале октября сорок первого.
- Чего же не помнить, мой батальон в составе артиллерийского полка стоял у озера Молочное, обеспечивал отвод войск 12-ой армии, она тогда чуть не попала в окружение. Вы что? Там воевали?
Майор словно не слышал вопроса, его охватило непонятное волнение, давно у него не было такого чувства, ощущения удушья, словно к горлу подкатывает ком. Майор, забыв о субординации машинально расстегнул на шее крючки кителя:
- Скажите товарищ полковник, Вы не слышали о прорыве пехотного батальона 12-ой армии из окружения?
- Меня из-за этого батальона тогда чуть под трибунал не отдали. Я без приказа командира полка, открыл огонь и полчаса месил один и тот же участок. Дело дошло до командующего армией, но когда он узнал, что благодаря открытому мной коридору, из окружения вышел целый батальон, и что интересно, без потерь, дело замяли.
- Товарищ полковник! Товарищ полковник! Я… я был командиром этого батальона, я жизнью Вам обязан… Я был тяжело ранен… еле выкарабкался… комиссовали, поэтому я во внутренних. Всю войну протирал здесь штаны, воевал со своими же гражданами… - майор сразу смяк, как же ему хотелось стать нормальным военным человеком. Он завидовал этому полковнику, его наградам, его боевой биографии, его жизни.
- Вы не хотите выпить? – Не дожидаясь ответа майор открыл дверцу часов, достал из чрева часового механизма бутылку армянского коньяка.
«Так вот для чего нужны часы в кабинете» - подумал полковник,
- Конечно можно, – полковник подошел к майору. И два боевых товарища обнялись. Майор налил из графина воды в граненные стаканы, выплеснул, достал из ящика стола половинку лимона, нарезал его ломтиками, наполнил, на две трети, стаканы коньяком:
- За боевую дружбу!
- Будем жить … - не ожидал такого поворота товарищ полковник. Он из просителя, вдруг превратился в спасителя.
- Угощайтесь… - майор занюхал принятое ломтиком лимона, кинул его в рот, - так что у Вас?
Полковник вкратце обрисовал ситуацию земляка. Майор нажал кнопку звонка под крышкой стола.
- Слушаю, товарищ майор, - сержант материализовался из пространства…
- На улице ждет Макропуло Петр Иванович, выслушай его, выпиши ему все необходимые документы… Закончишь, заведешь его ко мне.
Когда сержант дематериализовался, майор спросил:
- Ну что, товарищ полковник, еще по одной?
- Не возражаю… может на ты перейдем? – и не дожидаясь ответа, - тебя как зовут?
- Михаил.
- А меня Андрей. Ну что Миша? За здравие!
- За здравие, Андрей. Я знаю, так болгары говорят… Уважаю их, они сильные люди!
Андрей закончил войну в Праге, пока он рассказывал об операции по освобождению Праги, бравый сержант подготовил документы и завел оробевшего Петра в кабинет.
- Идите, - скомандовал сержанту майор. Тот заметил застолье и не дематериализовываясь, неохотно вышел.
Майор подал Петру руку и представился:
- Михаил Александрович.
- Петр Иванович, - ничего не соображающий Петр Иванович пожал гражданину коменданту руку. Он за много лет знакомства с ним ни-разу не слышал имени-отчества начальника.
- Давай, Андрей еще… - майор достал еще один стакан, повторил процедуру с мытьем, вылил остатки всем поровну, можно было не мерять, как в аптеке.
- Айдя! За здравие!
- Анд-дрей… Сколько можно за здравие пить?
- За здравие и кучата пият…
- За здоровье даже собаки пьют… - перевел Петр.
Ночью Петр уехал в Мариинск. Когда утром следующего дня, он увидел синюю, сморщенную мордашку ребенка, то невольно отшатнулся от свертка.
- Ты, Петь чего думал? Я с ним под ручку выйду… Ему пять дней отроду.
- Да нет… Катюша… Я так рад… Стока рассказать тебе надо…
- Мне не меньше… - улыбнулась новоиспеченная мамаша, - и я, чур, рассказываю первая…
Подошла охранница, хитро улыбнувшись, передала Катерине сверток:
- Это от Люськи…
Катя передала ребенка отцу и машинально развернула сверток, там лежал ее жакет.
- А мымре в камере темную устроили… - шепнула довольная охранница Кате на ушко. – Желаю вам счастья… Родители!
Дома в Майске было не протолкнуться… Очень сокрушались соседушки, что нельзя ребенка посмотреть, но что поделаешь, традиция, сорок дней никто из посторонних не должен видеть дитя, как бы не сглазить. Хорошая традиция… сглазишь, или нет, но инфекцию точно занесешь. Катерина передала ребенка бабушке Марии, та, в закутке за печью, стала готовить его к процедуре первого купания, с каждой новой порцией любопытных, Катерина, уже в который раз повторяла историю ареста и рождения.
