ШЕСТЬ
Иерихон. Сидя посреди утренней тишины и того, что он называл «моя северная веранда», — покоробившейся деревянной платформы под жестяной крышей перед входной дверью ветхого бунгало, — одноглазый английский отшельник глядел на тени под апельсиновыми деревьями, изучая сверкающие на твердой корке грязи узоры солнечного света. Маленькие световые пятаки караванами пересекали деловитые муравьи, так усердно выполняя свой бесконечный дневной урок, что иногда англичанину казалось, будто он слышит их рабочую перепалку. Но на самом деле жужжащий гул доносился сверху, с деревьев, где тысячи крошечных насекомых били крыльями от радости, что посреди безжизненной пустыни им повезло найти пьянящий райским ароматом оазис.
Апельсиновая роща, охраняя уединение владельца, окружала бунгало со всех сторон. У задней двери было открытое пространство, где ночью хорошо было смотреть на звёзды; а рядом с ним — виноградная беседка, «южный дворик», где, если никого не желаешь видеть, можно просидеть и весь день. Но обычно англичанин проводил утро на веранде, откуда была видна за изгородью грунтовая дорога. Здесь стояло удобное для чтения кресло, а также стол с тарелкой фруктов и стопкой книг и двумя одинаковыми графинами; чтобы предотвратить обезвоживание один графин был наполнен - от обезвоживания - водой, а другой топливом философа - араком.
Само бунгало, как и большинство домов в Иерихоне, представляло собой одноэтажное сооружение из глинобитного кирпича, покрытое штукатуркой и окрашенное в блёклый неопределимый цвет. Ливень смыл бы это безобразие за час, но в Иерихоне никогда не бывало настоящего дождя. Вместо этого раз или два за зиму небо затуманивалось, и неясная влажная субстанция касалась лиц людей, вызывая недоумение и повод для временного изменения стандартного приветствия:
«Дождь», — серьёзно говорил иерихонец, встречая соседа.
«Дождь. По воле Божьей разверзлись хляби небесные», — следовал столь же серьёзный отзыв.
Комнаты Белла меблированы были скудно. Имелось несколько столов, скамеек и стульев, и раскладушка, по стенам висели служащие книжными полками деревянные ящики. Потолки в доме были высокими; внутри всегда гуляли сквозняки, потому что яростное Солнце поглощало воздух, к которому прикасалось, вызывая там, куда не достигали солнечные лучи, турбулентность.
От дороги увидеть Белла на крыльце могли только маленькие дети и ослы. Звонивших и позвякивавших колокольчиком у ржавых кованых ворот он узнавал по нижней половине туловищ и по обутым в сандалии ногам.
«К каким только тайным искусствам мы не приобщаемся за свою жизнь», — когда со временем познакомился с особенностями стоявших у ворот ног своих друзей подумал однажды Белл, и улыбнулся внутри.
Белл не мог улыбаться снаружи, потому что лицо его было созданной хирургами маской. Однажды пуля Первой Мировой разбила подзорную трубу, вдавив осколки металла и стекла ему в лицо и вырвав глаз. Ему ещё повезло, в некотором роде.
Досталось и руке, в которой он держал трубу. Лучшее, что хирурги смогли из неё сделать, используя привитую кожу и металлические вставки — изобразить постоянно жёсткий полураскрытый хват. Теперь Белл часто и надолго закреплял в этой когтистой грабле стакан арака.
Никто в Иерихоне и мало кто в других краях знал, что Белл во время Второй мировой войны имел на Ближнем Востоке некоторое влияние, возглавляя элитное британское разведывательное подразделение; известное как «Монастырь».
Белл тогда носил другое имя и на подмостках собственной организации даже играл роль незначительную. Большинство монахов полагали, что этот замкнутый человек был не более чем адьютантом безжалостного полковника, который, как они думали, управлял монастырём. А на самом деле это полковник подчинялся суфлёру из-за кулис.
Не успела закончиться Североафриканская кампания, как Монастырь по приказу сверху был расформирован. Отчасти из-за профессиональной ревности и игры конкурентов, отчасти из-за невысказанного недоверчивого опасения сверхъестественной способности монахов проникать почти в любую щель. Ибо, справедливо или нет, "монахи" имели репутацию людей, могущих попасть куда угодно и сделать всё, что угодно. Такие люди нужны, но только в условиях экстраординарных.
