– Как, Алёнушка, называется то кино, где Чапай не тонет?
– Терминатор, батюшка!
Б. Майгель. О роли действительности в искусстве
В начале улицы Вольной ещё лет пятьдесят тому назад можно было видеть небольшой одноэтажный деревянный домик, в котором помещалась мастерская художника Самолётова Ивана Ивановича. Вход со двора. Теперь этого домика нет, а на его месте стоит безвкусный особняк в стиле Луи Каторз Четырнадцатый владельца фирмы Руки-ноги, Ивана Ивановича Самолётова. Как летит время...
Помню как сейчас, прикатил одиннадцатого сентября на самокате с дутыми шинами Большевик барон Майгель, покупать картину у художника Самолётова. Он вошёл в мастерскую, нестерпимо холодную, как всегда у художников (это для того, чтобы не грелась водка), и перекрестился за неимением иконы Дионисия на Андрея Рублёва.
– Эх... морозно у тебя!
Сказал и передумал снимать белые перчатки – чтобы небрежным жестом откинуть их на цилиндр, вместе с тростью и мандолиной, которую купил в Италии и всюду таскал с собой.
Художник Иван Иванович Самолётов за столом пил водку. Он начинал с утра, так прямо к завтраку Матрёна и ставила ему к яичнице четверть.
– Есть новые шедевры? В Италии я повидал живопИсь: Уффици, Кьянти, Бонджорнопорномаджоре были неплохие, – сообщил барон. – Учти, лишней копейки не переплачу. В тот раз, помнишь, взял у тебя Мадонну Ба... ха... Как, Вань?
– Бахуврихи, – буркнул Самолётов.
– Во, во... Жена с тех пор не разговаривает. Вообще не видел её с тех пор ни разу. Она случайно не у тебя?
Барон скинул всё-таки перчатки в цилиндр, в перчатках не поиграешь, и как заправский гондольер вскинул мандолину на плечо. Художник выпил стакан и закусил таком: понюхал замасленный рукав халата.
– Michelle, ma belle... sont les mots, – запел барон побрякивающим тенорком, – Michelle... Новая песня, последняя. Там все с ума сходят.
– Плот лучше, – сказал Самолётов. – Хоть слова есть. Ты картину смотреть будешь?
– А сколько, скажи? Если не дорого, я возьму! Хрен с ней, с женой.
– Дорого... не дорого... ЖивопИсь – лучшее вложение капиталов! Возьми впрок. В две тысячи пятьдесят первом году доходы россиян вырастут, и ты с выгодой продашь на Sothеby's. Вот, смотри... любуйся.
Самолётов сбросил шинель и распахнул камуфляж.
– Это что же такое? – после паузы спросил барон. – Виды Неаполя? Или чаепитие в Арденнском лесу? Не разберу.
– Сам ты порномаджоре, – засмеялся художник. – Ты мой!
– Не-не-не... Ваня, ты же знаешь, я не по этому делу! Отойди, сука, не то щас мандолиной по башке!
– Картина называется Тымой!
– А что это значит?
Барон вгляделся:
– А это чего у неё? А это?
– Тень.
– Тень, тень, потетень – села кошка на плетень, – побрякивающим тенорком спел барон. – Ты бы какое другое место приискал! А то на эфтом самом месте, понимаешь... Что скрыто до вре-мя... у всех милых дам! За что из Э-дэма... был из-гнан А-дам! Ты бы ещё на лбу тень нарисовал.
– Ты как маленький, – художник Самолётов Иван Иванович налил стакан. – Как будто в первый раз... Водку будешь?
– Я за рулём... Да нет, не в первый. Всё же как-то немного непривычно. Чувство какое-то не такое...
– Во-от, – сказал художник низким голосом, как из подпола. – Чувство не такое.
Он замахнул стакан и закусил таком.
– А почему? Знаки вступают в синтаксические отношения друг с другом! Но и только. Семантические отношения бывают у знака с референтом. Вот там да. Используя искусство как язык, референт отчасти присваивает его себе, делает своим. Но и знак ответно присваивает референт. Понимаешь, нет?
Барон Майгель в глубокой задумчивости взял на мандолине такой аккорд, что на Москве-реке удавились от зависти все гондольеры-узбеки.
– К две тысячи пятьдесят первому году пойму, – сказал он. – Или я, или дорогие россияне. Картина мне нравится. Главное, всё компактно, под рукой... Постой, постой: а это что ещё за хрень?
Он вгляделся в полотно, поднося лорнет близко к телу.
– Этого не было!
– Кар-ти-на, – с удовольствием по слогам произнёс Иван Иванович. – Ты-мой...
Он приподнял четверть и встряхнув молвил побрякивающим тенором:
– Однако!
– И этого тоже – не было... вот этой детали...
– Он теперь ангел, – голосом актёра Караченцова сказал художник.
Барон Майгель уронил лорнет. Подходя к произведению, как медведь на крестьянина, он растопырил руки... Странное знакомое чувство поднялось откуда-то снизу и овладело бароном. Мандолина, Уффици, бахуврихи – всё это показалось ему пустым и ненужным. Я не так жил... Я не тот, за кого себя принимал все эти годы... Самолётов гений... Что происходит?
– Сколько? – сказал барон, вынимая чековую книжку. – По-братски... не торгуясь!
– Наличными, наличными... У нас закрыли на реновацию отделение Сбера, а тащиться в Бэнк оф Америка мне не с руки... Тебе завернуть?
– Да, пожалуйста, – барон напялил цилиндр.
Грустное воспоминание пролётом задело его плечом. Тымой... какое странное имя!
– Ваня, а почему картина так называется?
– Гоги, а почему наша улица так называется? – сказал Самолётов басом.
Барон увидел, что Иван Иванович пьян и дела всё равно не скажет. Завтра спрошу.
Он раскланялся и вышел, выставив картину как щит.
Зачем Володька сбрил усы, крикнули ему вслед... И засмеялись: и-хи-хи-хи-хи... Дверь захлопнулась, свет качнулся...
Вот с тех самых пор на улице Вольной, только сгустятся сумерки и воровские фонари загорятся, чтобы показывать всё в ненастоящем свете, вы можете увидеть человека в низко надвинутом цилиндре, на самокате и с мандолиной. Это барон Майгель.
Он подкатит к вам и спросит вежливо, приподняв цилиндр:
– Вы не подскажете, где здесь мастерская художника Самолётова Ивана Ивановича?
Обычный вопрос. Но, услышав его, редкий не закричит криком и не ринется бежать от лица барона Майгеля. Потому как на этом лице нет глаз. Ни одного. И носа нет, и рта, и волос, и... Да ничего нет. Собственно, и лица нет. Какая-то мазня.
Ничего нет, ни-че-го. Нет барона. Нет художника Самолётова, нет его мастерской. На этом можно закончить рассказ. Ах, да. Матрёна вышла замуж и переехала с улицы Вольной на проспект Ленина. В угловой дом.
Это последний штришок.
11 сентября 2019 г.