Через неделю навестил счастливое семейство полковник Ромов. После традиционных пожеланий счастья и благополучия, полковник кивнул Петру в сторону дверей:
- Выйдем во двор, покурим… Здесь же нельзя, ребенок, - как бы оправдываясь перед женщинами, Катериной и бабушками.
Вышли во двор, закурили по беломорине:
- Такое вот дело, Петро, уезжаю я завтра… Я, собственно говоря, приехал за мамой и невесткой… хотел их с собой забрать… Получил я назначение в Ленинград, преподавателем в военное училище… Ты про «катюши» слышал?
- Не тока слышал, но и видел… В пересылке, на станции стояли, встречный ждали… гнали эшелон с техникой на войну… Все закрыто брезентом… С одного вагона ветром брезент сорвало, а там машины с рельсами вместо кузова… «катюши» были.
- За этой техникой будущее… Буду учить молодое поколение офицеров… Сам буду учиться, - глубоко затянулся полковник папиросным дымом, - отказалась мать ехать со мной, говорит буду ждать мужа и сына, отца моего внука… Христине, так той плохо стало, когда услышала мое приглашение… Как повезло брату с женой!... Да-а! Повезло… Ходил я к Широкову, крепко мы с ним сдружились… Не такой уж он зверь, Петя, - хлопнул по плечу Петра, грустно улыбнулся, - документов он не показал, нет их у него… в особом отделе, в Новосибирске, наверное, они… но рассказал, что знал… знал кто донес…
- Кто?
- Свои, Петя, свои… болгары… наши марфовские… Но сказать не могу кто… Клятву матери дал, - снова улыбнулся полковник, на этот раз веселее, - заставила мать, меня безбожника, перед образами клясться, руку на Евангелие положил… Вот народ у нас, Петя! Нашей бы власти поучиться у него, так прощать…
На следующий день полковник уехал. На станции провожали его только Варвара и Христина, больше никто не пришел, не принято у болгар устраивать из проводов представление, дело это семейное, никто не должен мешать прощанию близких людей.
Петр закончил курсы, стал работать нормировщиком, имел пропуск в зону, зеки его уважали за справедливость, а главное за умения грамотно обосновывать гражданам начальникам применяемые им нормы и расценки при закрытии нарядов. Бабушка Мария первый год пропадала в доме молодых родителей, но когда ребенок был отлучен от груди, он практически перешел к бабушке, мать держала в строгости, а добрая бабушка многое позволяла озорнику. Мальчик рос смышлёным, но непоседливым и очень гораздым на разные пакости. Но самое страшное, что беспокоило Катерину, мальчонка шлялся по поселку, заходил в чужие дома и с аппетитом уплетал все угощения сердобольной родни. Годы невзгод, и редких праздников, очень сплотили диаспору, чужое горе считалась своим, а радость общей, так что простодушный малыш всех улыбчивых дядюшек и сердобольных тетушек обоснованно считал самыми родными, естественно после отца, матери и бабушек. Узнав по сарафанному радио, что Юрка опять трапезничает у Галяковой, Нешевой или Москатовых, да мало ли кто еще заманит малыша, мамаша сгорая от стыда приходила в очень неспокойное состояние, она жаловалась бабушкам, Ире и Марии:
- Ну что люди подумают? Что мы его дома не кормим… От позора не оберешься… Вернется, запру его дома. Никуда не буду выпускать. Потом мать отходила, и Юрка снова получал вольную.
У Катерины появилась новая общественная должность. Две коровы давали так много молока, несмотря на то, что с них кормились две семьи, прокисало продукта достаточно много, ясное дело, что ничего не выбрасывалось, готовили сыры, брынзу, но и этого скапливалось в избытке. Аналогичная проблема сложилась у соседок. Собрались, посоветовались, купили в складчину переносный, но довольно громоздкий сепаратор для перегонки молока. Из полученных сливок затем выбивали первоклассное масло. Сепаратор поставили в широких сенях в доме Макропуло. Каждое утро в сенях с полными ведрами молока и пустыми бидонами для сливок собирались Катины «товарки» со всего Майска. Сформировалось, что-то наподобие женского ООН, так метко назвали это сборище мужики, здесь бурно, без всякого дипломатического этикета, обсуждались все важные, и неважные тоже, новости, принимались решения, заслушивались отчеты об исполнении.
В полдень солнечного и ясного воскресного дня 15 июня 1951 года на бреющем полете над Майском пронесся самолет Ан-2, прозванный в народе «кукурузником». Заслышав необычный рев двигателя, все, кто мог ходить выскочили на улицу. На глазах изумленных селян, самолет сделал разворот, и набирая высоту, прочертил над поселком три круга. Когда он превратился почти в таракана, от самолета отделилась точка, над точкой раскрылся белый купол. Затем вторая точка и парашют, третья… насчитали десять. С войны не видел народ парашютистов, с того самого дня, когда за Марфовкой, весной сорок второго, высаживался немецкий парашютный десант.
- Ой люди, десант… - заверещала Параска Нешева, - она начала метаться по двору, наконец нашла дверку погреба и ловко впрыгнула внутрь, не исчезла за десятилетие мышечная память.