Руководителю монастыря, — заслуженно, — предложили занять хорошую должность в Лондоне. Он решительно отказался, утверждая, что эмоционально истощён. А вместо этого попросил предоставить работу в Каире; «какая найдётся», а после окончания войны обещал уйти на пенсию по инвалидности.
«Некоторым, таким как я, не дОлжно быть большим, чем полевой работник, — сказал он. — В Империи, без сомнения, найдётся неприметный уголок для отставного калеки».
Начальству в Военном министерстве Белл казался слишком молодым, чтобы закончить такую успешную карьеру. Но то, что он родился и вырос в Индии, а в особенности — его увечье, убедили генералов уважить его желания и не тянуть его в Лондон.
Белл воспользовался появившимся свободным временем для изучения арабского языка. Когда война в Европе завершилась, он сменил имя, вышел на пенсию по инвалидности и переехал в Иерусалим, где продолжил совершенствовать свой арабский.
Конечно, он знал, что бывшие коллеги из британской разведки следят за ним. Этого и следовало ожидать. Одной из причин, по которой он выбрал Британскую Палестину, и было то, что здесь им было легче это делать. По той же самой причине позже, когда действие британского мандата в Палестине подходило к концу, он решил переехать в Иорданию; так как британцы действовали там довольно свободно, сшив Иорданию из раскроя восточной части Палестины. Из-за своего увечья Белл был чрезвычайно чувствителен к удобству окружающих, и был уверен, что в этом маленьком бедуинском королевстве, — в каком-нибудь отдалённом местечке на краю пустыни, — истерзанный войной английский эмигрант сможет тихо возделывать свой сад.
Однажды ветреным зимним днём Белл нашёл свой «неприметный уголок Империи». Он спустился с высот Иерусалима и двигался всё вниз и вниз по сухим бесплодным пустошам. А потом, в долине Иордана, увидел Иерихон.
Иерихон. С его пылающими яркостью арками тропических цветов над тихими пыльными аллеями, с его финиковыми пальмами, каскадами жасмина и стенами бугенвиллей, с его журчащими ключами и огненными, бьющими в омытое солнцем небо, искрами апельсинов. На безжизненной равнине к северу от Мёртвого моря арабская деревня казалась не менее чем чудом.
Такой маленький, пышный яркой зеленью, оазис Иерихона поразил Белла как мираж из сказок, воистину ожившее видение Пророка — видение рая в пустыне вечного лета. Со смотровой площадки (согласно преданию — горы искушений, на которой дьявол разложил пред Иисусом блага земные) Белл впитывал Иерихон своим единственным глазом. Позже, на той же неделе, с волнением, — неизвестным ему с тех пор, как он потерял лицо, — Белл перевёз из Иерусалима свои немногочисленные пожитки.
***
В Иерихоне Белл держался особняком, гулял, потягивал арак, читал и учился искусству выращивания апельсинов. Заодно он побольше узнал о городе.
Давным-давно преподнесённый за ночи бесконечного разнообразия и некоторого безобразия подарок Марка Антония египетской царице (которая сдала его в аренду Ироду), известный в древности своими хной и миррой и шафраном и Галаадским бальзамом, Город Пальм питался водой, которая уходила под землю на горных кряжах близ Иерусалима и чудесным образом находила путь под простором Иудейской пустыни, чтобы вот уже десять тысяч лет лет журчать в Иерихоне.
Белл из-за постоянной жары приобрёл привычку всегда носить белое: белые хлопчатобумажные брюки и свободные белые блузы. Как иностранец, для местных он был объектом любопытства, но не слишком интересным. Рядом-то с Горой Искушений и берегом реки Иордан, где некогда, прислушиваясь к Богу, – и между делом окуная людей, включая своего двоюродного брата Иисуса, в тёплую воду, – бродил Иоанн. И где в течение последних двух тысячелетий жили христианские побирушки монахи-пустынники — греки и копты, сирийцы и эфиопы.
Деревенские из страха перед сглазом сначала избегали Белла, отворачивались, когда он проходил мимо, прятали детей. Но он давно привык к такому отношению и не пытался навязываться; смирился. Он и сам старался оградить жителей деревни, всегда надевая широкополую соломенную шляпу и держа голову опущенной. Даже в лавке обращаясь к полу, а не к продавцу.