- Вот чево дура несет? – полный Георгиевский кавалер, старик Москатов был знатоком военного искусства, - На самолете красные звезды… Это военные учения. Наши проводят.
Подхваченные воздушным потоком, парашюты медленно поплыли в сторону леса. Все, кто мог бежать, понеслись за парашютами, первыми мужики, затем детвора, за ними бабы, последними ковыляли старики и малыши. Скоро старики отказались от неразумной затеи и стали возвращаться, собирая по дороге, как грибы, малышню. Петр, сразу подхватил на плечи увязавшегося за ним Юрку, бежать было трудно, он едва подоспел к концу. Парашютистами оказались члены летного клуба Мариинского ДОСААФ, молодые парни, среди них две девушки. Приземлились они на большой поляне, где их ждала полуторка. Когда подошел Петр, спортсмены уже погрузили собранные парашюты, сели в машину и укатили. Вот и весь спектакль… Но продолжение было, зарождался второй акт.
- Петр Иванович… Петр Иванович, иди к нам. - На полянке гужевались бывшие коллеги по столярке, Петр Иванович был теперь для них важное начальство. Среди коллег стоял подросший брательник Савка, он заменил Петра на посту в столярке. Дорога домой вела мимо столярки, бригадир Бойчев вдруг вспомнил, что в шкафу у него заначена литровая бутылка спирта. Решили достойно отметить «день парашютиста»… Просидели за полночь, Юрка уже дрыхнул на полушубке в розвальнях. Оказалось, что заначена была еще одна бутылка водки. Кончили и ее. Пьяная братия засобиралась домой:
- А что женам скажем? – вдруг вспомнил о супругах недавно освободившийся Стасик, человек отсидел, а все равно остался Стасиком. Вот судьба!…
- Скажете, - тут-же, не очень всерьёз, придумал вескую причину Петр, он пил меньше всех, ему ребенка нести… за Петра холостой брат отдувался, - что самолет в лесу на поляну сел… что при посадке сломался у самолета пропеллер, об пенек ударился… Вот вы всю ночь в столярке новый точили…
- Ну допустим точили… А дальше что? Точили и пили… Пьяные што-ли точили? – что-то Стасик не врубался.
- Да ты и трезвый, не то-шо пропеллер, оглоблю толком не обтешешь, чтоб не загубить, - загоготал бригадир… пьяный, пьяный, а ранжир держит.
- Зачем пьяные? Трезвые точили… - вразумил хмельных друзей Петр,- а когда помогли летчику присобачить пропеллер к самолету, он в благодарность, слил из бака спирт и угостил вас.
- А что, кукурузник на спирте летает?
- Эх Стас! Ладно бабы не знают… Но ты то должен знать, что самолеты на керосине работают… - откуда бригадиру столяров знать, что самолетные двигатели работают на авиационном бензине.
– Стоп! Стоп ребята, Та-ак… пока мы точили, в лес ходили, прикручивали… Потом вернулись… Это же скока времени прошло? – Стасик уже верил, что всю перечисленную им работу они добросовестно проделали, - значит у нас еще время есть посидеть.
- А пить что будем? Нету больше ничего… Пошли по домам. Бар закрывается… - в бригадире проснулся начальник.
Петр пришел домой, молча отдал спящего мальчишку жене и завалился спать, завтра утром рано на работу. Катерина, увидев, что муженек не совсем трезвый, благоразумно промолчала… Утром, буркнув в сенях приветствие, что-то особенно сегодня разбушевавшимся бабам, Петр выскочил из дому, поспешил на работу. Вечером Петра встретила мрачная жена, Катерина была темнее тучи, поджав нижнюю губочку, швыряла тарелки на стол. Наконец ее прорвало:
- Совсем за дуру меня держишь… Слова от тебя не добьешься… То придешь пьяный, всю ночь буровишь… а тут как бирюк…
- Извини Катя! Я вчера немного выпил… Ребята из столярки пригласили… Не мог отказать. Но я же ничего плохого не сделал
- Вот именно! Ничего… И хорошего ничего не сделал. Думаешь, дура, не пойму.
- Слушай, Катя! С чего ты завелась? Что опять тебе эти сороки на хвостах принесли?
- Вот сороки и принесли… Позор какой! У них мужья, как мужья… Рассказали женам… А я как дура, сижу слушаю, ничего не ведаю, не знаю… За все утро… слова не сказала, - глаза у Катерины уже были на мокром месте, - знаешь, что Галякова сказала?
- Честно сказать Катя, мне до кемеровского фонаря, что твоя Галякова опять ляпнула…
- Она такая же моя, как и твоя, - Катя уже откровенно всхлипывала, - ему стараешься, стараешься… А Галякова говорит, что не все у вас в семье нормально, если жене не хочет муж такое событие рассказать, почему пьяный пришел.
Наконец-то, до Петра дошло, что его вчерашняя идея с пропеллером сработала великолепно. Если уж его разумная женушка Катюша поверила этой бредятине, то что говорить о ее подружках по ООН. Видно здорово у ребят разбудил фантазию чистый спирт. Петр обнял жену за плечи:
- Да ты сегодня утром самая умная и была… - вытер ласково жене слезы, - глупышка ты моя… Брехня это все. Это я им придумал, чтобы твои сороки хвосты свои перед ними не распустили.
Катя немного успокоилась, но слова Галяковой все рано покоя не давали, Кате была необходима публичная сатисфакция:
- Петь, а давай мы им всем докажем, что все хорошо… Пойдем в следующее воскресенье в клуб… на танцы, - как же все-таки, дорожила Катя общественным мнением!
- Ничего я не собираюсь никому доказывать… А в кино пойдем… Мне Федя-киномеханик, по секрету сказал, что та-акой фильм американский привезли, «Тарзан» называется… потом и на танцы останемся.
Федя зарезервировал Петру Ивановичу два козырных места в первом ряду. Катюша разодетая в дым, черные лакированные туфельки, невероятно дорогие капроновые чулки, только вошедшие в моду, серый приталенный костюм, роскошная, туго заплетенная, черная коса вокруг головы, шла… нет не шла, порхала, едва касаясь каблучками деревянного пола, не крашеного, но отполированного до блеска тысячами подошв. Она гордо опиралась на правую руку Петра. Что там говорить! Пара действительно была красивой… Катюша скользнула надменным взглядом по ошарашенной физиономии Галяковой, та сама того не замечая, следила за парой с открытым ртом. Усевшись на свое место, Катюша облегченно вздохнула… всё, сатисфакция была получена. Катю ожидал сюрприз. Петр по просьбе брата Савки, зарезервировал для него два места рядом, и каково же было удивление Кати, когда вместе с Савкой впорхнула верная подружка по лесоповальным невзгодам и «рекордам» Верочка Тодорачко. Подруги обнялись и до начала фильма тараторили. Фильм действительно оказался классным.
Танцы Кате не понравились, к ним постоянно подбегали «какие-то размалеванные прошмандовки», это по мнению Кати, и одно и тоже… одно и тоже:
- Раззрешите пригласить на танец Вашего кавалера…
После очередного тура вальса с очередной «прошмандовкой», Катя заявила:
- Пошли отсюда… Тут ниче хорошего.
- Да ты что, Катюша… Тут так интересно. Танцы только начались…
От скандала уберегли подошедшие Савка с Верой… Вера подхватила Катю под руку:
- Пойдемте прогуляемся. Вечер какой хороший!
Вечер сегодня был горазд на сюрпризы, Вера увела Катю вперед:
- Ты знаешь, мы с Саввой женимся… Свадьбу решили сыграть осенью. Он мне предложение сделал… Вот! – Вера грациозным жестом, который знаком всем обрученным невестам, продемонстрировала левую кисть с тонким колечком на безымянном пальчике, - за-ла-тое…
В Кате вдруг проснулось, незнакомое доселе, чувство зависти… Не было у нее ни колечка, ни свадьбы. Приехал жених, поговорил с мамой… и увез в морозную ночь… Счастливая Вера приняла Катины слезы за искренние слезы радости за удачу подруги… Еще бы! Такого парня отхватила…
Свадьба была веселой, пили, пели и плясали… Родственники, вскладчину, подарили дефицитные, настенные часы с кукушкой. В июне следующего года в молодой семье появился первенец, сын. Дали ему имя Петр.
Жизнь продолжалась.
Празднование 1 мая 1953 года стало первым государственным праздником после смерти вождя всех угнетенных народов. Страна отошла от шока, в котором пребывала в первые дни после похорон вождя, народ стал свыкаться с мыслью, что жизнь возможна и без всевидящего и всезнающего Сталина. Мало того, у людей было ощущение, труднообъяснимое предчувствие грядущих перемен. Понемногу спадал градус гнетущего, испепеляющего душу чувства постоянного страха, все больше вольностей появлялось в приватных разговорах, люди стали позволять себе язвительные шутки и анекдоты в адрес новых вождей.
Первый порыв ветра свободы страна ощутила после публикации в газете «Правда» Указа об амнистии от 28 марта. Уже с апреля, немного ослабел режимный регламент заключенных в лагере «Майск – 1». По воскресеньям, по единственной улочке поселка табунками бродили блатные, так называемая «расконвойка», зеков в качестве поощрения за хорошее поведение и ударный труд на лесоповале охрана выпускала за колючую проволоку и контрольную полосу. Опасений, что заключенные сбегут, у руководства лагеря не было, какой смысл был бежать, если почти каждый день выпускали на свободу десятки уже бывших зеков, подпавших под амнистию. Расконвойка привнесла некоторое оживление в размеренный быт переселенцев, молодежь «ботала по фене», в моду у них вошло виртуозное общение на этом воровском сленге, танцы в клубе были перенесены на более ранний срок из расчета, чтобы расконвойные успевали проскочить на территорию лагеря до отбоя, оживились девушки, вдруг у них, как-то сразу, увеличились перспективы, даже у самых безнадежных появилось по нескольку ухажеров. К мужчинам, тем кто постарше, имевшим семьи, пришло ощущение серьезного беспокойства по поводу верности жен. Петр, абсолютно без каких-либо на то оснований, в очередной раз закатил супруге отвратительную сценку ревности. Екатерина, понимая беспочвенность обвинений, сама перешла в наступление:
- Ты сам поменьше с гармошкой шляйся без меня… Взял моду… Ты посмотри, Юрка тебя неделями не видит… уходишь утром он еще спит, приходишь ночью, он уже спит… - Екатерина подошла к кроватке сына, растормошила пятилетнего Юрку, - проснись сынок, вставай…
- Чо-о… ма-ам? – протирая кулачками заспанную мордашку, Юрка нехотя сел в постели.