Люди поняли, что это обычаи человека скромного, и со временем стали воспринимать Белла – пусть чужеземца, и пусть с ужасным лицом, но тоже… создание Бога, — как тень, или свет, или табуретку.
***
Белл прожил в Иерихоне около дюжины лет, когда произошло событие некоторым образом драматическое. До этого события он постепенно становился частью непостижимого в целом пейзажа жизни, и вдруг жителей деревни проняло поразительное открытие: за двенадцать прожитых здесь лет Белл не постарел ни на день. Суровый одноглазый отшельник выглядел точно так же, как и тогда, когда впервые ступил на Землю Иерихона.
Потребовалось некоторое время, чтобы понять величие этого открытия в месте, где вечное лето заставляет все вещи стареть быстрее, чем где-либо ещё. В Иерихоне постоянно цвели цветы, и плодовые деревья никогда не делали перерыва, но свирепое солнце так же верно и забирало то, что давало, и гниение было столь же безудержным, как и рост. Здесь новопостроенный дом уже через несколько месяцев выглядел так, словно полвека стоял в запустении. И люди, тёмные и морщинистые люди, быстро двигались по ступеням жизни, чтобы рано стать медлительными стариками.
А Белл не старел. Стройное худое тело его двенадцать лет на рассвете и в сумерках совершало долгие прогулки по пустыне; молчаливая белая фигура вдалеке, наедине со своими мыслями.
Если посмотреть со стороны медицинской, то лицо Белла вроде и не могло измениться, потому что раздробленная кость и мышцы под руками хирургов преобразились в жёсткую маску. Но жители деревни понимали рост и упадок иначе, чем хирургия, и решили, что Белл являет собой особый знак Бога, знак того глубокого внутреннего мира, который есть высшее сокровище души каждого человека.
Так, — со временем, незаметно, — ужас преобразился в красоту. Представление, идея формировалась медленно, но в конце концов все приняли за истину, что чужеземный отшельник тронут Богом и останется неизменен. Белый цвет, который он носит, означает чистоту его сердца, а единственный глаз — через него Божественное присутствие смотрит в души людей.
Другими словами, в сознании жителей деревни Белл стал святым, и с тех пор его взгляд и приветствие почитались как благословение.
Миф об одноглазом английском отшельнике распространился за пределы Иерихона, и с годами обретал всё более фантастические подробности. Любые преувеличения находили своё место в вычурных россказнях, которые, с благоговением передаваемые, дошли аж до столицы Иордании.
А другие люди проявляли к бывшему разведчику свой интерес. Целых два десятка лет после окончания Второй мировой войны офицер британского посольства в Аммане раз в год приезжал в Иерихон, чтобы провести день в обществе Белла, узнать о его самочувствии.
Белл вежливо принимал эти вторжения, отвечая на все вопросы и ничего не скрывая. С течением лет визиты стали делать молодые люди, которые не знали о роли Белла в мировой войне, но слышали истории об эксцентричном затворнике-англичанине, — воплощении ужаса и святости, — который в восьмистах футах ниже уровня моря, в городе, которому десять тысяч лет, проповедовал путь аскетизма и алкоголизма. Так что, пожалуй, следовало ожидать, что эти молодые чиновники время от времени нет-нет, да проговаривались:
— …правда ли, сэр, что последние десять лет вы существуете только на манго и араке?
Гость Белла с позабытыми блокнотом и автоматической ручкой сидел на скамейке у входной двери, безнадежно загипнотизированный нечеловеческой маской лица напротив. На столе между ними имелись два обычных графина и обычные горки фруктов и книг. Белл прислушался к жужжанию насекомых на апельсиновых деревьях, и на его лице появилось заговорщицкое выражение, которое разве что Абу Муса или Моисей Эфиопский распознали бы как добрую улыбку.
— Нет, это неправда. На самом деле я возродил древний гностический обряд поедания свежих фиг в ночь новолуния. Спелые, липкие, сочные свежие фигушки. Для полного выполнения ритуала их нужно съесть целую корзину. Этого более чем достаточно, чтобы в течение месяца продержать человека, — Белл, подбирая слова, пошевелил клешнёй, — в экстатических видениях.