Мать стащила босого ребенка на пол:
- Посмотри, это… твой отец… Не забывай его ревнивое мурло.
Петр обожал своего первенца. Волна нежности, подкатившей к сердцу, мигом стерла чувство ревности. Он поставил разбуженного, но еще не проснувшегося, мальчугана на табурет:
- Ну-ка! Расскажи нам стихотворение.
- Како-ое? – Юрка, вроде-бы, немного стал воспринимать реальность.
- Расскажи «Флажок»!
Юрка уже умел читать и знал наизусть много детских книжек. Особенно ему удавалась декламация детских стишков Агнии Барто и Елены Благининой, он имел заслуженный успех у местной публики, многочисленных гостей молодой и гостеприимной пары. Стихи он читал с картинной жестикуляцией, артистично менял тембр голоса, этому его научил частый гость отца, расконвойный зек по кличке Боб, первый друг и наставник мальчишки. Юрка выпрямился, выдвинул босую ножку вперед:
- Флажок… Стихотворение Елены Благининой.
Поставила мама
В бутылку с водой
Вишнёвый пруточек,
Побег молодой.
Проходит неделя,
И месяц прошёл —
И прутик вишнёвый
Цветами зацвёл.
Я ночью тихонечко
Лампу зажёг
И в банку с водою
Поставил флажок:
Что, если кистями
Флажок зацветёт?
Вдруг вырастет знамя
На будущий год?
- Молодец сынок! Я договорился с начальством… будешь читать этот стих в клубе… на концерте 1 мая. Смотри не подведи отца… - Екатерина обожгла строгим взглядом Петра, - и маму тоже, - добавил он.
Уже за час до начала концерта в клубе было не протолкнуться, ближе к задним рядам то там, то тут, вспыхивали незлобные конфликты среди разодетой публики:
- Я тут сидел… ходил пиво попить в буфет.
- Вот и иди… допивай свое пиво. Место было ваше, стало наше.
В первых рядах у сцены, вряд ли сидящие догадывались, что это «партер», разместилось руководство совхоза и лагеря с женами, дальше пару рядов оккупировала блатная расконвойка, остальной зал занимала обычная публика, приодетая и нарядная по случаю праздника. Все клубные стулья были заняты, в проходах и у стен стояли лавки и табуреты. Ближе к началу концерта толпа зрителей забила два запасных выхода, распахнутых по этому случаю, у открытых окон толкалась детвора. После доклада директора школы, номеров самодеятельности его учеников, публика несколько раз вызывала на бис квартет зеков, в одинаковых, широкобортных бостоновых пиджаках, брюки заправлены в хромовые сапоги, на головах сбитые набекрень фуражки семи-клинки. Блатные очень музыкально, под аккордеон и гитару, исполнили песни: «Широка страна моя родная…». На бис вызывали после исполнения «У Черного моря…». Затем объявили:
- Стихи! Читает Юрий Макропуло.
К удивлению публики из-за кулис, вышел шкет. Одет он был так же по блатному, как воровской квартет, было видно, что этих пятерых артистов обшивал один и тот-же лагерный портной, еврей дядя Миша. Юрка впервые выступал при таком большом скоплении народа, его бил мандраж, особенно трясучка усилилась, когда у него зарябило в глазах от созвездий на погонах в первом ряду:
- Флажок… - малыш забыл даже имя автора, не говоря о словах.
- Флажок… - в памяти не всплывало ни строчки.
- Флажок… - голова была пустой, перед глазами поплыл зал. Вдруг Юрка поймал на себе сочувственный взгляд матери, она, как мать артиста, сидела на стуле первого ряда, правда в углу. Что случилось в маленькой головке, но Юрка вдруг предложил:
- Можно я стих про любовь?
Блатные заорали: «Давай шкет, про любовь!» На них строго шикнул начальник лагеря, затем махнул рукой:
- Давай шк…, мальчик, читай.
Получив одобрение начальства, Юрка немного успокоился. Начал:
- Стихотворение про любовь… Автор Неизвестный. – Юрка думал, это фамилия.
Мадам, в натуре, я не фраер,
Гоню не шухер на бану,
Всегда при мне в кармане шпаер,
А что не так, перо воткну.
Зал оживился, у начальника лагеря недоуменно вскинулись брови:
Имею я четыре ходки,
И лагерь мой родимый дом,
Могу на грудь бутылку водки
Принять в момент, одним глотком.
Я с детства ботаю по фене.
На ней маляву Вам пишу,
Я перед Вами на коленях,
Одной лишь Вами я дышу!
Юрка упал на одно колено, вскинул правую руку вперед… Зал взорвался аплодисментами. Дрожь прошла, чтец поймал вдохновение… он встал, поднял руки вверх, ладонями вперед, повторяя жест начальника лагеря, который безуспешно пытался успокоить зал. Публика подчиняясь воле артиста, успокоилась. Чтец понял, что он в ударе, что он управляет вниманием публики… и очень пафосно закончил:
Я не врублюсь, с какого хрена,
Мадам, с которого рожна,
В душе такая перемена…
С какого, ломка, бодуна?
Я влип в тухляк! Мне нет спасенья!
Снесло горшок, вскипела кровь,
Базара нет, есть убежденье,
Меня порвало на любовь!!!
Зал стоял на ушах, публика ревела от восторга… Занавес упал перед носом Юрки. Юрка прополз под занавесом и стал картинно раскланиваться, он это видел в трофейном фильме. Концерт срывался. После такого «ошеломительного» успеха бесполезно было кого-то выпускать на сцену. Наконец начальство, общими усилиями, успокоило зрителей.
- А ну стоять! – заорал начальник лагеря на Юрку, все еще бившего поклоны. - Чей ребенок?
- Мой… мальчик. Юрка, иди ко мне… - вступилась Екатерина.
До Юрки уже доходило, что не все ладно с его выступлением, он сорвался со сцены и уткнулся в колени матери. Мать взяла его на руки. Когда она несла его в проходе между рядами, зрители почтительно, с улыбками, расступались. Один блатной даже раскланялся перед нею, подражая Юрке. Подбежал отец, он перехватил пацана у матери, в отличие от перепуганной Екатерины, его давил смех. Вместе с семьей из зала выскочили блатные «коллеги» отца, каждый хотел примазаться к Юркиной славе.
- Тебя кто этому стихотворению научил? – спросил, сквозь смех, отец.
- Дядя Боб…
- А чего бояться? – заявил Боб, он тоже был в толпе сопровождения, - посадить? Уже не посадят… и так сидим… Дальше Сибири не вышлют.
Когда, через неделю, отец принес домой весть, что Боба убили, якобы часовой с вышки снес ему череп случайным выстрелом, Юрка плакал, он искренне переживал смерть своего первого наставника. Даже смерть самого Сталина не вызвала в душе малыша большего сожаления, вождь был далеко, любовь к нему была абстрактной. Впервые в жизни испытал маленький человек искреннее чувство отчаяния от известия о смерти другого человека, почувствовал на вкус горечь утраты близкого друга… обычного зека.
К концу лета лагерь опустел, его покинул последний зек, в одну ночь эвакуировалась охрана… Колючую проволоку демонтировали. Брошенный лагерь хлопал на ветру незапертыми воротами, раздольем стал он для ребятишек, которые организовывали боевые операции в бесхозных лагерных лабиринтах.
27 марта 1956 года, когда Петр был по делам в Ижморке, встретился ему Широков, одет был он «по гражданке», и как показалось Петру, поджидал майор именно его:
- Петр Иванович! Надо поговорить…
После памятного знакомства с Андреем Ромовым, Широков обращался к Петру не иначе, как по имени-отчеству, оказался майор и на самом деле нормальным мужиком. Зашли в буфет, туда как раз завезли свежее пиво. Увидев Широкова, бойкая буфетчица Маруся, из амнистированных, но уже откормленная после тюремных харчей, растаяла в гостеприимном экстазе:
- Гражданин начальник! Добро пожаловать, гражданин начальник…
- Маруся, ну сколько говорить… тебе, теперь, я не гражданин начальник, а Михаил Александрович... Кончай Маруся свои блатные замашки…
- А я что?... Михаил Александрович! Конечно Михаил Александрович… А ну канайте отсюдова! - кышнула тут-же двоих бичей Маруся, и торопливо прибрала столик за ними, - Вам, Михаил Александрович пиво налить с прицепом?
- А давай Муся, - вдруг вспомнил майор тюремную кличку буфетчицы, - с прицепом… Есть причина, нам с Петром Ивановичем выпить.
- Ой, Петр Иванович! Какими ветрами? - ушлая Муся наконец, как бы с разрешения начальства, обратила внимание на Петра, - вот и пиво… свежее… я только бочку сменила.
- Ну что грек, Петр Иванович Макропуло… Пьем за свободу!
- З-за какую свободу?
- Свобода, Петя! Свобода! Вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о снятии правовых ограничений с депортированных народов. Завтра, здесь, во всех газетах будет… За свободу!
- За свободу! – повторил, обалдевший от новости, Петр… и заглушил подкативший к горлу ком полной кружкой пива. Хмель ударил в голову, толи прицепа влила Муся двойную порцию, толи такая хмельная новость была.
Надрались в тот вечер изрядно, нахлебавшись первых хмельных глотков свободы, бывшие комендант и спецпереселенец.
Эпилог
Долгая дорога в рай
За лето 1956 года опустел Майск. Хлынула волна обратного переселения. Дома уходили за бесценок, скот гнали на продажу по окрестным селам, пытаясь сбыть его сибирякам, но цены так рухнули, что стало дешевле купить корову на мясо, чем брать его в магазине, отдавали скот возвращенцы почти задаром. Болгарки-хозяюшки рёвом ревели, громче своих бедных коров, знали и те и другие, что уйдут кормилицы на мясо…
Узнали греки и болгары от первых разведчиков поселенцев, что не пустят их в Крым, ограничения в правах сняли, а прописку в Крыму им не разрешили. Стали оседать они в южных областях Украины, рванули на плодородную Кубань. Если нанести на карту новые места расселения греков, болгар, и крымских татар тоже, то получается подкова, огибающая родину-Крым от Сиваша, по берегу Азовского моря, до Таманского полуострова по линии, Херсон, Мелитополь, Бердянск, Мариуполь, Таганрог, Ейск, Приморско-Ахтарск, Тамань. Понимало теперь советское руководство, какую кашу заварило в 1944 году, понимало… и боялось оно теперь последствий того, что может случится, если эта, втрое возросшая, полумиллионная армада заполонит Крым за одни сутки, после снятия последнего ограничения.
Слово «Крым» для этих диаспор было не просто топонимическим символом, названием полуострова, нет, оно означало для них нечто большее, это был символ свободы, произносилось оно в каждой депортированной семье с мистическим придыханием, с невыразимой тоской, поминали его, словно библейские Адам и Ева, как миф о потерянном рае…
Кривая линия расселения, огибающая Крым, служила передним краем, бастионом для последнего рывка к конечному пункту долгой дороги в потерянный рай.
В начале июня собрался в дорогу Савка. Семья прибавилась еще на одного человечка, в пятьдесят четвертом родила Вера девочку, Марусю. Собрались в один день, хозяйство бросили на старшего брата. Тяжело переживала Мария расставание с младшим сыном, не хотела его отпускать от себя. Несмотря на то, что была она глубоко верующим человеком, никогда не давала ей покоя одна давняя встреча с цыганкой. Шла как-то Мария по улице Керчи с маленьким трехмесячным Савкой на руках, увидела проходившую мимо компанию ворожеек и тут-же прикрыла ладошкой лицо младенца от черных глаз язычниц, от греха подальше. Вдруг услышала:
- Зачем прячешь? Милая… и так знаю… от воды помрет…
Подкосились ноги у Марии… Пока Савка рос, замыкала Мария колодец во дворе, не пускала подросшего мальчишку купаться в мелководный лягушатник на окраине Марфовки. Повзрослел Савелий, а так и не научился плавать.
Уехал Савелий Иванович, обосновался в небольшом совхозе на Таманском полуострове с прекрасным названием Мирный, располагался совхоз между двумя морями, Азовским и Черным. И полетели старшему брату в далекую Сибирь письма о распрекрасной и вольной жизни между двумя морями, хочешь езжай в Тамань, до нее десять километров, иди на пристань, там два раза в день ходят в Керчь, через пролив, два парохода, утром «БДБ», переоборудованная под перевозку пассажиров, оставшаяся с войны, большая десантная баржа, вечером пароходик «Пион»; хочешь отдохнуть, поезжай по выходным на Бугаз, на берег Черного моря с прекрасным пляжем, загорай и пей вино, которого тут реки разливанные. Переехали за лето в Мирный, вслед за Савелием, почти все семьи болгар. Петр все не решался уезжать, жалко было бросать устоявшуюся жизнь, крепкое хозяйство, да и удерживали родственники по болгарской линии решившие остаться в Сибири, в Красном Яре, в Ленинск Кузнецком, в Ижморке и Кемерово. Часто ловил на себе Петр полные слез взгляды матери, тосковала она по младшему сыну, только молитва и успокаивала немного, била она поклоны, прося Господа уберечь сына от напастей…
Черный день, 6 июля 1958 года… К Петру, на работу, примчалась перепуганная девушка, работница, поселковой почты:
- Петр Иванович, Вам срочная телеграмма…
Петр посмотрел текст, в глазах потемнело, отдал бланк девушке:
- Не могу, читай, Лена, ты.
- «Погиб Савва Срочно вылетайте Вера»
- Больше ничего?
- Нет, Петр Иванович…
Шел домой, мысли путались. «Как сказать маме… Как сказать маме? Что сказать маме?» - только одно вертелось в голове. Мать ждала у калитки:
- Что с Саввой? Что с ним? Ты знаешь Петя, что с ним?
- Нет мама у нас Саввы… Погиб… Вера телеграмму прислала.
- Я знала… Я Петя знала, что не увижу больше моего сыночка живым… Когда уезжал он… знала я.
Собрались сын с матерью быстро… В тот же день сели в поезд, с несколькими пересадками и толчеей на узловых станциях добрались за три дня. Успели на похороны…
Каково было отчаяние матери, когда рассказали ей, что Савва утонул в Черном море. Отдыхали в воскресенье на Бугазе большой компанией, совхоз на выходные снабжал своих работников транспортом для выезда на море. Видели все… вошел Савва в воду, высокий, красивый и молодой, как греческий бог Аполлон, накрыло бога волной, тут же у берега; и больше бога не видели...Через два дня, распухший и обезображенный морской болтанкой труп выбросило на пустынный пляж под Анапой, опознали Савву по татуировке. Провожал Савелия Ивановича в последний путь весь молодой совхоз, плакали, не скрывая слез, и женщины, и мужчины, полюбили за два года простые рабочие люди этого добродушного двадцативосьмилетнего богатыря. Не причитала мать над телом сына, только повторяла одну и ту же, не всем понятную, фразу:
- Не уберегла, сынок я тебя от воды… Не уберегла… Не будет мне прощения за это…
Савву похоронили в Тамани. Осталась без кормильца Вера с тремя детьми, родился у них с Саввой полтора года назад еще один сын, все с рождения звали его, Иван Савельевич…
Через девять дней, на семейном совете решили, переезжает Петя в Мирный. Сходил он в отдел кадров совхоза, договорился о работе, и месяца не прошло, как зажили две семьи вместе в одном доме. В совхозе с жильем было туго, без проблем руководством совхоза выделялась земля под частную застройку, но денег у Петра не было, два дома в Сибири ушли за бесценок, еле на билеты туда-сюда хватило, да на контейнер с вещами.
Директор совхоза «Мирный», Анашкин Борис Алексеевич, был человек деловой, молодому хозяйству требовалась рабочая сила, он охотно брал на работу трудолюбивых переселенцев, татар, греков, болгар, селил во все свободные помещения. Когда стала довольно ощутима диспропорция между производственными мощностями, которые росли немыслимыми темпами, благодаря самоотверженному, но свободному труду переселенцев, и наличием свободной жилой площади, не стал Борис Алексеевич повторять ошибки своих коллег-директоров в соседних хозяйствах, клепавших бараки по принципу, одна комната – одна семья. Собрал директор рабочих совхоза на собрание, взял слово, не стал терять время для разглагольствования про последние постановления правительства и пленума партии, это дело секретаря парткома:
- Товарищи, есть проблема… э-вэ-тэе, - он немного заикался, - жилья в совхозе нет, строить некому, а рабочие… э-вэ-тэе, во как нужны, - рубанул директор себя по горлу. – Мы тут с рабочкомом посоветовались… с парткомом тоже… - вспомнил директор, что не гоже партком обходить, - так вот… э-вэ-тэе, что мы решили… все кто нуждается в жилье, собираются в стройбригады… и строят дома себе сами… У нас есть проекты четырех-квартирных домов, - обернулся к прорабу совхоза, - хорошие проекты?
- Да, Борис Алексеевич, двухкомнатные квартиры, просторная веранда и сарай на каждую семью.
- Вот так… не зря деньги за проект уплачены… стройматериалы совхоз выделяет сто процентов, за это прораб… э-вэ-тэе, головой ответишь. Понял! – прораб испуганно кивнул, - зарплату он будет вам платить сдельно по нарядам, как рабочим стройцеха. Заселяться будете в соответствии с очередью в рабочкоме, - обернулся к председателю рабочего комитет, - составили очередь?
- А как же Борис Алексеевич… Как команду дали…
- Я рабочкомом не командую… Два года руководишь… э-вэ-тэе, а все команду ждешь… - у меня все! Все вопросы к рабочкому и прорабу.
За одно лето выросла новая улица Красноармейская, получили новоселы новенькие квартиры в каменных домах из керченского камня-ракушечника. Поселились на этой улице, почти одни болгары и греки, умный директор лично следил, чтобы селились они рядом, очень уж ему нравилась чистота… не только в доме сверкала чистотой и порядком нехитрая обстановка, но и фасады домов радовали глаз ослепительной белизной известковой побелки, отороченные по цоколю черной краской, а тротуары перед калитками в аккуратной штакетной изгороди регулярно подметались. Старшее поколение, живущих на этой улице, знали друг друга со счастливого детства в благодатном Крыму, помнили они, что их деды и прадеды мирно уживались рядом с незапамятных времен. Как долго бы ни скитались наши соседи по свету, держались и выживали они вместе.
Пришло другое время, выросло новое поколение, которое считает своей Родиной мать-Россию, а малой их родиной стала теперь вольная Кубань и ее малая частица на Таманском полуострове с красивым названием Мирный.
Дай бог, чтобы молодые поколения помнили это, не забывали отчий дом.
- Так и стареем в этом доме, - закончил Петр Иванович, - дети уже взрослые, разлетелись, кто куда… Ты Юрка в Якутию забрался… Ванька с Марусей на Сахалин… И чего вас туда понесло? Раньше ссылали туда…